Было/не было

Олег Лекманов. «Жизнь прошла. А молодость длится...» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». М., «АСТ; Редакция Елены Шубиной», 2020, 864 стр. (Чужестранцы).

 

Когда в 1988 году журнал «Звезда» начал публиковать «На берегах Невы», книга эта создала ощущение чуда. Оказалось, что та часть времени модерна, которая со стороны казалась вычеркнутой и изъятой^[1], все эти годы просто существовала за дверью и ждала возможности впустить читателя.

Вхождение оказывалось тем более легким, что книга была написана энергично и крайне увлекательно, а рассказчица, начинающая поэтесса Ирина Одоевцева, осенью 1918 году сама ощущала себя в этом времени — опоздавшей. Пришла поздно и пропустила все «баснословные, собачье бродячие годы». Не застала полемики и журналов, «Приюта комедиантов», войн, расколов и примирений, мистификаций, дуэлей, безумных страстей. В той точке, с которой начинается книга, она — совсем как ее читатели в конце двадцатого века — знала обо всех этих людях разве что то, какие стихи они писали. Ну и иногда кто на ком женат (хотя такие сведения в этом кругу могли устареть довольно стремительно).

В мир небожителей она входит в статусе сначала постороннего и профана, потом «ученицы Гумилева» и всегда — «маленькой поэтессы с огромным бантом». Наивного новичка, которому нужно объяснять и рассказывать — и которому слушать о других пока намного интересней, чем говорить о себе. Идеальный носитель «камеры».

Это почти вальтерскоттовский прием — главный герой и должен быть сравнительно «небольшим», чтобы его можно было без вреда для сюжета и для него самого сделать свидетелем огромных событий и спутником и собеседником исторических лиц. Окружающие охотно беседуют с ней и при ней, а еще нередко говорят в нее — как в тростник, как в ямку в земле, как в морскую раковину. Внутри книги у рассказчицы как бы нет повестки и стороны — она просто впитывает все, а годы спустя выпускает чужие слова обратно на свободу, почти не изменившимися.

Конечно, между событиями и записью прошло сорок лет и даже самый корректный мемуарист в такой ситуации чего-то не помнит, что-то путает, где-то повторяется. Конечно, Одоевцева хочет, чтобы рассказываемая ею история была «интереснее» — и фактически открыто признается в этом. Конечно, в действительности герои ее повествования (за исключением, пожалуй, Андрея Белого), даже изливая душу тростнику, не изъяснялись такими длинными сложными монологами с таким количеством цитат из собственных стихов. Собственно, плотность автоцитации в речи героев «На берегах Невы» такова, что напоминает уже не Вальтера Скотта, а советские радиопередачи «На волне знаменитых капитанов» или «В стране литературных героев», где персонажи разговаривали фразами из книг, в которых действовали, — вящей опознаваемости ради и образовательных целей для. Но на определенном уровне это не отнимало у книги достоверности: понятно же, что для «маленькой поэтессы с огромным бантом» Гумилев, Мандельштам, Блок — не отсоединяемы от собственных стихов.

Одновременно с этим взглядом с самого начала, с 1962 года, с первых публикаций в периодике, существовал иной. Многие очевидцы и читатели восприняли книгу Одоевцевой в штыки и отказывали ей в достоверности.

Часть претензий сейчас вызывает некоторое недоумение: см., например, Надежду Мандельштам: «В воспоминаниях Одоевцевой я прочла, будто я ходила в костюме Мандельштама и накормила гостя отличным обедом. Кто из них врет, я не знаю, но думаю, что Иванов застал меня в пижаме. У меня была — синяя в белую полоску. <...> Эта пара —Иванов и Одоевцева — чудовищные вруны». Часть была вызвана тем обстоятельством, что любые упоминания об участии Гумилева в контрреволюционной работе (вне зависимости от меры достоверности) очень скверно сказывались на попытках опубликовать его стихи в СССР. Часть — настоящими отклонениями от реальной картины, порой — вполне намеренными. Одоевцева, например, вписывала себя в ситуации, где ее заведомо никак не могло быть (как на том выступлении Гумилева, где к нему подошел Яков Блюмкин, «застреливший императорского посла»), и не менее решительной рукой вычеркивала «ненужных» ей людей из сцен и ситуаций, где они заведомо присутствовали (рассказывая о влюбленности Мандельштама в Ольгу Арбенину, ни разу не упоминает, что как раз в тот момент с Ольгой Арбениной-Гильдебрандт у Гумилева был роман).

В общем, годами убеждение, что «эта пара — Иванов и Одоевцева — чудовищные вруны», существовало параллельно с полным нерассуждающим доверием к Одоевцевой как к мемуаристу (вплоть до написания работ о влиянии Кнута Гамсуна и Оскара Уайльда на «поведенческий текст» Гумилева — с опорой на «На берегах Невы»^[2]).

 

***

 

Да будет свет! И вот явился Ньютон.

 

Именно на этом фоне Олег Лекманов, филолог, автор работ об Осипе Мандельштаме, Сергее Есенине, Венедикте Ерофееве и — совместно с Марией Рейкиной — соавтор первого научного комментария к роману В. Катаева «Алмазный мой венец», и предпринимает попытку написать подробный реальный комментарий к «На берегах Невы», установить, что было, чего не было, где вымысел, где воспоминание, и сформировать пространство, в котором читатель будет знать, на что может опираться.

Но помимо этой работы — бесценной самой по себе, помимо создания (что, по-моему, отмечали все, кто писал о комментированном издании «На берегах Невы») очень подробной и крайне увлекательной энциклопедии тогдашней литературной и просто жизни с ее неуютом и бытом, чудом и ужасом — Лекманов фактически пишет параллельную книгу, со сначала детективным, а потом и вполне фантастическим сюжетом.

Для начала — в 1918 великом и страшном году не существовало еще никакой Ирины Владимировны Одоевцевой. Была Ираида, а чаще — Рада Густавовна Гейнике. Согласно документам, обнаруженным Анной Слащевой^[3], лет ей было не девятнадцать и не двадцать, а двадцать четыре (большая разница в те времена) и в какой-то момент в начале повествования она вышла замуж за своего двоюродного брата, Сергея Попова. То есть перед нами просто иной человек — замужняя дама из прибалтийских немцев, с другим именем и биографией. Человек куда более зрелый, трезвый, житейски опытный. Куда менее наивный. Способный увидеть и понять куда больше, чем ему показывали. Готовый рассказывать далеко не все из услышанного и понятого^[4]. (И, заметим, вызывавший у многих современников — и современниц — вовсе не автоматическую симпатию, а порой редкой силы неприязнь и ревность, которую годы и воды не погасили.)

Таким образом, идеальная носительница камеры, как это бывает с идеалами, оказалась лицом вымышленным, исходно не существовавшим ни в природе, ни даже в Петрограде.

Во-вторых, несмотря на то, что память действительно удивительно хороша и очень многое воспроизводит точно почти полвека спустя, автор «На берегах Невы» вовсе не собиралась полагаться на нее и только на нее — особенно если речь шла о людях, с которыми она мало встречалась лично. Олег Лекманов тщательно указывает, каким обилием документальных и мемуарных источников пользовалась Одоевцева, откуда заимствовала цитаты и сцены, с чем сверялась — хотя очень твердо оговаривает «страниц о Гумилеве, Иванове и Мандельштаме это почти не касается, поскольку об этих поэтах Одоевцевой действительно было что вспомнить».

Впрочем, даже и здесь опора на письменные источники Одоевцеву иногда подводит — так, например, она вкладывает в уста вернувшегося в Петроград Мандельштама крайне положительную характеристику Волошина (заимствованную, кажется, у Цветаевой) — а как убедительно показывает Лекманов, «Представляется почти невероятным, чтобы Мандельштам в этот период говорил о Максимилиане Александровиче Волошине (1877—1932) столь благодушно. Его пребывание в Коктебеле завершилось тяжелой ссорой двух поэтов и разрывом отношений».

Лекманов также выявляет художественную природу «На берегах Невы», сравнивая одни и те же сцены в книжной и предшествовавших ей журнальных версиях. Иногда они расходятся совершенно разительно. Собственно, от безыскусного воспоминания «На берегах Невы» отличается примерно в той же мере, что личность рассказчицы — от личности автора.

Взгляд комментатора фиксирует все эти различия и расшифровывает все подробности, от неточностей в том или ином стихотворении до особенностей этикета и диеты^[5]. Порой кажется, что внимание это излишне пристально.  См., например, комментарий к абзацу:

 

«Я была на лекции Чуковского о Достоевском. — ...в отчаянии пустилась бегом по Невскому, по мягкой, усыпанной снегом мостовой».

Речь идет о докладе К. Чуковского «Неизвестные страницы Достоевского», который состоялся в рамках вечера журнала «Дом искусств» в ДИСКе7 октября 1920 г. (211, с. 635). На этом вечере также выступали Блок, Замятин, Ремизов и Слонимский (там же). Снег в этот день на улицах Петрограда не лежал, потому что температура воздуха достигла +7,5 С <http://thermo.karelia.ru/weather/w_history.php?town=spb&amp;month=10&amp;year=1920&gt;.

 

Создается отчасти впечатление, что текст книги начинает рассыпаться под давлением всех этих поправок, — и возникает вопрос: а требуется ли здесь такая мера точности? Нужно ли знать — где именно сорок лет назад шел или не шел в Петрограде снег?

Однако, вернувшись по ходу комментария, мы обнаружим, что те два случая, когда в «На берегах Невы» историческая плюсовая температура вдруг превращается в минусовую, сцеплены с образом Мандельштама, с его присутствием. Возможно, это что-то означает, на что-то работает — с этим нужно разбираться. Но если бы не привычка комментатора проверять все подробности с точностью до градуса, эта последовательность осталась бы невыявленной.

 

***

 

Собственно, отчасти именно вот такой, посантиметровый комментарий, проговаривая вещи, остававшиеся невидимыми, и позволяет заметить, как именно смотрит на мир рассказчица «На берегах Невы». Как отбирает материал. Потому что взгляд Одоевцевой — и читатель получает возможность твердо в этом убедиться — не просто предвзят, он очень последовательно избирателен.

Например, рассказывая о студии при издательстве «Всемирная литература», рассказчица — человек, как бы достаточно тщеславный и очень внимательный к собственному прошлому и всем возможностям воскресить это прошлое, — попросту забудет упомянуть, пожалуй, самого знаменитого из со-студийцев — Михаила Зощенко. А ведь он пришел туда летом того самого 1919 года и именно там, в студии познакомился с будущими братьями и сестрами во Серапионе.

То есть большая история литературы совершалась там и при ней — но так и не проявится в тексте книги. А ведь к «Серапионовым братьям» причисляли и саму Одоевцеву, причем делал это не только, например, Алексей Толстой^[6], но и один из «Серапионов», коллега-студиец Владимир Познер, автор «Баллады о дезертире», а с его легкой руки и уважаемый и ценимый Одоевцевой Ремизов^[7].

Олег Лекманов предполагает^[8] — и, как мне представляется, совершенно корректно, что дело тут в том, что Михаил Зощенко не был поэтом, а потому в рамках «На берегах Невы» просто не существовал — вместе со своими связями и литературными перспективами^[9]. То есть пребывал в каком-то ином, параллельном, непоэтическом пространстве, хотя в реальности сидел с рассказчицей за тем же самым столом.

Исходя из этого пробела (и множества других зияний и отсутствий), уже можно предположить, что Ирину Одоевцеву как мемуариста интересует собственная прикосновенность не к большой литературе и большой истории как таковым — а только к совершенно конкретному их фрагменту. Истории о себе как об «ученице Гумилева» — и том мире, в который она попала, став ученицей Гумилева.

И в этой связи совершенно точным, опять-таки, выглядит решение комментатора приводить все цитируемые рассказчицей стихи — полностью. Ибо именно они и являются той средой, в которой по-настоящему проживают рассказчица «На берегах Невы» и ее герои.

За пределами этой среды может происходить совершенно что угодно, может идти Гражданская война, может меняться устройство мира, может небо падать на землю, но если это падение тем или иным образом не сопряжено с поэзией, его попросту не окажется в кадре. Ну разве что упоминанием — трамваи в тот день не ходили, рельсы пришибло небесным сводом, пришлось добираться на заседание студии пешком, это же Петроград, вечно у нас тут что-то падает.

Голод и холод в книге существуют как фоновый параметр и основа для нескольких сценок и сюжетов. Кронштадтский мятеж и таганцевский заговор — только потому, что туда замешался Гумилев. Если в тексте присутствуют белые — то это ночи и воды Невы^[10]. Если красные — то эпизодические красноармейцы, а в основном — плащи, солнце, птичьи перья и все прочее, что существует в стихах, своих и чужих. Большевики — краткими (и зачастую анекдотическими) упоминаниями, пока не придут арестовывать Гумилева.

А ведь отношение Ирины Одоевцевой и Георгия Иванова к большевикам было иным — хорошо отрефлексированным, личным, сильным и крайне определенным. Но уловить это в тексте «На берегах Невы» практически невозможно. Большевики в нем существуют как мелкая деталь пейзажа, очередное и не очень интересное обстоятельство времени и места, как причина того, что в Петрограде испортились водопроводы. Во всем остальном — о них не будет речи в этой саге.

В ней речь — о поэзии.

 

***

Но Сатана недолго ждал реванша

 

И с какого-то момента поэтическая эта сосредоточенность исходного текста начинает явно сказываться на комментарии. Чем дальше — тем более связным и плотным становится их взаимодействие, пока не начинает жить собственной жизнью, почти самостоятельно порождая новые значения. Позвольте привести немного извилистую иллюстрацию.

Вот в комментарии к странице 311 Лекманов рассказывает о том, какой яростный гнев вызвала у современников (например, у Надежды Яковлевны Мандельштам) очень яркая сцена из «На берегах Невы», где Одоевцева встречает в Летнем саду Андрея Белого — и тот рассказывает ей, чужому человеку, не только историю своей жизни с самого детства, но и подробности взаимоотношений с Александром Блоком и его женой… «Кто поверит такой ерунде…» — возмущается Надежда Мандельштам.

Комментатор, однако, тут же добавляет, что собственно невероятного в сцене как раз мало, несмотря на то обстоятельство, что «абсолютно все конкретные факты, приводимые О., можно найти в других, ранее опубликованных источниках» и что «этими источниками О. при написании фрагмента о Белом безусловно пользовалась». Дело в том, что Андрей Белый неоднократно пересказывал эту историю своим знакомым и уже за границей действительно мог при случае раскрыть душу первому встречному — если встречный соглашался слушать. Хотя, конечно, «ни доказательством, ни опровержением правдивости рассказа О. о встрече с Белым в Летнем саду» все это служить не может.

Но пятью страницами далее у читателя, который решит, что речи Андрея Белого в «На берегах Невы» — просто правдоподобная реконструкция по открытым источникам, возникает некоторая проблема. В числе прочего, Андрей Белый делится со слушательницей драматическим финалом истории его сложных личных и литературных отношений с Ниной Петровской, знаменитой «Ренатой», когда она — предположительно — хотела выстрелить в него на лекции в Политехническом музее… и звучит это так:

 

Я стоял перед ней на эстраде, раскинув руки и ждал. Ждал смерти. Но она не выстрелила в меня. Она перевела револьвер на Брюсова. А он, как барс, — и откуда в нем такая ловкость, в нем, неповоротливом и хилом? — прыгнул с эстрады и выхватил у нее из руки револьвер. Она все же успела выстрелить, но пуля попала в потолок (курсив мой — Е. М.) Никто не был убит. Никто даже ранен не был.

 

Но в книге «Между двух революций», одном из источников «На берегах Невы», Андрей Белый описывает ситуацию отчетливо иначе:

 

На этой лекции и произошел инцидент, оставшийся незамеченным:  N [Петровская] хотела в меня стрелять; и вдруг, переменив намеренье, сделала попытку выстрелить в Брюсова; но он вовремя выхватил из рук ее револьвер (курсив мой — Е. М.); их окружила кучка друзей, которая и скрыла это покушенье от публики.

 

Ходасевич, на чью версию этого инцидента^[11] иронически ссылается рассказчица «На берегах Невы» в ходе разговора, тоже утверждал, что никакого выстрела не произошло, — правда, причину указывал другую: оружие дало осечку. То же самое писал и ряд иных мемуаристов — либо осечка, либо успели остановить, но так или иначе, выстрела не было^[12]. А вот в «На берегах Невы» выстрел все-таки есть (и пуля попадает в потолок). Откуда взялась эта версия? Из стремления рассказчицы к драматическим эффектам? Право, не из цитируемого же Лекмановым неотправленного письма Брюсова Гиппиус, «которого О. читать не могла»?

 

На лекции Бориса Николаевича подошла ко мне одна дама (имени ее не хочу называть), вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок (курсив источника — Е. М.). Было это во время антракта, публики кругом было мало, все разошлись по коридорам, но все же Гриф, Эллис и Сережа Соловьев успели схватить руку с револьвером и обезоружить.

 

(И, заметим уже от себя, не из мемуаров же художницы Евгении Ланг— где присутствует даже пуля, угодившая — да, именно — в потолок…)

«Точным спокойным движением, не дрогнув, Брюсов поддел Нинину руку снизу, раздался выстрел. Пуля вонзилась в невысокий потолок над дверью»^[13].

 

В высшей степени сомнительно, что Ирина Одоевцева могла быть знакома с этими воспоминаниями в письменной их форме, потому что к тому времени, когда отрывки из «На берегах Невы» стали появляться в печати, Евгения Ланг уже год как вернулась в Москву, а данный отрывок, кажется, и в 2006 году существовал только в рукописи.

То есть остается сделать вывод, что либо рассказчица «На берегах Невы» все же слышала что-то от очевидцев и участников — причем очевидцев и участников такого рода, что их свидетельства для нее весили больше печатных мемуаров Андрея Белого, о прочих источниках не говоря… Либо реконструкция Одоевцевой каким-то колдовским и мистическим образом взяла и совпала с неизвестными ей отчетами людей, находившихся непосредственно на месте выстрела.

При этом в комментариях замечательный этот момент описан походя, чуть ли не одним последовательным подбором цитат, ибо комментатор не ставит своей задачей ни подтверждать, ни опровергать слова рассказчицы — только вписать сказанное в контекст, в окружающую картину. А если детали картины начинают взаимодействовать между собой по правилам стихосложения — разве это плохо?

Пример это не единственный. И, по мере того как устанавливаются те источники, которыми пользовалась автор «На берегах Невы», проявляются и те источники, которыми она пользоваться никак не могла — а информацией, там приведенной, тем не менее располагала.

Возьмем, например, примечание к странице 393 — к драматической сцене, где рассказчица на квартире у Гумилева, механически вдвигая и выдвигая ящик письменного стола, обнаруживает, что ящик набит пачками кредитных билетов, — и узнает потом, что это — деньги на контрреволюцию и что «Гумилев действительно участвует в каком-то заговоре, а не играет в заговорщиков»

Лекманов пишет:

 

Позднее на допросе Гумилев показал, что хранил деньги, полученные им от контрреволюционной организации, в ящике своего письменного стола (см.: 373, с. 83). О. в 1967 г. с протоколом этого допроса ознакомиться не могла.

 

То есть либо «фантазии» Одоевцевой «об участии Гумилева в заговоре» опять замечательным образом совпали с реальностью с точностью до невычисляемых подробностей, о которых Одоевцева не могла узнать из каких бы то ни было открытых источников… либо она попросту описывает увиденное (или услышанное из первых уст).

К финалу книги — и комментария — у читателя возникает подозрение, что чем неправдоподобней и литературней описываемая Одоевцевой сцена, тем больше шансов на — хотя бы косвенное — перекрестное подтверждение. Что это в бытовых, повседневных, личных вещах Одоевцева может забывать, ошибаться или сознательно отрываться от реальности. Когда речь идет о маловероятном — дело иное. Можно, например, не верить избыточно романтической истории о том как Анна Ахматова во время ночной прогулки в 1922 году вдруг поведала Одоевцевой о том особом «чувстве сохранности, никогда не покидавшем ее даже в самые страшные, самые черные ночи революции». Чувство это, по словам Ахматовой, позволяло ходить по любым улицам, в любую смуту и знать — ничего не случится.

Но см. комментарий к стр. 443:

 

Сравните со свидетельством Ахматовой, зафиксированным П. Лукницким (О. читать его не могла): «В дни февральской революции А<нна> А<ндреевна> бродила по городу одна („убегала из дому”). Видела манифестации, пожар охранки, видела, как князь Кирилл Владимирович водил присягать полк к Думе. Не обращая внимания на опасность, ибо была стрельба, бродила и впитывала в себя впечатления» (216, с. 96).

 

Более чем возможно, что Ахматова ничего Одоевцевой и не рассказывала. Но то, чего она не рассказывала, было на самом деле.

На этой точке уже можно даже предполагать, что с 1962-го по 1967 годы Ирина Одоевцева заново сочинила себя и весь свой опыт с 1918-го по 1922 год. Просто пересобрала и выдумала от начала и до конца. И задним числом очень многое стало так, как она выдумала. А потом к ее книге написали комментарий, окончательно закрепив ее в реальности. Так что на вопрос, кто был ученицей Гумилева или кто оставил самые достоверные воспоминания о нем, можно твердо отвечать — «Ирина Одоевцева». Теперь это так.

 

***

 

Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» читается как приключенческий роман, как фантастический роман, как попытка создания метода комментаторской работы с непредсказуемо недостоверным и непредсказуемо точным мемуарным текстом — и как основа, карта, проведенный надежный маршрут через болото, на который уже можно опираться в дальнейших исследованиях.

Во всех ипостасях — вещь совершенно необходимая.

 

Сидней