Всё ничего

Два этих дома стояли прямо у моря. Так их когда-то построили, так они и стояли. И если у всех горожан обыкновенно был двор — с сарайчиками, песочницами, огородиком, — то у жителей этих домов был песчаный пляж. Те из них, кто не боялся мыслить вольно, с размахом — а это, как правило, те, чьи окна выходили на пляж, — говорили, что все огромное море, разлившееся синей кляксой по карте мира и превосходившее размером многие не самые последние в мире государства, было их двором.  И по-своему оказывались правы.

Сам городок был совсем небольшим, а единственный в нем пляж — не таким уж широким и протяженным. Поэтому все, кто хотел искупаться и поваляться, приезжали сюда на автобусе. От остановки нужно было пройти по узенькой улочке среди непонятного назначения зданий и складов. Как последнее препятствие на пути к пляжу высились, торцами друг к другу, две четырехэтажки. Дорога была настолько узкой, что из окон, расположенных напротив, вполне можно было здороваться за руку. А на машине по ней ехать некуда — ну разве что с разгона в песок.

Дома и числились по этой улице, больше было негде: справа и слева от них начинались кафешки, снова сараи, снова кафешки, а потом уже высокие заборы, ограждавшие, как водится, закрытые территории. Но Егор из своего окна мог видеть все, что там происходило. А не происходило там никогда и ничего. Просто оградили территорию когда-то, в незапамятные времена, чтоб не шатались почем зря, да и забыли, наверное. И все свои годы, что жил здесь — а жил Егор здесь с рождения, — он наблюдал, как омывают волны пустой, заброшенный берег за забором. Егор был из числа тех, кому «повезло»: все окна его квартиры выходили на море. Но были у такого положения и минусы: все, чем он занимался на пляже, легко обозревалось родителями. Сколько скандалов запомнил он с той поры, когда только начал пить пиво, курить…

Но сейчас и родители, кажется, успокоились. Ну, смотрят и смотрят. Иногда они и сами выходили к морю, бродили по песку, как и многие соседи. Но взрослые гуляли разобщенно, своими семьями или поодиночке, а молодые — все, кому по двадцать или около того, — собирались в стаю, как говорили сами. Стая гнездилась возле единственной уцелевшей скамейки, выраставшей прямо из песка и всегда щедро осыпанной им же, она скорее была голубиной, чем волчьей: собиралась просто затем, чтобы собраться. На них никто не нападал, и сами они тоже. Их жизнь, их встречи — все проходило вдали от разборок окраин и центра, тусовок, движух. Летом на пляже бывало полно народу: люди загорали, играли в волейбол, пили, флиртовали; от берега отходили лодочки, вечерами танцевали у кафе, жарили шашлык, варили мидий. Поздней осенью, не говоря уж о зиме, здесь не было ничего.

Но они все равно выходили. Егор надевал теплую куртку, зашнуровывал кроссовки, пересчитывал мелочь и бежал, как говорил родителям, во двор. Он нигде не учился и не планировал, не работал, никуда не рвался за пределы своего двора. Делать было всегда нечего, но сидеть дома — и вовсе невыносимо. Он огибал торец дома, ступал на песок и уверенной походкой направлялся к скамейке — где непременно кто-то уже сидел.

Егору было без разницы, кто. Он не считал кого-то из них другом или приятелем, или кем-то еще. Просто шел, чтобы влиться в стаю, запрыгнуть на скамейку или просто плюхнуться в песок и сидеть так — спиной к огням своего дома, лицом — к огням далеких кораблей и звездам, всем телом — к ветру и песку. Пить пиво из безразмерной, на всех, пластиковой канистры, закусывать соленой рыбкой. Обыкновенно их встречалось человек пять-шесть: места хватало всем.

— Как дела? — бросил Егор, подойдя к скамейке, коротко отвечая на рукопожатия.

— Всё ничего, — кивнул худой парень в капюшоне, за ним еще один, и следующий.

Егор, конечно, помнил все их имена, но они не назывались: обращались здесь, как правило, сразу ко всем и ни к кому. «Стая» общалась сама с собой, переливала слова. Они были подобны морю, бьющемуся вдали от скамейки: говорили приливами и отливами. Растекались вдоль берега, чтобы отхлынуть вновь.

— Подвинься, — сказал Егор.

Старая скамейка позволила вместить еще одного. Канистра стояла у ног, чтобы тушить в головах пожары — недаром ведь чей-то изощренный маркетинговый ум назвал пиво «огнетушитель». Но пожаров давно не было — лишь истлевали угли, шипели под хлынувшей влагой и окончательно гасли. Тогда все расходились по домам.

Неотвратимо близилась зима. Они сидели, смотрели молча вперед.  На воду.

— Уехать бы отсюда, что ли.

Эта пластинка здесь нет-нет, да и заводилась. Егору было все равно, он не участвовал ни в спорах, ни в обсуждениях — только ждал, когда, перетерпев молчание, тот, кто поднял этот вопрос, сам себе и ответит — каждый раз в тех же словах и оттенках:

— Вот только куда, зачем?

Так происходил отлив. Егор знал, что пройдет неделя, месяц и этот вопрос, как бутылку с письмом, снова прибьет к их берегу. Но он, Егор, эту бутылку никогда не открывал — ему хватало той, что с пивом.

— Говорят, наши дома скоро выкупят. Под миниотели.

Егор и эти все новости слышал. Да что там слышал, он вырос здесь как будто при включенном радио, где только и обсуждали, что выкуп их старых домов. Он знал, что все дома у моря, рядом с морем, за остановку от моря — давно были переделаны под жилье для отдыхающих. Где-то слышал, что так теперь везде — ну, в смысле во всех южных городках: куда ни приедешь, везде нежилой центр, нежилое побережье. Целые города сдаются, местные ютятся на окраинах, на дачках. Да что там где-то — здесь и слышал: в этой же компании, на этой же скамейке.

— Странно, что еще не выкупили, — сплюнул кто-то.

Слышал и это.

— Странно, что их еще не снесли! — раздалось возле его уха.

— Да кому сносить-то? Что здесь строить, пятизвездочный отель?

Егор чувствовал, как копится раздражение. Сам не понимал, на что, зачем.

— Странно, что сами не рухнули! — пробубнил еще один парень.

Выслушав все точки зрения, Егор кашлянул, привлекая к себе внимание.

— Мы вообще живем в странном мире, ребята, — мрачно сказал он.

— Это уж точно, — загудела вокруг стая, пришла в движение. — Мелочи бы еще собрать. Слышь, Егор, есть у тебя…

Егор приходил домой заполночь. Мать спала, отец привычно сидел на кухне, читал.

— Как дела? — спрашивал он.

— Всё ничего, — махал рукой Егор и, шатаясь, шел в свою комнату.

Обыкновенно разговор не продолжался, но иногда отец в порыве странных, непонятных Егору чувств, кричал ему вдогонку — не от злости, просто чтобы тот услышал:

— Хотел бы я вырасти в таких условиях! У тебя во дворе море, звезды, а ты… Ты ничего не видишь.

Егор пожимал плечами и молчал. Он видел море и звезды — и что?  Ну, море. Ну, звезды. Он считал отца странным — тот не пил, по вечерам и выходным сидел на кухне, читал книжки. Мать все делала чего-то, суетилась да ворчала. А отец — нет. Часто ездил в командировки, но чем он там занимался, Егор и понятия не имел.

А еще в их бесконечном дворе была Лера — самая яркая птица в стае. Девчонок вообще было мало — одна мелюзга на два дома и взрослые женщины, что обходили их рай на скамейке десятой дорогой. Лера, правда, тоже стала взрослой — на днях ей стукнуло восемнадцать. Здесь же, на пляже, и стала — праздновали полночи, брали, помимо будничного пива, шампанское.

Лера не каждый вечер приходила во двор: за ней было бесполезно заходить, звонить ей, да никто этого и не делал. Там, на пыльной скамейке, встречались больше с собой, чем друг с другом.

— Лер, — говорил Егор, — смотри, какие звезды, а! Хочешь, я подарю тебе их все!

Егор дразнил Леру, ему самому были смешны эти слова, он захлебывался рвущемся наружу смехом.

— Жене своей будешь дарить в постели, — насупилась Лера.

— А чего жене-то, а? — наседал Егор. — Давай тебе. Давай ты будешь моей женой.

Все уже ушли, кроме одного парнишки, совсем молодого. Он перебрал, его мутило, и вот теперь сидел, корчился на скамейке, то складывался пополам, то падал в песок, вставал и снова забирался на скамейку, прислонялся к плечу Леры, но та отталкивала его. А Егор вдруг ощутил мощный прилив — сил, чувств, эмоций. Почувствовал, что выпил он именно столько, что ровно столько и нужно было, чтобы все это почувствовать, и выпей он каплей больше или каплей меньше — ничего не сошлось бы.  А так все сошлось — и звезды, и Лера, и счастье. И их бесконечный двор-море. Он целовал ее в тонкие обкусанные губы, гладил щеки, обнимал неумело, скользил по пуховой куртке рукой, щупал грудь, возвращался снова к лицу, перебирал волосы.

— Не надо меня гладить по голове, — оторвалась от поцелуя Лера.

Егор ничего не хотел слушать, он тяжело дышал и смотрел на нее не отрываясь.

— Как будто я маленькая, а маленьких по головке гладят и приговаривают: ты маленькая, ты хорошая. А я не хочу быть маленькой.

— Ага, — ответил Егор.

— Не хочу быть хорошей!

— Я пошел, — вскочил наконец перебравший парнишка.

— Давай, — бросил Егор и нырнул с головой в Леру, в ее огромное теплое, колышущееся море.

— Не хочу быть хорошей, не хочу быть хорошей… — шептала она. —  Не хочу быть хорошей.

Когда Егор проснулся, первым делом выглянул в окно — и долго смотрел на море. Потягивался и улыбался. Скамейка была пуста, только пара канистр «огнетушителя» перекатывалась рядом, как будто их гнал на неведомую свалку ветер-дворник, да все никак не справлялся.

Вспомнил вчерашний вечер, и сразу стало хорошо. Вспомнил слова отца почему-то, и вдруг поймал себя: он видит море. Не просто смотрит вдаль, а видит. Звезд не было, но он видел прекрасный день: осеннее солнце, кружащие листья, торжествующую жизнь.

— Мы уезжаем, — сказал отец.

Егор обернулся и увидел его на пороге своей комнаты.

— Куда? — спросил он.

— На север. Завтра. Тебе бы надо собраться, а то не успеешь.

— Ты раньше, — растерянно произнес Егор, — не говорил…

— Ну, знаешь, — замялся отец, — работа такая. Но оно и хорошо: может, хоть там делом займешься. — Он примиряюще похлопал сына по плечу и вышел.

Егор повернулся к морю и уставился вдаль — но уже ничего не видел, а просто смотрел. Взял с подоконника ракушку — обычный дешевый сувенир для отдыхающих. Лакированная морская ракушка, она не забавляла Егора, пылилась годами возле окна — да и к чему сувениры, когда рядом живое море? Поднес к уху и долго вслушивался.

— Не хочу быть хорошей, — шептала ракушка. — Не хочу быть хорошей…

Вечером, когда зажглись огни, он снова вышел, как выходил каждый день, как выходил всю жизнь.

— Как дела, парни? — спросил он.

— Всё ничего, — ответил один голос, за ним еще один и еще.

— Я это… Уезжаю, — сказал Егор.

— Надолго?

— Навсегда, видимо.

— Ну, давай. — Чья-то рука протянула ему «огнетушитель». — Едь.

Потом долго молчали. Молчала и хмурая Лера, потягивая пивко.

— Куда хоть? — спросила стая.

— На север.

— О! — оживилась стая. Но оживление угасло, едва успев родиться. — Ну, ладно.

Егор вдруг почувствовал себя меленьким крабом, выброшенным на пустынный берег.

— Лерка, — сказал он, — ну а ты хоть чего?

— Я? — переспросила Лера. — Я ничего.

— Ну я, это, уезжаю.

— Ну давай, это, — усмехнулась Лера. — Уезжай.

Он отошел от скамейки и побрел в сторону тоненькой улочки, разделявшей его дом и Лерин, но вдруг остановился. Вернулся к ней.

— Ты хоть сама-то как, после вчерашнего? — спросил он. — Нормально?

— Да, — зевнула Лера. — Всё ничего, Егор, всё ничего.

И ему почудилось, словно как Бог вдувает душу в человека — так и сам ветер, или, может, взметнувшийся над скамейкой песок, или ракушка, помнящая слишком много, или само море, стремительно отливающее от черного берега, или эти тонкие, обкусанные губы, в которые он впился взглядом, не желая отпускать, а может, и все они вместе — чуть слышно шепнули, вдыхая ее в себя, оставляя всю ее здесь, без остатка, растворяя в себе:

— Уезжай.