Одиннадцатый

(Начало см.: «Новый мир», 2021, № 5)

 

2 июня, час ночи, Вознесение Господне.

Вчера в Елоховском отпевали Арк. Пахомова, близкого друга моей молодости; особенно памятны недели лета 1972 года в Крыму (в какой-то экспедиции: нас двое «рабочих» и дама за 40, у которой было своё на уме, понятное в её возрасте). Топнула ногой: «Здесь копайте» (шурф). И месяц мы делали вид, что копаем, а она — что руководит.

По моей инициативе выехали тогда аж до самой крайней точки нашего Черноморья: Батума. По воде до Сухуми; через Керченский пролив — на пароме (где нашли 5 рублей и тут же и прогуляли). Жили в деревушке под Гурзуфом, куда каждый вечер километра 3 над морем шли пешком: по междугородке поговорить с любимыми да попить на центральной площади бочкового пива на закате кружки по три. Стихи того лета Бродский включил в моё-своё «Избранное», потом я их нигде не перепечатывал. А Аркадий написал там своё коронное: «Весела была ночь». За полтора месяца ни разу не поругались.

 

Первая ночь в могиле особенно тревожит и бередит душу. «Но сердце местами невольно меняется с ним».

 

Максим Максимыч имеет своим литературным дедом капитана Миронова (правда, тот семейный), а М. М. бобыль, холостяк.

 

Баратынский уже с трудом дышал во второй половине 40-х, в 60-е его уже не представить.

 

По ТВ: коттеджами застраивается Бородинское поле (по согласованию с алчной администрацией Можайского района). Конец истории.

 

Приснилось: какие-то «татлинские» конструктивистские башмаки из разноцветной кожи с заклёпками. Дурной запах от левого объяснили тем, что его кожу долго для крепости вымачивали сначала в уксусе.

 

3 июня, пятница.

Серебряный век — соблазн и прелесть. Агонию (1914) приняли как увертюру к великому (мол, «само время — славянофильствует»). Особенно горячились даже не «отцы-основатели», а сошки второго ряда: совестно читать сегодня упования Дурылина, Герцык и т. п. А вот Иван Ильин занял «вдруг» на редкость трезвую позицию: этих «славянофилов» — «надо немедленно в окопы, под немецкие пулемёты».

От одной крайности — в другую. В русско-японскую злорадствовали и желали поражения собственному правительству. В 1914-м экзальтированно вдруг «патриотически» угорели.

 

4 июня.

Для меня ведь вся эта историко-идеологическая тематика и посейчас живая. И сколько нас таких по России? Последние чудаки — могикане.

 

ТВ. Либеральный директор «элитной» гимназии в Царицыне: «Мне даже нравится, когда наш старшеклассник пишет, что Печорину было в лом встречаться с княжной Мери. Значит парень воспринимает классику как живую современность».

 

Джаз-фестиваль в Архангельском. «Шашлыки, напитки разной крепости». Посетительница: «Владельцы Архангельского Юсуповы хотели, чтобы к ним приезжали гости хорошенько оттянуться».

 

6 июня. Поленово.

Покойный Сапгир называл меня последним белоподкладочником русской поэзии. Лестно.

 

Вот какие мысли гуляли в голове гениального сильнопьющего А. Блока в 1906 г. (т. е. уже после Московского восстания): «Займём огня у Бакунина! <…> Страсть к разрушению есть вместе и творческая страсть». А через десяток с небольшим лет после таких призывов он вошёл в следственную комиссию по расследованию «преступлений царского режима». От такой «музыки революции» как не поехать крыше?

 

«…Если выйдет портрет похож, то обещаюсь идти пешком в Невский монастырь — слушать певчих!..» (Лермонтов, «Княгиня Лиговская»). Замечательный обет, характернейшая капля лермонтовской иронии.

 

Совсем молодой месяц (крупный, классический); фосфоресцирующий осколок-светлячок у скамейки.

 

Как всё близко: в домике рядом гостит Марина Густавовна Шпет, дочь философа, раздавленного катком сталинизма. Ей за 90, а она вполне бодра. И ещё лет 6 назад по моему зову приходила на защиту Патриарших прудов от «лужковской» реконструкции.

 

Про советскую власть у нас теперь пишут так: «Опровергая утверждение Крылова: „кому на ум придёт на желудок петь голодный”, не всегда достаточно сытые граждане СССР и пели, и плясали, и рисовали, и при этом трудились в поте лица, и были счастливы, потому что государственная культурная политика ориентировалась на исконные предпочтения в народном сознании» («Не по службе, а по душе». — М., 2005 — наткнулся в залежах книг, подаренных моей тёще).

 

Пушкин и Лермонтов, кажется, плодили врагов, простите, со скоростью одноклеточных. В XX веке вообще все литераторы перегрызлись. А вот у Тютчева — отмечают многие — врагов, считай, не было. Почему? Ведь язычок-то у него был никак не менее острый (и длинный). Загадка. Думаю, что это связано с его… неотмирным шармом (из-за которого к нему не знали как подступиться — чтоб враждовать). И его жизнь, и его образ мыслей должны были быть враждебны очень и очень многим. Но эти многие удивительным образом не чувствовали к нему вражды.

 

7 июня.

Ночью за окном так щёлкали соловьи, что я проснулся.

 

У Анд. Тим. Болотова есть остроумное толкование девиза Шамфора «Мир хижинам, война дворцам». Мир хижинам — потому что там грабить нечего. Война дворцам, потому что там знатная пожива для мародёров.

 

8 июня, среда.

Приснилось: сорт яблок, любимый древними (тёмно-зелёные) — платоновка.

— Оптовая торговля?

— Буди, буди, помолимся, а потом — буди.

 

9 июня.

Вернулись сегодня в 3 ночи. Чего только не бывает на свете. В Калугу приехал… Пьер Карден. И в местном театре показал мюзикл своего театра (оказывается, есть и такой) про Казанову. Калужанам со сцены: «В моём дворце в Венеции когда-то жил Казанова»… Билеты стоили 3 000 рублей, для провинции довольно большие деньги, но яблоку в зале было негде упасть. Со сцены несло откровенной голубизной, на аплодисменты публика не скупилась. (А зрелище-то — под «фанеру», жалковатое и пустое.)

 

С утра выглядываю в поленовское окошко: с дочкой Ира Сурат. Рассказала, что Сонечке Найман (вместе учится с её дочерью) на экзамене резко занизили балл за неправильный, на их — приёмщиц — взгляд, ответ. К кому адресовался Маяковский стихом: «А вы ноктюрн сыграть могли бы / на флейте…» и проч. Соня ответила, что толпе. И, конечно, верно. (А оказывается, надо было сказать, что это полемика с символистами.)

 

«…В пылу сражения отважные бойцы часто совершают такие рискованные вещи, что, придя потом в себя, они первые им изумляются; и точно также поэты часто приходят в восторг от своих собственных произведений и не помнят, каким образом их озарило такое вдохновение».

(Монтень)

 

Министр обороны Сердюков (говорят, в прошлом имел мебельный бизнес в Ленинграде, тьфу, Петербурге) на встрече с НАТО в Брюсселе: «Следует признать, что наши переговоры пока не принесли результатов. Нам улыбаются, но нас не слышат. Правда, эти годы всё-таки не прошли напрасно. Так составлен словарь терминов в 2 тысячи слов, для того чтобы в будущем не возникало недоразумений с терминологией».

 

10 июня, пятница.

Ехали утром из Поленова — в Абрамцево при дымчатых, с далёким дождем и проступающим солнцем в облаках.

Более всего огорчил Радонеж. Я и прежде подозревал, что у тамошнего настоятеля усердие не по разуму: безвкусица ведь сразу видна, особенно в церкви. И вот теперь тут вовсю тошнотворный «религиозный» бизнес. Паперть превращена в лавку, где торгуют сусальными ангелочками и прочей такой же дребеденью (включая почему-то мужские брючные ремни из кожзаменителя и с приторными изображениями коврики). Этот псевдорелигиозный ширпотреб похож на тот, что в Фатиме, но, пожалуй, ещё безвкуснее. И это — в «гнезде» преп. Сергия! Гнать кнутом. Религиозная масскультура — рвотное, хуже, чем шоу-бизнес.

 

Рябина в Абрамцеве.

Раскидистая рябина возле директорского дома в Абрамцеве. Увидел осенью в сумерки лет 10 назад и с тех пор не забывал её никогда. Одно из самых прекрасных осенних впечатлений в России: ало-оранжевые обильные кисти, морского оттенка листва и окрестное — словно от неё — сумеречное озарение…

Сегодня приехал — словно спешил свидеться с нею. Идём — нет рябины, ни пенька, ни следа от неё, красавицы, не осталось. Оказывается, недавний бывший абрамцевский директор Пентковский спилил рябину, спилил и жасмин, и дикий виноград со стен мастерской срезал… Уничтожил дерево, имевшее в отличие от него сердце, душу. Уволен, но живет себе безнаказанно в Хотькове.

 

ТВ. В Удмуртии взорвались арсеналы — сотни боеприпасов. Один из жителей с вечера напился, уснул, а когда оклемался — кругом гремело, горело, рвались снаряды, вокруг никого (жители уже разбежались)… Покончил с собой.

 

13 июня, понедельник, Духов день.

Драматичная трясина, в которой в течение нескольких десятилетий всё глубже и глубже увязал Толстой, отказавшись от Церкви. Петелька затягивалась всё туже — и со всех сторон. Незримая бесовщина незримо засасывала великого старца. Кожей всё это ощущаю, бр-бр-бр. Так что уход Толстого — «вышиб дно и вышел вон», в смерть.

 

«Каналы сбыта „толстовской” и социал-демократической литературы были общими, что рождало прочные и надёжные связи, столь пригодившиеся Черткову позже».

(Священник Георгий Ореханов. Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников. Изд-во Св.-Тихоновского гуманит. университета, 2010).

 

Говорят, что своей анемичной красотой Чертков напоминал о Ставрогине.

И впрямь: попытка создать самостоятельное моральное учение обернулось для Толстого бесовщиной, чертовщиной, чертковщиной.

 

Никому ничего не надо. Найдя на переделкинском кладбище могилу Г. Владимова в гибнущем состоянии, звонил в «Литературку», в «Новую Газету» — просил прислать фотографа, сам обещал-предлагал написать текст — пожертвуйте на надгробие, на — пусть деревянный, но крепкий крест. Очень благодарили. И — тишина. Так никто и не отозвался.

 

«И в унижении мы видели её» — щемящая строка Кушнера о России, пронзительная строка. А теперь я часто вспоминаю её и по отношению к Церкви. Когда вижу масс-бизнес-культуру около неё, в ней — вспоминается её нищенское достоинство советских лет (впрочем, соседствующее со страхом перед ГБ).

Сусальный храм в Радонеже.

Ну а уж что творится в Переделкине — и не описать. Бездарные новоделы. Отлетел дух от такого, казалось бы, намоленного места.

На правой паперти — внутренняя сводчатая часовенка, а в ней — Иверская Божия Матерь (список с Афонской). Уж давно доступ к ней затруднён — всё на замке. (А в, казалось бы, «лихие 90-е» — всегда пожалуйста, заходи.) Но сегодня попросился у вычищающей подсвечники худосочной православной и — «Только скорей, на минутку, чтобы никто не видел». Вот как… Но хорошо пахнет напольным сеном, и приложился с душою.

 

На станционной площади в цоколе магазина было последние годы кафе «Мельница»: мясо — резина, всегда — никого… Вижу сегодня фальшиво-жизнерадостное объявление: «Мы открылись!» Это называется теперь «Ангел». В меню щи из свежей капусты, селёдочка — но официантки и суховатый мелкий «хозяин» — сплошной Азербайджан.

 

«Своей особой ролью В. Г. Чертков пользовался очень эффективно благодаря своим связям при русском дворе, в кругах английской аристократии и в среде английских религиозных деятелей, близких к сектантам, а также благодаря тесным контактам с социал-демократами. <…> Именно благодаря ему Л. Н. Толстой становится „единственным человеком в России, которого царь со всей своей командой не смеет коснуться”, и из всемирно известного писателя превращается во всемирный пиар-феномен. <…> Задолго до астаповских дней 1910 г. существовало плотное кольцо около Толстого, которое представляло собой хорошо организованный контроль с чётко отлаженной системой слежения» (Свящ. Георгий Ореханов. стр. 462 — 463 указ. изд.)

Толстой обратил Черткова в толстовство. А тот «отомстил» ему этим своим толстовством. Достоевского масштаба драма.

 

19 июня, воскресенье, 18 часов.

На Байкале (Лествянка). За эти годы многое изменилось. Зашли в шалман — вместо дежурных ещё борща и рассольника — юшка из омуля и хариуса, дело. Богатый рынок с множеством коптилен — золотистыми горячими омулями, мелкой рыбёшкой, пепельно-тёмным хариусом…

 

Какой в Иркутске читатель — городской трёхъярусный драмтеатр был полон публики, и много задавали насущных вопросов. (Какая-то женщина:  «Я плачу, когда читаю Ваше „Евразийское”».)

На площади над Ангарой памятник Александру III. В него упирается улица Марксистская. Памятник очень хорошо восстановлен — видимо, по старой «модели». А в другом конце той же улицы — массивный Ленин.

 

На могилах Гены Сапронова (издателя-просветителя) и распутинской дочери Марии (погибшей в самолётной катастрофе 4 года назад) служили литию.

В Распутине не разберёшь: где сила характера, а где просто упёртость. Ну и — «гений», «великий писатель» и т. п. И так много-много лет сидит и принимает как должное. Явно перехваленный классик.

 

20 июня.

Вчера вечером тут вдруг мы стали свидетелями матерной ссоры, драки между двумя зверевшими на глазах мужиками, запахло поножовщиной, кровью. Вдруг Курбатов выскочил между враждующими.

— Я член Президентского совета Валентин Яковлевич Курбатов. Могу сейчас вызвать полицию, ОМОН, отряд МЧС. Немедленно прекратите это безобразие и приступите к цивилизованному выяснению отношений!

Последовала немая сцена из «Ревизора».

 

В этом году в третий (а то и четвертый) раз вижу, как занимается, начинает цвести сирень (чуть не 3 месяца назад во Франции, потом в Подмосковье, Поволжье, и вот сейчас — ещё не расцвела, но только набухла — на Байкале, в Сибири).

 

Для Вал. Распутина Советская власть — мать родная. «Сколько раз цензура придиралась, но ЦК заступался».

 

22 июня, среда.

Вчера — «беспримерный» бросок Лествянка — Paris. В 8 утра с байкальской набережной («бледная зыбь Байкала») — в 20 на Клаперуне. Разница во времени 7 часов; так что 19 часов в дороге (в Шереметьеве 3 часа). В Иркутске славные дни и разговоры русских мальчиков — не ахти что, зато о главном.

 

Амплуа и суть. Прежде амплуа, в общем-то диктовалось мировоззренческой сутью. Не то теперь. Люди могут по сути не разниться, но выполнять в обществе разные (якобы мировоззренческие) функции. Это когда суть — цинизм, а амплуа — бизнес.

 

Мироощущение Астафьева и С. по отношению к Отечественной войне столь же разнится, как отношение С. и Шаламова — к лагерю. С. и там, и там как-то чувствует подспудное религиозное осветляющее начало. Тогда как Астафьев и Шаламов лишь кровь и гной. (Правда, С. был лейтенантом, не рядовым.)

 

29 июня, четверг.

Какой всё-таки Астафьев высококлассный писатель! О гильотинированной (!) Вере Оболенской (какая это моя черта: так сопереживать ушедшему!):  «И только мое физическое представление о том, как ей, живой, отрезали голову гильотиной, как преступный нож, выдуманный преступниками, чтобы казнить невинных и святых, причинял и причиняет боль, ибо я и сам её испытывал не раз и точно знаю ощущение холодного металла в горячем теле и ток крови со звоном, с удаляющимся шумом в голове и остановкой всего этого. Разом! Мучительно мне, и уже не сознания, а чего-то в теле заключенного, в клубок свитого» (9 июля 1988).

Астафьев, как и я, думал, что гильотину изобрели кровожадные революционеры. Педант Лотман меня (в Мюнхене) поправил: гильотину проектировали ещё при последнем Людовике, а революционеры только привели её в действие.

 

В Тарту на днях была осквернена лотмановская могила — мародёрами. Отломали, сняли и унесли медный крест (кстати внутри полый, а значит не дорогой — как отметила — в Интернете — ученица его, а ныне тартуская деканша Люба Киселёва).

 

Перед Русской Церковью стоят гигантские неохватные катехизаторские задачи. Видимо, в связи с этим вспомнили о Соборе 1917 года и о введении в богослужение русского языка. Всё логично, я — за. Но для огромного количества уже православных — это кощунство вроде иконоборчества, славянский язык — сакрален, никаким «нововведениям» не подлежит и проч. Сектантское — не на уровне драмы и задач времени — мышление. Но, боюсь, чревато едва ли не глубочайшим за много веков расколом.

 

2 июля, воскресенье.

8 утра, Сан-Мало, Ла Манш — в прилив — здесь прямо под окном отеля, и шум наката волны, волн, на которые сквозь решётку безопасности любуется Дантон.

Час гуляли по лучшему — из-за древних свай и фортов — променаду Европы. Завораживающее место.

 

Два прилива — с утра в 9, и вот теперь — при заходящем солнце — 21^[30]. Ла Манш — Солярис, гигантское существо себе на уме.

Форты и береговые древние сваи Ла Манша в Сан-Мало — это из самого на земле моего любимого.

В 22 начался откат — при последнем золоте заходящего солнца.

 

3 июля, понедельник, 21 час. 20 мин.

Закат уже яркий, слепящий — с широкой диагональной блёсткой дорогой прямо к нашему окну (отеля).

 

4 июля, совсем с утра.

Гляжу на серовато-голубую рябь Ла Манша до горизонта и вспоминаю Байкал. Месяц почти прошёл, а не отпускает ощущение экологического тяжёлого неблагополучия. Гордятся, что из него можно воду пить. Но как её пить, ежели через её толщу просвечивают замшелые шины, бутылки, отходы (это в Лествянке). А отъехали, и дно в густой и нехорошей, явно сорной, растительности. С вывозом мусора (особенно с островов) — катастрофа: гекатомбы чёрных мешков.

…И как тут в Сан-Мало всё чисто, опрятно, ничего не вызывает брезгливости.

 

7 июля, четверг (Рождество Иоанна Предтечи). Переделкино, полдень.

После Иркутска, Байкала, Парижа и Сан-Мало как ни в чём не бывало вернулся к недочитанной книге о Льве Толстом (откуда подробно, помнится, уже узнал о роли Черткова как искусителя нашего «зеркала русской революции»).

 

16 часов. Задремал под ставший уже привычным заоконный ропот атлантического прилива. Но вдруг вспомнил, что ведь я в Переделкине. Так, видимо, преломились шумы здешних сосен и ветра.

 

Лев Толстой был первым из русских писателей, из которого мировая пресса сделала долговременную непрекращающуюся сенсацию. Первым, у которого был свой мощный промоутер (Чертков). Со всеми пошловатыми оттенками такой ситуации.

 

18 июля, понедельник, 23^[30].

Ещё сегодня с утра купался в Затоке, обедал в Одессе, а вот в Переделкине…

Это называлось Литературный фестиваль в Одессе. От наших письменников мы с Наташей держались на доброжелательном расстоянии, в один вечер хотели выйти вместе на яхте (местного мецената) в море, но именно на эти 4 часа нагрянули тучи, ветер, волны и из порта нас не пустили.

 

Объявление в Затоке (это побережье связано у меня с детством, гастролями рыбинского театра в Аккермане, ну и, конечно, с циклом «Лиман», с «…Где Овидий…» и проч.): «Во избежание непредвиденных обстоятельств просьба во время дневного сна запирать дверь изнутри на ключ» (в пансионате).

 

Барабулька, бычки, раки — всё чего и не снилось при совке — теперь повсеместно. И вполне приличное сухое вино, ну, не шабли, но в жару на юге всё равно славно.

 

В первый вечер «Князь Игорь» в Одесской опере. Патриотическая русская опера — даже странно, что была написана в годы шестидесятнического мракобесия. Впрочем, если не ошибаюсь, Бородин сам был натуралист, химик (?) — ему и простили. Хотя и то правда, что лучшее там — половецкие пляски.  А «О, дайте, дайте мне свободу» я, помнится, и сам «исполнял» на каком-то детском концерте с державным (папа выстругал) мечом в руке.

На другой день вечером пошли с Н. гулять; что такое — погруженная в темноту Одесса: только, правда, луна — прямо над оперным театром, как в Италии, да свечи-поплавки на столиках уличных ресторанов. Оказывается, отключено электричество — и такое в Одессе часто. Правда, я обратил внимание официанта на несколько горящих окон в каре двора за каштанами.

— Ой, там живут такие люди, что у них всё своё.

Вечер мой был во дворике музея с фонтанами: очень уютно и народу достойно: человек 100 пришло, не глядя на выходной и жару.

 

19 июля, вторник.

«Уроки французского» Распутина. Раз третий за жизнь перечитываю этот рассказ и каждый раз — с комом в горле (как, к примеру, и «Правую кисть» Солженицына). Чудо русского рассказа — не только рукой, но самим, самим сердцем. Нынче из литературы это ушло. Помнится, у Ноздрёва после попойки словно полк улан во рту переночевал. Вот и от современной литературы у меня такое же послевкусие.

 

Катастрофа в Куйбышевском море (когда мы были в Одессе). Затонула старая прогулочная калоша — погибло больше ста человек, много детей. Русское авось, разгильдяйство, общий социальный беспредел и «бардак» — так и назвал эту беду Путин.

А главное — проходили мимо суда — это непостижимо — не помогли, «не заметили». Это пострашней, чем когда водилы накручивали непомерные цены выбравшимся из метро после теракта. Нравственные трещины в социуме внушают ужас.

 

21 июля, четверг.

Учитель пал жертвой Ученика, ставшего, говорю на нынешнем космополитическом волапюке промоутером Толстого, создавшего ему славу «борца с произволом государства и Церкви». (Дошло до того, что Чертков уже и говорил с Учителем на либеральном жаргоне, пугая, к примеру, Толстого «черносотенными врачами», которых может нанять семья.) «Задолго до астаповских дней 1910 г. около Л. Н. Толстого существовало плотное кольцо, которое представляло собой тщательно организованный контроль с четко отлаженной системой слежения… и из всемирно известного писателя Толстой превращается во всемирный пиар-феномен» (о. Г. Ореханов). В точку. И повторить не грех.

 

22 июля.

Весь день читал следственные показания Бабеля и Флоренского (в книге В. Шенталинского с бессмысленным названием «Рабы свободы». Шенталинский поразительные материалы, полученные им на Лубянке, всегда портит своей патетичной беллетристикой.) Читать такие показания не только изнурительно страшно, но и неловко — чувствуешь себя каким-то Павленко, подсматривающим за допрашиваемым в замочную скважину.

 

Реклама на ТВ:

Новый Лексус — бескомпромиссный комфорт.

 

24 июля, второй час ночи.

Вечером троекратное погружение (на Громке; с Ваней и Колей).

 

26 июля.

Письмо Тургенева Флоберу (1879?) всегда казалось мне воистину «кармазиновским» и лакейским: ябедничает европейцу на фамильный образ Спаса в углу — мол, по-византийски мрачен, угрюм, надо б его вынести, да боится И. С. мести за это тёмных крестьян. И я сразу почувствовал: ложь, ложь и ложь. И сегодня убедился, что прав.

С утра из Поленова в Спасское-Лутовиново. Образцовое хозяйство, чистота, парк похож (абрисами и ритмом крон) на французский, парижский. Директор Николай Ильич Левин (в прошлом, кстати, гэбист) оказался первоклассным организатором, хозяином, настоящим директором.

А образ Спаса — самого конца XVII столетия в серебряной ризе, тоже превосходной, XIX столетия — совсем не страшный, не византийский (впрочем, если б был и «византийским», тоже ничего страшного). Да-а-а… в таком месте понимаешь, что Достоевский — в сравнении с Тургеневым, Толстым, Фетом, Некрасовым и т. п. был разночинец — со всеми вытекающими отсюда «комплексами». Разночинный дворянин — я бы так сказал; была в нём даже и нотка Девушкина.

Поленово… Мелихово… Спасское-Лутовиново… Ясная Поляна (только отчасти) — суть оазисы в сегодняшней всероссийской свалке, знаки другой России.

 

2 августа, вторник.

Вчера один из тех редких в наше время дней, когда чувствовалось общее дружество и превалировали симпатии друг к другу.

Саша Жуков нанял корабль, в Тарусе подсели Найманы с дочерью Анной и внуками, Борис Мессерер и — поплыли за Велегож, выпивая, закусывая и вспоминая «минувшие дни». Мессерер советовался насчёт памятника Белле: велик соблазн привлечь Церетели. Советовал я звонить Шаховскому, Лене Мунц — но «ведь это значит уже вступить с ними в отношения». А кто же станет платить? Ох-ох.

4 часа пролетели незаметно и славно. И вся гамма зелени по берегам: от тёмно-зелёного до — клубления серебристо-голубоватых ив, вётел, и с яркими бородами-паутинами хмеля? вьюна?

 

А вечером ещё и на источник с трёхкратным погружением с головой: Туся, бахитишны (дочки Б. К.), внуки Колька и Лёша.

 

3 августа, среда, 16^[20].

Сейчас позвонила Наташа: умер пианист Николай Петров. Я знал его — через Гликмана — ещё с Мюнхена. 68 лет.

 

Несусветные немотивированные злодейства (видимо, сумасшедших).  В Норвегии молодой парень, переодевшись в полицейского, полтора часа расстреливал на острове молодёжь. Норвежская полиция не имеет права на оружие. Не было вертолётов (все четыре вертолётчика-полицейских в отпуску). Когда полиция прибыла на остров (на катере) убийца сразу сдался и сам сетовал и корил её: почему так долго не приезжали.

 

Или вот в Туле. 19-летний парень-компьютерщик забил молотком пятерых: мать, бабушку и 3-х детей и складировал тела в ванне. Не вмещает это сознание.

 

7 августа, воскресенье.

«У вас двушки не найдётся?» В старину у нас уличные телефонные аппараты (нередко раздолбанные и сломанные) перед звонком заправлялись двухкопеечными монетами («двушками»). Двушки же порой в карманах не находилось. И вот просишь прохожих: «У вас двушки не найдётся?» И, ежели у кого была, — давали, перед тем зачерпнув пригоршню монет из кармана.

Невозможная на Западе вещь.

 

12 августа, пятница, 5^[40] утра.

За окном утренний туман, молоко. Вчера лил дождь; Виля распорола ногу, и её возили в Пущино — зашиваться.

Вчерашний дымчато-золотистый под тёмно-сизым небом закат.

 

Последние дневники Толстого. В какой отличной физической форме был, однако, старик: совсем незадолго до смерти ездил ещё верхом...

А ещё Монтень с плохими иллюстрациями Дали. (Вспоминаю его имение, где «не отходя от кассы» (билетной) в прямом смысле этого слова — дегустация «монтеньевских» вин. Уверен, что сам пил вино намного лучшее, чем музей предлагает ныне.)

Вилька, шатаясь, отходя от наркоза, с пластмассовой воронкой на шее, спасающей от резких движений, приползла по лестнице снизу и вскарабкалась на кровать. Пришлось уступить ей место, и отсюда эта ранняя запись.

 

Российский канал, какой-то сфабрикованный политический «диспут». Краплёный демагог К. допытывает недобитого старика, вякавшего, что нельзя забывать страшное прошлое, чтобы оно не повторилось в будущем: «Моего деда тоже репрессировали, расстреляли в 30-е годы. Ну и что? Ответьте мне: ну и что?» Скотина.

 

13 августа, 6 утра.

Поразительный был старик всё-таки Лев Толстой. 40 лет женат, нарожали кучу детей, чего уж… Ан нет, записывает (16 июля 1910): «Мне надо только благодарить Бога за мягкость наказания, которое я несу за все грехи моей молодости и главный грех половой нечистоты при брачном соединении с чистой девушкой». Если это не фигура речи, то значит Бог есть, и он наказывает. Дак чего ж тогда делить с Церковью? «И с отвращением читая жизнь мою»… — это у Л. Н. было в полной мере, но такие муки совести при такой его «метафизике» мне не вполне понятны, а, точней, почти совсем не понятны.

Толстой хотел верить в Бога сознанием, потому-то так и читал Паскаля. О каком изначальном Законе любви говорит Толстой — откуда он взялся? Какая-то гремучая запоздалая смесь Руссо с Паскалем — на русской (тульско-московской) почве.

И перечисляет свои грехи: корыстолюбие, сластолюбие и т. п. Честно сказать, таким вот перечислениям через запятую никогда не веришь (т. е. не веришь, что тут глубина раскаяния).

 

16 августа, вторник.

Сегодня распродаются с молотка земли Архангельского. Прощайте, пушкинско-юсуповские ландшафты.

 

22 августа, понедельник, 16^[45], Переделкино.

 

У одних отторжение — вспомнят, вздрагивают,

ничего её не любя.

А меня Россия притягивает,

втягивает в себя.

 

Вчера поздним вечером возвращался на машине из Ярославля (в Рыбинск). Небо в звёздах (немногих), остатки заката на горизонте. Хорошо было.

 

Есть уроды, не любящие животных. А есть, оказывается, и те, кто не любит деревьев. Таков нынешний рыбинский губернатор Ласточкин. Под предлогом борьбы со старыми тополями (!) в Рыбинске идёт вырубка зелени по всему городу: очередные опричники вырубают и заслуженные липы и тополя, оголили площадь перед музеем, проредили волжские бульвары и проч. Сам Ласточкин в местной газете: «Сначала рыбинцы были недовольны сокращением городского зелёного массива (так!). Зато теперь радуются, что в их окна впервые за много лет заглянуло солнце».

 

Побывал и под Пошехоньем (Кладово, Красная Гора), навестил избу (и могилу) Горюновых. За столом под китайкой (с наливающимися красным яблочками) устроили застолье её дочь Мария и её муж: уха из прямо тут внизу в речке выловленной рыбки, тушёная в печи картошка с мясом и проч. Два племянника (один из Севастополя, другой — с северов: моряк, ходит теперь в дальние плавания от немецких хозяев. «Наше-то северное пароходство совсем погибло. Ведь ещё Чубайс сказал, что России гражданский флот не нужен»). Был ещё сосед, в прошлом десантник, накаченный моложавый пчеловод, образцовый огородник и проч. В общем, такие русские люди, каких увидел бы в патриотическом кино — не поверил. Пили ровно столько, сколько и требуется для ухи и тушёнки, говорили просто, но всегда умно. «Мы ведь тут не московские холуи, мы издревле уже белозерские. Пошехонье ведь от Пошехони в прошлом, теперь Шексны, а там уж и Белозерье»…

 

Поля окрест, проданные (кому? — никто из нынешних хозяев так тут ни разу и не появился, только подставные порой заглядывают, не пользует ли кто их земли) ещё несколько лет назад, зарастают быльём, бурьяном, подлеском. Нет ни лугов, ни полей в прежнем смысле…

 

Хорош, мил был и вечер в Дёмине, где по волжской излуке изредка с зажёгшимися огоньками шли баржи, прогулочные корабли (всё ещё советских лет производства). Сидели с В. Г. под треплемыми ветерком полосатыми ресторанными тентами, и я вспоминал, как был здесь в пионерлагере, и пахло тут по-советски: кашей, какао и варёным яйцом. Разные цивилизации, эпохи, эоны.

 

Уже после ухода из Ясной в письме (из Козельска — Оптиной) Толстой просил Александру прислать второй том «Карамазовых» (которых, судя по всему, прежде не читал) — 28 октября 1910 года. (А ещё Монтеня и Мопассана.)

 

Если стихотворение заглажено, без изъяна (это и есть главный изъян), то тут ничего уж не поправить: как ни ломай ритм, ни огрубляй его изъятием слогов, искусственным косноязычием, новой разбивкой строк, строф и т. п.  Это будет искусственный, механический оживляж, а не живая вода, которой его опрыскиваешь; за порочный круг совершенства никак уж его не выведешь.

 

…Но не просто тяга «русского мальчика» к справедливости обуревала порой старика Толстого, но и бесы разрушения: церковного, культурного, в первую очередь социально-политического — под плёночкой благостного пацифизма.

В 1910 году был задуман Съезд писателей (кстати, ничего об этом не знаю). Послали к Толстому за приветствием. И он его дал: «…вполне сочувствую и желаю наибольшего успеха съезду». Я даже насторожился и удивился: откуда вдруг такая благость взялась? И оказался прав: дальше о правительстве, определяющем «устройство съезда и даже пределы области его занятий»: «А между тем я полагаю, что в наше время всякому уважающему себя человеку, а тем более писателю, нельзя вступать в какие-либо добровольные соглашения или отношения с тем сбродом заблудших и развращённых людей, называемых у нас правительством» etс… И не удержался от иезуитской приписочки: «Если найдёте нужным обнародовать это письмо, то я ничего не имею против, но только с тем непременным условием, чтобы не было исключено и мое объяснение тех причин» и проч. Даже простой ответ писателям хотел Л. Н. использовать в целях своей антигосударственной пропаганды.

(А правительством-то тогда, между прочим, руководил П. А. Столыпин.)

Поздний Толстой — антиклерикальный религиозный утопист-анархист, только увеличивавший сумятицу социального климата России в предреволюционное (межреволюционное) время. В толстовском кощунстве особенно неприятна именно педалируемая язвительность.

 

26 августа, пятница, 6 утра.

Сон. Голос:

— Такое впечатление, что ты раскачался на качельной доске и вдруг замер на подъёме почти перпендикулярно земле.

За окном светает; золотисто подсвеченная рябь облачков.

 

29 августа, понедельник, Поленово, утро.

Попался на глаза большой каталог выставки Левитана (проходившей в Третьяковке полгода назад). «…Русь понимают лишь евреи» (Губанов). Просматривал и думал, что тут отличие от, допустим, французских пейзажистов — современников Левитана — не просто стилевое (тогда бы и говорить было не о чем), а — сущностное. Русская красота невольно… идеологическая. Розанов говорил, что тот, кто способен увидеть и написать хороший пейзаж, никогда свою Родину не предаст (как-то так). И это правда. Французам бы ничего подобного и в голову не пришло. Там так вопрос и вообще не стоит. Русский художник не способен решать чисто художественные задачи (как Флобер или Сезанн). Нам это не интересно.

 

Малоизвестный факт: сын Жуковского писал декорации для первой постановки вагнеровского «Персифаля» (в Байрёйте).

Я почерпнул этот факт у Наталии Анатольевны Вагановой, «историка философии, доцента Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета» в статье «С. Н. Дурылин и Н. А. Римский-Корсаков» (С. Н. Дурылин и его время. Кн. 1. Исследования. М., 2010).

Там же, говоря о предательстве Городецким своего прошлого, она пишет: «Подобно Андрею Белому и Валерию Брюсову, Городецкий „включился в строительство” и написал ещё много стихов о „преображении” России».

Это уж чересчур: и Б. и Г. отдались большевикам, кажется, не за страх, а за совесть, тогда как Белый с ума сходил и его «советизм» такого возмущения всё же не вызывает.

 

Вдохновение — ещё и резкая активизация на этот период мыслительного аппарата, памяти. А пройдёт, и — «потускнел и кажется каждый атом не оригиналом, а дубликатом». (Об этом — характеристика вдохновения — хорошо у Б. в нобелевской речи.) И об этом забываешь, когда не пишется. А когда вдруг забрезжит — какая радость! Словно и не жил до того, а так, прозябал.

 

30 августа, 17 часов.

Сейчас из Тулы. На редкость неинтересный город, мёртвый — как и в середине 70-х — Кремль (выставка «Орудия пыток и дознаний в Древней Руси»).

Но на окраине Пантелеймонов монастырь, а там во дворе осенний цветник редкостной красоты и богатства: астры, георгины, розы, бархатки — лимонные и коралловые, «огнеликие канны» (Заболоцкий) и т. п. И почтовый деревянный ящик на паперти на стене: «Вопросы и предложения к архимандриту Клавдиану, наместнику Богородичного Пантелеймонова Щегловского мужского монастыря».

Наташа Грамолина:

— Цветник такой, будто монастырь не мужской, а женский.

 

2 сентября.

Тишина, молочного цвета небо — ни дуновения. (А вчера вдруг к вечеру всё потемнело и минут пять шёл град — да с перепелиное яйцо катышки.)

Вот и в Москве — вслед за Европой — поменяли над ливийским посольством флаг прежний — на «повстанческий». Судя по тому, как они воевали, — это был (есть) какой-то сброд дикарей. Прямо можно сказать, что к власти они пришли исключительно на натовских штыках.

 

Читал привезённый из Мелихова томик раннего Чехова и вспомнил такой анекдот:

 

Приехал еврей из Нью-Йорка в Одессу, пошёл в бордель и спросил Розу.

— Да у нас есть и моложе и интересней.

— Нет. Розу.

После сеанса дал Розе 200 долларов, астрономическую для Одессы сумму.

На следующий день то же.

И в третий раз — Розу.

Наконец и сама Роза не выдержала:

— Да чем же я вам так приглянулась?

— У тебя есть тётя в Нью-Йорке?

— Да.

— Узнав, что я еду в Одессу, она попросила передать любимой племяннице 600 баксов.

 

Пошловато? А Чехову бы, уверен, понравилось, и он занёс бы эту «историю» себе в записную книжку.

 

7 сентября, среда, Переделкино.

Утром в Ярославле открылся «Международный политический форум», а в 16^[05] там же разбился «Як-45» с местной командой хоккеистов (было несколько и наёмных легионеров). Выжили двое, погибло 43 человека. «Одна из лучших команд России и Европы — ярославский „Локомотив”» — летели в Уфу на чемпионат.

 

9 сентября.

Снилось: плывущие туры с позолоченными рогами и переносицами.

 

12 сентября, 18 часов, Переделкино.

Поразительная, воистину мистика фамилий. Чертков у Толстого. Будь Петров или, к примеру, Матвеев — всё было бы по-другому.

 

Одновременные старость и спортивность Толстого (сексуальные возможности сохранял и в 70, в за 80): за день до бегства из Ясной проскакал 20 верст (и до последнего вскакивал на лошадь как настоящий кавалерист)...

Гений оказался затянутым в воронку приближающейся исторической катастрофы — вместе со всей Россией. Особенно неприятна, повторяю, педалируемая ядовитость в отношении церковных таинств.

 

13 сентября, 7 утра.

Сон. Из барачного типа дома (архангелогородского?) знобким предрассветьем на аэродром. (На Соловки?) Полёт отложен; дорога обратно; но вдруг окрест дома — высокие и удивительной красоты — из-за жалюзевидных ставен тёмно-зелёного цвета.

 

Одна из самых оптимистичных мне известных культурных фраз: «Нет ничего абсолютно мёртвого — у каждого смысла будет свой праздник возрождения» (Бахтин).

 

В послесловии к последним толстовским дневникам Игорь Волгин зорко подметил, что «во всём этом (истории ухода Толстого) наличиствует какой-то скрытый автоматизм, какая-то жуткая сценарность».

 

17 сентября, суббота.

Так называемое «актуальное искусство». По идее — следом за сюрреализмом — оно заменило религию и красоту магией. Есть вещи как бы старающиеся заворожить, порой неизвестно чём (но, как правило, чем-то нехорошим). Но и то хоть что-то. Но большинство не справляется даже и с этой функцией, функцией сомнительного завораживания. И уж тогда-то и совсем «голый король», которого болтуны-теоретики обихаживают из карьерных соображений.

 

18 сентября, вторник.

Россия строит два подводных газопровода — южный и северный, устав от ежегодного предновогоднего шантажа Украины, страны транзитёра. Как к этому относятся в Киеве? Сегодня президент Янукович, похлопав глазами и пожевав губами, где-то в Европе публично на этот вопрос ответил: «Снаряды ложатся всё ближе и ближе».

 

19 сентября, 17^[40].

Записывался вчера на ТВ (канал «Россия», программа «Спец. корреспондент») и узнал статистику самоубийств:

первая — Япония;

вторая — Литва (?!);

третья — Россия.

 

«Сегодня» (НТВ, 19 час.):

«В Крыму на нудистском пляже, организованном ещё поэтом Максимилианом Волошиным, проходит мировой фестиваль нудистов».

 

Цивилизация, основанная на идеологии неуклонной стимуляции потребления, — обречена по определению.

 

20 сентября, половина четвертого утра (не спится).

Целый «букет» общественных выступлений: и 100-летие Липкина, и  100-летие убийства Столыпина (да, да — Липкин, оказывается, родился в дни гибели Петра Аркадьевича); и на РТ — о деморализации общества, ну и т. п. Лет 10-15 назад по-другому, сильнее б я говорил (теперь-то всё это безнадёжная болтология).

 

11 утра. Писание сценариев приключенческих сериалов халтурщиками поставлено на поток. Сейчас (НТВ) один следователь другому:

— Ты что, не видишь, что пацан врёт как Троцкий!

 

«Одна его рука была за пазухой, а ногти его по какому-то судорожному движению так глубоко врезались в тело, что когда он вынул руку, то пальцы были в крови… он как безумный посмотрел на них, молча стряхнул кровавые капли на землю и вышел».

Такое бывает? (Лермонтов, «Вадим».)

 

Промоутер и ньюсмейкер в одном лице (Чертков).

 

Психологическая обрисовка героя в действии в поэзию, видимо, уже не вернётся. (Последним был Тёркин у Твардовского, но развития характера, образа — нет уже и там, так что Тёркин условность: есть сюжет, но образ статичен...)

Но вот если взять мою поэзию целиком, то там развитие лирического героя длиною в жизнь, весь корпус моих стихов сродни автобиографическому роману. Так, конечно, не замышлялось, но «неожиданно» состоялось.

 

Ушибленных Бродским, его стихами, я порой встречал то тут, то там: порой в самом неожиданном месте (например, капитан с наколками нашего кораблика на Байкале и проч.). А вот горячечные читатели-почитатели Солженицына давно уже мне не встречаются. В лучшем случае сберегается к нему традиционное уважение (и то с оговорками). Его литература в посттоталитарной России так и не зажила. А Бродского — живёт, колосится. Конечно, миф, конечно, мощная интеллигентская пропаганда. Но никакая пропаганда не внедрит то, что приходится не по вкусу. Бродский натурально пришёлся по вкусу многим (и что удивительно — достаточно разным людям).

 

22 сентября, 7^[15] утра.

Прочитал у Лотмана: «Пушкин прибег к излюбленному им приёму обращения с наивными провинциалками — надел готовую маску литературного героя», — и стало неприятно. «Надел маску», «снял маску» — так люди не живут. (Но так мыслят «семиотики» и «структуралисты».)

 

23 сентября, пятница, 18^[10] (мысли о Риме).

 

Там Шелли, блузы не сняв, погиб:

что с вольного взять певца?

Он вздумал форсировать брассом Тибр,

и Тибр не пустил пловца.

 

Русская революция умудряет: смотрю, к примеру, на нынешнее Временное правительство Ливии и понимаю, что оно — не жилец. Вот тамошний Милюков, вот Некрасов — хлестаковы и пыль истории. Но на смену придут, конечно, тамошние большевики: экстремисты-фундаменталисты. Их уже тоже видно: безжалостные потные лица.

 

23 сентября, воскресенье, 6 утра.

Как ни удивительно, но и у Пушкина есть то, что не на пользу: стихи «Пока не требует поэта…» Слишком многие (кто про себя, а кто и громогласно) воспринимают их как индульгенцию своей житейской ушлости и безобразию.

 

Канал «Культура» (ТВ): «Еще недавно наши бизнесмены и коллекционеры стремились покупать картины иностранных художников. Сегодня они предпочитают отечественного производителя».

 

Всю жизнь восхищаюсь стихотворением Мандельштама «К пустой земле невольно припадая» (1937). А сегодня открыл томик Рильке («Наука», 1977 — с тех пор — с памятного и тяжкого для меня года — не открывал) — и там (стр. 319) — «Антистрофы» (в пер. Ратгауза): тот же смысл, те же образы: «Есть женщины сырой земле родные» (О. М.) — «О женщины <…> / Цветы подземельной державы» и т. п. Простое ли совпадение? Мандельштам ли знал Рильке? Переводчик ли был зависим от Мандельштама?

 

26 сентября.

Кажется, Беккет заметил, что «Поминки по Финнегану» не повествуют о чем-то, а сами являются чем-то. Очень точно: Джойс попытался создать (создал?) какую-то новую космическую субстанцию, синтезировав всё. Тянулся к средневековью (позднему), но… не христианское сделал дело.

Солженицынское «Красное колесо», кажется, как раз напротив: оно именно повествует (о закипании русской революции). И тем не менее оно самоё тоже что-то самостоятельное, большее (или иное), чем просто книга.

 

27 сентября, половина третьего ночи.

По «Культуре» Котрелёв о художнике Яковлеве (безумце и лирике). Потом в каком-то «старом» (начала 90-х гг.) сборнике (к 5-летию со дня смерти Меня) читал переписку отцов Меня и Желудкова. И тот «советский» социум, в котором жил 20-летним, 30-летним, — вдруг ожил, а жизнь наша — представилась намного чище теперешней. Не благодаря, но вопреки советской власти — мы были чище! А теперь и прежние нонкомформисты как-то огнидились, оциничнели… Ушло творческое бескорыстие от рук и сердец.

 

Сон: с дальнего склона быстро и прямо к нам бежит детёныш антилопы (?) в попоне из набивной ткани с бледно-кораллового оттенка узором. Говорят, что такие попонки — ручная работа Ангелы Меркель (канцлера Германии).

 

27 сентября, 16 часов, Переделкино.

Сидели сейчас с Сашей Жуковым на веранде (с пледами) ресторана (при Доме творчества), который принадлежит (принадлежал) сыну актрисы Чуриковой и называется (назывался) «Дети Солнца» — с претензией на литературно-интеллектуально-горьковское звучание. Теперь, оказывается, это просто «Солнце» и владелец — араб. (И турок официант.)

Но веранда прежняя, и прежние — ещё русские — золотые клёны с нею вровень и алая рослая осина.

И милый разговор с Сашей (плюс 300 гр. водки «Белуга» и помидоры с лучком).

 

4 октября, вторник, 20 часов.

Уж выехал из золотисто-лазурной среды — но уже за Угличем сгустилось серое, влажное, а под Москвой и пошёл въедливый, беспросветный дождь.

А сутки назад в этот миг — на пароме «Капитан Петров» отчалили от Мышкинской переправы и под луной среди блесткой Волги пили водку хорошего кашинского розлива.

 

Золотые, славные (и чистые!) дни: Ярославль, Брейтово, Дарвинский заповедник, Рыбинск, но устал и про всё это завтра.

 

5 октября, Переделкино, утро.

В Ярославле разместили меня в отеле прямо на Волге (на старом, модернизированном для гостиничных нужд дебаркадере) — и всю ночь слышался плеск за окном — как в Венеции. И хотя ярославская набережная изуродована (в силу распила денег и серости хозяйственника-мэра) нижним помпезным, лишенным губернской привлекательности променадом — всегда безлюдным, но отнявшим у Волги свыше 10 м., поздним вечером было там хорошо.  То была пятница — день свадеб, и город прямо-таки источал жизнерадостность и довольство: все рестораны были забронированы заранее для брачующихся и их гостей — с русским размахом.

И в каком же контрасте с этим довольством — то, что показал нам позавчера, в понедельник, священник отец Анатолий (Денисов) из села Прозорово под Брейтовым. Те деревни, что около Рыбинского моря, у водоёмов, — держатся и даже — отдельные дома — отстраиваются за счёт рыбного (чаще всего браконьерского) промысла: телевизионные тарелки на избах (как в Египте на саклях у бедуинов) — свидетельства определённого довольства. Но о. Анатолий (сам за рулём) повёз нас на 10-15 км в глубину от воды — и там жуткие руины брошенных изб, деревень, часто даже не заколоченных, с резными богатыми наличниками; брошенные школы, дома культуры — гибель русской деревни, коренного народа. Зимуют, если ещё зимуют, в одном-трёх домах, десятки домов — так и стоят открытыми всем ветрам и стужам. Какой враг? Какие иностранные нашествия? Московская власть, преступная и чужая, сделала всё это.

У самого-то отца Анатолия в Прозорове (15 км от Брейтова, полузатопленного когда-то вместе с Мологой) вроде бы всё нормально: восстановлен храм, чудо-гостиница для паломников (с ручной работы деревянными кроватями) и т. п. Вот что значит один, отдельно взятый пассионарий — на нём держится тонус (и хозяйственный в том числе) всей близлежащей округи. А что дальше — дак то уже на разграбление времени.

 

Грешнево — деревня Некрасовых: развороченный и растащенный ныне склеп отца Некрасова, могила (в районе алтарной части) матери; кусты шиповника с капсулами красных плодов, светотени золотых клёнов. Там ещё и дощатая школа (функционировавшая ещё и в 80-е гг.), 25 рублей на которую отстегнул когда-то печальник наш за русский народ, оторвав, видимо, от картёжных игр. Стоят ещё классы с партами, с откидными крышками (за такой и я когда-то сидел, а теперь брюхо не впустило вместиться).

«Экскурсовод» — Зубков Владимир Павлович — раздавили с ним фляжечку коньяку.

А потом — в Рыбницы, на родину Опекушина: там восстанавливается его музей, а на кладбище в соседней деревне — его могила. Пили чай с правнучкой Ириной Николаевной Морозовой, и опять всё вокруг — лазоревое, золотистое, ближе уже и к сумеркам.

Опекушин — из крепостных в академики (Александр Михайлович, 1838 — 1923). Пушкин у него действительно непревзойдённый (какой сюртук, и в лице тайна).

 

12^[30] — сейчас закончил «Грешнево»: «Золотисто иконостасные / дни такие» и проч.

 

11 октября, вторник, 14^[30], Переделкино.

Ох, и осень-2011, кажется, прекрасней не видел: все кроны в огне и всё ещё на ветвях. Как разгладится (небо), так всё словно золотым зацветает, а «гаснет» — нестеровская изысканная приглушённость.

Вчера из Поленова — на могилу Фета (деревня Клеймёново, под Мценском). Дождь, а там просветлело. Афанасий Афанасьевич с супругой в крипте деревенской кирпичной церкви постройки XIX столетия, видимо, недавно подновлённой.

Храм на засове, чей — не указан; а дверца в крипту — расплёл проволоку — крутые за ней ступени. Там всё побелено, базарные восковые ромашки и две плиты (супруга Мария — в девичестве Боткина — пережила поэта на 2 года).  А на входе в ограду — ива мощная долгогривая, плакучая, как на Сене в Париже.

 

На днях ещё и Егорьевск — замечательный там музей, собор. Музей, русский музей наших дней — для не перегоревших пожилых и добрых людей, ну да ещё для школьников.

 

Отдыхаю, вздремнул и приснилась фраза «деревенщика»: «Сызмала за шкодливый нрав родители прозвали её Драчёной».

 

12 октября, утро.

Я живу с ощущением тромбов, пробок, постоянно образующихся в культурном кровообращении общества. И я своими малыми силами наивно стараюсь помешать этой закупорке.

 

В прошлое воскресенье (2 октября) было серо и ветрено; в Дарвинском заповеднике сидели, выпивали на кухне. И вдруг, когда стемнело, на западном горизонте за окном образовалась ярко-лимонная закатная щель во всю длину обозрения — и долго не гасла. (А я вышел ей навстречу на берег.)

Этот закат, подлунная переправа из Мышкина на «Капитане Петрове», наконец, подклет с плитой Фета, ну и, конечно, на редкость золотые леса — вот лучшее в этой осени.

 

Утро. Сон. Народ в зале с таким высоким сводчатым куполом, что оторвавшаяся было гигантская люстра (венецианский хрусталь) столь долго летит вниз, что позволяет нам обсуждать страшные последствия своего падения. Все обречены, но в последний момент она, с невероятной скоростью уменьшаясь в размерах, возвращается на место прежнего своего крепежа.

 

Объявление — щит (по дороге на Егорьевск):

 

Принимаем стекло, бумагу.

Утилизируем архивы.

Присутствует самовывоз.

 

Стромилов Семён Иванович, безвестный поэт (1810 — после 1862 г.). Автор «Лучинушки». Как хорошо! Написать за жизнь один шедевр и остаться в памяти каждого безвестным поэтом.

 

13 октября, канун Покрова.

Встречи. С Т.-Г.; в «Н. М.». В Донском — моё любимое время — время облетающих кленовых листьев, многослойные вороха. На могиле А. И. — немецкая пара с рюкзачками, очень типичная: она мужиковатая, он вихрастый. Новая громоздкая ограда по соседству — у Ключевского.

 

17 октября, понедельник, Paris.

Неделю назад — сквозь дождь — на могилу Фета в Клеймёнове; а тут ещё русский август: без желтизны и тепло.

 

По Европе и в Штатах накат демонстраций (хорошо, что пока ещё не цветных революций): избалованное население, тотально запропагандированное на потребление, не желает ужаться, как того требуют реальные экономические обстоятельства.

То, что стержень современной цивилизации — бизнес, убийственно и для неё, и для нас.

 

Ибо бизнес — и это вчера подтвердил мне крупный бизнесмен Акопян, в имение которого в Рамбуйе мы с Наташей (подругой его жены Вики) приехали прямо с аэродрома — к тамошним красотам, перепелам и косулям, — никак не может существовать в постоянстве, но требует либо наращивания, либо деградирует. Но не нуждается, по сути, человек в этом наращивании: он вполне может обходиться ещё вчера (и даже позавчера) приобретённым товаром. Только вот реклама круглосуточно разжигает его потребительские аппетиты,  а производство требует всё нового и нового разграбления недр. Надо ли говорить, что и то, и то приближает финиш.

 

Огромный перепел, разрывая тенёта чащи, вылетел совсем рядом, а косуля двигалась на полусферическом горизонте то скачками, то шагом.

 

В Шереметьеве зашкаливающие цены на продукцию новых русских — у них даже есть свой литературный, оказывается, журнал (и свои авторы) за 300 с лишним рублей: своя паралитература, впрочем, захватывающая один за другим всё новые культурные рубежи. А там Ксюша Собчак берёт интервью у такой же, только пожиже:

— Ты пыталась анализировать, что не так в твоём имидже? Или, может, какой-то тренд от тебя ушёл?

— Скорее всего, тренд ушёл. Жалко, не все понимают, что у меня это стёб такой, что я могу реально зажигать… etc.

 

18 октября, утром.

Вчера гуляли с Н. по Парижу — в той части, за Сеной, какую я худо знаю. И на маленькой уютной площади св. Катерины за уличным столиком выпили хорошего вина и поели козьего сыра — как я люблю, с печёным горячим чёрным и ноздреватым хлебом. Был уже совсем поздний — десятый час — вечер.

 

Просматриваю мемуары Эммы Герштейн. В своей стилистике она зависит от Н. Мандельштам, потому и у неё О. М. «кричит», «приходит в ярость», чуть что, «выходит из себя» и т. п. И какая она неумная: у неё Кузин «гордился своим породистым затылком мыслящего мужчины». Ладно, можно гордиться ещё высоким лбом, но затылком? породистым? Как же это выглядело? Как же можно гордиться тем у себя, чего сам не видишь? Что за нелепость.

Или: пишет, что статьи М. начала 20-х (т. е. времен нэпа) устарели, когда нэп закончился и началось совершенно другое время. Как будто мандельштамовские эссе — газетные однодневки!

 

Как приятно убедиться в абсолютности своего слуха, когда он подтверждается твоими великими предшественниками. Я всегда с особенным чувством вспоминаю ахматовское «Когда в тоске самоубийства…», особенно вторую его строфу («Когда приневская столица, / забыв величие свое, / как опьяневшая блудница, / не знала, кто берёт её» и прочее). А позже узнал, что этим же восхищался и Блок.

Среди массива стихов-текстов Вагинова мне по-настоящему было по сердцу только одно: «Норд-ост гнул пальмы, мушмулу, маслины» (впервые я прочитал его, кажется, в каком-то давнем «Дне поэзии», и это была первая публикация Вагинова за десятилетия). И всю жизнь, когда вижу где-нибудь вьющуюся по скалам лесенку, вспоминаю: «Ступеньки лестниц, словно пелерины, / К плечам пришиты были скал». На Бель-Иле окно нашего номера выходило как раз на такой скальный склон с лесенкой, так что я вспоминал Вагинова с утра и несколько раз на дню. И только это стихотворение, оказывается, любил у Вагинова О. М.: «Вот это настоящие посмертные стихи» (запись бедного Рудакова).

 

Выяснилась причина самолётной катастрофы под Ярославлем, и эта причина невероятна: «Пилот, как говорят расследователи, даже не тормозил в прямом смысле этого слова, а, скорее всего, неосознанно притормаживал, положив ногу на соответствующую педаль, возможно, приняв её (по рассеянности?) за расположенную рядом жёсткую опору для ступни».

 

И опять мне в поддержку А. А.: «Возможна ли женщине мёртвой хвала», «Мастерица» — эти стихи она любила намного больше, чем «Н. Солдата», перегруженного, громоздкого от метафоричности. Лирическое лучше величественного — убеждён, что это эмпирический факт.

 

Сумасшествие О. М. ещё и в том, что, кажется (во всяком случае, я на это не встречал и намёка), он вовсе не стыдился, не переживал, что раскрыл, сдал столько людей, которых сам же, в сущности, и подставил, навязываясь им со своим эмблематичным антисталинским великолепным стихотворением. Кажется, я бы башку себе о стену разбил, а он… подозревал Петровых в доносе.

 

Особый соблазн. Как же так, зачем, почему — жили, ушли не раскаянными, не прозревшими даже ни на минуту, в заблуждении, в сволочизме коммунисты, сталинисты, энкавэдисты и проч. — ушли, не узнав правды, лю-ю-ди (ведь тоже люди). И лежит сейчас на Новодевичьем в одном «секторе» — в 100 м от силы — от Булгакова и Гоголя какой-нибудь Каганович, мразь нераскаянная, да ещё и долгожитель. Но он-то хоть видел частичное обрушение совка, и то дело. А другие ушли советскими людьми во время апофеоза Советской власти — вот за них страшно, за глухую никчемность их бытия.

 

22 октября.

…Я ненавижу их и за то, что если б меня тогда энкавэдисты взяли  (а меня б взяли непременно), то и меня б тогда обязательно раскололи, причём под пытками даже не самыми (физически) болезненными. И если б я тогда выжил, то выжил бы униженным, пригнетённым и сломанным, себя больше не уважающим.

 

И сколько было таких случаев, когда людей ровных (намного ровней меня), порядочных, добрых брали и — под пытками доводили до животного состояния и заставляли оговаривать близких и тех, кто был просто нужен органам для последующей добычи. Такая жизнь (в случае выживания), наверное, страшней минут перед расстрелом после тотального морально-нравственного унижения.

 

Про «Элегию» Введенского Эмма Герштейн пишет: «Это поистине гениальные стихи»…

Я понял это сразу же по прочтении, словно игла в сердце. Мне поступила «Элегия» прямо на лекции — папиросная бумага, бледная машинопись… Стихи обериутов попадали ко мне в руки и до того, но — за исключением Ник. Олейникова — мало трогали. А тут… Помню, мешал сосредоточиться голос лектора… Дочитал — и онемел — как от чего-то невероятного.

 

Когда с тайным нетерпением ждешь опубликования своих текстов, лучше подумай, что меньше чем через год они будут по диагонали прочитаны теми, кто ещё читает, и уже благополучно забыты. Так что не подгоняй момент публикации, а… поплёвывай на него.

 

Славная поговорка с чуточку ускользающим смыслом:

Бедному жениться и ночь коротка.

 

24 октября.

В 1812 году не все, конечно, были Ростовыми. Один городской голова подносил Наполеону хлеб-соль, а тот поинтересовался, почему нет салюта. «Во-первых, не было пороху, а во-вторых…» «„Во-вторых” не надо», — оборвал Бонапарт. Это «во-вторых» очень русское.

 

В субботу после 9-ти уже вечера выбрались на Сан-Сюльпис, еле запарковали (всё забито!) машину. Сначала у «Уайльда», а потом в том традиционном подвальчике, который показал нам когда-то Хвостенко и где сиживал Вик. Некрасов. Тёмно-рубиновое бордо (кларет), нарезка… Но хотя вокруг всюду очереди, в этом замечательном местечке ни души, не хотят, не ищут молодые французы парижской старой классической атмосферы, ноты вне телевизоров, шума, космополитической обстановки.

А потом ещё — чуток кальвадоса у фонтана на Сан-Сюльпис: монументального, но располагающего к себе. Домой вернулись далеко за полночь, и вот — проспали воскресную службу, сони.

 

Как бывает: Корней Чуковский юморной и драматичный одновременно.  А у его потомков юмора как бы и вовсе нет. Это качество Лидии К., с одной стороны, позволило ей безукоризненно справиться с миссией, возложенной на неё Ахматовой, а с другой — из-за этого же её исподволь третировала в Ташкенте Раневская, да и на раневскую волну настроенная тогда же Ахматова.

У Ахматовой чувство юмора, разумеется, было — но не в отношении своей славы в потомстве: тут она серьёзна до напыщенности.

 

Между двух революций. Сексуальная распущенность серебряновековцев. Мол, жизнь продолжается рассудку вопреки.

 

Всё-таки Анна Ахматова не простой, великий была человек. После 60-ти, как дома, лежала в общей палате на 6 человек. Поехала с Герштейн в Коломенское, выпила в пивном ларьке неподалёку кружку пива без остановки — под одобрительно-удивлённый гоготок мужиков. Я — при совке — был завсегдатай пивных ларьков. Но кружку пива выпивал в два-три приёма, не иначе.

 

Сегодня днём с третьей попытки хотел пройти на Фра Анжелико в Люксембургском саду. Но не решился встать в хвост многолюдной очереди. Жив, жив курилка! И посейчас, вот в будний день, с утра стоят люди на настоящее, на великое! Фра Анжелико и Фра Филиппо Липпи (да отчасти и Джотто) — последнее христианское искусство Европы. Потом началась двусмысленность Высокого Возрождения, а следом и маньеризм.

 

25 октября, вторник, 18 часов.

Обедали сегодня с Никитой Струве у китайцев — между YМСА и ND.

О вызовах цивилизации; откуда и убеждённость и чувство, что — на удивление нам — мир в посткоммунистическую эпоху стал только бесстыжей и бескультурней. Отчасти советская ещё инерция, отчасти потому, что теперь некому-нечему закалять характеры.

Проводил его обратно до магазина. Между тем над Пантеоном — совсем рядом — небо посвинцевело, потемнело (хотя тут пока солнце). Поспешил было на транспорт, как вдруг боковым, что называется, зрением увидел в витрине новую книгу, которой, кажется, не было ещё час назад. «Переписка Льва Шестова с Борисом Шлёцером» YМСА-PRESS, 2011. Я, конечно, сразу же в магазин обратно. Гордится продавец Алик: указывает на марку — давно в YМСА не было своих книг, вот только из типографии привезли.

Думал потом выйти к Сене, но потемнело совсем. Сел за круглый столик под тент кафе и стал зрителем ливня, громов небесных, зарниц. И бежали обесцвечивающиеся на глазах фигурки. Стеной лилось с тента. Только когда наконец просветлело (но всё ещё громыхало), решился высунуться из двери официант: принять заказ. Потом ушла гроза на другой берег, и блестели башни собора под солнцем на тёмном небе.

 

26 октября, 7 утра.

После полудня в парижских кафе обязательно встретишь опрятных стариков, обедающих на табуретах за стойкой (так почти в 2 раза дешевле). Отрезают и смакуют каждый кусочек. И смакуют глотки, держа возле губ бокал. Вот что пришло на смену религии и культуре: удовольствие — хоть раз в день испытать удовольствие от доброкачественной и вкусной еды.

А уж какая здесь ресторанная обслуга, какая у неё память! Год, два, пять не будешь заходить сюда пообедать — всё равно узнают, встретят радостно, будто воскресшего Лазаря, а сегодня мне даже подали на прощанье мой тяжеловатый вельветовый пиджак, за руку простились, за руку поздоровались (на авеню Kleber «Mandarin de Ming»).

С часу дня до половины третьего-трёх француз обедает, и на это время отменяются все революции.

 

Денационализированное искусство — погубленное искусство (определённые исключения, конечно, есть: Бродский, Набоков, кто-то из живописцев — но они просуществовали всё-таки на воздушной подушке в значительной степени накопленного до того).

За ранним абстракционизмом Кандинского, например, за цветными лохматыми пятнами его холстов — мнится энергетика Серебряного века России — а потому он (этот абстракционизм) прекрасен, глаз не отвести. Когда ж пошли «космополитические инфузории» — остался художественный нуль. Национален импрессионизм, Сезанн — вплоть до Дюфи (включительно). (Пруст создал франц. буржуазный эпос — ему удалось это лучше, чем Бальзаку за счёт новых приёмов.) Когда ж национальное начало отлетело от французского изобразит. искусства — оно погибло, его нет, хуже, чем нет: оно говённо аж до невероятной кустарности.

Единственный национальный художник США — Эндрю Уайет, это Фолкнер американского изобразительного искусства. Остальное — туфта (и это слету поняла Анна Ахматова, посмотрев какие-то репродукции в каталоге).

 

27 октября, 16 часов.

Шестов — Шлёцеру (11.IX.1938):

«Глядя на происходящее, действительно, остаётся только глядеть и холодеть, как Иван Ильич. Но у самого Толстого рассказ кончается неожиданными словами: вместо смерти был свет. Что они значат? Кто уполномочил Толстого сказать такое?»

Замечательный вопрос, чисто шестовский.

И ещё:

«Мне всегда казалось, что думать, настоящим образом думать, может лишь тот, кто не делает, ничего не делает, кому нечего делать».

Помню тридцатиградусные морозы (зима 70/71) в Переславле-Залесском: снимаю закуток за занавеской в избе и со мной пожелтевший от времени, но ещё так и не разрезанный имковский том Шестова («На весах Иова» или «Афины и Иерусалим» — в точности не скажу).

Возможно, другой такой экземпляр держал тогда в руках Бродский. (Струве начал серьёзную переправку книг в Россию). Бродский Шестова и, подзабыв, уважал.

 

Толстой — Столыпину (27.I.1908):

«…отношение к земле самых передовых людей мира» etс… «Самые передовые люди мира!» — это ли словарь, это ли представления автора «Войны и мира»!? Куда занесло Толстого?

 

30 октября, воскресенье, утро.

Поэт Володя Салимон — талантливый, зоркий, какие у него встречаются строфы, какая бывает интонация у лирического героя!

 

Рыбаки, сидящие в палатках,

наклонясь над лунками, жгут свечки,

будто бы халдеи при лампадках

что-то пишут, в руки взяв дощечки.

 

Или тоже как хорошо:

 

Реальность столь трудна для восприятия,

что в цвете лет, что на краю могилы,

стремясь понять, в чём суть мероприятия,

немалые прикладываем силы.

 

За полы пиджаков кусты шиповника

цепляются, когда проходим мимо

вдоль сараюшек ветхих, вдоль коровника,

оставшихся от прежнего режима.

 

Но нередко стихи в целом у него не становятся событием, им не хватает адреналина.

 

Переписка Ахмадулиной с Аксёновым («Октябрь», № 10). Прожили люди свой век в своей сказке, уверенные в своём… нонконформизме (по жизни). Несколько раз упоминаюсь и я (и Кормер). Весь рубеж 70-х — 80-х вдруг передо мной воскрес.

Я жил жизнью несравненно более трудной и нищей, но вспоминается как… дружество, да. Белла жила в своём мире, порой (и чаще всего) ею измышленном, но ведь была и правда в судьбе: безжалостность к своему здоровью.

Вспоминает она такой эпизод (после проводов Войновича, мы вернулись на Поварскую — душа требовала продолжить проводы). Набрали спиртного и проч., кто помоложе стали подниматься лестничными маршами к Борису наверх; Окуджава, Чухонцев, ещё кто-то сели в лифт и — застряли. А день-то выходной! А где лифтёр-то? Белла пишет Аксёнову (4.I.1981): «Смешно: после проводов Володи Булат, Чухонцев и ещё двое полтора часа висели в лифте, пока я не выкупила их за бутылки. Володька (Войнович) к Мюнхену подлетал, а они — висят, и говорят Остину (американский корреспондент): снимите нас за решёткою».

Смешно было только сначала, я даже пытался им просунуть спиртное. Но шутки шутками, а люди уж не первой молодости, постой-ка два часа в тесноте, еле освободились.

 

Для меня это была шестидесятническая номенклатура с Котельников и Поварской, но они-то видели себя по-другому. Вознесенский: «Зал Таганки делился на две части: на одной сидели номенклатурщики и гэбисты, а на другой мы, диссиденты — Сахаров, я...»

А Аксёнов Ахмадулиной пишет (январь 1981): «Я так и предполагал, что… ты сама просто в силу своей душевной сути окажешься главной фигурой Сопротивления. <…> Я, может быть, не до конца дрался, но всё же дрался сколько мог и отступил с боями» и т. д. М-да-а. Разведёшь руками.

 

1 ноября.

Бытовая психология людей XIX столетия. В частных письмах не ленились указывать стоимость того-сего, причём копеечную. «Пообедал за 1 рубль шестьдесят копеек» и т. п. Это… крохоборство удивляет в письмах к жене Достоевского, уже и при жизни легендарного. То же самое, оказывается, и саратовский губернатор Столыпин (в письмах к жене): «За 50 копеек вычистил шапку» (21 мая 1904 г.) и проч.

 

5 ноября, суббота.

Продавщица сыров на рынке на Botignolles — прямо из Ренуара: и не только статью, но и лицом.

 

6 ноября, утро.

Приснилось: читаю кому-то стихотворение Ивана Елагина — о ребёнке, который может стать бандитом, а может — праведником (лучшее и едва ли не единственное по значимости стихотворение у Елагина). Проснулся взволнованный, а главное, не помню ни строчки (и сейчас не помню, а ведь во сне читал наизусть).

 

У любого старика (каким бы интеллектуалом учёным он в прошлой жизни ни был) образуется масса свободного времени — не каждый, как Гёте, и в 80 будет дни проводить за столом на твёрдом стуле, читая и рассматривая гравюры. (Причём Гете только об эту пору велел приделать к спинке подзатыльную полочку.) Ну поспал, поел, почитал, да быстро глаза устали… Куда девать время — последнее время жизни? Сарабьянов совсем по старорежимному раскладывает часами пасьянс. А Мурина и в этом возрасте сумела написать монографию о Сезанне (еще не вышла)^[1].

 

Днём по ТВ: «Калина красная». Это у… национальных творцов при совке единое: намёком церковь, светлая грустинка в конце — та капля фальши, которая мне всегда мешала. «Купол церковной обители / свежей травою зарос» (Рубцов). Ну почему свежей? Что за оптимистичный эпитет? Хищной, конечно. Но хищной бы не пропустили, и так уж пропустили обитель. Ну ладно — тогда свежей. И так у них всё: Россию любили, а по советским правилам играли, с ними сообразовывались, их впускали в свою душу, в свое творчество, в свою психологию.

 

Феноменальная память Николая II. Столыпин рассказывает, что в толпе встречавших царя мужиков тот узнал одного, с которым — тогда безбородым! — виделся много лет назад на учениях.

«О том, насколько монархические чувства тут сильны, можешь судить по тому, что г-жа Билетова после рукопожатия Государя сейчас же надела перчатку, чтобы как можно дольше не мыть руки, а к жене предводителя подошёл студент, прося поцеловать руку, которую пожал Государь» (письмо П. А. С. жене от 29 июля 1904 г. из Кузнецка <Саратовская губерния>).

Что-то стало с этим студентом через 13 лет? Что было делать такому монархисту в июне 17-го? Перестроился в февралиста? Или растерзала толпа?

 

«Драгоценная, сижу на берегу Волги в ресторане и в ожидании перевоза через Волгу пишу Тебе» (Столыпин — жене 20.VII.1904). Читаю, и мне тепло.  И, быть может, ещё через 107 лет (!) кто-нибудь прочитает и это, и моё что-то — и ему станет на душе так же, как мне сейчас.

 

«Господи, какие тяжёлые времена для России и извне, и внутри. Единственный светлый луч это — рождение наследника. Что ждёт этого ребёнка и какова его судьба и судьба России? Это уж Адиньке придётся ему служить!» (Столыпин — жене 31 июля 1904).

«Этот ребенок» был убит через 14 лет звероподобными существами в екатеринбургском подвале. «Адиньке» служить ему не пришлось. А вот я «Адиньку» знал — по Дарю и собраниям в Народно-Трудовом союзе на Бломе. Статный под 2 метра старик, с выправкой и умом.

 

Верно, так и не разгадать: от чего столь непрочна оказалась наша цивилизация и откуда в теле России завелись глисты, которые привели её к такому скорому (а теперь и жалкому) финишу.

 

Всего за 42 с половиной года до моего рождения (октябрь 1905) Столыпин сделал в Рыбинске пересадку (когда плыл из Твери в Саратов).

 

Столыпин — жене 30.X.1905: «Лишь бы пережить это время и уйти в отставку, довольно я послужил, больше требовать с одного человека нельзя, а сознать, что что бы ни сделал, свора, завладевшая общественным мнением, оплюёт.  Уже подлая здешняя пресса меня, спасшего город, (говорю это сознательно), обвиняет в организации чёрной сотни.

Я совершенно спокоен, уповаю на Бога, который нас никогда не оставлял. Я думаю, что проливаемая кровь не падёт на меня, и ты, мой обожаемый ангел, не падай духом».

 

Столыпин был высоким чиновником, но не был партийцем (даже в душе), при самодержавии это было не надо. «Если бы я был политическим деятелем, то боялся бы всего более тирании и деспотизма партии, так как трудно (да невозможно! — Ю. К.) служить одновременно партии и правде».

 

На рубеже 80-х — 90-х гг. новую Россию могло возродить только одно. Люди должны были понять и поверить, что в страну, в её руководство, пришла нравственная правда. Но вглядитесь в тогда пришедших. Чем длинней историческая дистанция — тем инфернальнее они смотрятся.

 

10 ноября, четверг.

«Пьяняще-свежий воздух предвыборной компании в демократическом государстве» (из Интернета). А по мне, дак — серная вонь.

 

11 ноября, час дня.

У нас за углом (на rue de Moskou) сапожная мастерская. Я каждый раз заглядываю в её витрину или в открытую дверь и словно переношусь в какие-нибудь 30-е годы, в Рыбинск, на одесский Привоз… Штабеля поношенной обуви (кажется, даже что и без примет моды), благородно-тусклое освещение, шнурки, баночки гуталина, тюбики и щётки. Окно мастерской — словно стекло аквариума, за которым — прошлое, перевёрнутая страница бытия человечества. Щемящий закут старого Парижа.

 

14 ноября, понедельник.

Золотисто-зелёные (при боковом мягком закатном освещении) до горизонта земли Франции, старые черепицы городка Ceton вдали, зубец его храма…  А имение наших друзей на горке, возвышающейся надо всей округой — и вся она на ладони, подвластная разве кисти Милле, Сезанна… Окраина Нормандии со стороны центра, регион La Perche — сельский, считай, природный заповедник. Только изредка громыхание выстрелов — сейчас охота разрешена…

В церкви св. Петра в Сетоне я побывал субботним вечером. Прихожан человек 30-40, в основном опрятные здешние старики, но была и милая тридцатилетняя (?) пара с ребенком, и в белых стихарях прислуживала дюжина мальчуганов. Священник поздоровался со всеми прихожанами (и со мною) за руку.

Возвращался пешком в темноте, обернулся: за размытой горизонтальной облачностью луна над церковной башней, над городком — как в сказке.

Ездили к фермеру, одному из здешних производителей кальвадоса. Раньше тут все его пили, но лет 20 назад почему-то перешли на вино. Сейчас традиция возрождается.

Двор с «курганами» яблочных отходов (тех, что я когда-то, 35 лет назад, неправильно назвал в стихотворении «Велегож» «жмых от яблок»). И на фоне серой стены с побегом багрового плюща калина: красное рассыпано на земле, красные на безлиственных ветках грозди.

 

13 ноября, Paris.

На выставке Фра Анжелико в музее Жакмар Андрэ. Есть Богородицы, сопоставимые с теми, что на русских иконах. И разве это сопоставимо с двусмысленностями (и сексуальной патологией) Леонардо и штукарством Сикстинского потолка? Высокое Возрождение по нисходящей. Отчего и куда провалилось тогда (в XVI веке) искусство? Неужели и впрямь обнаружение и реанимация античности, наложившись на Средневековье, дали такую взрывчатую и нечистую смесь?

 

Если б меня спросили, кто из героев Достоевского со мною схож, я б, конечно, ответил, что Версилов.

 

Сегодня это выглядит так: есть «картинка» (телевизионная, интернетовская) — есть событие, нет её — зеро, пустота. «Картинка» же по определению ставит на эффект (т. е. на событие) — не дальше. Меня же больше события интересуют его последствия (они-то и есть в событии главное). Но нигде днём с огнём не найдёшь теперь: так что же происходит в Египте, в Ливии — после тамошних «цветных революций»? Показывали несколько дней чудовищный самосуд над Каддафи, а потом всё пропало — позабыли Ливию до следующего «события».

Кто-то точно заметил: «Провокация — мать революции».

 

15 ноября.

Кому много даётся, с того много и спрашивается. Патриарх Тихон и Ник. Гумилев ушли из жизни до того, как чекисты их на инфернальных своих допросах окончательно б раскололи и размазали, и остались — мучениками.

Мучительно читать эти разрыхляющие личность допросы.

 

16 ноября, 23^[20].

Сейчас вернулся из Кёльна.

При золотистом закате «Кёльна дымные громады» казались ещё «закопчённее», фантастичнее. Явление из иного мира.

Променад вдоль оживлённого в обе стороны идущими баржами Рейна, скромный достойный променад с брусчаткой — это вам не Ярославль (пышная помпезная, сразу видно, варварская в своей дорогой криминальной безвкусице набережная).

И в соборе вечером — необъятность пространства, зыбление свеч, лампад, силуэтная полутьма. Алтарь в правом нефе (XV век) работы Лохнера — северное Возрождение в его настоящем (а не временном) цвету, зените…

 

Кёльнские деревянные пивные столы — многометровые и надёжные напомнили Мюнхен. (Впрочем, пиво подают здесь в узких по 200 г «пробирках», а не полторалитровых кружках — как там.)

Из таких шумных пивных компаний, каких нет больше нигде в Европе, и родился нацизм — заметил я Наташе (которая заказала румяную рульку с капустой — и до сих пор не может опомниться от обжорства).

 

19 ноября, суббота, 5 утра.

Сейчас проснулся от голоса: «У нас очень хороший преподаватель геометрии: Осисев».

 

Туся хочет пойти к священнику: в колледже учат, что человек от обезьяны, где же правда?

— А почему ты не допускаешь и то и то? — заметил я. Те, кто думает, что произошли от обезьяны, наверное, от неё и произошли. А кто — от Бога, Им и сотворены.

 

Прочитал набоковское «Отчаяние» (1934), последний, кажется, русский (т. е. на русском) его роман. Мастерство фокусника, визионёрство и пустота. Любопытно, однако, что главному герою (которого сам Набоков аттестует — в предисловии к американскому изданию — «душевнобольным негодяем») писатель дарит свои заветные мысли о Достоевском. Нет, большая секулярная проза на русском языке невозможна — каким талантом ни обладай.

 

В поезде Кёльн — Париж узнали о смерти Юры Карякина — вот как. Когда в 80-е пили с Юрой в Переделкине водку, он — отставной советник Ельцина и я, поэт, которого он не читал, — а за окном снег, ночь, январь — не заглянуть было в будущее…

 

Смотрю интернет: всюду о разводе Деми Мур с молодым её остолопом.  А о Юре — 2 строчки. За что боролись.

 

Вот и ещё одно испытанное парижское кафе (на Альма) безнадёжно потеряло в надёжности и уюте. Заузили гостеприимную дугообразную стойку, пространство за нею сократили до закутка, зато выгородили террасу — для курящих и с громкой музыкой. Парижские кафе унифицируются, теряют физиономию одно за другим.

 

Новости Культуры в Яндексе сегодня — одна из первых:

Лиза Боярская разрешила Ксении Собчак потрогать беременный животик.

 

20 ноября, воскресенье.

Сегодня на Дарю сослужили сразу три зарубежные иерарха (такого не было 60 лет). Американский Илларион, Женевский Михаил, ну и наш (Брюссельский) архимандрит Гавриил, три неприсоединенца.

 

Смотрели на Републик квартирку, пешком вдоль каналов с селезнями и утками; 30-й автобус с Восточного вокзала до дому (интересная пара: она статная, в красном пончо, чёрном трико и он — ей по плечо, не яркий, с мокрой губой; прислушались — русские, сошли под Монмартром).

 

Очень русский и по-русски неопровержимый аргумент, что человек порядочный: «Знаю его с самой хорошей стороны, как человека вполне честного и порядочного, чему доказательством служит полное отсутствие у него личных средств» (Столыпин о гродненском полицмейстере Гордынском, 1902 год).

 

Поминали на Дарю раба Божия Юрия — за архиерейской службой. «Русский мальчик» Юра Карякин. Был «помощником президента». Потенциально: выбирай, что хочешь. Он «выбрал», кажется, одну дубленку, присоветованную Примаковым в Германии.

Однажды к нему приезжали деловые люди: «Ай, ай, неужели вам нравится такая жизнь?» А он-то, бедолага, гордился своими переделкинскими апартаментами. Предложили для начала «нормальный дом» на Рублёвке. Дак его чуть кондратий не хватил: спустил с лестницы, полез драться…

Когда пал советизм, на его руинах просто не оказалось никого, кто бы любил Россию. Священники, краеведы… Но они не влияли на социально-политический климат, когда чуть ли не каждый корыстно стремился урвать кусок; корыстные хорьки да и только. Карякин был не такой.

 

«Всюду трусость, ложь и измена» — записал последний Государь в февральские дни. А сегодня можно бы написать так: «Всюду обман, распил и откат».

 

Какие были времена, и — несмотря на революционное беснование — какою была Россия. Например, в 1906 премьер (Столыпин) мог писать министру финансов (Коковцову) так (когда тот пригрозил отставкой): «Раз в такую трудную историческую минуту, когда власть не представляет никакой услады, а все мы стараемся лишь целиком себя использовать, пожертвовать лично собою, только бы вывести Россию из ужасного кризиса, если в такую минуту Вы решаете уйти, то причиною этому только я… Никогда я себя не переоценивал, государственного опыта не имел, помимо воли выдвинут событиями и не имею даже достаточного умения, чтобы объединить своих товарищей»… etс.

 

Роковые исторические минуты, удушливые исторические ветра — в канун гибели цивилизаций, вот русской цивилизации… И вот знаток души человеческой Лев Толстой превращается в доктринёра утопии, в одного из тех, кто подталкивает Россию к краю. Что надо иметь в голове, каким должно быть сознание, чтобы писать Столыпину, например, такое: «Вы… начали насилием бороться с насилием и продолжаете это делать, всё ухудшая положение» и т. п.

Кем надо быть, чтобы призывать отказаться от борьбы с террористическим насилием максимально жёсткими и оперативными методами...

В критический момент Толстой бросил свой авторитет на чашу «крота истории».

 

Чудовищные времена! Дикие времена — за 10 лет до окончательного обвала.

Двадцатилетняя слушательница Петербургской консерватории по классу фортепьяно Евстосия Павловна Рагозникова застрелила (12 октября 1907 г.) пятидесятилетнего начальника Главного тюремного управления А. М. Максимовского. Такое бывает? Разве может страна, где такое возможно, не провалиться в тартарары? Повешена 18 октября 1907 г. на Лисьем Носу. (См.  П. А. Столыпин. Переписка. — М., 1907, стр. 194.)

 

22 ноября, 23 часа.

Чета лебедей на брусчатом пандусе на Ситэ у самой воды (где мы когда-то снимались с Бродским).

 

Никита Струве во время своих гастролей в 90-х познакомился где-то с «начинающим олигархом» (как он это определил) Д. Тот предложил ему помощь в деньгах на «Вестник» и YМСА-PRESS. «И что?» — «Надо было подавать письменную просьбу, я не стал».

Смеха ради я послал ему на днях показания Д. на лондонском процессе Березовского — Абрамовича. Пришёл ответ: «Говнючьи показания Д. не дочитал, заболело сердце».

 

25 ноября.

Вот уже несколько дней слушаю (разыскал в Интернете) завораживающее пение Полины Агуреевой (актриса театра Петра Фоменко). Впечатление как когда-то от первой пластинки Вал. Агафонова. Так же берёт за горло культура русского романса, исполняемого «частным» (не концертным) образом.

 

Честно сказать, так я до конца и не понимаю: за страх или за совесть подмахивал историк Ключевский либерально-освободительному полю? Думается, и то и то.

Я вспомнил о нём, читая замечательное письмо Столыпина своему соработнику И. Я. Гурлянду (об эту пору ему было 38; правовед, редактор газеты «Россия»).

«Школа во время революции стала ареною политической борьбы; всякий честный деятель, желающий добра школе и молодёжи, должен был бы начать с очистки школы от политической нечисти». И он вызовет «бешеные нападки со всех сторон — со стороны левых, т. к. из их рук вырывается несравненное орудие агитации» и со стороны «всяких других партий вследствие общественной дряблости, жалостливости, сентиментальности по отношению к молодежи, отвыкшей от серьёзной школы и дисциплины» etс (7 сентября 1908 г.). Вот и Ключевский среди них же, плюс тщеславный страх растерять свою популярность. Не крупный был человек.

 

26 ноября.

Вчера в театре Одеон на уильямсовском «Трамвае „Желание”». Одна из легендарных пьес прошлого века, с неисчерпаемым психологическим дном. (Типологически: Бланш — чеховская барынька, Ковальский — большевик; встреча беззащитного декаданса с бычьей силой, органики — с хамством, самодовольной животностью.) Читал эту пьесу неоднократно, видел американский фильм, да и в театре (каком-то советском, уплощённом) видел.

А тут: Бланш — Изабель Юпер, как не пойти! Юпер, конечно, превосходна и энергична. Но остальное… Ставил какой-то сморчок-полячок  из тех, что теперь массово выпускает конвейер цивилизации: зафиксированные лаком вихры, приталенный пиджачок, остроносые башмачки и стеклянный (накурился?) взгляд. Такой же выбегал два года назад в Опера, и даже прошлой зимой в Ярославле (в Волковском театре), вот вчера — в Одеоне. Для них — классика и великое только повод для своего грязновато-инфантильного малоспособного творчества и натужных псевдоэстетических фантазий.

И всё на одну колодку: неон на сцене, подвижные платформы, вариации раздеваний, имитация половых актов и справления естественных нужд, вставные (отсебятина) номера… Таковым было «Горе от ума» в Ярославле; такой и «Трамвай „Желание”» в Одеоне. Интернационал постмодернисткого театра.

 

ТВ. Фрагмент какого-то французского фильма (ещё с примитивным цветовым разрешением). Бельмондо и Ан. Жирардо в постели, красивые, круглоплечие.

И я вспомнил, как он, опираясь на трость, в перекинутом через плечо красном шарфе, поднимался по крутым ступеням церкви St. Roch — с нею прощаться.

 

27 ноября, воскресенье, 19 часов.

Отъезд в Венецию на презентацию книги.

 

4 декабря, Введение во храм Пресвятой Богородицы.

Уже не впервой встречаю на могиле Бродского однотипных паломниц: медитируют, заглядывают в его сборник, чувствуется, переживают. В прошлый раз — журналистка с «Эха Москвы» (дочь актёра Басилашвили), на этот — внучка покойного (погибшего) глазника Федорова Алиса… Ну и, конечно, Катя Марголис. Что им Бродский? «А вот рыдают». Бывают невесты Христовы, а это — невесты Иосифа.

 

 В пансионе «Аккадемия» (стихотворение Б. «Лагуна») в виду Рождества обстановка такая же, узнаваемая, хотя если проследить… житейскую причину его одиночества, наполнившего это очень хорошее стихотворение, она скорее комична: не сбылся расчёт на любовный флирт.

Как сейчас помню, вижу, страницу «Вестника» середины 70-х гг. и — на ней «Лагуну». «Человек, несущий в кармане граппу» — что такое граппа я в ту пору не знал, не мог представить: что же у героя «в кармане». В те годы Бродский в «Вестнике» неоднократно печатался, дружил со Струве. Когда я приехал — дружба была уже позади. И хотя я лично (по просьбе Никиты) просил (и напоминал) у Иосифа стихи для «Вестника», тот как-то отнекивался.  Не сразу я узнал подоплёку их расхождения…

 

Голубовато-фисташковые с розовизной дни в Венеции. (А вчера и въедливый дождь, заставивший меня тихонько пьянствовать в разливочных и кафе.)

 

2 декабря (в пятницу) бродил по Набережной неисцелимых, вечер, даже ещё не поздно, около десяти, но никого, я даже не припомню, когда ещё было настолько никого, — мимо доски работы проныры Франгуляна — («великий русский поэт» и т. п.). Сюда (как и на могилу) водят чичероне из Питера, осевшие в Венеции и зарабатывающие экскурсионными байками, пьяноватых жлобов-туристов. А тут вдруг никого, поблёскивание вод и брусчатки, огоньки редких водных трамвайчиков… Помню, попалась одна славная пара: он, похожий на состарившегося вдруг Добролюбова, в длинном плаще с суконною пелериной, и она с буйными волосами, невысокая, у него под мышкой — влюблённые, лет под 60. Да потом бегунья. Вышел на стрелку, поднялся по мраморным скользковатым ступеням Сан Салюте (а вдали в неяркой подсветке фасад Палладио)…

 

Падуя (накануне) — даже у Джотто всего-то две старые итальянки. Вот в какое время года надо узнавать Европу, её искусство (или после Рождества в январе — то же безлюдье). Рассмотрел в Джотто то, чего из-за многолюдья прежде (8 лет назад) не увидел: сердечную теплоту, которую вскоре растеряли титаны.

И впервые — Равенна, тоже совсем безлюдная. На свидание к Феодоре^[2]. И ревниво смотрел Юстиниан с алтарной стены напротив. Ковровая, аж до впечатления ворса поверхность этих несравненных мозаик VI века. Одна беда — до невероятия грубо замазанные храмовые окна — отталкивающее впечатление. А на улицах опять ни души (перекусили с друзьями за стойкой, согрелись граппой).

Жаль, нет под рукой равеннских стихов Ал. Блока (но, помнится, когда читал, показалось, что он пользовался рассказом-текстом путеводителя, не приглянулись тогда стихи). Да и вообще, что за дела: приехал и написал.

 

Ольга Седакова: «Я теперь не русский, а европейский поэт, пишущий по-русски».

 

Закопчённый атлас персонажей Тинторетто и Веронезе, бордово-лиловатый с чёрным — красиво неописуемо. Только в этот приезд я ими заворожился.

 

Таков мой склад: оказывается, всю жизнь взрослею. И в 64 взрослей, чем в 60. Повзрослею совсем — помру.

 

6 декабря, вторник, 10 утра.

Прошли выборы в Госдуму. Землячки мои за себя постояли: «партия власти» с треском провалилась и в Рыбинске, и в Ярославле (а в Пошехонье и всего-то набрала 15%). Пора ярославским мэру и губернатору паковать чемоданы.

 

Нет ничего гаже уличных беспорядков и манипулируемой и заводимой ораторами-авантюристами фанатичной толпы (разгорячённой, агрессивной, тупой).

«Поколение Интернета и блогосферы» — «младое и незнакомое племя, похожее на людей» (Бобышев).

 

7 декабря, среда.

Приснились 6 пышных, светлых, непуганых, в лощине спящих лисиц. Свернулись в предосеннем лесу в клубок, и я ступаю тихо, боясь спугнуть.

 

Глумливый журналюжный стёб интернет-пространства. Он у меня вызывает забытое было с коммунистических времён рвотное чувство от совковой идеологической речи.

 

8 декабря, четверг.

Вчера на канале ART — из Ла Скала «Дон-Жуан». И я не мог не сравнить с недавней премьерой «Руслана и Людмилы» в Большом, кич и неоправданная претензия. А тут — высокий вкус, красивое исполнение. Правда, в начале в центре сцены двух-трёхспальная кровать и сексуальная сцена. А в конце (ну не может, конечно, современный режиссёр согласиться с тем, что порок наказан) всё проваливается в тартарары, а Дон Жуан, как огурчик, закуривает сигару. Но это, как говорится, издержки каноничной аморальности современности… Деликатный изысканный лаконизм костюмов, не дорогие, но оригинальные декорации, никакого провинциализма.

Донна Анна — Анна Нетребко. За те годы, что я её не видал, из эротичной красотки превратилась в полноватую тётку, в чем-то похожую на Вишневскую. Но поёт почти по-прежнему хорошо.

 

Террористов Европа не выдавала нам ещё 100 лет назад (как, видимо, борцов с самодержавным деспотизмом). На это указывает Столыпин в письме Витте (декабрь 1910), который, видимо, считал, что тот закулисно ищет его убрать или, во всяком случае, тайно поощряет такое террористическое намерение.

 

В том же письме: «…ночлежные дома и бесчисленные притоны столицы» (сразу повеяло… мощью Северной Пальмиры).

 

Столыпин — Извольскому 28.VII.1911 (нашему послу в Париже, если не ошибаюсь): «Война в ближайшие годы будет гибельна для России и династии».

 

Еще Извольскому: «Россия с каждым годом зреет: у нас складывается и самосознание, и общественное мнение». Складывалось, но недосложилось.  И патриотизм 1914 года не дитя, выкидыш этого недооформившегося национального сознания.

 

«Свобода слова» — я к ней почему-то равнодушен (хотя до 40 лет не имел возможности публиковаться). Существует — его никто не отменял, хотя современная культура его уже отрицает — такое вовсе не теоретическое понятие, как порок. И свобода слова споспешествует его — по обществу — растеканию.

 

Английские книги Набокова у нас переводит некий Геннадий Барабтарло, который, видимо, сам вообразил себя какой-то инкарнацией этого игруна-писателя. Так, что такое bidet, он считает русским валенкам в примечании объяснить так: «Гигиенический трон в романской, главным образом, Европе» («Истинная жизнь Себастьяна Найта»).

 

Записал это и вдруг понял, что не хочу («Пускай работает рабочий, а я работать не хочу» — Хвостенко) — не хочу читать эту наверняка виртуозную книгу Набокова в не менее виртуозном переводе Г. Барабтарло. Не хочу идти в цирк, не то теперь настроение…

 

11 декабря, воскресенье.

Вчера на митинге тележурналюга Парфёнов: «Это ложь, что у нас нет политиков, что нету замены Путину! Сделайте, как тогда Горбачев, политику открытой, и сразу появятся новые Собчаки!» Свят, свят, свят, новый Собчак и его жена и дочка… Господи, пронеси.

 

Из интернета: «Владимир Путин поздравил писателя Юрия Мамлеева с восьмидесятилетием».

Если так пойдёт дальше, то можно будет ждать юбилейных поздравлений Кремля Сорокину, Пелевину, Ерофееву...

 

13 декабря, вторник.

Вчера оппозиция сдала в «кремлёвскую комендатуру» заяву на новый митинг 24 декабря (куда, надеюсь, пойду — «лучше один раз увидеть» и проч.). И она же и разочарована комментарием президента (который «в рамках закона» поручил расследовать «все случаи нарушения»). Нет, нужна радикализация ситуации, которую официальные СМИ стараются сгладить: так, во вчерашних итоговых новостных программах ни слова об ультиматуме властям (5 пунктов), который сформулировали, очевидно, в «штабе», где главная стратегическая голова Акунин. (За ним успешный бизнес-проект детективных романов, выдающий дежурные либеральные представления о русской истории.) Нужно провоцировать власть на оборонительные силовые приёмы (и выдавать их потом как ущемление прав человека). Особенно полезна для революции жертва, лучше несколько жертв и последующие их похороны. Но готовы ли вожди бросить нескольких сетевых агнцев, не умеющих Ростову отличить от Сонечки Мармеладовой, а Пьера Безухова — от Раскольникова, в пасть своего движения «за честные и справедливые выборы»?

 

В такие исторические моменты особенно актуально «Красное колесо» — тамошние разговоры и размышления. Но опрометчиво утопил А. И. их в объёме, который никому теперь не под силу.

 

Вчера журналист на «Эхе Москвы»: «Во избежание провокаций я пошёл с Чистых в центр не по Мясницкой, а через Покровку и Маросейку. Вначале всё было спокойно. Я уж думаю: рассосалось. И вдруг из переулка бежит толпа, словно её кто-то гонит. Сразу включился в работу, достал диктофон. Пытаюсь остановить кого-нибудь из бегущих, задать вопрос: „Куда и от кого вы бежите?”»

 

«От книги Пыпина („Белинский, его жизнь и переписка”) и до наших дней письма Белинского являются первостепенной ценности материалом для построения его биографии, для изучения его идей в их сложной периодизации. Этим вопросам у нас посвящена обширная литература» (Лидия Гинзбург,  «О психологической прозе», 1971).

Читаешь — и опускаются руки. Ни «целая литература», ни «первостепенной ценности материала», ни проч. — ничего, ничего никому, никому это уже не нужно. Жили люди, получали дипломы, защищали кандидатские, докторские, были среди них приспособленцы, были подвижники, покупали на заработанное хлеб, сыр, колбасу, воспитывали детей — и всё, всё ушло, кануло и навечно потеряло всякую культурную актуальность. Целые пласты деятельности, как Атлантиды, уходят на дно, да и дна нет.

 

Мало того, я вдруг чувствую, что уходит, ушла в небытие, в топь, вся та культура, в которой я жил и которой служил. Кажется, звук и краска оказались живучее книжной страницы, но уже и станковое искусство становится каким-то раритетом вроде скифского золота: мы уже не связаны сердцем с изображённым, а смотрим на него равнодушно, как на безразличную нам диковину.

XX век оказался концом той цивилизации, к которой я принадлежу.

 

Новая сетевая паракультура. И что надо бросать ей в пасть, чтобы признала своим? Или чтобы хотя бы её задобрить?

 

Только Бродский каким-то боком умудрился перекочевать в этот новый эон и не стал враждебен его гламуру. Отдельные атомы нового эона культуры преданы ему и его любят.

 

15 декабря, четверг.

Принципиальный, можно сказать, идеологический «Спор о древних и новых» во Франции при Людовике XIV.

«Спор начался в 1714 году и закончился в 1716-ом. Приглашённые на ужин к общему знакомому, Валенкуру, Ла Мот и г-жа Досье пожали друг другу руки и дружно выпили за здоровье Гомера» (В. Я. Бахлутский. На рубеже двух веков. — В кн.: Спор о древних и новых. — М., 1985).

Вот цивилизованное разрешение идеологического конфликта. А у нас десятилетиями мы бы ругались, друг друга ненавидели, всё вокруг себя выжгли, и на пепелище пришёл бы Петенька Верховенский, а то и просто Федька-каторжник от идеологии.

 

16 декабря.

Завтра в Россию.

 

На Сезанне в Люксембургском саду. Завораживающая красота. (Портрет мадам Сезанн из Чикаго.)

 

Вчера поздно вечером в дождь ездили по делам на прокатной машине в деревушку Ercuis — в часе от Парижа, к Наташиному другу Марку Дени. Каре хозяйственного двора, подсвеченного электричеством из окон, темнота, дождь — а в центре секвойя 1830-х годов посадки. Крона теряется вверху в темноте, необъятный, но стройный, с хвощовым «покрытием» ствол…

Марку, грузноватому, рыхловатому, но с безуховским обаянием галлу — под 40. Отец с седой шкиперскою бородкой — напротив — поджар, опрятен, такого характерного старика не грех показать в кино о традиционной Франции. Их женщина (мать, жена) умерла, когда Марку было лет 6-7. И с той поры они вдвоём…

Дом в основании своём ещё XVIII века постройки: анфилада комнат, камины, лестница на второй этаж. И в таком невероятном состоянии — что картина сюрреалистической концентрации. Много лет там не было ни уборки, ни упорядочивания предметов: всюду навалы альбомов, книг, на кухне посуды, пыль, хаос — «как после обыска, причём многочасового — пошутил я. — Но ещё хаотичней, чем после обыска».

Раскупорили бутылку дорогого, но недостаточно холодного шампанского. Пили из стаканов плохо промытых.

— Я барин Обломов, — говорил Марк, — а за окном у меня наш вишнёвый сад.

Крыша протекает, нет денег на то, чтобы залатать… Торгуют дровами, земли много — но что с нею делать? Отец стар, сын депрессивен, продавать родовое гнездо и жалко, и некому.

Это хорошо б описали поздние французские реалисты (или… Хаксли).

 

18 декабря, воскресенье, 21 час.

Первый день в Москве, вот в Переделкине с утра идёт снег. Президент Медведев: «Главное сейчас не допустить делегитимизации власти. Мы знаем, что бывает, когда это происходит. 1917 год, вот что». Правильно, совершенно согласен.

 

Интеллектуал Умберто Эко написал о Джойсе, а наш педантично-истончённый Андрей Коваль перевёл (СПб., 2003). Среди «примечаний переводчика» есть и такое (стр. 475):

«Ниже следуют несколько литургических формул на латинском, греческом и английском языках, кощунственно искажённых Джойсом в „Финнегановом помине”. Я указываю точный адрес цитат и по возможности привожу исходные формулы… При желании читатель сам может поупражняться в коверкании соответствующих русских фраз.

Подойду к алтарю Божию (с лат.)

Христе, помилуй! Господи, помилуй (с греч.)

Благословен Ты, всемогущий Боже (с лат.)»

и т. п.

Любопытно, нашлись ли читатели, захотевшие в этом «поупражняться»?

 

17 часов. В «Пеньках» у армянина Рафаила ел харчо и пил коньяк. По Пятому каналу ТВ: «Сегодня праздник тех, чья работа связана нередко с риском для жизни, но тем не менее большинству неизвестна — День сотрудника ФСБ. Но сами сотрудники ФСБ упорно называют этот день Днём чекиста. И обижаются на писателя Солженицына, что тот написал, что чекисты тушили папиросы, прижигая ими допрашиваемых. „Да мы даже голос не имели права на них повысить! — возмущаются чекисты и добавляют: — Нам это и не надо было, вежливым обращением можно на допросах добиться большего, чем грубостью”».

 

«Этим летом в Иркутске» стал я случайным свидетелем вкрадчивой, но твёрдой взбучки, которую Валентин Распутин устроил своему тёзке псковичу Вал. Курбатову.

Распутин:

— Слышал я, Валя, что ты теперь тоже гастролируешь за границей…

— Только один раз, только один раз ездил в Польшу, Валентин Григорьевич, по благословению Владыки…

— Где один раз, Валя, там и второй и третий, многих это дело засосало.

Поэтому, когда я от чистого сердца пригласил Курбатова погостить у меня в Париже, он отскочил от меня как от какого-то провокатора.

 

23 декабря, пятница, без двадцати 3 ночи, за окошком снежно, непогода утихла.

Проходил вчера мимо «памятника» Бродскому — не может мёртвый за себя постоять, а живые молчат. Из-за нашлёпок снега на носу, на плечах фигура якобы Бродского производила особо глумливо-комичное впечатление.

 

«Сказка о попе…» — дежурный вольтерьянский поклёп на русское духовенство. Неужели Пушкин читал это своим детям? Судя по благоверному генералу Александру Александровичу — вряд ли.

 

«И преподавание, и выступления, симпозиумы. А ведь хотелось ещё писать стихи, прозу — и доказывать каждый раз свою творческую состоятельность, чемпионские возможности» (Кушнер о позднем Бродском — очень точно).

 В чьих глазах хотел Б. постоянно 24 часа в сутки быть чемпионом? Людей? Бога? Своих собственных? А главное, зачем? Зачем? Это, видимо, ещё и поколенческое.

 

27 декабря, вторник, Переделкино, 9^[30] утра.

Возвращался сейчас затемно с Удальцова — в Переделкино: автобус, метро, ещё автобус, и только на станционной площади в 9 утра стало светать, порозовели снизу плотные слоистые облака… На Юго-Западе купил зачем-то газету «Завтра» (№ 52, декабрь, 2011). «Вижу мою Родину в потоках живительного хаоса, коим омывается она, словно благодатным огнём» (передовица).

«Предприниматель» Василий Бойко (на свои деньги выстроивший «часовню Ивана Грозного» в Москве): «На сегодняшний день нет никаких фактических препятствий для канонизации Грозного Царя Иоанна Васильевича». И ниже на той же странице: «День 21 декабря удался с самого начала. Возложение цветов на могилу Сталина в день его рождения. Традиционно в этот день поутру хожу с коммунистами, которые и организуют мероприятие. Час я провела на площади, и людские ручейки к Сталину текли и текли». (Ек. Глушик).

 

Вечером в Пушкинском на концерте Игната Солженицына. Шуман — и в «фирменной» замедленной манере Игната (быть может, чересчур вдумчивой).

В галереях по периметру лестничного марша — графика Блейка, впервые видел её так много — опережает Редона и по фантазиям сопоставима с Гойей. Кажется, впервые увидел я там же Джорджа Уоттса (1817 — 1904) — «Апология Надежды» (1886) — трудно оторваться, завораживает и колоритом, и своим символизмом.

 

28 декабря, среда, утро, Поленово.

Вчера сороковины Юры Карякина. Перед тем с Сашей Жуковым у его креста — крайняя уже к дороге могилка, еле вместилась.

Затемно доехали до Поленова (и с нами дочки Кенжеева: на ёлочный спектакль завтра).

Ветер, гололёд, сырая зима. Впрочем, тут тонким слоем, но снег лежит.

 

Сон: какой-то странный город: в Европе, а словно Мышкин — двускатные дома-избы. Очень всё аккуратно, 2-3 романских храма, холмы, лагуна, а за городской околицей — ухоженные луга. У сна был хороший, натуральный, природный цвет.

 

Телеканал ТНТ: «В наши дни в цивилизованных странах гей-парады давно уже стали общенародными праздниками». Вдруг показывают, как какой-то качок даёт по морде накрашенному с серьгой красавцу. Голос за кадром: «Стоп! (стопкадр). Мы это уже проходили». Маршируют колонны вермахта в касках. «Идеологи Третьего Рейха»… и т. п.

 

В Интернете — оппозиционный портал «Грани». Вчера бросилось там в глаза (некий Абаринов): «Так и запишем. У Патриарха был шанс, и он им не воспользовался». Ещё не победили (или победили не окончательно), а уже либеральная прокуратура ведёт досье, куда записывает провинившихся.

 

31 декабря.

Смотрю на снежную с фонарной подсветкой ночь за окном, и растёт тревога — тревога за близких, за завтрашний день, не за себя, нет. Уходит книжная культура, целый истор. период, освещённый христианскими смыслами. И что взамен? Не структурированная эстетическим и историческим смыслом трясина мирового существования…