Прогулки с Бу

1

 

В долгие тоскливые дни изоляции повадился я брать Бу и уходить с ним в пешие прогулки по окрестным полям сельхозназначения. Первое время в них не было никакой системы — мы просто шатались по продуваемой ветром пустоши, отдыхая глазами от острых предметов и резких движений города.

Что это были за прогулки? Трудно ответить. Смысл в них, если он и был, претерпевал изменение с каждым разом. И если поначалу мы разували глаза на скорбную русскую растительность, то под конец уткнулись в разгадку рукотворной материи, которую многие называют временем, а мы так и не подобрали имени данному явлению.

Время. Наверное, оно было главным раздражителем. С первого выхода из дома мы осознали тревожную несостоятельность существующей теории о нем. Прошлое, будущее, настоящее — эти категории исчезали, стоило нам перейти веселый ручеек и углубиться в поля пустоши — ясной, как эвклидова геометрия. Пространство было объяснено, но вот время, танцующее по просторам, словно воронки вихрей, восходящее от земли потоками теплого воздуха и проливающееся сверху конденсированными мгновениями, — время было примерочным. Изотопом всего.

Однажды Бу привлек немолодую пьянчужку. Она все перепутала и утверждала, что сейчас вечер, хотя мы выходили из дома, когда солнце еще только прозревало. Пьяница настаивала на своем. Мы накормили ее бутербродами и отпустили. Решили сегодня не ходить далече и вернулись часа через полтора. Когда входили в подъезд, наступила ночь.

Тогда мы стали присматриваться к западающему языку общения. Течение дня сделалось прерывистым, как дыхание умирающего. Пульс времени стал нитевидным, и нам пришлось вводить ему себя внутривенно. Так мы спасали его вместо того, чтобы убивать в своих бессмысленных походах. Словно вступили в рукопашную с собственной кровью.

 

Бу все-таки дитя. Непременно требует внимания. Принесет лунный луч, оставшийся с ночи, изваляет его в пыли, обслюнявит и ну требовать, чтобы кидали. Желательно зашвырнуть обратно. Но вот беда — месяца не видать. Убывающая луна. Спокойное магнитное поле.

Черная утка с белым носом. Плывет, не заканчиваясь на себе. Оставляет треугольный кильватер, расходящийся по глади далеко за ней. Столько пространства и занимает.

Бу спустился к реке и пытается поймать свое утекающее отражение так, чтобы, пробежав по берегу, точно совпасть с ним в другом месте. Иногда ему это удается, и он считает, что обогнал время.

Оставив речку, оказались в поле, только-только распаханном стоящим под парами трактором «Беларусь» с павлиньим хвостом плуга. Пласты глины вывернуты наизнанку и подставлены солнцу всем своим стыдливым нутром. Мушки, ночевавшие в почве, мушки, в которые целился весенний дождь, мушки летали низко у земли, как поседевшие от ужаса капли.

Мимо, обдавая нас булькающей радостью, следует ассенизаторская машина. И хоть время жизни раннее и весеннее, в ней явственно чувствуется что-то осеннее и антисептическое. Мусорщики и ассенизаторы. За ними будущее. Но всему — свое время. И уж будущему — точно.

Вскоре нас выносит к небольшой ферме, где Бу некоторое время радостно изгоняет окрестных кур, пока вышедшая хозяйка не запускает в него деревянным башмаком нежности.

— Нечего тут барагозить.

Хозяйка молода, но что-то ее старит, точно поверх нанесен слой воска.

Пошел дождь. Падающие одновременно мгновения одного дня.  Смешанные, но не взболтанные.

— Пройдите под навес. В дом не приглашаю.

Бу уставился на дверь, потом на меня.

— Что смотришь? Это не она. Даже отдаленного сходства нет.

Низкое мычание из пристройки.

— Вот скотство есть! — Хозяйка вынесла литровую банку с белым сгущенным светом.

— Почем чудо?

— Первый раз так пейте. А потом с деньгами ходите и кур не истребляйте, не то я на вас Митьку спущу.

— Пса?

— Быка. Вон пасется, землю испепеляет. Отсюда вдох слышен. Он как ноздрями потянет, так и человека, и дорогу втянуть может. Как вы в обратный путь тогда пойдете?

— А коли чихнет?

— Там и узнаем. Вы пейте.

Молоко вкуса меда.

— Все потому, что буренка моя клевер с пчелами сразу ест. Да, Джио?

В пустой оконный проем сарая высунулась пятнистая рогатая голова.

Мы шли дальше и думали, что есть траву с пчелами не вовремя. Те бы могли заменить мгновения в случае необходимости. Только деления их отмечались бы не тиканием, а жужжанием. В случае крайней необходимости. А корова Джио, возможно, торопится фиксировать события.

По шелесту воды опознали источник. Кирпичные подследники при животрепещущем дне. Возле ключа — информационный стенд. Обрывки газет. Почтовый ящик, открытый ветрам и птицам. Ворона, достающая пакет с провизией из узкого жерла урны.

На воротах СНТ «ЗАЗРЯ» объявление: всем членам сдать на воду. Мы не были членами и не должны были сдавать на воду, чему в сердцах были рады и прошествовали мимо. СНТ мы знали. Садовое некоммерческое товарищество. А вот дальнейшая аббревиатура ПМН-2 была нам неясна. Бу начал фантазировать на тему возможной расшифровки.

— Государственное общежитие пролетариата! — рявкнул он.

— При чем здесь ГОП?

— Гопники потому что, — хитро прищурился кабан.

— Не могу взять в толк твою логику. Как у тебя ПМН превратилось в ГОП?

— Переименовалось. Три буквы в любом сочетании отражают определенное состояние объекта. Любого. Это как влюбленность, которая свойственна и старым и молодым, и мужчинам и женщинам, и живым и мертвым.

— Даже так?

— СНТ и ВДВ, ВВП и ПДФ — все это механизмы дальнего взведения.

— Чего?

— Заряда объекта. Трехбуквенные обозначения приводят объекты, скрывающиеся под ними, в боевую готовность. Следующий шаг — упоминание и, соответственно, разрядка их путем подрыва.

— Шут.

На дороге лежал ежик, которому не удалось избежать контакта. Контактный ежик. Как ни странно, он был жив и довольно сносно выглядел. Мы отнесли в кусты неизбежного ежика, и он благодарно зашуршал прошлогодней падалью. Возможно, за то, что не сделался ею.

Ремонт обуви располагался в чистом поле, на самом его пупе.

Лица. Лица людей преломляют время, как зеркала — солнечный свет. Преломляют и отражают. Тогда мы первый раз столкнулись с сапожником. «Ремонт обуви» было написано на его будке, и нам показалось, что так оно и есть. Его лицо было вылеплено из кирзы. Никак не из кожи. Лицо из ткани, пропитанной особой субстанцией, не дающей времени проникнуть в поры. Времяотталкивающая поверхность. Грубый, но практичный материал в нашем часовом поясе.

Мы подошли и поинтересовались, можно ли сделать набойки Бу.

Мастер отложил инструмент (мы не видели, какой) и вышел через боковую дверцу на свет.

— Давайте посмотрим, — холодно и вежливо.

 Бу поднял ногу.

— Набойку, говорите? Так. Видели, солнце идет по небу? Траектория его, как сапожные гвозди. А что ими держится? Правильно. Тьма мировая в виде подошвы. Вот, тьму мировую стирая, мы по земле и ходим. А солнышко все сносит.

— И что теперь делать?

— Набойку ставить, что, — пробормотал и скрылся в тени домика. — Завтра приходите.

 

Пепельная среда и бредущие по бесплодной земле полые люди.

Наши ступни измазаны в саже. О мой Бу! Как понесем мы завтра твои быстрые ноги сапожных дел мастеру, как передадим ему эти огарки? Придется закидывать тебя в стиральную машину на деликатном режиме.

Но еще не кончили мы пылить гарью сожженных одуванчиков, как показались на горизонте обломки коренных зубов.

В приближении зубы оказались руинами какой-то производственной постройки советских времен. Мягкий свет, идущий от нее вместе с чарующими звуками, сделался нам желанен, и мы вошли под грозящую обрушением крышу в надежде дать отдых гудящим ногам.

Бу смотрел вверх на взлетающий самолет, как люди, нетвердо стоящие на земле.

Внутри оказался самый настоящий паб с барной стойкой дикого запада, с барменом в ковбойской шляпе и замшевой бахроме.

— Здоровеньки булы! — поприветствовал Бу все это дело.

— Не паб только, а КАБ.

— Как?

— Корабельная авиационная бомба.

— Круто! Тогда нам два по двести! Нет, пятьсот!

Присели. Бармена, казалось, высыпали из шляпы, как спагетти из дуршлага.

— Вы из сухопутных или из мореплавателей? — вежливо поинтересовался Бу, косясь на одежу.

— Я хранитель руин.

— Вот этих, с позволения сказать, развалин?

— Хранитель руин вообще. А потому донашиваю все, что плохо лежит.

Отошел.

— А сам сдувает пену, — проворчал мой спутник.

— Ну и что здесь такого? — нисколько не обиделся. — Это же две смежные специальности. Любой бармен в сердце — хранитель руин. Ваша выпивка.

Пальцы рук росли из ногтей. Окладистая борода.

Потом долго сидит с нами и смотрит, как мы пьем.

— Нет оклада вообще. Бармен — это чистое жульничество. Человек платит не за коктейль, а за общение. Если он был у тебя полгода назад, а ты помнишь, что он пьет, то хорошие чаевые гарантированы. Вот он садится, а ты к нему наклоняешься: «Как всегда?» — «Как всегда». За это клиент и платит.

По стенам развешаны «Таблицы Соответствия Всего Всему».

Бу подходит, внимательно изучает, потом ведет пальцем от «Картошки» к «Сексу» и на пересечении получает «Синеглазку».

— Геометрия — не то, что вы думаете. Геометрия — различие между Я и Да. — Хранитель расходится: — Я — это точка, что тянет линию несоглашательства с собственной природой. Одиночество точки породило геометрию, вот что я вам скажу.

Странность ситуации состояла в том, что пили и платили мы, а пьянел ковбой.

Мы узнали о нем много интересного. В частности, что не носит средств индивидуальной защиты в виду невозможности. Уши его были столь мягкими, хрящи столь нежными, что на них не держалась даже одноразовая медицинская маска. А ногти, напротив, тверды настолько, что рвали любые перчатки.

— Как вы находите, ребцы? — Бармен еле держался на ногах, держась руками за стойку, и потому держался молодцом: — Зачем я провожу здесь столько времени?

Уважительное молчание.

— Потому что я обязан его встречать и провожать. А время, что? — всхлипывает. — Время — оно же на доверии. Только станешь сомневаться, прислушиваться — начинаешь уходить в себя и разваливаться. Потому как время — это твоя природа, и оно — как половое влечение: будешь анализировать — не встанет. Поддашься природе — все нормально. Время — это влечение, брат. — Бармен свернул крышку и отвернул лицо: — Вам надо решить вопрос со временем, думаю, вы уже начали это понимать.

— То есть со свободным временем? Вас не устраивает, что мы в карантин, вместо того чтобы сидеть в зуме, ходим на прогулки?

— Эхх. Я же вам местным языком… — Он осекся потому, что вакуум помещения заполнился. — В вашем случае время женского рода, — подмигивая сразу всем лицом прошептал ковбой.

По столешнице пробежал белый муравей. Белые муравьи — следы тяжелых фракций.

— Хвоста привели! — всполошился бармен. — Теперь накрутят!

Мы только почувствовали, что уже не одни.

Сиреневая девушка цвела за соседним столиком.

— Делать нечего. Вдребезги, — обратилась к нам сиреневая. — Видите, клюквой закусывает, значит, надолго запил… Уж я знаю, ничего не ест, только водка да клюква. Закругляйтесь!

— Логично. Клюква-то круглая. Стало быть — закругляемся, — ответил миролюбиво кто-то из нас.

Бу толкнул меня под столом.

— Да не она это. У нашей пепельные глаза. А эта сиреневая.

Закрывая за нами, девушка хмурилась:

— Чего вы здесь делаете только?

— Жизнь живем.

Вспыхнула розоватой зарницей:

— Жизнь — это такая пустая штука, обернутая во всевозможные смыслы?

— Ну да. Как елочная игрушка ватой и поролоном.

— Учтите, что в процессе транспортировки эта бестолковая колбочка может и рассыпаться. А вот ветошь пригодится еще не раз, — и захлопнула старую деревянную дверь-одесситку.

— Аминь, — хлопнул Бу заныканную стопку.

Руины лежали в свете сказанного.

Травинки стали пупырышками, земля пошла гусиной кожей. Мы подошли к обрыву, с которого открывался горизонт событий. Слева — мост, перехватывающий большую воду, разжижающуюся под нашими взглядами. Эстакада переходит в строящийся тоннель, на котором сходится клином белый свет.

Мы сели. Бу помечтал, я подумал. Пора возвращаться.

Над заводью копошились утки-дворняги.

— Чего они такие жирные? На глаз, так на двадцать пять кило потянет. Ну ладно, пятнадцать.

— Дополнительный вес поднимает самцов в иерархической лестнице.

— Лестница в небеса?

— Туда.

 

2

 

Солнышко имеет обыкновение вставать. Чем выше оно, тем обыкновеннее.

Когда на следующий день мы переходим поток, лягушки приветствуют нас сводным хором окрестных затонов.

Растительность похожа на лысые покрышки, переобутые по весне, но все еще бесполезные на скользком весеннем ледке.

Запах. Запах детства. Мы не можем его вспомнить, и потому это запах прошлого, словно проехавшего перед нами минутой раньше.

Ну а проехала, как водится, выгребная бочка.

В этот раз мы не прошли мимо храма, а проследовали.

Веселый мой напарник наворачивает круги, как и полагается верному спутнику.

С каждым кругом все яснее, что время застыло, а сдвигается пространство, как ткань вокруг швейной иглы.

 

И вот уже знакомая ферма. Моложавая молочница.

— Ой, да куда ж без ног-то лезете? Всю траву простудите. У меня и так кормилица третий день дает прокисшее молоко.

— Так не бывает.

— А вы попробуйте.

И верно — кислое. Даже горчит.

Бу и говорит:

— Может, прокипятить?

— Скажет тоже. Топтать не надо. Ходят тут всякие, а потом молоко пропадает. И чего вы мельтешите все. Только земля заматереет, они спугнуть норовят.

Лягушачье пение доставало досюда.

Мы пошли по пыльной замшевой дороге поля.

— Чего это с ней?

— Молоко прокисло, вот и куксится.

Пригубили из фляжки и немного поперчили округу.

— Просто нам со своей колокольни ее не понять. Городское пространство заключает в себе сотни и тысячи зданий, объектов социального назначения, жилых домов, больниц и школ…

— Осади. — Я огляделся. — Тебе не кажется все каким-то необычным? Расщепленным, что ли, как пучки. Не ветви, а лыко какое-то прямо.

— А я про что? Городское пространство похоже на ускоритель нейтрального времени, в котором при столкновении частиц на огромных скоростях возникает расщепление, — словно с того же места продолжил Бу. — А взрыв это всегда предельное расщепление.

— Академик! Расщепление сознания у тебя, похоже. Какой взрыв?

— Большой взрыв при начале времен породил суету, которую испытывает человек в своем неспокойном сердце.

— Еще скажи, Большой взрыв породил городскую суету.

С реки доносился ровный мерцающий звук.

— И скажу. Целостность — вот к чему стремится все живое. Кто-то привнес в природу расщепление. И как тот магрибский колдун, разбежавшийся по слову Аладдина на все четыре стороны, пробует собраться воедино не только человек — все сущее. Если город ускоритель, то пригород здесь — замедлитель. А стало быть мы, городские, воруем с ее огорода со скоростью секунды медленно вызревающие часы.

— Ты вообще — стояночный тормоз, Бу! Нахватался где-то. Пошли уже.

 

Будка сапожника, казалось, пустовала. Лягушачий концерт на излете превратился в еле слышное тиканье.

Мастер подошел со спины. В его руках был деревянный башмак.  Он поднес его к голове Бу и потряс над ухом.

— Что слышно?

— Лягушек.

— А так? — над другим ухом.

Тень, образованная Бу, начала заштриховываться. Под ней проступил орел какой-то монеты.

— В Петропавловске-Камчатском полночь.

— Эти подойдут. Давай свою лапу. Сейчас курантами подобьем, и пружинить будут.

Он вытряхнул пружину заводящего механизма и стал вертеть ее на солнце.

— Занятный супинатор. Любовь имеет одну функцию с обувью. Вы стаптываете время быстрее, чем снашиваете любовь. Поэтому материал вам надо искать в собственном сердце. Больше пока ничего сделать нельзя. До следующего раза она не продержится, надо искать выход по дороге.

Обувной часовщик шагнул в будку и резко захлопнул за собой дверь.

— А вообще я диверсантам помогать не обязан, — донеслось изнутри. — Вас здесь вообще не должно быть. Что вы все шляетесь. Карантин же!

Впрочем, тут же вернулся проводить.

— Возьмите будильник — вот. Все равно от него толку, — всучил узелок.

Бу повертел его, как елочную игрушку.

— Мгновение — это полый шар. — Сапожник забрал у него сверток и передал мне. — Измерить поверхность времени снаружи и изнутри у нас получается, только разрезав кожуру на дольки и раскрыв ее лепестками. Чем я при раскрое и занимаюсь. Но в таком случае между лоскутами образуются пустоты, которые мы также не можем игнорировать. Как глобус и карта. И мы вынуждены достраивать недостающее на карте памяти с помощью воображения. Реальное же время нам по-прежнему недоступно.

На заднем дворе прислоненные друг к другу и обряженные в ветхие одежды сидели две мумии.

— Родители мои. — Часовщик поправил мощи.

— Сидит как Баба-яга, — прошептал пораженный букашка. Он пялился на женскую сушь.

— Баба-яга — сокращение от Баба ягодка опять, — расшифровал я, чтобы успокоился.

— Сильно сократилась как-то.

— Черт с вами! — Сапожник протягивает старый дагерротип с изображением улицы.

Размытыми кляксами отпечатались слишком подвижные для этой выдержки тени людей. Недвижимость видна отчетливо.

— Вот наша ситуация. Время встало. Нам приходится как-то жить, и мы размываем себя по поверхности пространства, в свою очередь вытягивающегося во все стороны.

— На все четыре?

— Все зависит от того, на сколько встало время. Если на условные пять секунд — дело еще поправимо. Здесь пройдет пять дней, и мы не успеем исчезнуть, размазавшись по поверхности трех измерений. Как по дну морскому плоская камбала с двумя глазами на жопе. Если же на полчаса — пропадем пропадом, и следа не останется.

Кленовый лист упал прямо в ладонь, изображавшую растерянность.

— Желтая карточка вам за затяжку времени. Тянете кота за яйца. —  В сердцах мастер: — Поторапливайтесь.

 

Мы шли и не верили происходящему.

— Ущипни меня!

Бу укусил.

— Стало быть, мы причина временного коллапса. Как пробки на дорогах столицы.

А кто сказал, что у времени три измерения?

— Ну как? Прошлое нынешнее грядущее.

— Да ну. В романских языках, например…

— В каких языках?

— Которыми романы пишутся. В английском — возьмем его — их двенадцать.

Я погуглил в телефоне.

— Вот что нам подсказывает светящаяся табличка. «Времена группы Simple обозначают действие самым общим образом, и не указывают на то, завершено ли оно и является ли оно длительным». Или вот: «Времена группы Perfect Continuous используются для обозначения процесса, который начался и длился в течение некоторого времени до некоего момента в настоящем, прошлом или будущем».

— Рок-группы какие-то, — уважительно отозвался фанат.

— Только в какой из этих групп играем мы?

Зазвонил будильник. Заверещал сверток. Заголосил комок. Бу, ничего не соображая, развернул его, и нам предстал неизбежный ежик — трущий сонные глазки и орущий с перепугу.

— Спи, — прошептал Бу на ухо иглокожему.

— Это франшиза какая-то давешнего, — резюмировал Бу, когда будильник затих. — Вторая производная. С виду он имеет стабильное состояние, но если его перекроет еще более стабильное, на его месте возникнет новое образование.

— Старик всучил. Смотри — каждая иголочка может означать мгновение. Не удивлюсь, если их триста шестьдесят.

— Запаса моего хода хватает на восемь часов, — прокомментировал тихушник.

— Так ты не спишь?

— Нет, конечно.

Неизбежный ежик отряхнулся от сухих иголок:

— Отгадайте загадку: сколько времени осталось?

— Полно.

— Неверно. Вы истекаете. Через полторы секунды. Но пока у вас полно времени, можете и погулять, — и зашторил голубые глазенки.

— Вот те на! Вас заело всех, что ли? Взяли нас, — только и мог сказать Бу, — в ежовые рукавицы. Можно подумать!

— Можно было бы и подумать, но беда в том, что мысль сама по себе ложь. Потому что все, что приходит в голову, приходит извне и искажается сознанием до неузнаваемости. Пользуешься для понимания собственным жизненным опытом, а его недостаточно, ибо нужен смертный опыт как мысленный эксперимент. Мозг занимается путями спасения.

Сердце же знает, что никаких оправданий нет. Потому и бьется без раздумий. Отгадайте загадку, что в таком случае есть мысль изреченная?

— Идем, Бу, здешний воздух, возможно, как-то влияет на неокрепшие игольчатые умы. Мы-то вдвоем не могли сойти с ума одновременно.  Ты ведь думаешь так же, как я?

— Что все это бред собачий?

— В точку.

Впрочем, с каждой секундой нам становилось теснее. Прогулки на свежем воздухе не измеряются в таких единицах. Часы — наименьшая категория. Это все равно что Волгу измерять в миллилитрах. Но мы чувствовали мгновения как мошкару или слепней.

Однако шли. Степь становилась мягче и, как бы сказать, — женственнее.

«Степанида», — охарактеризовал Бу.

Стали спускаться в какую-то низменность.

Низменность — всего лишь местность, располагающаяся чуть ниже своих предшественников. Единственное, нельзя произносить ее вслух. Тогда она становится чем-то постыдным, падшим и отверженным. Мы миновали ее в полном молчании.

И дальше шли тихо, думая каждый о своем. Остановила нас только прибитая к древу шкурка сала, что по зиме кормит синичек. Высохшая, поджарая подошва — след пребывания божества.

— Ишь, как поизносился.

— След — ресурс возобновляемый.

Шли дальше, чувствуя каждое мгновение на вес золота. Теперь мы откуда-то знали, что у секунд нет естественных врагов. И что питаются они людьми, на которых паразитируют большую часть жизни.

Знали, что у секунд не имеется внутренних органов. Это вывернутые существа, дышащие поверхностью тела и ею же питающиеся.

— Так не пойдет, — остановился я резко: — Надо встряхнуться! Нам нужна перезагрузка.

— Пойдем в кафе.

«Кафе» Бу произносил как буквы К и Ф. Ему казалось, что это такое двуслойное горящее слово, в котором перемешаны костер и факел. К и Ф.

И как-то сразу — только еще направившись в сторону руин чего-то бывшего, мы уже обрели свежесть, бодрость и остроту зрения.

Бу бежал и огибал часовые пояски, точно лазерные лучи системы охраны. Пым — задел, проявился. И время нас заметило, время заверещало, время послало свою гвардию — крутить преступников. Гвардия — это ежедневные дела, это обязанности и необходимость. Зарабатывать, пить, есть, любить. Вот его гвардия. Хотя нет. Обязанности любить даны послабления — она может быть добровольцем. Волонтером. То есть не требовать за свой труд материальности. Стало быть, любовь не зависит от времени. Так, что ли, Бу? Не знаю.

 

Заказали выпить. Большие ходики показывали нас времени. Механические глаза от движения маятника двигались вправо-влево.

— Маятник. А правда, почему сердце часов названо так? От слова маяться? Ведь у нас с ним негативные ассоциации. Время неприятно нам, так получается?

— Негигиенично рассуждаешь. Время в тебе, а ты его хаешь. То же самое, что ругать свою группу крови или порочное сердце.

— А точно оно во мне? — Бу смотрел на «Таблицы Соответствия Всего Всему».

На этот раз он вел мысленную линию от «Солонки» к «Черепахе».  Выходил «Человек».

— Только подумать. — Бармен был светл и отутюжен. — Только подумать, говорю.

— Только, — отвечаем мы.

— Маятник. Ну да. Но ведь легче маяться, чем стоять. Вы постойте за этой столешницей, будь она неладна, сто лет. А ведь я тапер. Хотите сыграю?

И он лихо по-киношному, по-немому вдарил по черно-белым клавишам, чтоб зазвучал какой-то сумасшедший регтайм.

Глаза маятника принялись косить сильнее.

Музыка — неточная фальшмузыка начала века — скрыла от нас новую унылую реальность.

— Вот! — обрубив аккорд. — А ведь я органист, — словно повышая регистр грусти, вздохнул наш хозяин.

— Час от часу не легче.

— Час от часу, как вы верно заметили, не легче. Вот одна и та же нота на рояле и на органе. — Он взял громкий низкий звук. — На рояле извлекается ударом и потом затухает. Слышите? А вот если бы у меня под ногой был орган. Хоть бы даже переносной. Я бы вам продемонстрировал. Влил, так сказать, в ушную раковину. А хотя…

И он взял нижнее «ре» как заправский профундист.

И держал, казалось, целую вечность.

Стих. Продышался.

— Так вот, на органе та же самая нота идет с нарастанием и может длиться столько, сколько воздуха в мехах.

— Или времени во Вселенной, — подхватил неожиданно мой собутыльник. — Потому как, да, мне кажется, первый способ описывает как раз затухающую после взрыва нашу реальность. А второй — это нечто иное.  И теперь мы можем представить себе мгновение — длящееся вечно.

— Лично я — нет.

 

Каждая женщина имеет свою тропу любви.

Лицо девушки, торгующей в переходе скумбрийкой. В руках — сорванный где-то в полях белый облак.

Бармен, трезвый, как бутылочное стекло, принес ее бокал за соседний столик. Уходящее солнце погрузило в него тягучие отрывающиеся лучи.

Я перевел взгляд на Бу, как стрелки на час вперед. Посетительница не уходила.

Что она говорит? Мы прислушались.

— Время — вроде сока одуванчика. Сорвешь цветок и держишь в руке как свое будущее, оставив обрывок прошлого в земле. А сочится с обоих концов.

Я уставился на цветок.

— Впрочем, любовь тоже… сочится с обеих сторон при разрыве.

Подошла тихо, как взрывная волна. Засмеялась внутрь красивого рта:

— Вот вы замороченные ребята. Видели бы вы свои лица. Все гораздо проще. Важно чаще целоваться с любимыми. Не забывать ни на миг. Целоваться при каждом удобном случае.

— Мне нравится ее подход.

— Дело в том, что слюна содержит лизоцим — антисептик, который сейчас ой как всем необходим. Впрочем, лизоцим содержится не только в собачьей слюне, но и в молоке, крови и даже в слезной жидкости.

— Собачьей слюне?

— Про поцелуи я имела в виду человека, если так важно.

С каждым словом она приближалась к идеалу.

Я знал, что это не Она. Женщина была мне близка, как фотография любимой или ее вещь, содержащая плоский запах объема. Не наполнивший, но напомнивший.

Я чувствовал ее через разделительные полосы воздуха.

Она опять благоухала сиренью, как давеча.

Тапер наш разошелся не на шутку и смазывал по клавишам уже как придется, рискуя свалиться с клавиатуры.

— Сосредоточься. Подумай, кто такой Бу? — шептала сиреневая.

— Мой друг.

— Но кто он?

— Не знаю. Что-то не так? Друг, товарищ. Песья муха, что ты от меня хочешь?

Воздух, покрытый струпьями наших голосов.

— Тепло.

— Пес его знает.

— Горячо.

— Собака?

И вдруг я понял то, что все это время знал. Бу — мой спутник, мой верный друг, мой собеседник — золотистый ретривер.

Развертывание средней и ближней дальности.

— Я свихнулся?

— Это было бы полбеды.

— Так скажи, что!

— Я не знаю.

Закрыл уши. Черепная коробка резонировала. Пришлось отнять руки.

— Не надо пытаться раздавить мгновение, как орех. Внутри мгновения нет ничего — оно просто оболочка. А вот жизнь наша…

— Что жизнь?

— Безоболочковое устройство. Мы сами наполняем ее собой.

Бу лежит под столом. В пустом зале — ни души. Только стаканы стучат зубами от страха.

 

Покинули Руины, покачиваясь. Разбитые, осколочные. Бу — собака, блин.

— Почему она осталась?

— Сказала — работа.

 — А чего ты разговариваешь?

— Почем знать. — Бу поежился. Мол, что я могу сделать.

Какое-то время брели молча, не понимая, что происходит, не отдавая отчет, где мы.

Пока не увидели Мост.

— Достроят тоннель, появится свет в конце тоннеля. А с ним и конец света, — грустно констатировал мой товарищ.

— С чего это? Откуда такой оптимизм?

— Вселенная противопоставлена человеку. Человек — точка, Вселенная возникла в результате Большого взрыва.

— Опять он со своим взрывом.

— Человек не хочет расширяться. Человек хочет оставаться единственным в своем роде.Потому его представление о Вселенной — избавление от комплекса точки.

— Так то — человек. А ты собака, Бу.

— Издевайся.

Бу кружит вокруг меня пуделем:

— Пусть у мужчины логика точки. Но у женщины — и того, и другого. Раковиною тебя объемлю. В женщине есть Вселенная. В женщине есть радиация. В женщине есть реликтовое излучение, — сдаюсь я.

— Знакомый гинеколог говорит, что после менопаузы вселенная женщины (ну, ты понимаешь) сжимается. Женщина боится старости потому, что не хочет превращаться в мужчину — в точку.

— Знакомый гинеколог? У тебя? Ты рехнулся.

Обратные утки пролетели на спинах, точно ночные пловцы в синем море. Громадные, взъерошенные каким-то животным электричеством. По пуду каждая.

— Надо разобраться с этим чертовым временем.

Бу не ответил.

Бу стоял над обрывом, с которого открывался горизонт.

— Большой взрыв происходил без света. И звезды — всего лишь память о нем, — произнес мой пес.

Бурлаки тянули баржу с песком. Песочные часы.

— Что если Большой взрыв не создал Вселенную, а разрушил ее?  И все это — только осколки идеального мира? Большой взрыв не создал Вселенную, а разрушил ее! — прорычал Бу, стоя над водяной клепсидрой. — И Сотворение Мира — мера вынужденная, мера исключительная, принятая в ответ на разлетающееся единство? Слово ВЕЧНОСТЬ, сложенное из осколков хвостов ледяных комет… — рокотал Бу над вечным покоем.

И тут я увидел.

Себя и свою поисковую собаку. Какие-то мумии, какие-то гробницы, какие-то артефакты — какой-то восточный доисторический музей. Слово Пальмира. Я склонился над миной, обнаруженной Бу. И что-то пошло не так. Не только время.

Мой Бу наступил передней лапой на мину-ловушку и теперь стоял, не двигаясь, застыв, как на выставке во время демонстрации экстерьера, и смотрел на меня, не отрываясь.

Я могу выйти, но я не могу.

Пепельные глаза моей жены смотрят на меня из Северной Пальмиры. Булыжники моего верного друга выкачены из-под жестких его бровей. Тело его трясется, ибо все понимает.

Белка, загнанная в слезу, крутит ее барабан.

Бу!

Бум!

Мы снова стоим над обрывом.

— Ты это видел?

Мой пес плакал.

Линзами Шостаковича.

 

3

 

— ПМН — противопехотная мина нажимная.

— Сделай мину попроще!

— Помяни нас, Господи, во Царствии Твоем!

При вступлении на мину крестовина нажимает на шток. Шток опускается и освобождает движок. Движок под действием пружины двигается вперед и замыкает огневую цепь капсюль-детонатор — дополнительный детонатор.

Ударник под действием боевой пружины накалывает капсюль-детонатор, который взрывается по цепной реакции, вызывая взрыв дополнительного детонатора и заряда мины.

Светят Звезды — отсвет раньшего света.

Обратный процесс невозможен.

 

Мы смотрим друг на друга с костяным стуком сталкивающихся глаз. Бабочка с пороховой бочкой крыльев.

— Подожди, Буковски! Давай взвесим все, — поднимаю сухой лист клена. — Что мы имеем? Нам обоим одновременно (что очень важно!) кажется, что мы гуляем по полям в окрестностях дома и в то же время наступили на мину в сирийском этнографическом музее. Так?

— В качественной истории важна хорошая завязка.

— Не сбивай.

Память подкидывает еще осколки. Отстрелялись в молоко. Противотанковый еж. Часовой механизм. Коктейль Молотова.

— Происходящие в данной реальности события выглядят странными с точки зрения нормального человека.

— С учетом того, что я разговариваю, так вообще…

— А с чего я взял, что нас двое, Бу? И что мы вдвоем оцениваем окружающую обстановку. Вывод, что мы не сошли с ума, строится на основании этого положения. Возможно…

— Что?

— Что ты — это цепная реакция.

— Что это значит?

— Что тебя не существует. А образ получился из моей мысли о цепной реакции.

— Может, ты и сошел с ума. А я как раз, напротив, вошел в свой ум, что ли. Мне лично гораздо комфортнее в твоем безумии находиться.

— Шут.

— Да, но ничего не остается, как принять это положение вещей.

— Конечно. Тебе же комфортно.

— А кто сказал, что видение Пальмиры произошло не под влиянием алкоголя или веществ каких-нибудь? Что нам этот тапер штопаный подмешать мог? А массовые галлюцинации вещь известная.

— То есть, по-твоему, все хорошо, мы в рассудке, гуляем по полям и можем спокойно возвращаться домой?

— Вроде того…

«Вроде того», произносит собака, вытирая сопли рукавом. Твою мать, Бу, соберись.

— Мне просто гораздо симпатичнее оставаться здесь, чем возвращаться туда, где происходит подрыв 200 грамм тротила. Или думать, что я — цепная реакция.

— Мы немного отклонились от сути. (Мы и правда шли через какие-то обнаженные кусты.) Не думаю, что очередная история от бармена нам повредит.

 

За стойкой сегодня Сиреневая. Увидела нас, принесла выпивки.

— А как ваше кафе называется?

— «Проели плешь».

Помолчали. Мой пес смотрел на меня.

— Вообще-то, как бы мне этого ни хотелось, я сделал свой выбор.  Я выбрал тебя, уродца, и этим предал ее любовь. Что я могу чувствовать?

— Она бы одобрила твой выбор. Ты не бросил товарища.

— Ты пес, Бу. По крайней мере в той жизни. Нормальные люди не делают женщину вдовой ради собаки.

— Вот же! Совершил раз в жизни поступок и уже раскаивается.

— Тшш, ребятки! — Вчерашняя фея выглядела сказочно. Все ее очарование осталось в прошлом, но прошлое было где-то неподалеку.

— Вендская биота. — Густой аромат кофе бил из ее чашки, как свет фонаря. — Во всех космогониях народов мира присутствует эра на заре человечества, когда люди и животные жили сообща и никто ни за кем не охотился. В Библии это Эдем. Но что интересно: в истории Земли известен такой период. Около 600 миллионов лет назад в докембрийскую эпоху в природе отсутствовали хищники. Соответственно, не было надобности в естественном вооружении и средствах защиты.

Секунды как простейшие существовали тогда бесполезно, а стало быть, безболезненно. Но что-то пошло не так, и мгновения стали падальщиками.

 

Когда мы вернулись, было почти светло. Я не стал зажигать свет, налил его Бу в качестве похлебки и снова взялся за ручку двери.

— Почему молоко скисло?

Пес почесал за ухом задней лапой:

— Потому что свернулось.

— А время во время взрыва, напротив, развернулось. Надо развернуть молоко и свернуть время.

— Вот и переодевайся.

— Чего?

— Выворачивайся, дорогой мой хозяин, наизнанку.

— Славный песик!

— Я тут вспомнил одну примету: заблудившийся в лесу должен вывернуть одежду наизнанку и путь тут же отыщется.

Снял свитер и надел через голову.

— Так пойдет? Битым ведь буду. Вдарь-ка.

Соблюли дурацкую примету.

— Переобуваться не стану.

— Может, и не потребуется.

— Что имела в виду сиреневая?

Бу смотрел сквозь меня, и в его взгляде было что-то колющее. Как свитер.

— Хорошо, что ты со мной, дружище! — потрепал пса за холку. —  И плохо, что ее нет с нами.

— Может, в этом и суть? — Бу резко сел на паркет и цапнул себя за ляжку.

— Блохи?

— Бог с ними. Может, дело в том, что ее нет, — повторил пес, уже не отвлекаясь. — И время, до того текшее симметрично, потеряло одно из свойств? Время разнополое.

— Бармен говорил, что наше время женского рода. Женское начало.  А ведь во чреве матери больше любви, чем времени…

— И нет естественных врагов. Мама, роди меня обратно!

— А если и так? Как думаешь?

— Думаю, что любая мысль — колется.

 

Он сидел на дороге, ожидая:

— Отгадали загадку?

— Мысль изреченная есть еж, — тявкнул прихвостень.

— Так. — Колючий приободрился. — Вроде как пучок со смыслами торчащими? Хорошо. А любовь что тогда, псина?

— Это уже вторая загадка.

— Он смотрит на меня как на ребенка, — недовольно заметил Бу.

— Угадал, хитрый буль. Любовь — это взгляд матери на опережающее или отстающее в развитии дитя. Он — этот солнечный ребенок — своими наивными и бесхитростными действиями наполняет ее счастьем. Освещенный светом материнской любви, непостижимый для прочих.

Бу дунул на ехидного ежа, и тот вдруг облетел, как одуванчик, — иголки взмыли в воздух белыми парашютистами семян. Еж сделался гладким, облысел.

— И что ты наделал, глупый пес? Теперь у нас нет времени.

— Ни секунды, — резюмировал обидевшийся ежик. — Где мое молоко за вредность?

Я расстроился, и мы пошли вниз по дороге, сопровождаемые бурчанием.

— Еж относится к нам как к множеству, — оправдывался Бу.

Неизбежный привстал на задние лапы и прокричал:

— Дуй еще, глупый пес! Не выдыхать, а вдыхать надо!

Но мы уже спустились вниз по пыльной грунтовке, подгоняемые собственными множащимися мыслями.

 

«Бригадиру животноводческой фермы „Палкино” АОЗТ „Племзавод ‘Заря‘” от колхозника Петрова В. И. Заявление. Уважаемая Елена Евгеньевна! Согрешил я — запил. Прости дурака! На работу завтра не выйду: поехал в Вологду кодироваться. Ленка, ты уж Полиевкту Михайловичу не говори, что я запил. Дата. Подпись».

Я подошел к стенду и вынул старую газету. Закурил и сел читать передовицу.

— Ты чего?

— Вот мы мним человека разумного за вершину эволюции, а вершина ее — человек-овощ. Мохаммед Али светился внутренним созерцанием. Страдающие Альцгеймером счастливы не помнить. Их подсознание сделало осознанный выбор в сторону беспамятства, ибо захотело побыть в тишине и покое позора. Созерцание — без продуцирования мыслей. Да? Буддизм, скажешь. Может, и так. Но с маленькой оговоркой.

Думается, изначально извлечение звуков как средство общения использовалось наравне с прикосновениями, жестами, мимикой, различением запахов, языком танца, языком крови. Принятие речи как основной коммуникативной функции, скорее информационной, повлекло ее развитие, с постепенным угасанием других. Но дело в том, что все, что выражает язык, — обслуживает естественные потребности. Объективная реальность просачивается через другие органы, к сожалению, развитые теперь слабо. А вот исключение речи и даже функционального мышления из обихода влечет возобновление способностей телепатии. Человек — душа — единица. В идеале ей не нужно общаться ни с кем, кроме Бога. Телу да. А душе нет.

— И где все это вычитал? — Бу повертел мою газету. — Вот к чему вся эта квазинаучная чушь? Что ты хочешь этим сказать?

— Я в коме.

Пепел с глаз горячих сдуешь. Снимешь масляный нагар.

— Мы в коме? — Бу оторопел.

— Скорее я один. А ты лежишь в больничной палате где-то под кроватью. Кто только тебя пустил? Собакам запрещено находиться в лечебных учреждениях.

Пробовал шутить. Но было тошно:

— Хомо-веджетеблз. Пик эволюционного развития. Созерцание в чистом виде.

— Чем-то пахнет. Но не овощами, — заволновался мой следопыт.

— Я не чувствую. Да у тебя же нюх собачий. Или у меня отшибло уже.

— Чем-то, чем-то, чем-то, — закрутился юлой.

— Время! Вот же ответ. — Мне и самому понравилось. — Время — это запах. Время — всегда запах: рождественской елки, больницы, морга. Запах детства — аромат курительных палочек, которые мама ставила на паровозик. Но здесь… Здесь он какой-то особенный. Время здесь особенное. Оно словно подстегивает меня.

— Запах женщины.

— Что?

— Единственный и неповторимый. Вот ведь, смотри, все, кроме нас, на время не реагируют. И только мы ведемся на него.

— Возможно, она там — рядом. И мы чуем ее здесь как время. Надо бы нам ускориться.

— Взять след?

— Эге, пес. Да у тебя чуйка. Ну, тогда ищи! Найди ее, Бу, черт возьми!

— Взять след — это к сапожнику.

И мы потекли.

 

— Мгновения-то мы отскоблим. — Через пять минут мастер уже обследует моего четвероногого друга. — Видите, поверхностный слой легко отходит самостоятельно. Минуты соскребаются маетой. Часы — продублены, но если размочить бездельем, поддадутся. С днями, конечно, посложнее. Так-так. Много времени уйдет. Нет, слишком долго. Нужно что-то радикальное.

Ноготь часовщика светился, как высохший луч звезды. Ороговевший свет расчесывал лоб до крови.

— Принесли набойку?

— Какую еще набойку?

— Вот олухи. Набойку: историю, фотокарточку любимой, да что угодно.

— Нетути, родимый.

И тут Бу вытаскивает шкурку сала, что была прибита к дереву для пришлых синичек. И когда успел отодрать?

— Вот он — слепок ее следа. Отпечаток ступни.

— Так-так-так.

Повертел:

— Тик-так. Тик-так. Она ходит по полям, не оставляя следов. Однако же вам повезло найти неоспоримое вещественное доказательство ее присутствия.

Покрутил:

— Так-тика. Ну можно попробовать приладить к воспоминанию. Есть у него походное воспоминание?

Старик нагнулся к собаке и повертел отсохшей коркой перед мордой:

— Ищи в его детстве, Бу. В юности каждого мальчика есть своя психея — мистический образ, приходящий во сне. Который потом всю жизнь транслируется на его избранниц. И освещает — направленный в ее сторону — обыкновенную девушку неземным светом. Пока не переходит на следующую. Или не переходит. Или истончившись из памяти, пропадает вовсе — тогда эротика мгновения угасает, хотя жизненные силы еще остаются.

— У нашего все с этим нормально. — Бу ухмыльнулся. — С воспоминаниями, разумеется.

Он стал принюхиваться. Сначала втянул промежуточный воздух. Потом подошел ко мне вплотную.

— И кто его психея?

— Щас. — Бу выскочил наружу, но вскоре вернулся с трофейной мыслишкой. Облизываясь. — Богородица.

— Вот я тебя щас. — Старик замахнулся башмаком, но Бу уже снова выбежал на двор.

Светит Солнце — тень времени.

— Вот чумичка! — Я виновато улыбался, но старик посерьезнел. Задумался. Заглотил псову наживку.

— Может, вам стоит найти эту женщину? — И он как-то строго и одновременно смущенно вернул мне корочку. — Вам бы на привязь его взять.

Отойдя от будки, подозвал непутевого товарища.

— Где ты шляешься?

— Уж и попить нельзя.

Я тоже решил освежиться и проследовал к ключу, чтобы по примеру старых советских фильмов вымыть шею с подмышками студеной водой.

— Стойте!

Нас догонял сапожник без сапог. Маятник ног равномерно ходил под ним.

— Он прав. Пес твой прав. Не привязывай его. Пусть будет отвязным, так в нем больше проку. Я что думал? (Да и как-то всегда выходило схоже.) Обувь-то у всех по ноге не сразу садится. И только, как стопчется, так форму и принимает. Такой, как у тебя, не было пока. Но что интересно: колодка-то классическая именно такая. То есть раньше правильной стопы я не встречал. И ход времени, соответственно, точным таким не выходил ни разу.

— О чем он?

— Наверно, сейчас объяснит.

— Уважаемый мастер! — обратился я к пыльному дедушке. — Из ваших слов мы с другом не поняли ни бельмеса.

— Я твоей псине велел искать психею. Обычно образ, скрывающийся за любимой женщиной, это нечто эротическое, интимное, позднышевское, карамазовское. А у вас. Как бы сказать. Материнское больше. И не просто материнское. Там не ваша мать. Не биологическая. А ну, вот, сами посудите. Это проступило после вашей кожурки на дереве.

И он явил липовую доску с четким вдавленным женским изображением на нем.

— Синички налетели, и проклюнулось вот.

Пожевал рот:

— Отчего образ Спасителя на иконах канонический, а Богородица такая разная?

Старик явно не нуждался в наших ответах:

— Не потому ли, что Богородица — это неточность материнства? Сейчас поясню. Невозможность человеческой памяти воспроизвести детство дословно? Этого времени как бы нет в нашей жизни, я имею в виду внутриутробное развитие. Это воспоминание сердца, а не разума? Не потому ли, что Богородица — это…

— Ну что еще?

— Не знаю, как объяснить, но Богородица — это земное время Христа.

— Нелогично как-то.

— Бог — это бесконечность. Время дается для фиксации изменений в природе вещей. Как голенище для голени. По Богу вещи неизменны потому, как всеобъемлющий взгляд видит их целиком. По человеку, чей взгляд моргающ и отрывист, вещи претерпевают смены состояний, которые, по сути, есть смерть. Износ, так сказать. Человек видит череду сменяющихся смертей-мгновений. Сносить сорок пар. Отмирание мгновений.

Бу начал обогащение почвы:

— Так клетки в человеке постоянно отмирают, но организм при этом растет. Это как ходить босиком.

— Именно, зайка моя. Богородица — земное время Христа. Но время не доподлинно человеческое. Ибо Дева неотрывна в своем любящем взгляде. Она смотрит босиком, как ты правильно заметил. Череду смертей, выраженных в смене мгновений, сходящих с лица земли, заменил ей долгий немигающий взгляд на одно единственное рождество-смерть-воскресение. Она перетерпевает смерти мгновений, как дети, играющие в «кто первый моргнет». Тот, кто выдерживает эту сухость слизистой оболочки, эти кровавые мозоли, — получает награду. Богоматерь — не Бог и не может видеть единую непрерывную жизнь, но и не обычный человек. Потому ей дано видеть неотрывно, но видеть при этом смерть Сына. Она — новое качество конечного, примененного для измерения бесконечности.

— То есть…

— Ход вашего времени каким-то образом синхронизирован с этим вот одним длящимся мгновением. Вы видите не нарезку мгновений, но одно долгое и безусловное протяжение.

— Органный аккорд! — подпрыгнул Бу. — Прав тапер, чертяка!

 

Мы шли по бурому выжженному полю. Молоденькие солнечные побеги уже пробивались из-под зольника.

— Хозяйка, сегодня молоко будет? — Мой пес принял стойку.

— Будет. Теперь кипяченым сразу выдает.

— Дайте ваше молоко. — Я чуть не силой выхватил бидон из рук тикающей женщины.

Вылил его в траву и осмотрел. Молоко и было травой.

— Смотри, брат. Как будто и не существовало. Словно и не съели его вчера на вечернем выпасе, и не претворилось оно за ночь в лактозу. Может, время — вообще этакая ложная величина, которая вводится в реальность для ее решения, чтобы в конце сократиться на себя? Оно отсутствует в начале и конце, но необходимо в середине?

— Эй, теоретик? Из чего мне теперь сыр прикажешь делать?

— Что ты скрываешь, тетя? Куда ты деваешь свое молоко? И зачем?

— Господи. Да сцеживаю я его. У одной вон от волнения молоко пропало.

Она принялась внимательно ощупывать свою грудь:

— Неудивительно. И у меня пропадет из-за таких болванов.

Снова этот запах. Аромат традиционного времени достиг нашего обоняния. Час кормления.

— Ну, что вылупились? Что будете на второе?

Я увидел в ее руках горшочек меда.

— Только материнство может все устаканить. Молока не хватает синюшным губам этого мира, — повернулся к другу. — Как Спаситель будет судить нас на Страшном суде? Да, как малых детей. Шлепнув слегка по попке, чтобы закричал человек о том, что он жив.

Страшный суд — это материнское начало Бога по отношению к чадам. Второе пришествие — пришествие чадолюбивое, материнское, богородичное. Потому и судить будет Богородица — кормилица этого мира.

— Вот же Вася! — всплеснула руками тетка. — Ничего по-человечески понять не умеет. Родила твоя. Ждет тебя, тоскует, вот и молоко перегорает. Второе пришествие. — Молочница хмыкнула как университетский профессор на пересдаче. — Вторая производная твоя, милок.

Вот тебе и Большой взрыв. Новая Вселенная пришла, как весна.

При усилении чувства вины крестовина нажимает на шток.

Распятие бо претерпев.

Бу.

Шток опускается и освобождает движок. Движок под действием пружины двигается вперед и замыкает огневую цепь капсюль-детонатор — дополнительный детонатор.

С обрыва реки мы увидели мост, горизонт и равнину, заполненную мириадами существ — живых и не живых, органических и неорганических.

Обратный процесс возможен.

Фонарь солнца втягивал свет в себя, вдыхал его, как пар от картошки. Фонарь этот — огромный на тонкой стебельковой ножке — высасывал свой свет из всех поверхностей, а нам виделся световой конус. Нам всегда казалось, что фонари освещают. И только теперь мы поняли, что они выпаривают частицы огня, попавшего сюда гораздо раньше, из всего, чего только можно.

Фонарь этот отсасывал свет, как яд из ранки, сплевывая кровь сумерек куда-то в сторону, в дальний космос. Почему мы поняли, что это так, не знаю. Но над открывающимся пространством стоял какой-то глухой волчий вой — словно частицы сущего задрали морды к луне, безотчетно тоскуя.

И еще: если войти в этот свет, тень окажется сверху — маленькой точкой пятна на солнце.

— Все хорошо, Бу. Все хорошо.

Медленно, словно под водой, начал приближаться к остекленевшему другу.

Пес, передней лапой наступив на крестовину мины, убирал с нее свой вес. Все свои 30 кило.

— Бу, — поскреб я губами воздух. — Раньше бы тебя сожгли, как ведьму. У нее же масса срабатывания от 15 до 25 кг. Может, прокатило?

 

4

 

Открывая глаза, чувствую пепел засыпающего меня счастья.

Как объяснили потом — МЧС-овский рейс доставил группу раненых в подмосковный военный госпиталь.

Таня узнала случайно. Примчалась из Питера.

И была рядом всю неделю, что я боролся за жизнь.

Сидела без сна и смотрела на меня неотрывно.

Вот уже и на поправку.

— Знаешь, Кость, я пока сидела, нарисовала каплю. И случайно перевернула рисунок — получился парашют. Смотри, — вертит лист. — Выходит, капля в свободном падении, если ее замедлить, переворачивает пространство и превращается в парашют. Славно, да? Ориентация пространства, верх или низ, получается, зависит от скорости падения. Падение или снижение, — смеется. Хоть и осунулась. Глаза блестят. Уже не пепел.

Мы гуляем по парку и пинаем ворохи пьяных листьев. Птицы пучат на нас двойные глазища.

— А я, представляешь, ведь учудила без тебя. Крысы испугалась и оступилась. Каблук сломался, я и грохнулась. И тут малыш задвигался. Если бы не этот музыкант — надо его обязательно разыскать, слышишь, Костя! — не успели бы. Он в каком-то баре со смешным названием работает. Ключ поворачивает, а зажигания нет. Так он поймал какого-то депутата и с сиреной меня довез. А так малыш родился чуть раньше, но видишь, вполне похожим на папу бутузом.

— Точно это крыса была? Не ежик?

— Нет, крыса. Здоровая лысая такая.

На третий день я узнал то, о чем боялся спросить. Взрывная волна выбросила меня, что и спасло жизнь. Мой Бу. Мой бумеранг не вернулся.

Я смотрю на солнце, пытаясь разглядеть маленькое пятнышко.

Малыш, наш новорожденный сын, мой спаситель где-то в соседней комнате. Ребята попросили, а военные медики отнеслись с пониманием. Он ворвался в этот мир, когда мы подорвались из него. Два встречных движения и спровоцировали временной затор. Таня старается кормить при мне. И малыш иногда, мне кажется, когда его отнимают от груди, произносит свое детское — бу.

— Вот послушай, ты любишь такое, — разворачиваю я газету и цитирую засыпающему человечку: «Циклогексан почти одновременно замерзает, плавится, переходит в газообразное состояние — и снова замерзает. При определенных давлении и температуре с ним все это происходит одновременно».

 

— С собаками на службу нельзя. — Строгая матушка.

Бу радостно виляет хвостом.

— Но это же служебная собака!