Мнимый лесник, или Превратности соседства

Мой племянник, Эвальд Гюнтер Вольф, некогда уехавший в Россию и проживший затем в ней несколько лет, рассказал следующую историю, случившуюся с одним тамошним дворянином — молодым человеком, унаследовавшим богатое поместье и оставившим ради него службу в столичном гвардейском полку.

Звали этого помещика Александром, как тогдашнего русского императора. Прежде он в этом поместье никогда не бывал, представления о том, как в нем распоряжаться, никакого не имел, рассчитывая во всем опереться на прежнего управляющего и полагая почему-то, что одного только хозяйского присутствия достаточно, чтобы все происходило надлежащим образом. Пожалуй, можно сказать, что решительной переменой в своей жизни молодой человек был обязан вовсе не тяге к сельской идиллии, а скорее вдруг возникшей сильной неприязни к жизни петербургской. О причинах каковой мы, однако, ничего не знаем и утруждать себя предположениями не станем.

Как бы то ни было, Александр вступил в наследство, наскоро проинспектировал новые свои владения, поселился в принадлежащей ему теперь несоразмерно-огромной и начинавшей уже ветшать деревянной усадьбе и принялся скучать.

В самом деле, не имея склонности управлять крестьянскими работами, мудрено получить от этого занятия даже малую толику радости — убедившись в этом, наш помещик предоставил им идти своим чередом и лишь старался, слушая доклад управляющего, всякий раз нагнать на лицо строгую маску. Управляющий в ответ столь же старательно изображал трепет и душевные мучения — с тем и поладили.

В доме нашлись и кое-какие книги — печатанные главным образом в предыдущем столетии, — однако Александр никогда не был партизаном чтения и едва ли соблазнился бы даже и новинками, попади они к нему в руки.

Чем еще было себя занять? Наносить визиты соседним помещикам наш молодой человек также не спешил — бежав ставших постылыми петербургских собеседников, он, не без оснований, полагал местных еще менее занимательными и, понимая, что свести с ними знакомство так или иначе придется, отложил это до некоторых будущих времен — столь же неопределенных, сколь и туманных. Впрочем, и сами соседи не пытались испытывать его гостеприимство — вызывая этим у Александра одно лишь чувство облегчения.

Он принялся совершать верховые прогулки — сперва окрестности радовали его своими умиротворяющими пейзажами, но вскоре и это приелось: молодой человек был не слишком чувствителен и тонких перемен природы не замечал.

Что оставалось нашему герою? Охота? Помилуйте, какая же охота в самом начале лета! Дворовые девки? Но ведь и это едва ли способно занять надолго — к тому же тип русской крестьянки на редкость однообразен…  В общем, Александр вскоре с неизбежностью оказался во власти той самой хандры, от которой думал спастись, покидая Петербург. Молодой ум его требовал и требовал развлечения, но требовал пока что безответно.

 

Однако ж развлечение сыскалось. Как-то, разговорившись с управляющим, Александр не без удивления узнал, что крестьяне его «столицы» — усадебного Заречья — исстари ведут с жителями недалекой Понетаевки что-то наподобие военных действий. Понетаевка принадлежала помещику со странным именем Сократ. Сократ Никифорович Сокольников был известным в уезде англоманом и чудаком — что, до некоторой степени, одно и то же. И вот среди зареченских мужиков заведено было время от времени ходить на его Понетаевку походом. К этому походу готовились загодя, что, понятно, не ускользало от внимания понетаевских, имевших, как видно, во вражеском стане своих лазутчиков. В общем, зареченских чаще всего встречали в кулаки, бились жестоко, едва ли не до увечий, и, коли пришельцы брали верх, отступали, оставляя на разграбление несколько домов с краю деревни вместе со всем причитающимся хозяйством. При ином исходе нападавших вязали, и после их выкупала родня.

Бог весть почему, но все это изрядно возбудило нашего Александра — он словно бы стряхнул с себя сон. Еще больше воодушевило его известие о том, что готовится очередной набег, — и наш молодой человек решил непременно принять в нем участие, переодевшись в крестьянское платье. Мысль эта показалась ему столь остроумной, что остаток дня он то и дело посмеивался, сам того не замечая.

Надо думать, мужики сперва насторожились, услыхав об этом прожекте своего барина, — однако Александр вскоре сумел завоевать их доверие, столь необходимое для успеха подобного предприятия: а уж когда он объявил им, что берет на свой кошт выкуп плененных, поелику такие случатся, то настороженность эту и вовсе сняло как рукой. Отставной поручик гвардии с головой погрузился в разработку плана кампании и разумностью своих суждений окончательно утвердил за собою роль предводителя — мужики теперь смотрели на него с подобострастным восторгом и даже заискивали наперебой, стараясь продемонстрировать видом своим и на словах необычайную лихость.

Александр и сам ощутил прилив решимости. Желая, однако, сохранить свое участие в секрете, он потребовал от новоявленных соратников величать его Прохором и никому не открывать истинного имени — мужики поклялись, и молодой человек остался этим доволен, еще не зная в полной мере цены крестьянским клятвам.

В общем, все шло как нельзя лучше, и вот назначенным днем в рассветный час ведомые своим помещиком зареченские мужики выдвинулись «на дело».

Не стану здесь посягать на Ксенофонтовы ниже Фукидидовы лавры и опущу подробности того великого сражения, данного близ Понетаевских выселков. Скажу лишь, что привнесенная в него толика правильного военного искусства в полной мере себя оправдала. Вторгшиеся разом с двух направлений зареченские застали противника своего врасплох, без труда окружили и принялись мутузить, невзирая на отчаянное сопротивление. Александр, будто древний вождь, был в первом ряду, щедро раздавая направо и налево кулачные удары, мужики старались от него не отставать и общими усилиями теснили противника.

Победа была близка. С трудом прорвав окружение, понетаевские отступили за первые избы, их неприятель, предвкушая заслуженный грабеж, уже готов был возликовать, но тут к армии Сократа Сокольникова подоспела подмога: несколько припозднившихся мужиков, среди которых выделялись своей медвежьей статью два братца — Пахом и Михайло. Зареченские перед лицом новоявленных обстоятельств слегка подались назад, противник, однако, не перешел в наступление, сохранив за собой прежнюю позицию, — кажется, и те, и другие ждали теперь богатырского поединка и в том ожидании не обманулись: пожалуй, пропущу здесь описание сей эпической схватки, сообщу лишь, что закончилась она так, как и должна была закончиться, то бишь, безоговорочной викторией ловкости и быстроты над ленивой грубой силой. Наш Александр молниеносными ударами свалил на землю сперва звероподобного Михайлу, а затем и его брата, успевшего в ответ лишь замахнуться вхолостую — и только. Увидев это, зареченские дружно издали победный вопль — еще миг, и они ринутся вперед, круша все на своем пути… но тут произошло нечто совсем уж неожиданное, то бишь никак не предусмотренное исстари заведенными правилами и обычаями.

На крыльце избы, стоявшей ровно позади оконфузившихся понетаевских богатырей, появилась вдруг молодая женщина, девушка — видом своим, одеждой и, главное, решительностью уж никак не крестьянка.  В руке у нее был хлыст, сойдя с крыльца, она направилась к Александру быстрым, не по-женски широким шагом. «Барыня Сокольниковых», — шепнул ему кто-то из-за спины, но наш герой стоял словно бы оцепенев — до того изумило его явление этой бесстрашной девушки. Она тем временем подступила к нему вплотную, со строгой пронзительностью заглянула в глаза и чуть тронула хлыстом.

— А ну-ка… как звать тебя, герой?..

— Прохором… — только и нашелся наш молодой человек.

— Что ж вы тут творите… бога гневите… Сей же час убирайтесь вон!..  И чтоб больше не видела я вас тут никогда!

Она замахнулась своим оружием. Александр поневоле загородил лицо ладонями, затем отступил на шаг, обернулся кругом и пошел прочь, широко разведя руки — словно бы пытаясь объять ими свое растерявшееся войско.

— Все… уходим, братцы… чего там… ничего не поделаешь…

 

Вернувшись в усадьбу, Александр вознаградил отличившихся, позаботился о раненых, умылся, облачившись затем в свежую одежду, более приличествующую его званию, — в общем, совершил то, что делает после сражения всякий военный вождь. Окончив перечисленные труды, он возлег на диван и задумался — образ разъяренной молодой девицы никак не шел у него из головы. Ему и стыдно было, и приятно — и, кажется, он вновь повторил бы давешний сумасбродный поступок, лишь бы только увидеть ее. Но как это сделать, ведь она наверняка запомнила его в облике Прохора и открыться теперь невозможно без того, чтобы уронить себя в ее глазах? Однако же уныния ничуть не было — напротив, Александр пребывал теперь в крайне приятном, ощутимо приподнятом расположении духа, ласкал себя путаными мечтами и отрывочными видениями — так он провел два дня, почти не покидая дивана.

И лишь на третий день после полудня принужден был переменить род занятий: ему доложили, что приехал надворный советник Сократ Никифорович Сокольников.

 

А что же Понетаевка в эти два дня? Все ли было в ней спокойно? Все ли как прежде? Все — да не все.

Не стану описывать тут радость крестьян, успешно отбивших налет соседей, — эту картину всякий вообразит без труда. Ограничимся лишь тамошними помещиками — отцом и дочерью. Дочь, кстати говоря, звали Ольгой, и было ей в ту пору и впрямь восемнадцать. Читатель, небось, уже давно задается вопросом: как оказалась она ранним утром в доме одинокой Анфисы? Что же, с ответа на него и начну.

Пришла она в Анфисину избу еще с вечера, узнав, что та лежит в горячке, — юная властительница Понетаевки, воспитанная отцом на бог знает каких причудливых идеалах, почитала долгом своим заботиться о занедуживших подданных, полагая себя, за неимением лучшего, едва ли не доктором. Старая Анфиса ходила за Ольгой в малые ее годы, и весть о том, что теперь она лежит одна в своей избе и некому подать ей воды, возбудила девушку необычайно — Ольга тут же постановила идти лечить дряхлую няню и, застав ее затем в состоянии тяжелом, но вроде бы жизни не угрожающим, наотрез отказалась уходить, самоотверженно решив дождаться, когда больной станет лучше — хоть бы и оставшись в ее избе на всю ночь.

Дальнейшее нам известно. Утром Ольга вернулась в свою усадьбу, позавтракала и отправилась восполнять пропущенный сон — да не тут-то было. Несмотря на усталость, сон не шел никак — девушка лежала, закрыв глаза, и думала о… нет, я затрудняюсь сказать, о чем она думала — слишком уж беспорядочны были ее мысли и картины, их сопровождающие. Видения прошедшей ночи проходили перед ней одно за одним, повторяясь без всякого порядка в каком-то причудливом танце, — и чаще прочих вставал перед ее очами этот самый озорной Прохор: силач и храбрец, в котором она, однако, вдруг почувствовала натуру ранимую, способную смутиться и даже проявить галантность — в той мере, конечно, в которой это доступно обычному мужику. Ольге вдруг захотелось увидеть его еще раз — обнаружив в себе это желание, она сперва удивилась, затем задумалась, но уже вскоре постановила, что ничего зазорного в этом, конечно же, нету и рачительной хозяйке значительного имения следует знать своих мужиков. То, что Прохор никак не являлся ее мужиком, как-то ускользнуло в тот раз от Ольгиного разумения.

Здесь надо сказать, что в характере Ольги пленившая хозяина Заречья порывистость как-то находила способ уживаться со склонностью едва ли не противоположной — а именно с умением, как говорится, вести политику: ставить отдаленные цели, продумывать ведущую к ним цепочку шагов, заменять эти шаги другими, сообразно игре обстоятельств.

В общем, вечером того же дня она завела с отцом вроде бы не значащий ничего разговор о том о сем, быстро соскользнувший на обсуждение давешней баталии. Сократ Никифорович, прежде всегда старавшийся отдалиться от этого сюжета, предоставив крестьянам самостоятельно улаживать отношения со своими собратьями, на этот раз ощутил себя прижатым к стенке и был принужден наконец-то высказаться определенно. Так или иначе он признал, что подобного рода боевые действия, конечно же, разорительны, позорны и являются бессмысленным пережитком какой-то давней неприязни, питаемой друг к другу прежними владельцами обоих имений. Ну а признавши это, он и в остальном согласился с дочерью, тут же предложившей ему съездить в Заречье и там заключить всеобъемлющий мир с его новым хозяином. Сократ Никифорович и рад был поддаться такому нажиму — ему самому любопытен был новый сосед, про которого никто в округе не знал ничего определенного. В общем, на третий день владелец Понетаевки с утра велел заложить дрожки и, управляя ими самолично, один направился в Заречье.

 

Право, едва ли стоит перечислять здесь подробности приема, оказанного Сократу Никифоровичу нашим героем: ограничимся лишь замечанием, что все было в должной степени пристойно и вполне сообразно случаю — и мадера с кофе, и совместная прогулка верхами с осмотром хозяйства, и типичный холостяцкий обед, немного сумбурный, но этим и тронувший сердце понетаевского помещика, живо напомнив ему золотую пору собственной холостяцкой жизни. Поздним вечером, заручившись обещанием хозяина совершить ответный визит, Сократ Никифорович отправился восвояси. Он был доволен поездкой. Пары кларета, наполняя его мозг, породили целый ворох приятных умозаключений — таковые касались как самого Александра (сумевшего произвести исключительно благоприятное впечатление на соседа), так и его имения (весьма недурного, но скверно соблюдаемого воришкой-управляющим, которого, конечно же, следует гнать взашей немедленно). Ну а мысль выдать Ольгу за соседа замуж пришла в голову как бы сама собой — будто старая знакомая, многожды являвшаяся и со всех сторон привычная.

 

Однако же теперь в затруднении оказался наш Александр, пообещавший Сократу Никифоровичу навестить его Понетаевку и, по отбытии последнего, ломавший голову, как это сделать, избежав встречи с Ольгой. При том что этой встречи он желал как никогда!

Молодой человек в растерянности слонялся по своей усадьбе, заглядывал в шкапы и чуланы, ворошил забытые там едва ли не во времена Екатерины Великой вещи, надеясь почему-то именно этим возбудить в себе предприимчивость, — но никакой полезной мысли не рождалось. Тогда он велел подать рюмку ликера, уселся в кресло, закинув ногу на ногу, и, взяв старинный парик, принялся вертеть его в руках, поневоле дивясь добротности, с которой когда-то была изготовлена эта не нужная теперь никому вещь. Александр живо вообразил хозяина парика, умершего десять лет назад в глубокой старости, затем ему почему-то подумалось про безвестную женщину, отдавшую для парика свои волосы, — захотелось вообразить ее красивой и молодой — и, странным образом, мысли тут же перескочили на Ольгу, вспомнилось ее покрасневшее от возбуждения лицо — и уже в следующий миг словно бы озарение его посетило…

 

Прошло еще четыре дня, прежде чем Александр нанес ответный визит. Воистину, это было чудное свидание: не с ходу изыщешь слова, достойные описать изумление Сократа Никифоровича, когда к крыльцу его дома подкатила старинная крытая карета (столь безбожно раскачивавшаяся на гостеприимных российских дорогах, что казалось — вот-вот соскочит с рессор) с двумя ливрейными лакеями в льняных париках. Один из них отворил дверцу и помог сойти на землю зареченскому помещику, коего хозяин Понетаевки едва узнал: Александра также украшал парик, однако при этом юноша лишился прежних своих усов, одет же он был теперь в морской обер-офицерский мундир времен чичаговских побед над шведами. Хозяин едва нашел что сказать, приветствуя гостя, — тот, впрочем, предвидя таковые затруднения, все же потрудился дать объяснение своему необычному облику. Не слишком заботясь о связности собственных слов, он пробурчал что-то скороговоркой про светлую память двоюродного деда, которую положил чтить, про какие-то значительные символы и семейные реликвии, про добрые нравы прошлого, прискорбно утраченные невзначай, и даже античные руины приплел тут к делу — Александр походя что-то бросил про них сквозь зубы, так, словно бы подобные руины встречались среди русских степей столь же часто, как верстовые столбы.

Вообще, во все время визита наш Александр болтал безудержно, но малосвязно, часто смеялся невпопад — в общем, внушал впечатление существа легкомысленного, из тех, про кого говорят: «Бог знает, какой ветер подует в его голове после второй перемены блюд». Разумеется, Ольге он не понравился и не понравился сильно. Все же она улыбнулась ему два или три раза, соблюдая приличия. Полагая, что хозяйский долг непременно требует от нее разговора с гостем, Ольга решилась заодно и накормить собственное любопытство: рассказав о храбром своем участии в подавлении давешних беспорядков, она затем справилась о предводителе зареченских мужиков, описав его внешность, — в ответ Александр как-то странно засмеялся, после чего взглянул на Ольгу так, как смотрят обычно на расшалившихся детей.

— О, это Прохор наш… как же… самый непутевый мужик!.. Я должен наказать его, не так ли?..

— О, да… ведь он тогда порядком меня разозлил!..

— Что же… я перед вами в долгу и непременно проучу этого Прохора… даю вам слово: проучу!.. дам плетей и отправлю охранять лес… пусть поживет-ка один, в тесной сторожке… неотлучно… вот уж, станется ему… а вы, коли желаете, сможете сами проинспектировать там этого разбойника… когда будет угодно, даже не ставя меня в известность… убедитесь, что я человек слова!..

Лицо Александра на мгновение исполнилось благородным негодованием, но тут же растаяло, и молодой человек вновь разразился каким-то немного искусственным смешком.

— Право, верьте мне: дня через два он уже понесет… это свое наказание… ссылкой… вдали от родной деревни.

 

Надо ли пояснять, что тотчас же по отбытии гостя матримониальные проекты Сократа Никифоровича рассеялись, словно рябь от брошенного в омут камня. Он даже не решился поведать о них дочери и рад был, что не сделал этого прежде.

Ольгу же будто черт укусил: несколько дней она места не находила, затем не выдержала и, все еще не позволяя себе сознаться, что желает увидеть Прохора и что вдобавок ей совестно обречь его на мучительное наказание, поехала одна верхом в сторону Зареченских лесов.

Надо сказать, что найти, ни у кого не справляясь, сторожку лесника, да еще повторяя себе все время, что вовсе ее не ищет, — оказалось для Ольги делом совсем непростым. Девушка до вечера плутала по лесным просекам, вконец утомила лошадь, умаялась сама и наконец, не солоно хлебавши, решилась поворотить назад. И тут случилось неладное: за изгибом дороги лошадь оступилась, поскользнувшись, ее круп вынесло в сторону, и всадница с размаху влетела плечом в толстую ветку.

Острая боль словно бы пронзила ее всю — теряя сознание, она сползла с седла, сделала, с трудом переставляя ноги, несколько шагов и, рухнув на землю возле ближайшего дерева, лишилась чувств.

Неизвестно, сколько времени прошло прежде, чем Ольга вновь открыла глаза. Как будто бы стало легче — во всяком случае, ничего не болело — до тех пор, пока она не попыталась встать: тут же дало о себе знать разбитое плечо — девушка поневоле вскрикнула и села вновь, опершись спиной о толстый березовый ствол. И тогда она увидела Прохора, совсем рядом — он молча глядел на нее, держа под уздцы ее Луизу.

— Приветствую почтенно, барыня! Не надо ли подсобить чем? — Прохор деликатно улыбнулся. — Вот я вашу кобылу поймал…

Ольга подавила в себе ответную улыбку.

— Спасибо тебе… Прохор… так ведь тебя звать, не правда ли?

— Истинно так, барыня. — Прохор кивнул. — А только что с кобылой-то делать прикажете? Да и сами вы как — поедете или что?

Ольга пожала плечами — левое при этом немедленно отозвалось острой болью.

— Даже не знаю… вот что, Прохор… помоги мне подняться!

Отпустив поводья, молодой человек шагнул вперед и протянул ей руку. Опираясь на эту руку, Ольга вновь попыталась подняться — и вот она уже стоит, пошатываясь. Едва ли она теперь способна ехать верхом.

— Чай, не поедете, барыня… ушиблись, видать, знатно… хотите, я к вашим съезжу, чтоб подмогу прислали?

— А ты, поди, видел, как я ушиблась?

— Есть грех, смотрел… у меня сторожка отсюда два шага… коли желаете, могу довести… а там уж приберете себя и поедете в Понетаевку обратно…

— Вода у тебя там найдется?

— Найдется, вестимо. И попить, и умыться.

— Хорошо же, давай. Только ты уж помогай мне — дай-ка руку.  Да лошадь не потеряй!

 

Пришла в себя Ольга прежде еще, чем добрались до лесничьей сторожки, — она, однако, не подала виду, а уже оказавшись в убежище Прохора и расположившись на лавке, с любопытством окинула взглядом это спартанское жилище, о длительном присутствии в нем человека сообщавшее большей частью запахом.

— Что ж, Прохор, тут ты и живешь теперь?

— Вестимо так, барыня.

— Наказал тебя барин за набег-то?

— Истинно, так… высек… и за усы оттаскал знатно — в клочья изодрал, аж подстричь потом пришлось… а после слово взял, чтоб больше не помышлял о таком… а как не помышлять, скажу честно, коли и отцы наши, и деды на вашу Понетаевку хаживали… но делать нечего — коли приказ, то чего там… спина, она родней жены, как говорится…

— А есть у тебя жена?

— Не обзавелся пока…

— Что ж так? С женой-то веселей…

— Да мне и без того не скучно…

— Да я имела случай заметить… — Не удержавшись, Ольга засмеялась. — Признаюсь, дрался ты лихо… залюбовалась поневоле…

Прохор тоже усмехнулся.

— Люблю это дело, есть грех.

Так они болтали еще с полчаса или несколько больше. Затем девушка поднялась со своего места, попросила налить ей воды и вымыла лицо.

— Кажется, я смогу теперь сесть на лошадь… Послушай, Прохор, я благодарна тебе… и хотела бы тебя вознаградить — да сейчас нечем… коли ты будешь здесь — я навещу тебя послезавтра поутру… так ты будешь?..

— Куды ж мне деться, барыня?

— Ну вот и славно, покажи мне дорогу.

 

И действительно, через день истомившаяся Ольга снова была возле сторожки лесника. Одарив Прохора двумя серебряными полтинами, она попросила напоить лошадь и под этим предлогом задержалась. Опять меж ними завязался разговор, в ходе которого Прохор главным образом отвечал на вопросы девушки — отвечал медленно, с немногословной основательностью, однако при этом бойко и умно — Ольге хотелось слушать его и слушать, как в детстве слушала она нянину сказку, не понимая отдельных выражений, но оттого не теряя завороженности. Однако же приличия не позволяли задерживаться надолго, и девушка принуждена была распрощаться с милым ей невольным лесником.

— Что ж, прощай, Прохор! Сладко было слушать тебя — да и хорошо тут, в лесу. Коли позволишь, я в пятницу тебя вновь навещу…

— И вам благодарен, барыня… и за полтины спасибо, и за беседу ласковую… уж сижу тут один, словно бы тетерев или гриб какой… лица человеческие забыл…

Ольга рассмеялась:

— Ну вот и привелось тебе вновь увидеть мое лицо… я же твое еще в ту памятную ночь запомнила… кажется, никогда теперь не забуду…

Прохор вдруг посмотрел на нее — очень серьезно и без малейшей тени подобострастия — как равный на равную:

— Да уж и я ваше теперь… по гроб смерти помнить стану… хоть всю деревню за меня сватай…

 

Расставшись в тот раз, оба испытали сильнейшее замешательство — и даже не возьмусь сказать, чье было сильнее. Ольгу словно бы лихорадило — чувства переполняли ее, и это были очень разные, никак не согласные между собой чувства. Ей все еще было стыдно перед Прохором за ту давешнюю жалобу его хозяину, ее тянуло к нему, и казалось невозможным прекратить с ним видеться. Будучи достаточно умной, она поняла, что это влечение и есть любовь, та самая, о которой читала она у Ричардсона, но едва девушка, вдохновившись добродетельными злоключениями Памелы, начинала рисовать что-либо в своем воображении, как тут же представлялся ей отец — и вновь становилось стыдно, хотя и стыд теперь был совсем иного рода. В общем, ей стало тяжко, и это заметил даже Сократ Никифорович, решивший, однако, что дело тут в какой-либо прочитанной книжке, сверх обычного взволновавшей впечатлительное дитя: владелец Понетаевки был в этом отношении либерал и никаких препятствий чтению дочери отродясь не накладывал, убежденный, что даже негодные книги — слишком слабое средство, чтобы причиненный ими вред стоил сколько-нибудь неприятного разговора. В общем, Сократ Никифорович опять промолчал — и опять оказался прав, как выяснилось впоследствии.

Ольга же промучилась весь вторник, среду и на исходе четверга твердо решилась взять себя в руки — встретиться с Прохором в последний раз и, восстановив между ними природой положенную дистанцию, расстаться уже навсегда.

Но не менее Ольги был обескуражен и сам наш Александр. В некотором роде он чувствовал себя словно бы попавшим в собственный капкан. Не зная, как открыться Ольге, и даже боясь ее этим разочаровать (воистину, непостижим ход мысли влюбленных!), молодой человек лихорадочно перебирал в уме способы обратить все в шутку, отвергал их один за одним и, измучившись вконец, постановил повиниться без затей, испросив прощения за случившийся розыгрыш и полностью отдавшись милосердному суду своей пассии. Все же он счел, что лесная сторожка для этой цели — место не вполне подходящее и улаживать дело с юной понетаевской помещицей пристало, конечно же, в обстановке более благородной. Таким образом, Александр, идя на поводу у собственной застенчивости, решился сперва объясниться с ней письменно, а уж после того повидаться — все равно, где, в ее ли или в своей усадьбе — лишь бы вне глаз Сократа Никифоровича. Причесав таким образом мысли, он бросился писать письмо. Извел кучу бумаги, несколько перьев, но все-таки породил сочинение о трех страницах, не слишком стройное слогом, но подкупающе трогательное, способное, вне всяких сомнений, выполнить возложенную на него непростую работу. (Мы, однако, его здесь воспроизводить не станем, пожалев как время читателя, так и его вкус.) Пробежав глазами письмо несколько раз, Александр сложил его, перегнув каждый лист пополам, и в четверг пополудни сам отвез в лесную сторожку, где, придавив камушком, водрузил на самое видное место — у края стола, сколоченного из горбыля и обзольных досок.

 

Когда Господу охота смеяться — он смеется над нашими опасениями. Воистину, это так. На обратном пути и потом, по возвращении, Александр, тревожась, пытался вообразить, как Ольга станет читать его послание — надумает ли войти в сторожку, никого возле нее не обнаружив, заметит ли письмо на столе… и не лучше ли было просто отправить его в Понетаевку с нарочным? Он мучался — и мучался, как оказалось, не напрасно, пусть и не дано ему было предугадать того, что же на самом деле случится с его письмом.

А произошло вот что. В тот же четверг, перед вечером, сторожку посетили два зареченских мужика: Степан Талалай да Ермолай Вострокнотов. Что уж они в лесу делали — один бог знает, да только ходили они весь день, сильно устали и рассчитывали в той сторожке заночевать, зная, что лесника давно не назначают и, стало быть, никто не помешает им в этом намерении. Так и вышло — и даже несколько лучше, нежели ожидалось: кто-то чужой, по всему, побывал здесь совсем недавно, оставив после себя солонины, да немного исписанной с обеих сторон бумаги (оба мужика не знали грамоте). Подождав темноты — вдруг хозяин всего этого воротится, — мужики солонину съели с хлебом, бумагу же частью употребили при разведении костра, частью забрали потом с собой — когда с рассветом, проснувшись, они засобирались восвояси.

В общем, добравшаяся в пятницу после полудни до заветной сторожки Ольга не нашла там никого и ничего, чем изрядно себя озадачила. Вернулось прежнее смешение чувств, в коем соседствовало облегчение от отпавшей тяжкой и стыдной обязанности, досада на Прохора, нарушившего данное им слово, и, конечно же, неутоленная жажда видеть его милое лицо — в каковой девушка себе и сознавалась, и не сознавалась в то же самое время.

Едва сдерживая подступившие слезы, она отъехала от сторожки прочь и, погрузившись полностью в свои чувства, дала Луизе свободу — лошадь пошла одной ей ведомыми тропами и вдруг вывела к тому самому дереву, у которого Ольга некогда встретилась с Прохором. Девушка конечно же узнала это место — соскочив на землю, она бросилась к дереву, обняла его и, прислонившись лбом к его коре, дала наконец волю слезам.

 

Выплакавшись, Ольга почувствовала себя лучше. Ничего теперь не хотелось — ни возвращаться домой, ни искать встречи с кем-либо. Она поехала куда глаза глядят, долго плутала по каким-то едва заметным дорожкам и просекам, прежде чем выбралась на знакомый ей тракт, равно далеко и от Заречья, и от Понетаевки. Это, однако, ее не смутило, какое-то время она по-прежнему ехала вперед, прочь от родных мест — словно бы желая убежать от всего, что было ей знакомо и привычно, — мысли клубились у нее в голове будто пар над вечерним озером, и вдруг среди всей этой бесплотной их путаницы словно бы выступила вперед одна — четкая и настоятельная, и при этом нехитрая, как пульс в висках: девушке захотелось есть.

В самом деле, Ольга ощутила не просто голод, а голод во многих отношениях необыкновенный: внезапный, острый и сильный — его вовсе не было еще четверть часа назад, а вот теперь он здесь и властвует безраздельно, не дозволяя думать ни о чем другом, помимо еды.

Ольга стала пристально вглядываться по сторонам пустынной дороги — не обнаружив ничего примечательного, проехала еще немного вперед, туда, где дорога резко поворачивала, огибая холм, и, свернув вместе с нею, тут же наткнулась на человека, расположившегося сбоку, в нескольких саженях.

Это был один из мелочных торговцев, коробейников или офеней, как их называют в тех краях, — передвигающихся пешком со своим коробом от села к селу и снабжающих как крестьян, так и хозяйства небогатых помещиков своим нехитрым товаром. Сейчас он сидел на траве и, расстелив перед собою какую-то тряпку, трапезничал, поедая выложенную на нее снедь, в простоте своей не отличавшуюся от продаваемого им товара.

Вид этого человека, с явным наслаждением поглощавшего столь нехитрую пищу, окончательно рассеял путы приличий. Ольга подъехала едва ли не вплотную, спешилась и, опустившись на землю под изумленным и даже слегка испуганным взглядом торговца, обратилась к нему:

— Послушай, добрый человек… не откажи мне в куске хлеба… я страсть как голодна… и дам тебе двугривенный…

Торговец прекратил жевать, глаза его растерянно забегали туда-сюда, губы сделали несколько беззвучных движений, словно бы в замешательстве:

— Я это… пожалуйте в общем… не жалко… да у меня ведь просто все… чем богат… — Он протянул Ольге кусок хлебной краюхи, два огурца и луковицу. — Уж не побрезгуйте, барыня.

Девушка поблагодарила и принялась с жадностью жевать — все это время торговец пытливо смотрел на нее, отвлекшись от собственного ужина, и, убедившись наконец, что гостья хоть и из господ, но как будто не представляет для него опасности, с облегчением улыбнулся.

— Что ж вы, барыня… одна тут ездите… а дело, вон, к вечеру уже… как бы дурного не вышло…

Ольга торопливо доела хлеб, шумно, не стыдясь, прожевала огурец, торопливо проглотила, спеша ответить.

— Заплутала я… приехала в гости к хозяевам Сухаревки, решилась на прогулку да вот потеряла дорогу…

— Так вы, барыня, не туда едете, коли в Сухаревку… вам надыть обратно ровно… в ту вон сторону, откуда и явились-то… тама сперва к Заречью, а потом ехать-ехать и уже Сухаревка… но лишь бы к Понетаевке не свернуть, когда дорога двоится…

Ольга улыбнулась.

— А ты, гляжу, все тут знаешь…

— А то бы не знать… с весны так и кручусь по этим селам да около… тут уж все дороги могу с завязанными глазами пройти… да и про людей, почитай, все ведаю…

— Про людей?

— Ну да, про людей… кого сам знаю, а про кого набрехали… вона даже и про господ здешних знаю все… мужики рассказали…

— Что же ты знаешь?

— Да многое… они тут норовистые… вот, к примеру, в том же Заречье… там барин характерный — прям управы на него нету нигде… он в Петербурге служил — так его оттудова царь выслал за буйство… никак было не окоротить… Ну вот он, значится, сюда приехал, осмотрелся, собрал мужиков своих, кто поотчаянней, и пошел походом на Понетаевку как раз… на тамошних бар… пошел, значит, сам будто мужиком обрядившись, и стал их там громить — и мужиков ихних, и усадьбы… вот… ну хозяин Понетаевки видит, делать-то нечего, никто не поможет — ну и вышел переговоры переговаривать, дескать, чего ты хочешь, подчиняюсь… любое условие соблюду, только не жги тута все у нас… хочешь — денег дам, а хочешь — лесом поступлюсь… Ну, а изверг этот заречинский и отвечает: ладно, деньги, лес — я и сам не беден… а вот отдай-ка ты мне дочь свою для услад… пусть она ко мне всяку неделю приезжает и я стану делать с ней что захочу… А тот видит — делать нечего, и согласился, а что… Единственно, выпросил, чтоб приезжала его дочь не в Заречье, на позор всеобщий, а в лесу они встречались, да… в лесничьей сторожке…

— И что же? Приезжала?

— Вестимо, приезжала. Он, правда, чтоб ее отцу потрафить, обратно мужиком одевался — будто так просто в лес идет силки ставить или чего… ну да что толку — все ж видят…

— Экие дела… и что ж будет теперь у них дальше?

— Да кто ж вам скажет… одно ясно: замуж теперь понетаевскую барышню не выдать… иначе как за кого-то совсем захудалого… — И он сочувственно покачал головой.

Ольге ничего другого не оставалось, как, поблагодарив, сунуть ему обещанный двугривенный, распрощаться и, вскочив на верную Луизу, скорым шагом ехать в Заречье. Напрямик, без обиняков.