Иван Беляев. Вацлав Гавел. Жизнь в истории. М., «Новое литературное обозрение», 2020, 472 стр.
Невысокого роста крепышу, не любителю говорить, зато не дураку выпить, пройтись нетрезвым с псом по набережной, послушать друзей в пивной, оркестр в парке, съесть под навесом у киоска горячую колбаску, отлить за кустиками у метро, ну и приударить для полноты жизни и чувств за хорошенькой актрисой или официанткой после рюмочки вечерней сливовицы. Человеку, который мог, в точности как Ярослав Гашек, определить себя одним единственным словом — бесхарактерный. Собственно, для меня книга Ивана Беляева об этом. Хотя подозреваю, что сам автор, наш человек из Вологды, едва ли со мной согласится. Он бы, наверное, хотел других, не таких лаконичных и легкомысленных определений и характеристик для своего героя и своей работы. Ну, там, фундированная монография, прекрасно структурированная и выстроенная, при том написанная простым и ясным языком, поэтому имеющая право на интерес и отклик самой широкой читательской аудитории.
И это вполне заслуженно. Я бы еще добавил, рассчитанная именно на русского читателя. Ну, вот на такого, как я, из Кемерова. Или того, который там, у Ивана, в Вологде. Которому не только нужно рассказать о жизни и судьбе одного из самых удивительных политиков прошедшего века, но и о контексте. Объяснить, что это была за невозможная демократическая страна в плотном кольце полутоталитарных или совсем уже диктаторских режимов, Первая чехословацкая республика, в которой родился в семье известных пражских предпринимателей, инвесторов и меценатов сын Вацлав. Как и почему была эта вольная республика за пару месяцев и даже недель, чуть-чуть не дотянувшая до празднования двадцатилетия своего существования, в 1938 отдана большими западными демократиями, Францией и Англией, на съедение Гитлеру. И почему случившееся почти или совсем не отразилось на жизни семьи, в которой рос мальчик Вацлав. И как снаружи и внутри выглядело нечто для этой и для тысячи других семей действительно переломное — коммунистический «конституционный» захват власти в феврале 1948-го, после которого к сыну владельцев, как он это сам скромно определял, «пары ресторанов „Люцерна” и „Баррандов”» со всем и связанным, и окружающим, начнет, собственно, и приходить главное, понимание того, что без характера ему свою бесхарактерность никак не сохранить. Начнет формироваться человек, который в новом рабоче-крестьянском государстве чехов и словаков должен был стать скромным и полезным членом общества — плотником или лаборантом, а стал соавтором сначала бесполезного — абсурдных пьес, а после уже и просто вредного — Хартии 77. Документа, отстаивающего право на любую слабость, в том числе и бесхарактерность. И благодаря этой уверенности и убежденности в естественном праве всякого быть самим собой обретающего совершенно универсальную, трансграничную силу. «Силу слабых», как много позднее определит этот, один самый из гуманистических векторов истории Вацлав Гавел в одном из своих поздних эссе.
Такой вот удивительный объект в огромной человеческой вселенной, сын домовладельцев и рестораторов, племянник хозяина и распорядителя европейского Голливуда — баррандовских киностудий, ни в чем, включая собственную душу, не уверенный, мечтатель и поэт, который ради этих всех сомнений и метаний, ради слабости для всех, ради бесхарактерности для себя и для других готов был на любые испытания. И в том числе тюрьму.
Именно это вызывает удивление, именно это притягивает. И восхищает в том образе, который рисует Иван Беляев, хотя, казалось бы, и пишет вовсе не об этом. А о том, как невозможное в политике сочетание — и честный, и искренний, убежденный (ну, честный — это бывает, видели, ну, искренний — тоже случается, и даже принципиальный, не такая уже, вообще-то, невидаль, но чтобы вместе, одновременно, в одном стакане, невероятно!) сделало поздней осенью 1989-го мало кому известного немногословного, стеснительного, бесхарактерного диссидента с начальным рейтингом в один, два, три, четыре каких-то там ничтожных, невидимых процента популярности всего за пару недель поездок по стране, трибун, балконов, площадей кумиром, любовью и надеждой нации. Нации, которой потом придется — и очень скоро — через многое и многое пройти, начиная с распада самой страны, собственно Чехословакии, и кончая голландцами и немцами, вернувшимися вновь хозяйствовать и управлять. Все это подробно, детально рассказано в книге нашего, вологодского Ивана. Ивана Беляева. Специально для меня, такого мужичка из Кемерова. И как выглядела купонная приватизация по-чешски, и почему период самого дикого капитализма назывался на землях Богемии и Моравии «банковским социализмом», и отчего словаки, спасенные чехами буквально, как национальный вид, как племя от растворения в огромном венгерском море, вместо благодарности всю жизнь, полвека, ходили с кукишем в кармане. Это интересно, это хорошо сделано, объяснено и подано в отличной книге «Вацлав Гавел. Жизнь в истории», но думаешь тем не менее о другом. Об общечеловеческом, о трансграничном. О том, что некто, вполне реальный, живой, из мяса и костей, буквально призывавший и в конце концов вызвавший бурю и связанные с ней свершения, открытия, перевороты, в эпицентре этого самого грандиозного шурум-бурума, в воронке, в очаге, так и остался сам собой. Тем, кем и был с рождения, — полноватым, коротковатым, скупым на разговоры увальнем, еще в школьном детстве получившим прозвище «Жук» и до конца жизни его носившим с законным и естественным правом. Как тут не вспомнить пророческие и верные, как оказалось, на все времена слова друга гавеловской юности, поэта Иржи Паукерта, произнесенные при первом, долгожданном личном знакомстве, — «ожидал встретить кого-то вроде Евгения Онегина, а повстречал Обломова».
Бесхарактерного человека, давшего не только себе, но и всем и каждому, по крайней мере в Чехии тогда, это самое право, святое и нерушимое, быть самим собой. Стать! Умным умными, дуракам дураками, а бесхарактерным — остаться людьми, лишенными хребта и силы воли. И это, эту самость сделавшими силой. Характером! Тем самым, что утверждает самое смешное на земле. И удивительное. Свободу. И потому, наверное… оттого… самым трогательным и замечательным в книге Иван Беляева оказывается эпизод встречи Гавела с Горбачевым. И не президента с президентом, а, если пользоваться собственным определением Гавела, — прохожего с царем.
Апрель 1987-го, Гавел, всего лишь диссидент, недавний зэк, прогуливается по набережной, я даже допускаю, что с некой умеренной порцией сливовицы или пльзеньского внутри:
И что я вижу: бесконечные ряды паркующихся представительских автомобилей, огромное множество полицейских, освещенный Национальный театр. Быстро понимаю ситуацию: Горбачев на спектакле. Любопытство не дает мне покоя (я тоже по своей сущности зевака), и я направляюсь к Национальному театру. Благодаря собаке, которая пробивала мне дорогу, очутился в первых рядах. Стою, жду, спектакль может каждую минуту закончиться. Разглядываю и слушаю людей вокруг себя. Это случайные прохожие, а вовсе не организованная публика, даже не люди, которые сами пришли ради Горбачева, а просто такие же зеваки, как и я, которые шли из одной пивной в другую, заметили переполох и из любопытства остановились. <…> Наконец! Внезапное оживление среди полицейских, моторы заводятся, из театра выходит аристократия. И вдруг откуда ни возьмись — он сам! Рядом с ним Раиса, и оба окружены роем агентов. В этот момент пришло первое удивление: те циничные и ироничные зубоскалы, которые еще несколько секунд назад безжалостно потешались над вельможами и их охраной, вдруг, как по мановению палочки, превратились в восторженную, даже отчаянно ревущую толпу, рвущуюся вперед, чтобы помахать главному правителю. <…> Снова та же иллюзия! Они правда думают, что Горбачев приехал освободить их от Гусака! <...> Но царь-реформатор уже приближался к месту, где стоял я. Он был довольно невысоким и коренастым, такой милый шарик (а может, казался им только в соседстве со своими могучими охранниками), вел себя немного застенчиво и беспомощно, улыбался — как мне показалось, искренне, как-то заговорщицки нам помахал — каждому в отдельности. И тут ко мне пришло мое второе удивление: мне вдруг стало его жалко <…> Я представил себе его жизнь: целый день он должен видеть несимпатичные рожи своих охранников, у него насыщенная программа, непрерывные встречи, переговоры и речи, обязанность говорить с множеством людей, помнить их всех и отличать одного от другого, он постоянно должен говорить что-то остроумное, но одновременно и правильное, чего бы мир, ожидающий сенсаций, не мог использовать против него, он вынужден неустанно улыбаться и посещать представления вроде того, что было сегодня и вместо которого он, несомненно, предпочел бы отдохнуть, — и после такого жаркого дня даже не может вечером немного выпить. <…> Горбачев, человек, восхвалявший в Праге одно из худших правительств, которое эта страна в своей новейшей истории имела, идет недалеко от меня, машет, дружелюбно улыбается — и мне вдруг кажется, что машет он именно мне и улыбается мне.
И приходит третье удивление: я вдруг осознаю, что моя вежливость, приказывающая мне ответить на приветствие, была быстрее моих политологических соображений: я застенчиво поднимаю руку и тоже ему машу. <…> Я иду с собакой домой и думаю сам о себе. Тогда приходит четвертое и последнее удивление: мне за мое застенчивое помахивание рукой совершенно не стыдно. В конце концов, у меня действительно нет причин не ответить просвещенному царю на его приветствие.
Да. Четыре удивления и одна жалость. Мне кажется, в этих чувствах, вкупе с иронией, самоиронией при полном непротивлении всей гамме человеческих эмоций и даже восхищении богатством их и разнообразием, и есть весь Гавел. Человек и всем, попросту говоря, того же самого желавший.
Другое дело, желали ли этого и все остальные? Прочие. Дураки — быть дураками, умные умными, а бесхарактерные — так и остаться смешными недотепами и добряками? Сегодня и всегда?
На этот вопрос книга Ивана Беляева, увы, ответа не дает. Вывод нужно делать самому. У меня он получается не самый оптимистический, нет, сила слабости, характер бесхарактерности — ценности, в этом мире, увы, не всеобщие. Не трансграничные, не общечеловеческие. И именно поэтому, наверное, так важен и удивителен некто, прошедший и пронесший мимо нас однажды прекрасный, достойный именно художника, поэта, драматурга и философа идеал. И веру…
Конечно. Именно так. Последний президент Чехословакии и первый Чехии Вацлав Гавел говорил медленно и трудно, как будто камни ворочал. И при этом сильно картавил, ну, как и положено Сизифу.
Кемерово
Опубликовано в Журнале №5