Гипсовые поля

Поломка незначительных высот

 

1

 

Он ждет, когда улица пройдет через него, но проходит только язык — сам по себе, не через тоннель, не через лес.

 

Череп безголосой птицы.

 

Незначительная высота языка, с которой смотришь и видишь череп.

Как на нее взойти по сломанной лестнице?

Ты смотришь с высоты собственного роста и видишь счастье, удачу, любовь, но уже знаешь, что такое рост на самом деле, и тебе хочется расти вниз, в землю.

 

2

 

Из глины языка не слепить здешнего человека.

Из глаз языка смотрит птичий череп.

Вода породит палимпсест.

Нет совести у языка, совесть заменил поиск.

Заметил поиск, оглядываешься по сторонам. Глина ищет тебя, чтобы лепить из тебя птичий череп.

 

Неуклюжая глина нейросети облепляет твои слова ненужными слогами, перехватывая их в начале, подражая твоему худшему «я». Что она лепит из твоего языка? Что-то простое и очень понятное тем, кого ты избегаешь.

А ты что делаешь из всего языка? Эти делают укрытие, дома, похожие на таблетки.

Помни, язык — не голос.

Голосом он станет и без тебя, сделай камень.

Камень попадется в их сеть и утопит ее.

Попадется в их руки и обожжет им кожу.

Попадется в их дом и не станет краеугольным, как они ожидают.

 

3

 

Я смотрю на тебя из низин, незначительная поломка.

 

 

Река Сандзу

 

Ужас полезности.

Ужас полевых пересечений.

Я не слышу, как разбивается волна земли о найденный воздух, и чужой говорит: это потерянный воздух.

Что потерял чужой на моем языке, не своем?

На своем он называет мое найденное то моим потерянным, то своим.

Потерял лед, нашел оцепеневшую от ужаса воду, школу/шеол.

Ему прот(в)орили дорогу многие. Потом они умерли, но ничего не нашли.

Он видит лед вместо реки Сандзу. Лед разделен. По правую руку белый, по левую — черный.

Чужой ступает на белую сторону, но ее нет.

Цвета пересеклись, ужас пересечения цветов.

По воде не нужно идти.

Я смотрю, как не разбивается волна медиации о найденный воздух, как она разбивается. В каждой капле воды дракон.

 

 

Секунда Гекаты

 

Секунда Гекаты пройдет, прежде чем услышит: здесь нет ничего твоего.

Они думают: отдельность ушла — секундой. Но это половина вещей покинула их дома.

Собаки вещей идут следом, невидимым для владельцев.

Владельцы, пытаясь утешиться, говорят: ладно, женщина — что с нее взять.

Геката оборачивается. У нее мужское лицо.

 

 

Машина

 

Найденный поэзией, ты не собрал из нее слова.

Поэзия — это труп, он будет пить старую воду. Расставит буквы не там, где надо. Порог рассыпался, будто пепельный, будто пепельный — настоящий цвет твоей крови. Ты оборачиваешься к морю, чтобы собрать его, но море перепрошло границу. Море — петля. И ты говоришь, найденный поэзией:

«Когда же я, господи, буду не я, а машина-мертвец?»

 

Знаменитый не хвалит — он думает: человек будто кот, крутящийся на месте, чтоб угнездиться. Если ты гладишь кота, пока он вьет себе невидимое гнездо, ему сложнее устроиться поудобнее. Знаменитый рассматривает гнездо поэта, видит проволоку и щелочь — поэт расслышал слово «щепки» сквозь свернутую в трубочку идею. Долго же ты гнездиться будешь, даже если я не решусь тебе помешать. На закрытом ролл-ставнями ларьке объявление красным цветом: «Мясная машина переехала в дом напротив». Какие-то слишком живые машины по всей пустоте, и это не та пустота. Когда же я, господи, буду не я, а машина-мертвец?

 

С пустого стола он взял листок бумаги, тот превратился в прямоугольник пепла и, когда человек отпустил его, застыл в воздухе, не рассыпаясь. Но человек искал черное, слишком живой, несовершенно спокойный, шел по краденой улице. Куда она раньше вела, уже не ведет. Окна закрыты пеплом вместо стекла. За моей кровью видно меня, за пеплом не видно. Пепел закрывает камеры пустоты, пустота не ловила тебя, не поймала, пойманный тем, что считал поэзией. Она не ведет к лежбищу мясных машин, живых, как плохие тексты.

Мне казалось, твое лицо — зеркало, но пепел меняет его. Если бы я верил, я бы спросил — воду, камень или монету, камень, ножницы или бумагу: когда же я, господи, буду не я, а машина-мертвец?

 

Сбитые формы

 

Cбитые формы должны быть похожи на кегли. Старей, как вещь, падай, как форма, но вместо вещей тут лишние буквы, но форма тут падает только одна — полицейская с вешалки.

Форма прозрачна, как деготь. Сквозь нее просвечивают ворота — глиняные ворота земли.

Сбитые земли должны быть как воры, но падает тут только одна — твоя модель обращения в лишнюю букву.

Все было так же просто, как ты. Когда-то все было так просто, как ты: земля шла прямо. Не старей, не падай, говорили обращенные-хор, а то мы напишем на всех воротах прозрачную полицию, натюрморты с дегтем. Но кто-то учил тебя плыть по глине, когда ты не помнил свое нынешнее лицо.

 

 

Женщина-Манджушри

 

1

 

В каждом человеке есть природа будды, но у большинства она не проснется. Люди боятся, что от пробуждения их разорвет пополам. Зайди в любой дхарма-центр — там боятся, что их разорвет пополам или что они станут свиньями.

После пробуждения, гласит дурной анекдот, человек начинает видеть будду в каждой свинье, а ведь он должен менять круг общения и умственно развиваться.

В манге Кадзуичи Ханавы «Плоть сострадания» ловят свиней, принявших облик будд, и запирают в клетке с девочкой-сиротой, которая должна за ними ухаживать. Женщина ловцов не может быть буддой — она может только его кормить. И ей сильно повезет, если это окажется будда, а не свинья.

Настоящего будду за пределами своего тела не поймать. Но одна девочка вышла из клетки, словно из собственного тела, и подумала: если бодхисатва Каннон имеет и мужское воплощение, почему женщина не способна быть Манджушри? если свинья может обращаться буддой, почему женщина не способна быть Манджушри?

Кадзуичи Ханава три года отсидел за хранение оружия, а я с рождения как в тюрьме.

Будда вышел из-за угла и сказал ей: спи.

Она подумала: если я убью свинью в образе будды, я стану Манджушри?

Будда вышел из-за другого угла и сказал ей: спи.

Свиньи, сказала она, разорвите меня пополам, и одна часть будет мужчиной-Манджушри, а другая — женщиной.

 

2

 

Где найти женщину-Манджушри, спросил путник у свиней.

В аду черных сечений. Рассекают там не только тела, но и сам воздух, чтобы страшнее было. Черные прямые пересекаются между собой так часто, что за этим частоколом лица не разглядеть. Не разобрать, женщина, мужчина или демон с двумя головами.

Почему она именно там, спросил путник.

Только там ее от мужчины не отличат, а из других адов погонят.

Путник послушал свиней и начал клеветать и лгать, чтобы попасть в ад черных сечений. Зачем ему понадобилась женщина-Манджушри? А кто его знает. Может, он и сам не знал: мужчины не такие рассудительные существа, какими хотят выглядеть.

Еще немного осталось, думал он, и я умру. Вон та баба, что заходила в суконную лавку, сказал он соседу, сглазила твоих детей.

Так он увидел женщину-Манджушри, потому что будды милосердны, но не опознал ее, потому что будды еще милосерднее, чем он думал. Если бы он понял, кто перед ним, его бы разорвало пополам. Наверно, он хотел увидеть вовсе не женщину-Манджушри, а собственное лицо, но черные сечения продолжают закрывать его, а ему еще много осталось — может быть, он еще жив.

 

Гипсовые поля

 

Умереть надо так, чтобы смерть не оказалась им на пользу.

Чтобы она не вышла из твоего дома их путем.

Чтобы твои глаза охотились дальше, невидимые и видящие.

Но они, умные, приручили даже смерть Мандельштама — каменную куницу.

Все здесь наше, говорят они, и песок Коктебеля не забивает им легкие, песок Коктебеля, забей им легкие до самыя смерти, они же так любят цитировать очередного прирученного, до самыя смерти.

У них водятся штатные экзорцисты, больше похожие на копиистов. Снимают посмертные маски с воображенных лиц и оживляют их, чтобы копии произнесли известные всем слова с другой интонацией.

Умереть надо так, чтобы руки копиистов во время создания маски сливались с гипсом, крошились, как гипс.

Чтобы твои слова охотились дальше.

Вот и поле свернулось вокруг тебя.

Надолго ли его хватит? Поля тоже крошатся, гипсовые поля.

 

Сотаинница

 

Эта стена не растягивается.

Вспомнил, что раньше тень называли стенью. Но эфемерные темные фигуры на земле были не слишком похожи на стены, поэтому из слова выпадала то «с», то «т». Стена не всегда защищает, стень — тем более. Только если ее отбрасывает дерево или строение. А если она твоя собственная — скорее, навредит. Тебя обнаружат, если твой бесплотный силуэт проступит на кирпичной кладке, ночью, в неуверенном свете фонарей.

С/тень-сотаинница, самое бесполезное существо. Если рифма к тебе — стена, то рифма к автору — аборт.

(с)тень знает твои тайны, но не способна поговорить о них с тобой. Ты можешь скрыться в тени своих поступков, но не в тени своего тела. Однажды (с)тень пообещала стать пустотой, но распалась на чужеродные числа — не рациональные, не вещественные, не комплексные и так далее, и определялись они значками, напоминающими надписи на костях. Так тень попыталась уподобиться кости, но зачем, если никогда не завидовала ее грубой простоте?

Когда-то она была прочной, как стена, и человек мог приказать ей вытянуться от горизонта до горизонта, но что-то пошло не так, и он увидел кости, от горизонта до горизонта, цзягувэнь, которые ему приказали читать, но сегодня он ничего не помнит. Он хочет отбрасывать неуверенный свет. Тот медленно движется к человеку от фонаря, человек хватает его и, скрутив в подобие мяча, бросает за стену.

 

Графоманные иглы

 

Талант должен быть связан с работой, сказали одному человеку. Он привязал талант к работе прочной веревкой, а когда вернулся, в комнате лежала графоманная игла.

Она сияла, как звезда. Головная пластинка без нее не заиграет.

Другой человек тоже создал иглу и теперь ходит по вагонам метро под высекаемую в голове мелодию, продавая книгу стихов «Белый ворон». Никто его за это не поколотил: он под охраной графоманной иглы, что выкалывает строптивым глаза и дарит другие, способные разглядеть окраску ваших бесценных фонем, чуть не сказал — бесплатных, но это ложь, вы же зарабатываете.

«Я съела одеяло черной молью», — пишет граммофонка, и ей платят.

Черная моль превращается в черный круг винила.

Третья человечица мечтала стать иглой, попасть привязчику работы под кожу и дойти до сердца. В детстве ей рассказали, что если штопальная игла скроется в вене, то непременно доплывет до сердца и убьет. Оттого, что ей рассказывали такие истории шестнадцать лет подряд, она и захотела стать графоманной иглой, а могла бы уйти в поле, уйти в степь, уйти из жизни сама, раз жизнь такая скверная, что все время грезятся убийства.

Заговорили о работе и закончили убийствами, как всегда.

 

Отражение

 

 Хлеб воды — отражение. Вода питается нашими лицами, пока знаки молчат: их изолирует ледяная ткань.

Молчат так, будто вода уворовала настоящее лицо, и говорить об этом нельзя — исчезнет выбор между молчанием и означиванием: мы останемся там, где не сможем ничего отграничить, ничего назвать.

Человек воды — ловит отражение.

Человек крови смотрит и не смотрит, молчит, как знак.

Человек воды — автор вечного черновика, бог покоя. Он думает: ладно бы им казалось, что их лица едят, но им кажется, что вода переворачивает лица, которые эти люди перестали отличать от колеблющихся отражений. Но перевернутое водой лицо — это что-то невозможное, как перевернутая кровь. Отойди от ложки.

О нем думают: то, что меня душит, то, что уничтожает, станет твоим хлебом.

 

Надежда

 

Мне нужно помнить, а не рассыпаться.

Ткань, сжигаемая в уверенном свете. Шествие провокации. Портреты неважного.

Невидимое лицо над видимым телом. Речь, которая чем громче, тем неслышней. Тут различают только некролепет.

Ты должен быть счастливым, ты должен быть смелым, ты должен разрушить свое тело, чтобы тебя услышали.

 

Сон

 

Он говорит: «Никто из моих знакомых не погружался в землю в осознанном сне.

Я провалился сквозь слой земли и оказался в темном помещении, полном лестниц и коридоров. Оттуда не было выхода».

Я не скажу ему, что, когда погружаюсь в землю, она, будто темный огонь, растворяет меня до состояния пепла, чтобы я ничего, кроме легкости, не ощущал, и это не темнота твоих лестниц и коридоров, чужак, — такую ты никогда не увидишь.

По его словам, мы, люди лунного света, слишком поглощены своими телами, потому что хотим их изменить, а ему экзистенциальная неизменность дарит свободу и простоту. Почему же на уровне, куда он рвется, земля не признает его легкость?

Люди лунного света и есть люди земли.

 

 

Рыба

 

Мне обещали, что они спустятся на глубину, закрыв лица пластиком от моего немигающего взгляда. Что они по очереди будут ловить меня на медный, серебряный и золотой крючок. Но они сидят у залива, который можно перейти вброд, с самыми дрянными удочками и подсаком. Меня здесь нет.

В следующей жизни я стану деревом с золотыми и серебряными крючками вместо ветвей, растущим прямо из морской воды. Попасться мне будут считать за честь. Я не оскорблю ни одну жертву.

 

Скрытое

 

«Самовыгульные животные долго не живут», — прочитала она в паблике. Ее родители годами отпускали кошек бродить по окрестностям. Вернулись не все. Она и так знала, кто долго живет, а кто недолго, но в эту минуту вспомнила материно оправдание: «Как же их не выпускать, если они ломятся?» Она тоже ломилась. Ее с трудом, но отпустили в большой город, и она не вернулась. Теперь она ощутила себя стоящей на высоком каменном пороге, отделявшем ее от трупов животных, которые словно оплатили ее свободу. Кто скрывал это от нее столько лет? Никто. Но она пожалела не о том, что поздно поняла, а о другом — впервые в жизни: «Плохо, что я не мужчина, ему было бы плевать».

 

Лезвие

 

Почему лезвие не может расти из моей ладони, почему я даже в другом состоянии не вижу, как оно растет? Однажды рука распалась надвое, из провала вырос цветок. Я пытался вспомнить, что за цветок, но не удалось. Память выбросила это знание за ненадобностью: все, что не железо, она отфильтровывает. Но железо все равно не растет. А ведь я родился, чтобы вскрыть протянутую руку врага — такие у меня враги, что протягивают мне руки.

 

Коралл

 

Будь холоден или горяч, говорит господь, будь деревом или водорослью, третьего не дано. Кем не дано? Мной, господом. Отцепись от меня, господь, я хочу быть коралловым рифом, разумным коралловым рифом. Тогда твоим слугам станет стыдно крошить мое тело на крестики для твоих служанок. С другой стороны, они объявят меня творением дьявола. Я сам решил таким стать, значит, я дьявол и есть.

 

Обувь

 

Мы наблюдаем за этой женщиной издали. Она считает себя невероятной красавицей. Ей пятьдесят, у нее невнятная речь, кривые зубы и ноги, безбровое лицо перекошено, будто она сбрила брови, как уличная актриса — чтобы проще было рисовать клоунский грим, — и вот-вот начнет рисовать, но красок под рукой нет. И не появится. Как-то она обвинила внезапно заболевшего в гостях человека: он якобы специально приехал разносить заразу. Позже она сняла дом на берегу моря, захламила его по самую крышу и отказалась убирать. Выгнав упирающуюся арендаторку, хозяева обнаружили, что она забыла обувь — дешевую и грязную. «Вы украли мою обувь, — написала им женщина, — вы завидуете моей привлекательности, успеху у мужчин».

Иногда нам кажется, что ее настоящая сущность — как эта обувь, недорогая, неброская, но, если отчистить и отремонтировать, сойдет. Бисером и бахромой такие сандалии не украсить, будут смотреться седлом на корове, но можно создать похожие и отделать как угодно. Так вот, эту сущность кто-то украл и подсунул женщине другую, до которой она не дотянется никогда, а виноваты окажемся мы все. Уже оказались.

Зачем украл? Чтобы подсунуть чужое и наблюдать — не как мы с нашим копеечным сожалением, а злорадно или равнодушно, как пятьдесят тысяч скал.

 

Головокружение

 

Нашел мешок смерти. Он думал: смерть — кот в мешке. Ожидал, что она будет героичнее, чем представлялось, или спокойнее, или смешнее. А может быть, ее там вовсе нет, произнес чей-то голос. У нашедшего закружилась голова. Он искал не смерть — это вышло случайно. Никто его к такому не готовил. Казалось, смерть сама его найдет, как богатая невеста — нищего затворника. Но богатые невесты себе такое не ищут. Он развязал веревку.

Смерть — мешок с зерном. Не узнаешь, что это зерно, похожее на пшеницу, пока не заглянешь. Снаружи оно не прощупывается. Ты чувствуешь только тяжесть, но не можешь понять, что это.

Зерна — символ жизни, плодородия, думал он. Как же так? И ведь он должен с этим зерном что-то сделать. Засеять поле? Вырастить ядовитые растения?

Ничего не надо, сказал голос. Пока что нашедший ничего не обязан делать: это лишь первая смерть.

Как наступает вторая смерть, когда?

На это ему уже никто не ответил.

 

Броня

 

Маленькие девочки призывают обрастать шерстью. Если их не признают людьми, они станут похожими на животных, чтобы их человечность воссияла на фоне звериного облика.

Но я не девочка, я не хочу обрастать шерстью назло большому папе. Хорошо бы избавиться не только от волос на теле, но и от кожи, от ненужного мяса и стать ожившим скелетом с тибетской тханки. Что в нас человеческого? Скелет. Что в нас животного? Скелет.

В полях, под снегом и дождем, нет разницы, чьи кости лежат.

А мои кости заговорят.

Мои кости заговорят.

 

Ловушка

 

Число разворачивается медленно. Иные числа распадаются: вот один, вот два, а третья его составляющая не делится ни на что, кроме ноля. День свадьбы ее знакомой распался надвое: первую цифру она помнила, а вторая исчезла даже из записной книжки. Жених был дурак. Видимо, первая цифра принадлежала знакомой, а вторую он обнулил своей головой.

Это же число — однозначное — она, смотрительница, развернула, как свиток. В течение нескольких минут оно повторялось, но цифры, написанные одним и тем же шрифтом, почему-то не напоминали друг друга. Сосчитать их было невозможно. Оно бы не развернулось, если бы его дубли можно было сосчитать.

 

 

Разрыв

 

Нормальный человек хочет разорвать воду, как бумагу. Но даже бумага в его руках становится водой.

«Смотри, — говорят местные детям, — нормальный человек. Будь как он».

Зачем, думаешь ты, мне становиться человеком, в руках которого бумага становится водой, который уничтожит меня, если я им стану?

 

Отвратительно!

 

Отвратителен человек, который борется со своей природой, говоришь ты.

Он не борется, а его природу ты сам для него придумал. Стоит ли испытывать к тебе отвращение за то, что на самом деле с чужой природой борешься ты? Почему-то не получается пробудить хоть какие-то чувства к тебе, но черт его знает — вдруг отвращение выведет нас на правильную дорогу. Мы отвратимся, поверь, когда будет надо, когда ты еще немного поговоришь о нашей природе, когда наша природа искоса посмотрит на тебя.

 

Зловещее

 

Расплывшийся пожилой мужчина, похожий на бездомного, читает лекции о красоте декаданса и ненавидит тех, кто «не понимает красоты». Кажется, из его бороды сейчас выползут муравьи. Злобная грязнуха, при взгляде на которую «эротика» — последнее, что приходит в голову, читает лекции об эротологии. Вот что сделала с этими людьми любовь к эротике и красоте. В этом есть что-то зловещее, но не больше, чем в последователе самой мирной религии, угрожающем отрезать нам головы. И то хлеб. Однако же как сильно нужно было любить эротику и красоту, чтобы превратиться в полную им противоположность? Не лучше ли любить простоту, труд, холодную воду или своего врага?

 

Радио

 

Что-то вроде табака. Человек сначала развлекается, потом кашляет.  У знакомых от радио начинается мозговой кашель. Но они не сдаются.

Все оттого, что треки или их последовательность выбираешь не ты. Выбрал ведущий, и это работает, как никотин. Самое худшее — болтовня ведущего. Даже не реклама — черт с ней, она кормит станцию.

Что ты несешь, мысленно спрашивает сидящий в машине. Ты сам хотел стать музыкантом, но ставишь чужие пластинки. Ты словно Тантал. Обида отупляет тебя, и ты городишь бред нарочито радостным голосом, чей отпечаток остается на песнях, как шрам.

Песни-то были так, дерьмо средней руки, а из-за тебя, голос-тень, их стало и вовсе невозможно слушать.

 

Скользко

 

Отцу лень привезти с берега песок на тачке, оставить мешки в сенях и зимой засыпать дорожки. Ребенок поскальзывается на льду возле дома и ломает руку. Отец говорит: ты сам виноват, нормальные дети нормально ходят.

Тридцать лет спустя отцу не просто лень привезти с берега песок на тачке, оставить мешки в сенях и зимой засыпать дорожки. Ему неохота даже переехать в дом, дороги вокруг которого засыпает песком коммунальная служба. Это его новый дом, но ему лень. Отец поскальзывается на льду возле старого дома и ломает ногу. Отец говорит: это ребенок виноват, нормальный человек приехал бы к родителям, привез песок.

Чужой человек смотрит с заснеженного берега на лед, в котором чернеет полынья. Хорошо бы, думает он, создать лед матовый и надежный, словно асфальт. Никто не отвечает ему, что по такому льду люди двинутся невыносимой толпой, железным потоком, сталеплавильным заводом прямо в полынью, даже он сам, а может быть, даже его корневой гуру.

А ты какую сталь собрался плавить на дне?

 

Повар

 

От голода больно открывать глаза, почему ты не сказал этого, Гамсун?

Голод, лучший повар, иногда настолько улучшает еду, что она становится невидимой.

Она стала бы почти невидимой в лучшем обществе, превратившись в таблетки с концентратом витаминов и белка, которых хватает на всех. Ее бы создали люди, которым пришлось голодать или надоело готовить.

Но тут создавать позволяют тем, кто не голодает, за кого готовят другие.

 

Причудливость

 

Встретишь во время похода косноязычного типа с грязными волосами, перевязанными аптекарской резинкой, — даже он помнит стихотворение японской поэтессы о кривых окольных тропах, которыми ходят трусливые.

А что вы знаете об окольных тропах смелых?

Ирландцы в понимании англосаксов — не белые, современные греки — не белые, а Лафкадио Хирн был и тем, и другим и вдобавок не видел левым глазом. Лица людей, то есть, не видел, но его слепой зрачок различил в темноте причудливый путь, потому что прямым путем этому человеку идти не позволили.

Оскар Льюис говорит, что Хирн не отличался здравомыслием. Но как полунищий цветной инвалид добился успеха в чужой стране и освоил чужой язык без царя в голове? Здравомыслие Хирна опережало его эпоху и скрывалось под причудливыми узорами окольного пути, подобно тому, как в юности его античная красота казалась незаметной из-за поношенной одежды.

Когда-то он создал мэш-ап из буддистской легенды и «Пути паломника»:

«Мир внизу исчез. Не осталось ничего, кроме океана облаков внизу, неба вверху и горы костей между ними…

— Это гора из человеческих черепов, — сказал ученику Бодхисатва. — Но знай, что все они — твои собственные! Каждый из них в свое время был прибежищем твоих мечтаний и страстей. Все они только твои в миллиардах твоих прошлых жизней».

Их окольные тропы приводят к другим окольным тропам, нас — к океану. Океану из черепов. Не увидишь черепа — не научишься думать на чужом языке.

Тот косноязычный тип тоже идет дворами, но думает, что это прямая дорога. Даже череп на пути не остановит его.

 

Раскопки

 

Вместо того, чтобы жить, ты раскапываешь собственную могилу.

Вместо того, чтобы умереть, ты раскапываешь собственную могилу.

Ты надеешься увидеть там другого человека?

Отличимые от твоих кости?

Жить и умирать надо в настоящем — ты находишься в будущем, где раскапываешь собственную могилу.

Тебе приснилось, что ее вырыли на полузаброшенном сельском кладбище и поставили проволочную ограду. На такое ты не рассчитывал.

Вот беда — когда ты обнаружишь в гробу чужие останки, кладбище превратится в гром и блеск, мириады карет свалятся с мостов и сам демон зажжет лампы, чтобы показать все в настоящем виде.

 

Плавающий

 

Они радостно кричали, что надо менять круг общения, избавляясь от ядовитых людей. Наконец их круг общения согласился и избавился от них.

И вот они спрашивают, куда им плыть. Им тяжело идти. Один сказал: я хочу превратиться в скорлупу грецкого ореха, полную горящего масла, и поплыть по волнам.

Некоторым из них встречается плавающий — существо наподобие худеющего из книги Кинга, — и обещает научить плаванию по облакам. Заразившись от него, они разучиваются ходить и ползут по земле, будто плывут.

 

Бросок

 

Не для того я стал костью, чтобы на мне чертили, чтобы меня бросали. Я хотел лежать в земле, глядя невидимыми глазами на корни растений, на все, что вы оставили и забыли, на все, что большинство из вас никогда не найдет.

Когда они чертят, когда они бросают, они будто просят: расскажи, что творится в пространстве, где мы не можем дышать.

Надо было просто увидеть меня сквозь землю.

Их глаза не способны к такому зрению, их руки способны только на бросок.

 

Струйка дыма

 

Кто-то выиграл в женщину. Суеверы и сутенеры, спохватившись, отказываются передать награду через порог своего оптимизма. Игрок недоуменно разглядывает приз. Оказывается, женщина — что-то старое и забытое, как нижние слои верхнего красного лежня, а он хотел выиграть новую обложку для своей незаметности (думал: это незаменимость). Думал: женщина — это струйка дыма. Захотел — выпустил, захотел — открыл окно, и от нее следа не осталось. Как теперь унести отсюда эту плиту?