Ероплан

Дмитрий Быков. Истребитель. М. «АСТ; Редакция Елены Шубиной», 2021, 576 стр.

 Испытательный стенд

 

 

 Наш острый взгляд пронзает каждый атом,

                                                                      Наш каждый нерв решимостью одет;

                                                                       И, верьте нам, на каждый ультиматум

                                                                   Воздушный флот сумеет дать ответ.

 

Павел Герман, «Авиамарш»

 

Перед нами книга, которую будут много ругать. Я и сам многим не удовлетворен, но не присоединюсь к этому хору, и вот почему. Из романа «Истребитель» можно извлечь много полезного тем, кто не находится в плену ожиданий и не падает в бездну патриотической гордости. Тем, кто понимает разницу между литературами биографической и художественной, и равно тем, кто вовсе не настроен на получение прямого удовольствия. Иначе говоря, это книга — хороший материал для исследователя.

Я часто слышу, что рецензия должна носить рекомендательный характер (или нерекомендательный, что тоже самое). Это ужасные глупости, и поэтому я попытаюсь объяснить, как можно читать книгу автора, к которому, быть может, вы не расположены лично, и извлечь из этого максимум пользы.

Это напоминает то, как в докомпьютерную историю авиационный двигатель ставили на стенд и он работал сам по себе, не являясь частью самолета. Его нужно было изучить на земле. Да и многие самолеты удивительных свойств не пошли в серию, но принесли авиации пользы, может быть, больше, чем серийные модели. Книга «с идеей» — повод оценить не только ее развлекательные или стилистические качества, но и собственно станок для обдумывания, материал, время и, наконец, самих себя. Здесь перед нами сразу несколько тем. А) как мы выдумываем себе прошлое; б) о компромиссе нормального человека между ура-патриотизмом и смердяковским желанием заселить Россию какой-нибудь приличной нацией; в) об авиации вообще; г) о том, как устроены романы с ключом и нет ли в них опасности для писателя (и какая в них опасность для читателя); д) бывают ли устаревшие темы; е) нормален ли термин «сталинская архитектура».

Итак, представьте себе такую раму в ангаре, где укреплен авиационный мотор, к которому подведены разные трубочки и провода, а на стенде висит план испытаний со всеми этими а), б) и в).

Нужно оговориться, что в моем размышлении много личного: вся моя семья была связана с авиацией. Дед мой, святой человек, получил Сталинскую премию как один из конструкторов истребителя «МиГ-15», матушка принимала участие в создании «МиГ-29», да и то — на микояновской фирме еще работал первый Герой Советского Союза Ляпидевский, и как-то я нарисовал эпическую картину «Гибель „Челюскина”». Сейчас я надеюсь, что дед, сказавший, что старому полярному летчику это малолетнее безумие понравилось, просто выкинул картину по дороге. Этот биографический реверанс-тур тут ради того, чтобы объяснить, что тема авиации для мальчишек поколения, к которому принадлежат и автор книги, и автор этих строк, — особенная. Кто не сопереживал полярным летчикам из каверинского романа, у того нет сердца, как бы он ни поумнел с тех пор. Более того, советские самолеты были действительно хороши, что бы ни кричал вождю, зарабатывая себе на расстрельную статью, дважды Герой Советского Союза летчик Рычагов.

Чтобы пояснить характер этой эмоции, скажу, что в прежние времена было много интересных слов, куда там какой-нибудь пришедший с переменами пипидастр. Пипидастр будто бы делает неприличное за гаражами, а настоящие слова были как гром боевого барабана. Вот «коллиматорный прицел» — великие слова, в них была такая аллитерация, что никакой поэзии не снилась. Я читал книги о летчиках, и там всегда был коллиматорный прицел. Раненый пилот сажал машину, и подбежавшие техники видели, что он уронил голову на коллиматорный прицел. Не на какую-нибудь хню, а на коллиматорный прицел.

Или герой приходил с войны и видел, что в доме завелся писаришка штабной. «Как же так, — думал сбитый летчик. — Раньше я смотрел на врага через коллиматорный прицел, но теперь передо мной какой-то писарь, а коллиматорного прицела между нами нету». И этот летчик не понимал, что дальше делать. Куда голову приклонить? Потому что без коллиматорного прицела — никуда.

Вот какие слова были у меня в детстве.

Итак, на взлет. От винта, так сказать.

 

Ключи

 

«Истребитель» — это роман с ключом, подобный множеству других романов автора, включая «Июнь», о котором мы говорили пару лет назад^[1].

В нем действует летчик Петров, очень напоминающий летчика Серова (кто же не знает старика Серова?!), летчица Поля Степанова, напоминающая Полину Осипенко, авиаконструктор Антонов, разительно похожий на авиаконструктора Туполева, конструктор Царев, смахивающий на Королева, Канделаки, обозначающий летчика-испытателя Коккинаки, отчаянный Волчак, похожий на Чкалова. Если честно, то эпизодические герои и видения даже у меня, помешанного на этой эпохе, вызывают иногда недоумение — кто это, что они тут делают? Но все полезно, что в рот полезло, вернее, все, что можно поставить на испытательный стенд.

Тут несколько сюжетных линий: во-первых, условный Серов влюблен в условную Полину Осипенко, и как Ромео с Джульеттой они не выходят из пике; во-вторых, линия условного Чкалова, что влюблен уже в вождя, будто в настоящего отца или женщину; в-третьих, линия летчика, напоминающего сгинувшего героя СССР Леваневского, что летит в Америку, а прилетает в Валгаллу; в-четвертых, история врача, что постиг тайны бытия, жизни и смерти; и его жены, что буквально не жива и не мертва; и, наконец, линия дрейфа ледокольного парохода «Седов», от подвига экипажа которого у меня-то и в детстве волосы на голове шевелились. Эта глава, впрочем, смотрится как прицепной вагон к трем четвертям остальной книги.

Все это связывает персонаж по фамилии Бровман, который чем-то похож на журналиста Лазаря Бронтмана (1905 — 1953), писавшего также под псевдонимом Лев Огнев. Реальный Бронтман был сотрудником главной советской газеты «Правда» с четвертьвековым стажем, что не помешало ему пасть жертвой борьбы с космополитами. Он лишился работы, тяжело заболел и умер еще нестарым человеком.

В романах с ключом, построенных на материале литературной жизни, автор чувствует себя уверенно, потому что много лет существовал в литературном пространстве. Мир ученых и инженеров все же несколько другой. Более того, при ловком освобождении от претензий родственников и наследников возникает другая опасность — превратить книгу в аттракцион «Угадайка». И эта тема заведомо шире, чем случай конкретного романа и конкретного автора.

С одной стороны, романы с ключом — прекрасный способ обезопасить книгу от претензий желающих биографического буквализма. К тому же некоторым читателям хватает самой игры. Угадайка замещает литературу, потому что эмоция угадывания сама по себе довольно сильная и приятная. И как раз в этом и заключена опасность: вдруг за этим аттракционом отсутствует логичный мир, смещенный относительно реального.

«Истребитель» можно тут сравнить с другим широко обсуждаемым сейчас романом — «Эшелоном на Самарканд» Гузели Яхиной (в пользу летчиков и полярников). Книга о путешествии голодающих детей совсем другая, и дело не только в неестественном языке «Эшелона». Там происходит перепродажа (не очень умные люди сразу употребляют слово «спекуляция», не понимая, что всякая литература есть спекуляция, то есть перепродажа задорого того, что можно прочувствовать подешевле). В литературе всегда перепродается эмоция. Так было даже в советской патриотической литературе о войне, а так же в ее таком зеркальном отражении, как «перестроечное искусство». Мы помним сюжеты с организованно утопленными на барже гипотетическими проститутками, которые обслуживали союзников в Мурманске, а также историю книги, а потом и фильма «Сволочи». К несчастью, продажа советских ушанок с армейской кокардой на Красной площади устроена по тем же законам. Торговля эмпатией к историческому страданию сама по себе ни плоха, ни хороша. Важна литературная составляющая, а не справедливость.

Все дело в том, что в обществе есть сгусток эмоций, сильных, как вечный огонь. Можно, будто в айкидо, использовать мощь этих эмоций, работая с эмоционально нагруженными историями, ворваться в славу, так сказать, на чужих плечах. А можно, подобно Толстому, силой таланта перевесить эти эмоции и создать собственный мир, который, как в случае с «Войной и миром», перевесит показания всех очевидцев. Но это крайности, а внутри спектра есть еще множество линий.

«Истребитель» построен не на памяти жертвы, а как раз на памяти героя, не на травме унижения, а на следах энтузиазма, которые сохранились вокруг нас: еще работают тысячи механизмов, созданных в те годы, от московского метрополитена до электрических приборов.

 

Точность

 

И мало кто думает о том, сколько настойчивости, терпения, выдержки надо иметь, чтобы научиться верить в свой глазомер и никогда не ошибаться.

 

Анатолий Маркуша, «Вам — взлет!»

 

Главным, как это говорится, бенефициаром чтения будут так называемые «заклепочники». То есть любители военной истории, которые придираются к неверному расположению заклепок на кинематографическом танке или самолете. Они будут ловить роман на несоответствии тактико-технических характеристик, орденов на гимнастерках персонажей, цвета петлиц и имен моторов.

Я даже не очень представляю, как они выживут. Даже дрейф «Седова» в романе происходит в другие годы, да что там дрейф, там много такого. Меня все это совершенно не раздражает, наоборот, лучше если бы атмосфера того времени сгустилась в еще большую фантасмагорию; примерно так же, как для фильма «Дау» на Харьковском аэродроме построили декорацию гигантского шестимоторного самолета Калинина К-7, который существовал в единственном экземпляре и разбился в тридцать третьем.

В рамках этого метода нужна достоверность в мелких деталях, а уж если ее нет, то хотелось бы как раз большой недостоверности, которая оборачивается особым смыслом, как в давнем романе Лазарчука и Успенского «Посмотри в глаза чудовищ».

В 1928 году Виктор Шкловский в журнале «Новый ЛЕФ» опубликовал работу «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого „Война и мир”». Осип Брик говорил об этой работе так: «Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай „Войну и мир” Толстого: а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай „Войну и мир”»^[2]. Это мысль верная, хотя и не совсем точная в деталях.

Если современный читатель хочет понять, сколько пулеметов было на истребителе «И-15», то он должен обратиться к великой книге Шаврова «История конструкций самолетов в СССР до 1938 года»^[3]. А если он хочет узнать, как была организована работа конструкторского бюро Туполева, то он может раскрыть книги Кербера о Туполеве^[4] или «Туполевскую шарагу»^[5]. Ну а уж коли он захотел прикоснуться к жизни летчиков, то есть прекрасные книги Марка Галлая и Игоря Шелеста, да и ряд этих имен за ночь не прочтешь до середины.

Однако для технического начетчика-заклепочника идеальный роман написан обычно в стиле «Вован и Толян передернули затворы своих „Калашниковых” и стали напряженно всматриваться в темноту туннеля, откуда на них глядели красные глаза крыс-мутантов» и выходит за рамки литературы. Там-то все верно, не перепутаны калибры, граммы и станции метро. Мне попадалась в этом жанре беллетризация боевых наставлений по работе зенитно-ракетного комплекса, но что толку о ней говорить.

Тут есть два пути. Первый — изучить все детали и следовать им, при, скажем, абсолютно фантастическом сюжете. Мне этот путь очень нравится, но он трудный и на него нужно положить полжизни. Так за все отпущенное тебе Господом время ты только две книги и напишешь. Второй путь — придумать мир-метафору, в которой, как в фильме «Прорва», в тридцатые годы будут уже стоять послевоенные сталинские здания. Я хочу развести эти два метода: они разные и спрос с них различен. Иначе критик оказывается в неловком положении, будто человек, придирающийся к фильму «Семнадцать мгновений весны», говоря, что там мундиры не те.

Придирки к европейским художникам, рисовавших когда-то Христа в современных им одеждах, а римскую стражу в рыцарских латах, нужно отмести. Именно так и надо было сделать, потому что Завет исполнялся Здесь и Теперь. Это, кстати, девиз исчезающих в тридцатые романтиков революции: социальные преобразования прямо сейчас, ладно, коммунизм — завтра, но социализм уже сегодня. Потом эта романтика стала проверяться реальной экономикой, но в тех отраслях, где государство было готово платить, — задержалась.

 

Компромисс

 

— Отдай нам Фролово имущество, а Аркашка Менок на него ероплан выменяет, — ввернул Демка.

 

Михаил Шолохов, «Поднятая целина» (1932)

 

Есть такой старый советский анекдот: колхозники с превеликим трудом раздобыли несколько листов фанеры и обсуждают, как ее употребить. «Давайте починим коровник», — говорит один. Другой предлагает залатать амбар, но слово на собрании берет старый дед: «Сделаем из ентой фанеры ероплан!» «Зачем?!» — кричат все. А дедушка заканчивает: «…и улетим на ем отседова к такой-то матери!» Научная и инженерная работа была, в частности, родом бегства от идеологической машины. Физики, делавшие Бомбу, и инженеры, конструировавшие самолеты, были, конечно, людьми подневольными, но с ними государству приходилось считаться.

Сюжет «Истребителя» крутится вокруг «воздушного предназначения СССР». Собственно, там прямо говорится о том, что смысл существования Советского проекта в стремлении в стратосферу, во всем этом «все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц», а все остальное служило этой цели. (Это произносит старый, нищий, никому не нужный старик Бровман спустя много лет после описываемых событий.) Такая метафора очень продуктивна, и ее можно развить, если кто-то напишет что-то аллегорическое в духе Честертона про ХХ век, в котором СССР — страна воздуха, Германия — угрюмая страна земли-и-почвы, британцы — нация морской воды, а американцы — повелители огня.

Но шутки в сторону, кроме этой идеи в романе есть и более важная.  В обществе всегда работает маятник, который движется между двумя этическими полюсами. От сталинских колонн к уюту хрущоб, от разоблачительного стиля конца восьмидесятых к ура-патриотизму нынешнего времени. Это происходит не по велению власти, не какой-нибудь Генеральный конструктор управляет этим процессом, он происходит по законам общественной механики. Обыватель устает от героического и хочет бытового счастья. Потом унылое мещанство надоедает, и молодежь снова готова на подвиги и аскезу. В каком-то смысле возвращение культа прошлого — следствие его яростного ниспровержения.

Интуитивно человек понимает, что его предков не в капусте нашли и они достойны уважения. Земля наша не проклята, вовсе не каждая минута прошлой жизни была проникнута унижением и бессмысленной мукой. Поэтому идеалы множества начинают путешествие в обратную сторону. Возникает вопрос: как бы так сделать, чтобы не разгоняться в направлении крайних точек, нельзя ли найти компромисс, обнаружить честный и верный баланс в этой системе?

В «Истребителе» для этого придумана тема подпольной науки. Ясно, что мы можем представить себе поэта или математика, занимающихся своим делом в частном порядке. Но физик-ядерщик, биофизик или инженер-аэродинамик не может существовать без дорогостоящих инструментов и коллектива. Поэтому ученые и конструкторы в быковском романе решают, что создают свои самолеты для себя, а не для Мефистофеля-Берии. Больше того, вся страна покрыта сетью этой подпольной науки, куда вовлечено не только авиастроение, но и все отрасли человеческого знания. Дело даже не в том, насколько убедительны эти периферийные персонажи, а о месте науки и технологий в нашей нынешней картине мира.

Еще одна тема для размышления — это тема славы. Вернее, тема успеха — потому что множество летчиков-героев (а то и Дважды Героев Советского Союза) были расстреляны перед войной или в самом ее начале. Их славы было всего лет пять, затем не один и не два из них либо разбились, либо пропали. С дрейфом «Седова» произошло еще интереснее: все пятнадцать его участников получили звезды героев, но во время войны многие из них были убиты на войне, и вовсе не в больших чинах. Кто просто в разведке рядовым, как непростой судьбы кок-еврей из Одессы, который показался бы выдуманным персонажем, ан нет, его героическая судьба — чистая правда, а кто помощником командира взвода. У нас есть стереотип советской славы тридцатых, в котором судьба вынимает тебя из обыденной жизни, дает квартиру на Тверской и сажает в пожизненный президиум. Ничего подобного, это образ из фильма «Светлый путь», не имеющий развития.

Наконец, история советской авиации, благодаря этому роману, получит очередной толчок к обсуждению. Моя мать объясняла ее, авиации, особенность так: в авиационной промышленности присутствовали понятные критерии оценки. В государстве приписок можно было многое симулировать — еду или искусство, например. Но у самолетов есть особое свойство: он должен взлетать и садиться. Если самолет не умеет летать, то он как бы и не самолет. Очень, может, красивый, но не самолет. После этого наступает вторая стадия проверки: если это военный самолет, то он конкурирует с другими, произведенными в иных местах земного шара. Его сбивают или не сбивают. Если изделие трудно сбить, то это — хороший самолет. Советские истребители этим критериям долгое время соответствовали.

Наша авиация, при ее ужасной аварийности, внутренних и внешних проблемах, показывала честные успехи, а вот пельмени «Останкинские» были снаружи из белого хлеба, а внутри из черного. Все те метафоры, что содержит «Истребитель», могут пригодиться в этом размышлении, даже если они раздражают. Стендовые испытания образа «летающих тридцатых» очень полезны.

Впрочем, всякий москвич или гость столицы может легко убедиться, что они под рукой. Для этого достаточно остановиться посередине станции метрополитена «Маяковская» и задрать голову. Они все там: парашютисты, летчики, самолеты и планеры, а также плывущие в мозаичных плафонах истребители.