Чертеж

Василий Бородин. Клауд найн. М., «Центрифуга; Центр Вознесенского», 2020, 84 стр.

 

Что такое «клауд найн», я узнала в конце. В начале конца «Яндекс», правда, сообщил мне, что это утюжки и плойки, но я не очень поверила. В то, что это сольный альбом Джорджа Харрисона, поверила — Василий Бородин поэт очень рок-н-ролльный. Но, разумеется, «Cloud Nine — сочетание стилей, эпох и архитектурных направлений. Амбициозный проект вдумчивой реновации четырех зданий XIX — XX веков, которые вновь стали частью архитектурной ткани города». Это если спрашивать у «Яндекса» не «клауднайн», а «клауднайн что это». Там еще ссылка на какой-то ЖК — не жидкокристаллический, а жаль — который то ли строят, то ли перестраивают, то ли уже реновировали. В общем, амбициозный проект — это не про Василия Бородина, а сочетание стилей, эпох и архитектурных направлений — вполне про него. Ах да, и еще «Клауд Найн (Kuraudo Nain) — Генерал и член Европейского подразделения Черного Ордена. Женщина среднего роста и стройного телосложения. Имеет светлые волосы, фиолетовые глаза и большой шрам в форме „Х”, покрывающий верхнюю часть ее лица»^[1] — это откуда-то из аниме, но светловолосая женщина с фиолетовыми глазами — и впрямь про стихи Василия Бородина, тем более крестообразный шрам. Если же отталкиваться от того, что вкладывал в название сам автор — а эта информация у нас есть, — то это действительно отсылка к альбому Харрисона и кое-что еще: в интервью Ольге Балла Василий Бородин говорит: «„Cloud nine” — это была такая пластинка у Джорджа Харрисона уже после распада „Битлз”; буквально — „девятое облако”, но это фразеологизм, по-русски — „седьмое небо”»^[2].

Итак, рок-н-ролльное облако-рай, а уж если и впрямь из перестроечного фильма Николая Досталя, скорее шансонное. Здесь уместно вспомнить музыку и песни самого Василия Бородина — действительно рок-н-ролльные и шансонные одновременно, и некоторые из представленных в книге стихов существуют также как тексты песен. Умышленна отсылка или нет, но образ рая — облачного безоблачного рая — в книге Василия Бородина один из ключевых:

 

«в раю небо из

белого золота

земля — из

медного

корни — из серебра

стволы — из

темной платины

листья и цветы

из камней таких —

я названий не знаю» —

 

спи,

холод

спи, дитя-голод

спи, дитя-страх

а ты, старшая дочь тоска

не спи всех баюкай

ничего в полусне не видь

и всех ненавидь

 

в раю лед

на просвет пузырчат

и ветка вмерзла

не слепить снежка

на морозе и на ветру

в раю мерзнет горб

в раю горят руки

в раю нищий горд

и в городе облака

 

Нищий в раю — для Василия Бородина собирательный образ Другого. Плывущая, герметичная, неуловимая поэзия Василия Бородина тем не менее весьма персонажна и этим удивительно гуманистична и социальна. В плане направленности на Другого Василий Бородин отчасти смыкается с Линор Горалик.

Направленность на Другого, причем страдающего — и страдающего внутри Истории — Другого, — основополагающая вещь не только для книги «Клауд найн», но и для всей поэтики — и этики — Василия Бородина. Это интенция создается уже в его первой книге «Луч. Парус», в представляющемся программным стихотворении «я скачущая девочка и Сталин из-за нас», концентрированно заявляющем о своеобразной поэтической историософии автора:

 

вот тут привстанет Леконька в остриженных кудрях

и скажет это легкие и это у нерях

а нам протезы сварены из нынешних резин

и только плачет Варенька как зоомагазин

при выстрелах не крестятся а делаются всем

системой переменных и осокою в росе

и каменными сводами и негром на песке

и маленькими родами как жилка на виске

 

<…>

наш Сталин пыльный юноша с собакой на земле

как жертва гитлерюгенда в жиреющей золе

летит по небу хлопьями и хлопая глядит

и нас с такими лобиками больше не родит

а Леконька катается и пену рассекать

корабль идет и тает сам и хочется икать

как сытому беспамятству родительской любви

и Варя оступается и Варенька в крови

 

<…>

пошли пошли почапали как нянечка сказать

пытается а Чаплина не хочет показать

а Чаплин это Сталин передвинутый вовнутрь

с такими же усталыми прогулками по дну

но Чаплин — перевернутый и дно на небесах

купается коровой заблудившейся в лесах

с оборванным бубенчиком с луною на рогах

и мы в стеклянных венчиках как песня о богах^[3]

 

Сталин и Чаплин — гностически обернутое добро и зло, исторические фигуры важны как фон, как природные силы, но подлинными героями — героями-персонажами и героями-героями — оказываются Лекочка, Варенька и  (уже в самом конце стихотворения) Катенька («сейчас мы просто катимся качаемся сидим / как пела эта Катенька отчаянье едим»), причем имя Лека — Леокадия — здесь выступает знаком раннесоветской эпохи, когда оно не было распространено, но не распространено именно настолько, чтобы считаться именем редким, но не вовсе уж неузнаваемой экзотикой; редкое имя здесь — примета времени. То есть человек выступает и как страдающий индвидуум, и как плоть от плоти суггестирующего это страдание времени. (В журнале, кажется, «Работница» в моем детстве, то есть для Василия Бородина детстве еще более раннем, печатался рассказ «Лека» о девушке, потерявшей на войне ноги, собственно, моя информация о восприятии этого имени в сороковые годы — именно оттуда. Не этой ли самой Леки протезы сварены из нынешних резин в стихотворении Василия Бородина?)

Этот интерес к истории индивидуальной как эпохальной сохраняется на протяжении всего творчества Василия Бородина. Например, о книге «Машенька»^[4], предшествующей «Клауд найн», в том же интервью Ольге Балла он рассказывает так: «Как текст — это реквием моей бабушке, ее подругам, довоенным старшеклассницам, и каким-то ненамного старшим чувакам из взрослого мира, которые в них влюблялись, пролетая через героизм в небытие короткой дугой, со скоростью спички».

В книге «Клауд найн» Другой выступает как современник, и при этом бедняк, маргинал, нищий в сомнительном Раю, и это не просто Другой, но Другой Я, неотчуждаемое зеркало:

 

ты

стал иное

 

полупрозрачный, мутный

призрак себя —

в очереди, в койке

 

Другим оказывается «судомойка, похожая на поэтессу», старик в троллейбусе и его отражение — старик-дождь за троллейбусным окном.

Особая область бытования Другого — литература, точнее, особая грань, разделяющая (или, напротив, неразделяющая) первую и вторую реальности, грань, по которой «маленький и лишний человек / мимо шел, написавши в штаны». Другой оказывается, нет, Я оказываюсь Печориным и Акакием Акакиевичем, но Другому/Мне это совершенно не важно, потому что «„Три семерки” продают в „Пятерке”, // а другие знанья не нужны». И там, за этой литературной гранью, бумажной, прозрачной, Другим Я оказывается уже не современник, но писатель как лицо истории, как та же, бесконечно родная, неотчуждаемая измученная Леконька.

 

представь:

Шукшин глядит на мытый нож

как на

серую рыбу

он Рубцов

 

он Шпаликов

он смотрит в серый нож

жена обижена

или оскорблена

жена и нимб

 

смысл жизни и жена

куда бежать

в царапинах ножа

гуляет свет

и это воздух, отдых

 

Десятилетие меж шестидесятыми и семидесятыми в этом стихотворении оказывается той самой прозрачно страничной гранью, лезвием поцарапанного — плотью — ножа, но воздухом-отдыхом-светом той агонии дышим сегодняшние мы.

А в стихотворении «восславим Господа как пни» это неочуждаемость нас,  Я Другого от литературной плоти, которая оказывается и плотью природной, но не живой: как пни — не как деревья, — декларируется и вовсе прямо:

 

восславим Господа как пни

с пробившимся ростком

восславим Господа как дни

чужие целиком

 

...Эмили Дикинсон жила —

глаза как блеск чернил

как свет-внутри-букв-слова-«мгла»

а с ним мы не одни

 

Ассоциативно возникшая здесь грань лежит не только между физической и текстовой реальностями, она же там и сям расчерчивает собственно осязаемое пространство (и тем самым превращает его в текст; впрочем, все это и так внутри текста). Райское облако Василия Бородина оказывается столь же рок-н-рольным, сколь и архитектурным — облако вообще архитектурно, и даже застройщики того комплекса наверняка имели это в виду. (Кстати, поняла, причем тут плойки, найн — не найн, но клауд — это то, что они делают из волос. И это тоже архитектура.)

 

яма над ямой:

 

над рваньем

слабых сугробов —

 

облака

 

световой голубь

ветку мглы

 

выронил

 

Вот она, архитектура — яма над ямой.

Это стихотворение существует и как текст песни, осознанно или нет музыка вновь оборачивается архитектурой, даже и не застывая. Но больше архитектуры осязаемой, которая, как известно, застывшая музыка, перед нами архитектура совершающаяся, чертеж в его белом воздухе пронизанных линий:

 

и орлов ареопаг

змейкам рек или дорог о

воздухе молчит и па-

дает первый лист — как строит

 

винтовую башню где

линиями-облаками

все прошито и в дожде

машут девушки руками

 

Показательно, что образ чертежа появляется и в песнях Василия Бородина: «сон- / чертеж / сор / в горсти / спящий еж / солнца / тих» (цитируется также по интервью, данному Ольге Балла). Но Василий Бородин — еще и художник. В интернете представлены и его цветные рисунки и графика, причем, кажется, графики гораздо больше. Ольга Балла указывает на в прямом смысле очевидную связь между его рисунками и стихами: «Ну и, кроме всего прочего, вы еще и художник-график — и мне давно и устойчиво чувствуется, что это у вас такая несловесная форма существования поэзии. Так ли? Ну и, конечно, о взаимовлиянии стихов и визуальных искусств не могу не спросить…», и Василий Бородин эту связь подтверждает, говоря и о рисунках как таковых, так и о концепте связи слова и линии в проекте «Оса и овца»: «…в булгаковском „Театральном романе” описано тихое безумие драматурга, оно же его профпригодность: видеть перед собой коробочку. Когда рисую, там та же коробочка: приходит вся память глазная и прочая, возможны любые шаржированные архетипы, лирические гротески и чистые идиллии. <…> „Оса и овца” работал с асемическим письмом как с неким идеальным пределом, постоянно вываливаясь в нарративные стихи и фигуративную графику».

Таким образом, мы видим, что не только все книги Василия Бородина, даже еще и не написанные, связаны в единый мерцающий концепт, но и в целом перед нами особая возрожденческая личность, которая не только делает много разного, но и связывает, расчерчивает это разное миллионами паутин в единый универсум.

О визуальности, очерченной линии взгляда говорит Василий Бородин и в другом интервью, данном Владимиру Коркунову, когда скромно (и в этой скромности несправедливо; здесь смайл) отзывается о своих стихах: «…не самые лучшие поэты строят из неожиданных слов, неожиданной логики и ритмики, вообще методом монтажа приемов строят специфические — не всегда срабатывающие — видоискатели, и я всю жизнь делаю именно это»^[5].

В книге «Клауд найн» луч видоискателя обращается грифелем — архитектурным, инженерным, и одновременно взглядом, грифелем оказывается и сам поэт, и каждый человек:

 

я старался

все старались

как грифель «ТМ»

долго вели линии и круги

медленно стирались

 

В какой-то степени можно сказать, что перед нами инженерная поэзия (или даже психоаналитически инженерная), как, например, поэзия Никиты Сафонова, но несколько в ином ключе: если Никита Сафонов представляет нам в большей степени чертежи подсознания, то Василий Бородин больше работает со Сверх-Я, опять же гранью, смежением Я и Другого, Других.

Воздух в книге «Клауд найн» оказывается полем чертежа, белыми пустотами между линий, и эта зримость-незримость, осязаемость-неосязаемость позволяет провести параллель с другим поэтом-архитектором, причем изначально, по образованию, архитектором вполне неметафорическим, Михаилом Айзенбергом. Но ощущение воздуха у этих поэтов все же очень разное — у Айзенберга «воздух легче пыли», но все же он имеет свою разреженную плотность, вес, «рассеянную массу», у Бородина это — отсутствие присутствия, зияние, которым структурируется пространство. Он абсолютно прозрачен, даже если плотен, и он имеет геометрическую форму: «воздух — как бы куб из стекла / поле — воин» — воздух есть стереометрический чертеж и огранение чертежа, воина, который появится в книге еще несколько раз, и опять вполне вычерченно (да и вычерненно), геометрически — «длинной ничьей тенью ночь как воин», или совсем картографически, но притом на разных плоскостях:

 

это воины-горбы

гóры гóры гóры гóры

черен черен их карман

годы годы годы годы

 

Взгляд Василия Бородина по-инженерному точен, перед нами, конечно, поэт зрения, поэт четких выявленных структур, и это зрение, этот нивелир глаза поразительным образом сочетается с высокой, беззастенчивой сентиментальностью Маленького принца и его прирученных зверков — глазами, мол, главного не увидишь, зорко одно лишь сам знаешь что — и сквозь стенки ящика — опять же вычерченного — проступает нежная плоть Агнца.

 

 

Нижний Новгород