Совпадение в Маке

«Ситроен» свернул на бензоколонку, медленно объехал ее по кругу и притулился у березового мыска молоденького парка, начинающегося сразу за мусоркой, напротив одержимых дождем новостроек.

Глушь черная. Непролазная. Размоченная, размазанная трехдневным дождем дыра, свидетельствующая о том, что и впредь Москва будет только расширяться.

Час дня. Воспринимается, однако, как ранний вечер. Время вообще как-то торопится от этих набрякших туч. Наверняка в небесах уже вознамерились перевернуть страничку. Видно, надоело им там все здешнее — хочется чего-то новенького, похожего на исключение из правил или на простое совпадение в числах, именах и названиях городов…

По лобовому стеклу, испытывая на прочность профессора Шульмана, стекали, струились дождевые потоки.

Автор монографии «Однажды в Стамбуле» передернулся: зябко, к тому же ощущение такое, будто одежда вся вымокла. Однако Шульман старается ощущения этого не замечать. Профессор думает о своем: о том, что случилось однажды в Стамбуле много лет назад. Он думает о нем и о ней.

 

Она…

Ее фотографий — раз, два и обчелся. На одной совсем молоденькая, сидит в задумчивости, кулак под подбородком, томная, изящная, определенно с поэтическим надломом в душе; на другой — красивые с лукавинкой глаза, боттичеллиевский лоб, похожа на немецкую кинодиву времен Третьего рейха, что-то есть от Марики Рекк. Несомненно, она нравилась мужчинам. В сети о ней — практически ничего. Такое чувство, будто сведения оказались наглухо запечатанными по настоятельному требованию кого-то свыше. В 1935 году Лидия Червинская, сотрудница «Чисел», молодая поэтесса, получила от своих друзей по «Русскому Монпарнасу» поручение разыскать автора «Романа с кокаином» в Стамбуле, откуда была прислана рукопись. Каждое лето Червинская навещала своих родителей, относительно благополучно обосновавшихся в Стамбуле после Гражданской войны. Во время одной такой поездки в Турцию она лично познакомилась с автором, писавшим под псевдонимом М. Агеев. Когда Лидия отыскала указанный адрес в одном из кривых переулков Галаты — старой еврейской части города — она обнаружила, что это был дом для умалишенных. Ход вполне себе сиринский, времен «Отчаяния» и «Весны в Фиальте», если бы за дверями дома Лидия не обнаружила самого Марка Леви, страдавшего на тот момент сильнейшими галлюцинациями, дрожавшего, с трясущимися руками. Лидия вызволила Марка Леви из «психиатрической санатории» и, благодаря влиянию отца, устроила работать в русскую книжную лавку. Между Марком и Лидией, по заверениям самой поэтессы, вспыхнул короткий роман…

 

— Вам повезло. — Гольдин свернул экран яблочного планшета.

— Что именно вы имеете в виду? — Профессору не понравился менторский тон израильтянина.

Гольдин продолжил в том же духе:

— Понимаете, Аркадий, — в задумчивости глянул на лобовое стекло, — по правде сказать, с вашей монографией вы прошли меж струй дождя, — снял дымчатые очки, рукой прошелся по смуглому лицу, точно совершал древний иудейский обряд, затем устало захватил пальцами переносье и бережно помассировал его. — Аркадий, вы отягчили игральную кость свинцом непереносимого смысла. Вы взяли название города в заглавие и тем самым раскрыли все карты.

— …Неужели Стамбул, это — «все карты»?..

— …Погодите, Стамбул — город, где все случилось. В Ереван мы с вами можем только позвонить. Но, во-первых, я армянского не знаю, во-вторых, не уверен, что это то самое направление поисков, которое приведет нас к развязке.

— Знаменатель не всегда точка в пространстве, — осторожно возразил профессор с интонациями ненавистного ему Кравцова — проректора института, в котором Шульман, как говаривала его еврейская бабушка, «служил».

А Гольдин все глядел на профессора глазами, какие бывают у людей, снявших очки: никогда не знаешь до конца, чего они видят, о чем догадываются.

— Под вашими ногами топь, а вы не замечаете этого.

— Я потому напросился на встречу с вами, что понимаю это, — возразил профессор.

— Я говорил вам: помощь идет, мои люди в Тель-Авиве обрабатывают базу. — Бывший израильский снайпер улыбнулся. — Но вы же знаете, как обнаружение документов, работа с ними замедляют ход времени.

Шульман подумал, что так улыбаются мужчины, когда думают не только о времени, но еще и о женщинах, которых оставили вчера с роскошным букетом цветов и недопитой бутылкой шампанского.

Гольдин водрузил очки на нос, перевел работу дворников в ускоренный режим. С потоками воды потекли под капот тьмутараканьские новостройки.

Шульман представил себе, как их встреча с Гольдиным выглядит со стороны глазами нескольких заинтересованных в разгадке этой истории людей.

— Мои товарищи в Стамбуле проверяют, насколько правдива информация о том, что в книге стамбульского раввината существует запись, согласно которой 18 февраля 1936 года в одной из городских больниц Стамбула умер молодой мужчина по имени Марк Леви.

— Важный момент, — вставил профессор, — похороненный на следующий день в могиле для бедных за счет еврейской общины.

— Запись должна быть на иврите и полной.

— Что значит — «полной»?

— Должен быть год рождения по еврейскому календарю. Если он указан, тогда мы по дате рождения вычислим, тот ли это Леви или его полный тезка.

 

Он…

Есть все основания полагать, что Марк Леви, тот, что изображен на фотографиях с журналом «Коммунист», был советским разведчиком, и высылка его связана с делом о покушении на немецкого посла Франца фон Папена[1] в Анкаре 24 февраля 1942 года. Папен остался невредим, турецкая полиция арестовала ряд советских граждан, многие из которых были преданы суду. Воскресший Марк Леви вполне мог быть замешан в покушении на посла. Об этом пишут все, кто занимался этим делом.

 

— …Предлагаю называть его Такаджиевым. — Гольдин заговорщически подмигнул Шульману. — Кстати, сколько лет вы им занимаетесь?

— Плотно — никогда не занимался, да и какой в том прок, вы же сами говорили, пока мы не узнаем оперативные псевдонимы настоящего Марка Леви и того, кого открыли Гарри Суперфин и Марина Сорокина…

— …Такаджиева. Можете не сомневаться.

— И все-таки…

— …Они открыли Такаджиева…

— …материалы рассекречены не будут.

— Да, говорил, и тем не менее.

Шульман полез за сигаретами.

Гольдин, тяжелый аллергик, остановил его. Профессор послушно вернул пачку «Голуаза» в карман куртки.

— Вы придаете литературе слишком большое значение. — Гольдин вздохнул, точно так же он вздыхал, когда ему становилось страшно неинтересно у себя в Израиле на конференциях ККЛ[2], где они с Шульманом и познакомились.

— Это не просто литература. Это — стечение обстоятельств, это совпадение в реальной жизни.

— Ну да… Совпадение… Предупредительный сигнал перед поворотом в плотном тумане на высокогорном серпантине. — Израильтянин с ухмылкой глянул на своего визави.

А тот только сейчас связал легкое косоглазие Гольдина за дымчатым стеклом с его прозвищем и тоже не удержался от улыбки.

У бывшего снайпера была отличная память: он практически слово в слово пересказал кусок шульмановской монографии.

Раньше Шульман не был уверен, что Гольдин читал ее внимательно.

— Идея Струве[3], — «рабочий глаз» бывшего снайпера впился в Шульмана, — не состоятельна. На мой взгляд, конечно. Вы узнали, встречался ли Струве с Червинской в Германии незадолго до ее смерти?

— А вы что, просили? — Шульман не скрывал своего раздражения.

И от Гольдина это не ускользнуло.

— Дорогой Аркадий, давайте сразу договоримся: если я что-то прошу, вы это исполняете.

Профессор взметнул брови: таким тоном с ним не говорил даже Кравцов, этот подонок и антисемит.

— У нас с вами нет времени на лишние разговоры. По крайней мере у меня нет. Через три дня я улетаю в Израиль. Почему в монографии вы не поделились своей беседой с Герра?[4]

— Не увидел в ней ничего такого, за что можно было бы зацепиться.

— Я слышал несколько иную версию. — Гольдин посмотрел на проступившие за стеклом новостройки, будто собирался немедленно въехать в один из домов прямо на автомобиле.

Шульман воспользовался его улыбкой для комментария:

— На фотографиях, о которых говорил Герра, не Марк Леви, и рассказу его о том, как Марк Леви обустраивался в Ереване в Институте имени Брюсова, я большого значения не придал. Одиссея сия другого человека — явно, не еврея по происхождению и далекого от губительного пристрастия к кокаину.

— Но кому-то пример «вывода с орбиты» разведчика армянского происхождения может показаться очень даже интересным. — Заметил Гольдин. — Мои люди в Израиле прорабатывают версию, согласно которой ереванский Леви входил в группу «Амира»[5]. В этом случае история все с тем же латиноамериканским паспортом приобретает иную окраску.  К примеру, зачем он тогда послал паспорт Лидии Червинской — чтобы она его потеряла? Потеряла для кого? Резидента?

— Но удалось же купить уругвайский, чтобы был хоть какой-то документ.

— Я слышал — перуанский…

— Это важно?

— В таком деле — конечно. Я просто к тому, Аркадий, что хорошо бы нам знать о сети советских разведчиков в Латинской Америке в предвоенное и военное время. Перу, Аргентина, Уругвай, Мексика… Эти страны могут сливаться в материк только для обывателя. Вы понимаете, о чем я?..

— Знаете, Давид, в конце беседы с Герра я задался вопросом, была ли проведена экспертами-графологами идентификация почерков двух Леви, наверняка ереванский Леви — по-вашему, Такаджиев — писал не только на печатной машинке, можно было бы его почерк сравнить с почерком в сохранившихся письмах Марка Леви к Николаю Оцупу в связи с публикацией романа?

— И как?..

— Как и следовало ожидать.

Гольдин открыл блокнотик на резинке с изображением Галатской башни, щелкнул классическим «паркером».

По старой привычке он никогда ничего не записывал, только рисовал — гномиков, лодочки, облака, башни, другие берега безымянных рек или просто штриховал краешек бумаги, пока тот не становился черным или синим.

— Мне понравился ваш основной посыл. — Гольдин быстро набросал в блокноте масонскую звезду. — «Все, что связано с этим романом, связано с эксцессом». — У Гольдина был отлично сохранившийся русский. В какой-нибудь марьинской или братеевской «Пятерочке» он вполне бы сошел за своего. Ну разве что дорогие дымчатые очки выдали бы его.

— Да, автор «Романа с кокаином» был одержим идеей исповедаться.

— После написания такого рода текстов вполне может произойти расстройство ума. Такой опыт можно пережить и выжить, но пуститься добровольно во второе путешествие — это вряд ли.

— Он мог бросить писать еще и из-за того, что прекрасно понимал: чтобы написать роман не хуже первого, необходимо прожить большой кусок жизни и, может статься, даже не один, а времени у него было не так много, если он действительно страдал теми заболеваниями, о которых мы говорим.

— С этого, Аркадий, надо было все начинать, а не с русского Стамбула. — Гольдин поднял глаза кверху: по крыше автомобиля неистово забарабанил дождь.

— Где бы ни находился сумасшедший дом или психиатрическая лечебница, в нее так просто не угодить. В особенности, когда речь идет о длительных сроках пребывания.

— Не хотите в Мак? — неожиданно сменил тему Гольдин. — Он на той стороне бензоколонки. Обожаю русские «Макдоналдсы». У нас в Израиле все Маки кошерные. Сами понимаете, какие там чизбургеры-гамбургеры.

— Я не против. Не думаю, что за нами следят.

— Аркадий Владимирович!.. Нынче другие времена. Больше никто не шпионит, как в кино… И потом, если я вдруг не прав, — что может быть лучше плохой погоды, — успокоил историка литературы гость из Израиля.

 

«Ситроен С4» объехал заправку справа и припарковался с противоположной стороны, напротив старых жилых массивов, которые мало чем отличались от новых. Ну, разве что своей высотностью, деревьями в полный рост и спонтанно возникшими лет тридцать назад дорожками, укорачивающими маршруты до магазинов, детских площадок и автобусных остановок.

— Аркадий, возьмите свой портфель, он дорогой, привлекает внимание, ничего в машине не оставляйте. Я тоже беру с собой рюкзак.

Когда Шульман попробовал достать из своего портфеля китайский зонтик, который ему сегодня всучила супруга, Гольдин сказал:

— Не уверен, что зонтик нужен, будете открывать, промокнете еще сильнее. Накройтесь лучше портфелем.

От стоянки до «Макдоналдса» метров двадцать. Но дождь лил такой силы, что пробежать дистанцию требовалось без заминки, меж двух пузырящихся луж, в которых скоро можно было запускать карпов.

— По-моему, мы с вами пробежали меж струй! — заметил израильтянин, протирая очки салфеткой, которую стащил со столика. Протерев, водрузил на свой ашкеназский нос и с любопытством оглянулся по сторонам.

Приглушенный свет. Джаз с запахом картофеля. Народу немного. Парочка тинейджеров — он и она. Рыжий и бритоголовая. Сидят под плакатом «Maestro burgers», слушают музыку (два наушника на двоих), вяло целуются. После каждого ленивого поцелуя он ласково, по-отечески поглаживает ее по голове с приплюснутым затылком. Оба какие-то непроявленные ни по форме, ни по содержанию, но уже неизлечимо уставшие и навсегда потухшие. В другом углу стоял долговязый тип с лошадиным лицом и, поблескивая глазами, запихивался чикенбургером со сползшим листиком салата. Гольдин назвал про себя долговязого баскетболистом, хотя наверняка он был водителем припаркованной рядом с «ситроеном» газели — «Грузовичкоф». Неподалеку от баскетболиста расположился хмурый тип, попивающий здешний кофе, так, как если бы тот был продуктом турецкой кофейни в старом районе Стамбула, на лице его, обращенном вглубь себя, обозначились следы многолетней бескомпромиссной борьбы света и тьмы за непреходящее личное счастье. До прозрения водителю шестой «мазды», конечно же, было далеко, как макдональдскому кофе до турецкого. В противоположной стороне, лицом к окну, сидел человек в сером плаще, какие полвека назад называли тренчкотами. У человека были все права на этот плащ — выпирающие бицепсы, борцовские уши, угадывался мощный затылок за поднятым воротником с замшевым исподом. Спина его — инструктора по рукопашному бою, сразу сильно не понравилась Гольдину. Но еще больше Гольдину не понравился зонтик-трость: показалось, что он чего-то ждал возле ноги хозяина, возможно, решительного нажатия на кнопочку, которая с трудом сдерживала усовершенствованный в шпионских мастерских механизм. Наверное, это был хозяин «тойоты ленд крузер»-200 с затонированными до глубокого черного стеклами.

Шульман поискал глазами туалет.

— Не хотите? — указал направление бывшему снайперу.

— Пожалуй, составлю вам компанию, — вздохнул. — В моем случае надо пользоваться любой возможностью посетить это заведение. Забыл в Израиле таблетки, знаете, из тех, что пьешь и ходишь два раза в день.  С моим родом деятельности это все равно что заново родиться.

У зеркал умывальника, расчесывая черные с сединой кудри, Давид Гольдин еще раз высказался насчет предположений Герра:

— Знаете, Аркадий, после написания такого романа, как «Роман с кокаином», можно было угодить в психиатрическую клинику, это правда, или просить у врачей немедленной помощи.

— И что касается встречи Леви и Червинской в Стамбуле в этой психиатрической лечебнице, он, кажется, прав: то, что Лидия Червинская и Марк Леви сошлись, говорит о том, что у Марка Леви был несомненный поэтический дар, что он — подлинный художник, а не какой-то там предприимчивый шарлатан, приторговывающий текстами под Достоевского.  К тому же если учесть, что она была замужем за Лазарем Кальбериным[6] и у нее был серьезный роман с Борисом Поплавским[7].

— А еще если учесть, что «Роман с кокаином» напечатали, на секундочку, вместо «Домой с небес»…

— …И не забывайте, что Поплавский воспринял это как предательство друзей…

— А еще если учесть, что и тот, и другой были кокаинистами… — Шульман возбужденно намылил руки и сунул под горячую воду.

Они украдкой посмотрели друг на друга через зеркало изучающим взглядом и почему-то оба смутились — Гольдин на мгновение, Шульман — так, будто навсегда.

Выйдя из туалета, они окинули взглядом зал. Картинка практически не изменилась.

Подошли к группе молодых людей в униформе с буквой «М». Пробежались по списку.

— Что будете? — спросил израильтянин.

— Я не большой спец по Макам.

— Да и я тоже. Но когда приезжаю в какую-нибудь страну, всегда стараюсь заскочить в местный Мак. В этой связи, как ни странно, обнаружил, что чем выше уровень жизни в стране, тем хуже сети «Макдоналдса».

— Интересное наблюдение. А я не могу себе представить, что где-нибудь в Барселоне кинусь искать «Макдоналдс».

— А вай-фай?!

— Это правда. Когда я был во Франкфурте, на конференции, посвященной «Роману с кокаином», забежал в «Макдоналдс» специально, чтобы позвонить жене.

— Прекрасный город — Франкфурт. Я там когда-то работал. — Гольдин посмотрел на орангутанью спину человека в сером плаще. — Любил ходить в «Дирижабль», знаете, такое кафе в центре города?

— Бывал. — Шульман вспомнил тамошние жареные каштаны и пиво.

Профессор долго не мог найти в списках на экране-меню картофель по-деревенски. «Если Марк Леви говорил врачам многое из того, чем делился с Лидией Червинской, докторами это могло восприниматься как один из видов шизофрении». Нашел. Попросил к нему сырного соуса.

Сделали заказ, отошли в сторону, взглядывая на табло, где высвечивались номера заказов.

Гольдин вновь покосился на спину человека в сером плаще с зонтиком-тростью. Человек сидел без движения. Просто какое-то каменное изваяние.

Бывший снайпер и профессор устроились под фотографией девушки в вязаной шапочке, в джинсах и тяжелых ботинках-тревеллер.

Фотография была черно-белой, и лишь губы девушки — ярко красными. Нереальная четкость снимка — пушок на засвеченной руке, пупырчатая кожа между носком и линялыми джинсами — отвлекла Шульмана, неожиданно для себя он потерял нить разговора и, чтобы Гольдин не заметил этого, сказал:

— Все у Леви тогда было по-серьезному.

— Что вы имеете в виду: душевное состояние или слова, которые он говорил Червинской у лечебницы?

— И то, и другое. Ведь налицо были какие-то сильные психосоматические отклонения.

— Не будете против, если я воспользуюсь вай-фаем, нужно позвонить в Израиль одному человеку? — Гольдин достал из рюкзака планшет в чехле. Взглянул на часы с еврейскими буквами на циферблате.

Когда послышались гудки соцсети, отошел в сторону, устроился за пустым столиком неподалеку и начал говорить на иврите с какой-то женщиной, которая, судя по голосу, была жгучей брюнеткой.

Некоторое время они говорили по громкой связи. Женщина — «наш человек» — отвечала Гольдину четко. У профессора создавалось впечатление, что она, как и Гольдин, служит или служила в каком-то силовом ведомстве.

Наверное, эта женщина — аналитик или бывший аналитик одной из израильских спецслужб, почему-то решил Шульман по ее шелестящему змеиному голосу. И, может быть, у нее с Гольдиным многолетний роман. Такие вещи чувствуешь, где бы кто и как ни говорил.

 

Он и она…

Таких историй, в которые попадают художники, на самом деле много. Виною тому «пограничные» состояния: никто не знает, в какую сторону качнется маятник. Жаль, что у нас нет точных сведений, как долго Агеев писал свой роман. Понятно, что автобиографическое начало является лишь отправной точкой, а дальше уже текст диктовал автору, что и как писать. Что ж, сегодня с уверенностью можно сказать лишь одно: не стоит романтизировать ГПУ-НКВД. В каких-то случаях эту мощную структуру можно было обмануть, выехать, к примеру, в какую-нибудь из стран Латинской Америки. Правда, удавалось это далеко не всем. Но для этого необходимо было скрывать, кто ты на самом деле.

«Не думаю, что чекисты догадывались, — рассуждал про себя профессор, — что человек, завербованный ими, обладает писательским дарованием столь высокого уровня, что с первой же опубликованной вещи может стать широко известным в белоэмигрантских кругах».

Но, может быть, и сам господин Агеев свои литературные амбиции оценивал скромно, только чувствовал потенциал. Как это бывает с писателями, тексты которых долго вынашиваются и быстро выплескиваются на бумагу. Если шокирующий опыт пережит рано и ничего сильнее не было, то этот опыт обрастает большими последствиями. И если Агеев действительно прошел через кокаиновый ад и вышел из него, решив, что больше туда не вернется, за новым опытом новой жизни он мог пойти куда угодно, в том числе и в советскую разведку.

«Нет-нет, не так, — запальчиво поправлял себя Шульман, — Марк Леви уже в Москве был профессиональным чекистом, и поначалу его пагубная привычка особо не мешала карьере, а когда начала мешать, появился армянский Леви. Знала ли его Лидия Червинская? Похоже, знала, иначе не молчала бы так долго. Почти до самой смерти. Но, может, она сама была агентом советской разведки и ее отец, Давид Червинский, — тоже? Что может быть лучше для разведчика, чем держать книжный магазин в еврейском районе Стамбула? Новости сами тебя находят. И потом, почему это к середине 30-х годов все русские книжные лавки Стамбула оказались закрытыми, а магазин Давида Червинского работал как ни в чем не бывало?»

 

Израильтянина словно подменили. Бывший снайпер даже забыл про человека в сером плаще.

— Послушайте, Аркадий, — Гольдин усталым победителем откинулся на спинку красного дивана, — через пару минут произойдет невероятное!.. Вы увидите подлинное лицо Марка Леви, вернее, Марка Леви-Агеева.

— Хотите сказать, что Агеев — не псевдоним?

— Агеев — еврейская фамилия. Такая же, как ваша или моя. Коллеги-филологи даже не удосужились заглянуть в книгу Аггея. Предки Леви-Агеева из Украины. Точнее, с юга Украины. Скорняки в нескольких поколениях.  В Москве до революции занимались тем же ремеслом. Теперь понятно, почему юрист Марк Леви вдруг оказался у Эйтингона[8] в «Эйтингон Шильд»?..

— Вы сами уже видели его лицо?! — недоверчиво промямлил Шульман, но при этом уже начал потихонечку воспарять, с гамбургером в руках, под самую подошву ботинка черно-белой девицы.

— Так же как и вы — жду-с. — Израильтянин обмакнул кусочек испеченного картофеля в сырный соус, проглотил его и по-детски облизнул палец. — А еще мои ребята нашли у одной девяностолетней леди из Сан-Франциско неизвестное письмо Марка Леви Николаю Оцупу и в Берлине, в частной коллекции — парочку сносного качества стамбульских фотографий с Лидией Червинской, в том числе и в книжном магазине на Галатском холме.

— Интересно было бы узнать название этого магазинчика. Вы же знаете, у чекистов просто так ничего не бывает.

— Ох, Аркадий, Аркадий, потому-то они вам, историкам, историю страны и не доверяют, что вы все ищете и ищете, а чего ищете, сами толком не знаете. Но ничего, друг мой, через несколько минут мы с вами узнаем и название магазинчика, и сразу два оперативных псевдонима настоящего Леви-Агеева. Какой, однако, симпатичный сюжетец вырисовывается для бойкого беллетриста! Не находите? — Гольдин, уже не смущаясь, указал в направлении мужских комнат: — Простите, мне надо… Не хотите?

— Нет, я, пожалуй, подожду вас здесь, соберусь с духом… Честно говоря, даже не верится, что такое возможно …

— …По правде сказать, и мне. — Гольдин зачем-то прихватил с собою в туалет рюкзак.

«Неужели не доверяет, — подумал Шульман, — наверное, боится пропустить письмо с фотографией настоящего Агеева».

Когда профессор решил, что его относительно недавняя по научным меркам книга «Однажды в Стамбуле» устареет окончательно, как только он покинет «Макдоналдс», сердце его забилось так учащенно, так начали гореть лицо и уши, что Шульман подумал, не подскочило ли у него давление, и полез за бумажником, в отделении которого на всякий случай была припасена таблетка.

Сколько лет он догадывался, что персонаж, открытый некогда Суперфином и Сорокиной, не имеет никакого отношения ни к «Роману с кокаином», ни к рассказу «Паршивый народ», но, чтобы доказать это, одних рассуждений мало. И вот…

«Нет, надо писать книгу, причем немедленно, и обязательно на пару с Гольдиным, он хоть и бывший снайпер, но человек толковый, к тому же у него обширнейшие связи по всему миру. В конце концов, написать книгу я могу и сам, все, что требуется от него, это информация. Ну и, конечно, хоть книга и обречена на успех, было бы неплохо продвинуть ее с участием Гольдина».

Несколько глубоких вдохов, и вот уже Аркадий Владимирович Шульман заведует кафедрой литературной критики. Теперь в институте к нему иначе относятся на научных советах, комиссиях и редколлегиях. И даже сам хозяин «Игры в бисер» позовет его на передачу к себе. А после — друзья и знакомые буквально оборвут телефон, и даже Кравцов позвонит и пригласит к себе на дачу в Кратово, о которой столько легенд ходит по институту, на которой перебывали все, кроме Шульмана. Но он откажется. Он проучит мерзавца, загонит под самый плинтус. После выхода их совместной с Давидом книги срочно обновится и биографическая справка профессора. Все эти — кафедра, должность, ученая степень, государственные звания, благодарности и т. д. и т. п. Перед тем, как уехать в США, он объездит всю страну с лекциями о «Романе с кокаином».

 

Роман был опубликован под именем М. Агеева в парижском еженедельнике «Иллюстрированная жизнь» в 1934 году и после — в десятом номере журнала «Числа» у Николая Оцупа.

Василий Яновский[9] — избранный хронист «Русского Монпарнаса» — вспоминал в своей книге «Поля Елисейские», как он, будучи редактором одного из парижских издательств, получил по почте рукопись романа. Судя по адресу на пакете, была она отправлена из Стамбула. (По легенде — с судна, которое отправлялось в Стамбул.)

После публикации «Роман с кокаином», первоначально называвшийся повестью, получил, можно сказать, положительную прессу. Из знаковых в литературном мире русской эмиграции фигур на роман М. Агеева откликнулись Владимир Вейдле, Дмитрий Мережковский, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Владислав Ходасевич и другие. Их статьи воспринимались, да и сегодня, пожалуй, воспринимаются как «пропуск в будущее» молодому автору романа. Странно, но этим «пропуском в будущее» Марк Леви не воспользовался: после успеха публикации господин Леви не только не приехал из Стамбула в Париж, чтобы познакомиться с литературными мэтрами, высоко оценившими его произведение, но и никак не заявил о своем авторстве, будто и не намеревался писать дальше. А ведь весь «Русский Монпарнас» надеялся, что следующими своими произведениями Леви затмит заносчивого Сирина…

 

Шульман взглянул на девушку с красными губами, на тоненькую полоску тела, всю в пупырышках между носками в сердечках, выглядывающими из тяжелых ботинок, и линялыми джинсами. Как же он раньше ее не узнал?! Это же его студентка Лидия с третьего курса!.. Господи, какое совпадение!.. Ах, Лидия, Лидия! Жене он как-нибудь все объяснит, она его поймет, взрослые ведь люди. Столько лет вместе прожили.

Из тупого сладостного оцепенения профессора вытряхнула напряженная суета персонала возле прохода в туалетные комнаты. Еврейская бабушка Шульмана, в свое время служившая машинистсткой в ЦК партии, такую коллективную суету называла «сдавленным криком масс». Больше всех надрывалась таджичка-уборщица. Кричала на родном языке всем своим маленьким взъерошенным телом. И хоть понять, что именно кричала она, было невозможно, все, кто находился в зале: тинейджерская парочка, баскетболист и хмурый, поспешили туда, куда она показывала, — в сторону туалетов. Не спешил только Аркадий Шульман.

Оглядевшись и не найдя человека в сером плаще с поднятым воротником, на которого все поглядывал Гольдин, Аркадий Владимирович сначала рассмеялся беззвучно и так гаденько, что сам гадливости той и подивился, а после весь как-то разом сдулся, постарел, сунул свой профессорский портфель подмышку, точно сейчас ему срочно понадобилось омыть руки, и шаркающей походкой неудачника пошел посмотреть, что же случилось, хотя знал все наперед.

Он нашел бывшего снайпера поперек прохода в полулежащем положении между кабинками с писсуарами и умывальником.

Вельветовые ноги заморского спецслужбиста были раскинуты. Запрокинута неестественно неаполитанская голова. Широко распахнутые, но уже не пропускающие свет глаза, уставились в разные стороны. Один туда, где все столпились у дверного проема, другой — на аппарат для сушки рук. Очки, лежавшие подле колена Гольдина, похоже, сладострастно переехал чей-то ботинок. Рюкзака рядом с Гольдином не оказалось. Зато подле мусорного бочонка в холмике израсходованной гигиенической бумаги Шульман разглядел уголок блокнота.

Мужеподобная девица в козырьке с буквой «М» обратилась к собравшимся с вопросом, знает ли кто-нибудь этого мужчину.

Собравшиеся молчали.

Тихо звучал кул-джаз.

Шульман сначала хотел сказать, что он знает Гольдина, он с ним пришел сюда, но потом подумал, что ничего он о Гольдине не знает. И никто из присутствующих не скажет полиции, что он пришел вместе с Гольдиным. Потому что всем все равно. Как видеокамере над входом этот зарядивший на три дня дождь. Всем все равно. Потому что вокруг размазанная дождем дыра — огромные пустые кварталы. Потому что жизнь, лишенная чего-то главного, пусть и не осознаваемого, теряет всякий смысл.

Профессор нагнулся, поднял блокнот с изображением Галатской башни и незаметно сунул в карман.

«Такая сафпадэние», — хотел сказать Шульман таджичке на прощание, подглядевшей незаметное движение профессора. Но она опередила его: вздохнула всей своей синей униформой и соболезнующее вскинула руки в желтых перчатках