Верую, Господи!

Тимур Кибиров. Солнечное утро. М., «ОГИ», 2020, 64 стр.

 

Под жизнерадостным заголовком — пятьдесят одно стихотворение, прямо или косвенно посвященное вопросу, время от времени тревожащему любого смертного. Это вопрошание о смерти, прямо поставленное уже во втором стихотворении книги.

 

Вопрос «Куда ж я денусь?» постепенно

теряет риторические свойства,

день ото дня все более насущным

и остро актуальным становясь.

Действительно — Куда?..

 

Действительно: куда? И если в юности этот вопрос остается более или менее риторическим, то с годами для каждого, даже нисколько не склонного к философствованию человека подступает, при всей своей религиозно-философской окраске, что называется, вплотную. (Здесь надо заметить, что Кибиров заявил о себе как о поэте религиозно-философской проблематики еще в книге «Греко- и римско-кафолические песенки и потешки», М., «Время», 2009.)

Вопрошание о смерти волей-неволей приводит к какому-то подытоживанию прожитого, к раскаяниям в грехах, сожалениям об упущенных возможностях, тоске по несбывшемуся. Вот и у Кибирова:

 

Пел я, играл я, дудел я в дуду,

Бил каблучками по скользкому льду,

Хмелем храним и гормоном влеком,

Гоголем, фертом, дурак дураком,

Кубарем и кувырком!

.................................

Тут подошла государыня Смерть

Смотрит и говорит:

«Коли такой ты затейник и врун,

Ну-ка соври что-нибудь!

Коли такой ты певец и игрун,

Спой-ка, спляши обо мне»

 

Что я отвечу осклабленной тьме?

 

Даже и не понять, чего здесь больше — сожаления или бахвальства, и такая амбивалентность, такая антиномичность проходит через всю книжку, и именно это в значительной мере и делает ее бесспорным фактом собственно поэзии.

В этом смысле характерен и любопытен порядок обращений к смерти с разных социальных дистанций в одном из стихотворений: «Уважаемая Смерть», «Дорогой товарищ Смерть», «Эй, начальник, ключик, чайник, / Гражданин начальник Смерть!»: — от нейтрально-официального «уважаемая» до тюремного «гражданин начальник».

Книга не то чтобы сознательно построена на таких лексических контрастах, но именно они при чтении стихов бросаются в глаза.

Вот концовка почти готичной баллады:

 

Земля и твердь во мгле глубокой.

Луна сокрыла бледный лик.

И черный всадник одинокой

Тык-дык, тык-дык, тык-дык, тык-дык…

 

И еще одно стихотворение с балладным мотивом черного всадника под заголовком «Из Гейне» : «Почему с такой тоскою, / Дикою такой тоской, / Ты на все махнул рукою, / В черном кружеве рукой?/ <…> Тут видение пропало, / Черный рыцарь деру дал, / Только бледный средний палец / На прощанье показал».

Тридцать лет назад Кибиров ворвался в поэзию как поэт постмодерна с едко ироничным, более того — остросатирическим взглядом. Вот и эти неожиданные снижения, этот непристойный жест в конце цитируемого стихотворения можно рассматривать как дежурные постмодернистские приемы, но мне кажется, дело не в этом. Речь идет не о том, чтобы вызвать улыбку читателя, хотя читатель не сможет не улыбнуться. Эти приемы призваны к очеловечиванию, обмирщению пиитического говорения. Это очеловечивание, сращение поэтического языка с интимно-общеупотребительным проходит через всю книгу. Вот еще один яркий пример такого возвышающего снижения («Романс Рахманинова»):

 

«…О взгляни и запомни, взгляни, и замри, и запомни,

Как порфира и злато темнеют, как окна горят

В этом доме напротив, как сердце людское бездомно!

О запомни, молю, эту кухню и этот закат!»

 

Ты сказала: «Взгляни!», я безмолвно взглянул и безмолвно

Закурил и подумал: «О да!», и промолвил: «Ну да…»

И добавил: «<--->[1] как красиво! <---> как красиво и больно,

И, должно быть, не будет такого уже никогда».

 

На первый взгляд может показаться, что здесь разыгрывается довольно заезженная коллизия между одухотворенной героиней и несколько приземленным, несколько циничным героем, но нет. Вот следующее, заключительное четверостишие:

 

«Никогда, никогда, о мой ангел, сей миг, сей какой-то там сумрак

Не вернется сюда, та-та-та, не вернется сюда!

И какая-то птица, наверное голубь, а может быть вовсе не голубь,

Не промчится в закат мимо нашего, Лена, окна…

Мимо нашего, Лена, окна…»

 

(Цитата может показаться слишком пространной, но это свойство современной поэзии. Когда-то единицей поэтического текста можно было считать строфу (вспомним известное высказывание Маяковского о «гениальном четверостишии Пастернака»), а то и самодостаточную в своей яркости строку. Сегодня такой единицей выступает целостное стихотворение или по крайней мере его достаточно представительный фрагмент.)

Мы захвачены приведенным диалогом (жаль, что формат рецензии не позволяет привести стихотворение полностью) и даже не замечаем, как из заключительной строфы ускользнула рифма. Так как же следует воспринимать в этом контексте дважды употребленное обсценное словечко? Менее всего как поэтическое хулиганство или эпатаж. Дело опять-таки в обмирщении, в небесконфликтном сращении поэтического языка с интимно-бытовой речевой практикой. Такое сращение вовлекает героев стихотворения в читательский интимный «свой круг».

Еще один любопытный момент — это «та-та-та», заполняющее преднамеренную ритмическую лакуну. Здесь возможно усмотреть то, что называется поэтикой черновика, демонстрацию самого процесса стихотворчества. Но мне здесь представляется иное.

Большая часть стихов в книге — строгая рифмованная силлаботоника. При этом Кибиров не упускает возможностей продемонстрировать по отношению к классическому стиху известный скепсис, что и неудивительно для стихотворца, некогда заявившего о себе как о поэте постмодерна. Действительно, очень мало кому удается (если удается) в рамках канонического стихосложения избежать в той или иной мере присущей канону тенденции к некоторой автоматизации стихосложения и стиховосприятия, и (само)ирония в современном каноническом, но при этом неординарном стихе становится почти неизбежной.

Вот озорная «Песнь о природе лирического стихотворчества»:

 

Внемлите, небо и земля,

Моей свободной лире!

Я воспеваю — тра-ля-ля –

Надежду в скорбном мире!

 

<…>

Но чернь тупая — трам-пам-пам! –

Не слушает, хоть тресни!

Так что же делать нам, сынам

Гармонии небесной?

 

<…>

Помилуй, Бог Отец, молю,

Бог Сын и Бог Святой Дух!

И тра-ля-ля, и тру-лю-лю,

И трам-пам-пам, и бух-бух!

 

Здесь Кибиров очевидно, хотя не знаю, намеренно ли, любовно пародирует ритмический рисунок и отчасти поэтический словарь шотландских баллад, известных нам в русских переводах («При всем при том, / При всем при том, / Пускай бедны мы с вами…»). И все же, при всех блестках поэтического остроумия «Солнечное утро» книга скорее грустная, чем веселая. Особенно в свободных стихах, где автор выступает откровенно от собственного лица. («Джейн, подруженька нежная, годы проходят… / Наши годы проходят… //  Да что там „проходят” — прошли… Обернешься назад — / Анфилада уходит во тьму и теряется в сумраке, / А вперед поглядишь — перед носом глухая стена. /  Да, собаченька, да, путь недолог… // <…> Ну какая ж ты теплая, Джейнушка, / И какая смешная… // <…> Ты теперь до того благонравна, / Что даже белок уже не гоняешь. Мое же злонравье / Тоже весьма поубавилось… В общем, собаченька, / Согласись, могло быть значительно хуже… / Да и было значительно хуже… // Тем более / Вечер уже наступил и прошел. На сегодня достаточно. Выключим / Лампу, голубка дряхлая, включим / Радио <…> Спокойной нам ночи, собака, / Ночи спокойной и снов / Долгих, нестрашных».)

Комментарии здесь, как говорится, излишни.

Книга открывается и замыкается стихотворениями с одинаковыми начальными строчками.

Вот начало первого и его концовка:

 

Солнечное утро

в начале октября.

Неужели это

тоже было зря?

 

<…>

И ничто не значили

лесопарк и я

этим утром солнечным

в начале октября?

 

А вот — то же второго:

 

Солнечное утро

В начале октября –

Было да застыло

В капле янтаря,

 

<…>

Солнечное утро…

А когда умрем,

Зарифмуй нас, Боже,

В Царствии твоем!

 

Таким образом, целостный массив книги оказывается заключен в концептуальную рамку.

Обращает на себя внимание несколько различная графика стихов: во втором стихотворении начальные буквы каждого стиха все заглавные, что подчеркивает существенно разные посылы — от растерянного вопрошания ко (все же) не вполне уверенному утверждению. То есть к «Солнечному утру» подошел бы евангельский эпиграф: «Верую, Господи! Помоги моему неверию».