Василий Авченко. Партизан Булыга в дебрях Уссурийского края. — «Юность», 2020, на сайте журнала — 13 декабря <https://unost.org>.
«Над этой книгой он работал всю свою писательскую жизнь. Закончить не сумел. Но именно от нее отпочковались и дебютный „Разлив”, и великолепный „Разгром”… „Последний из удэге” — его незавершенный opus magnum. Неровный, писавшийся с огромными перерывами в течение трех с половиной десятилетий. Не вполне состоявшись как литературное произведение, этот роман Александра Фадеева — и художественный документ о Приморье революционной поры, и повод поразмышлять о природе творчества вообще».
«В третьей книге романа Фадеев хотел показать борьбу удэгейцев с китайскими эксплуататорами-„цайдунами”, описать лесных бандитов — хунхузов… Рискну сказать, что он собирался перевести наблюдения и выводы Арсеньева в художественное поле, беллетризовать тезисы арсеньевского труда 1914 года „Китайцы в Уссурийском крае”. Нон-фикшен Арсеньева — тот фундамент, на котором Фадеев строил здание художественной прозы. Он продолжил с того места, где остановился Арсеньев».
Василий Авченко. Начальник Камчатки, или Дальневосточная мечта Пушкина. — «Юность», 2020, на сайте журнала — 13 декабря.
«Рискну предположить, что Аляска так по-настоящему и не приросла к России именно потому, что мы не успели прописать ее в литературе, переплавить в мелодии, строки и образы. Камчатке и Чукотке повезло больше. Не успев физически добраться до тихоокеанских пределов Российской империи, Пушкин все-таки наметил восточную тропу нашей словесности, которую позже торили и обновляли, дабы она не заросла, Гончаров, сошедший на охотоморский берег с фрегата „Паллада”, Чехов, отправившийся на каторжный Сахалин, и другие разнокалиберные литераторы вплоть до наших современников. Разумеется, Пушкин не был в этой теме первым».
«Когда Пушкин отправился на последнюю дуэль, на его столе остались лежать камчатские наброски. Проживи он несколько дольше — и мы, вероятно, получили бы шедевр, с которого могла бы начаться большая литература восточного русского фронтира. Но вышло так, что Пушкин оставил нам лишь неоконченное предисловие. Фронтиром еще долгое время преимущественно считали юг и Кавказ, тогда как Дальний Восток пока не воспринимался в качестве полноправной части России. Пожалуй, понимание Дальнего Востока как нового русского фронтира пришло только в ХХ веке, одновременно с новыми угрозами».
Денис Ахапкин. «Теперь меня там нет…»: идеальный город Иосифа Бродского. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2021, № 1 <http://zvezdaspb.ru>.
«Сквозь покинутый Ленинград все явственней проступает образ того Петербурга, которого Бродский не видел и не может помнить. Именно об этом пишет Владимир Вейдле: „Я знаю: он родился в сороковом году; он помнить не может. И все-таки, читая его, я каждый раз думаю: нет, он помнит, он сквозь мглу смертей и рождений помнит Петербург двадцать первого года, тысяча девятьсот двадцать первого лета Господня, тот Петербург, где мы Блока хоронили, где мы Гумилева не могли похоронить”».
«Проблема условности имени — как имени собственного, так и имени вообще — интересовала Бродского, особенно в контексте массовых советских переименований».
Павел Басинский. Интимный Щедрин. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2021, № 13, 25 января <https://rg.ru>.
«Не могу сказать, что это мой любимый писатель. Не могу сказать, что когда-нибудь его очень любил и хотел перечитывать. Вот разве что „Господа Головлевы” — великий психологический роман о семейной жизни, о ее порой „мучительности”, когда родные люди изводят друг друга до смерти по неизвестным даже причинам. И еще его рассказ „Коняга” о замученной лошади, который нельзя читать без слез, как „Холстомера” Толстого».
«Я не люблю Щедрина за его избыточный и какой-то безвыходный сарказм — да, порой стилистически гениальный (сколько крылатых выражений он породил!), но тяжелый, угнетающий. Из Щедрина мог бы получиться русский Гофман, то есть писатель все-таки мирового значения. Но Гофман очарователен именно в своей „немецкости”, а Щедрин — писатель насквозь русский, может быть, даже слишком уж „национальный” — Россию в своей прозе как-то не слишком жаловал. Да просто скажем: откровенно издевался над многими ее чертами».
Владимир Богомяков. Как возможна философия поэзии. — «Новое литературное обозрение», 2020, № 5 (№ 165) <https://www.nlobooks.ru>.
«Однако разграничение поэзии философской и нефилософской сталкивается с большими затруднениями. Вполне возможна оптика, в которой к когорте философских поэтов будет отнесен, скажем, Игорь Холин, а какой-нибудь поэт, уснащающий свои стихи философской терминологией, — не будет».
Александр Васькин. Большой театр за решеткой. Глава из книги «Повседневная жизнь Большого театра в советскую эпоху». — «Новая Юность», 2020, № 6 <https://magazines.gorky.media/nov_yun>.
«В 1934-м [Дмитрий] Головин получил звание заслуженного артиста, а вот орден Трудового Красного Знамени в 1937-м — со второго раза. В списке массово награжденных артистов Большого театра его фамилия отсутствовала. Вряд ли певца забыли: скорее всего, сыграла роль неблагонадежность. Хорошо, что в театре были свои стукачи — они-то и донесли до руководства страны обиду артиста. В хранящемся ныне в архиве СПЕЦСООБЩЕНИИ СЕКРЕТНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ОТДЕЛА ГУГБ НКВД СССР „О РЕАКЦИИ АРТИСТОВ БОЛЬШОГО ТЕАТРА НА НАГРАЖДЕНИЕ ИХ ОРДЕНАМИ И ПРИСВОЕНИЕ ПОЧЕТНЫХ ЗВАНИЙ” от З июня 1937 года приводятся слова Головина: „Мне ничего не дали. Я совершенно убит. По-видимому, политически не доверяют. Боюсь, что в отношении меня будут приняты меры репрессии за те высказывания, которые были истолкованы, как восхваление Троцкого. Несмотря на обиду, я постараюсь прекрасно работать и показать, на что я способен. Я орден себе добуду”. Реакция певца в виде процитированного спецсообщения дошла до Молотова, который, несмотря на „восхваление Троцкого”, дал указание — Головина наградить! В тот же день его включили в новые наградные списки вместе с другими обиженными. Интересно, сделал ли Головин вывод о причинах столь оперативного решения или решил, что так и надо? Судя по дальнейшим событиям, крепче держать язык за зубами он не стал. А зря».
Алла Горбунова. Елена Шварц: опыт чтения. — «Новое литературное обозрение», 2020, № 5 (№ 165).
«Но примечательно, что при всем романтизме и пафосе шварцевского подхода к поэзии был у нее и демократизм: готовность услышать любого, всему дать место в своем мире, открытость, уважение к читателю. Вообще это редко встречается (и сейчас все реже): настолько сложный, на предельной высоте работающий и при этом открытый, не замкнувшийся в интеллектуальном герметизме художник».
«Романтическая субъективация Шварц, я думаю, представляет проблему для восприятия ее поэзии современными актуальными поэтами. Как ни почитаешь какой-нибудь опрос молодых авторов или интервью, много раз мне попадалась критика фигуры романтического поэта, поэта-демиурга и поэта-пророка. Все так и норовят подчеркнуть, что ничего общего с этим не имеют. Но иногда кажется, что вместе с этим хотят избавиться и от другой, для меня необходимой черты поэта — как того, кто существует предельно».
«В ранних дневниках Шварц видно, как советская пионерка начинает проницать экзистенциальные и религиозные бездны. Это удивительно интересно видеть, как девочка, читавшая про сорванца Гавроша и приключенческую прозу Жюля Верна, думающая о Зое Космодемьянской, собирающая открытки, посвященные Ленину, пионерка, желавшая стать комсомолкой, — превращается в поэта и религиозного мистика, проникает в глубины „Фауста”, пытается познать тайну зла и Дьявола. И, может быть, горизонт утопии, заставляющей человека превосходить себя, все-таки имел значение для становления именно такого типа творческой личности. Горизонт больших идеалов, горизонт Империи, огромного, преображающего мир огня, как мне кажется, мог способствовать появлению определенного типа художника — бескомпромиссного, идеалистичного, жертвенного, верящего в свое служение, в огромный смысл творчества. Бескомпромиссный идеализм в сочетании с огромной имперской культурой».
Павел Глушаков. Диалоги и повторения в пространстве большого текста (Пушкин, Гоголь и другие). — «Новое литературное обозрение», 2020, № 5 (№ 165).
«Давно подмечено сходство Манилова с царственными особами: Николаем Павловичем и Александром Павловичем. В таком прочтении образ Чичикова неминуемо соотносится с Наполеоном, а сама встреча гоголевских героев в Маниловке вполне может быть сопоставлена со встречей Наполеона и Александра Первого на плоту посреди Немана в июне 1807 года (итогом чего стал Тильзитский мир). Посмотрим на эту „историческую встречу” глазами Гоголя и Дениса Давыдова („Тильзит в 1807 году”): <…>».
Линор Горалик. «Меня до боли интересуют процессы выживания частных лиц в повседневности». Беседу вела Ольга Балла-Гертман. — «Формаслов», 2021, 15 января <https://formasloff.ru>.
«Для меня повседневность совершенно не представляется тем, чем ее часто рисуют, — некоторым рутинным пространством, прерываемым экстремумами, требующими напряжения сил. Нет, для меня повседневность и есть бесконечно длящийся экстремум: мне представляется, что ежесекундная жизнь человека, все его малые дела и есть его великие подвиги, и ничто не заслуживает такого внимания, как это ежесекундное величие. Вот им-то я и пытаюсь заниматься, чем бы я ни занималась и что бы я ни писала или ни делала, — ну, так мне кажется».
«Мне кажется, что детство для многих — довольно страшный период, в котором сочетаются сильные страсти (с которыми ты никак не умеешь взаимодействовать, у тебя просто нет инструментария) и полная несвобода, — и это сочетание ужасно, но оно способно порождать такие яркие, такие невыносимо привлекательные нарративы, что удержаться от их наблюдения, сочинения, исследования просто невозможно. Ровно за это, например, я люблю подростковое кино и подростковые сериалы: ты веришь и безумию поступков, и накалу страстей, и безвыходности ситуаций, в которых находятся герои; почти никакая „взрослая жизнь”, — кроме совсем уж крайних ее проявлений, — в подобных случаях не выглядит достоверно».
Гуманитарные итоги 2010 — 2020. Прозаик десятилетия. Часть II. Ответы Анатолия Королева, Сергея Лебеденко, Игоря Кириенкова, Жени Декиной, Евгения Ермолина, Елены Иваницкой, Романа Богословского. — «Textura», 2021, 7 января <http://textura.club>.
Говорит Роман Богословский: «В случае с Романом Сенчиным, думаю, нет нужды говорить о какой-то эволюции. Нужно говорить о постоянном кропотливом труде. Роман напоминает мне барабанщика группы Metallica Ларса Ульриха. Он год за годом, повесть за романом, за романом повесть, отбивает размеренный и ровный ритм. Напряженное упрямство, с которым он работает, его несколько мрачноватый стиль и способ существования — это как раз то, что несет Сенчин в русскую литературу вместо эволюции. Пока другие эволюционируют, скандалят, доносят свои политические и этические воззрения до масс, Роман представляет собой нечто постоянное. То, глядя на что, мы можем сказать: литература, даже если здание ее несколько покосится, всегда сможет встать на место, ведь у нее есть фундамент — это Сенчин».
См. также: «Гуманитарные итоги 2010 — 2020. Прозаик десятилетия. Часть I» (ответы Юлии Щербининой, Михаила Немцева, Елены Холмогоровой, Сергея Костырко, Наталии Поповой, Анатолия Курчаткина, Елены Черниковой, Олега Кудрина, Ольги Бугославской, Валерии Пустовой, Владимира Гуги, Александра Маркова, Анны Берсеневой) — «Textura», 2020, 17 ноября.
Максим Гуреев. «Грань между игрой и явью очень легко стирается». Беседовала Надя Делаланд. — «Book24», 2021, 19 января <https://book24.ru/bookoteka>.
«Когда возникло предложение написать о Бродском, безусловно, был смятен. Количество монографий, воспоминаний об Иосифе Александровиче, исследований его творчества великое множество. Подумал, о чем смогу проговорить в этом многоголосом и гигантском хоре? И как смогу это сделать? Книга в большей степени посвящена ленинградскому периоду жизни поэта — откуда он пришел, кто были его родители, его окружение, его первые шаги на литературном поприще. Более того, книга построена, как античная трагедия, что позволяет подчеркнуть столкновение двух фантастических эпосов — советской жизни и мировой классической литературы».
«Дмитрий Александрович Пригов — это отдельный континент, вселенная. Мы познакомились с ним в 2007 году на съемках моей документальной картины „Москвадва”, хотя, разумеется, знал Пригова и читал его с середины 80-х. Через десять лет после его кончины возникла мысль написать о ДАПе книгу, причем не стандартную биографию, что и понятно, а некое концептуальное повествование об этом человеке. В основу сюжета были положены наши с Дмитрием Александровичем прогулки по Москве. „Меня можно считать коренным москвичом”, — любил повторять он».
Эльфрида Елинек. Интервью по электронной почте. Перевод Александра Белобратова. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 11.
«Я живу очень замкнуто и почти не вижу людей, почти не общаюсь с ними. Это связано и с определенной фобией, которой я страдаю. Таким образом, я в том, что касается информации, завишу от массмедиа. В социальных сетях меня нет. Я действительно имею в виду газеты, журналы, радио и телевидение. В моем драматическом творчестве мне важен именно разговор, говорение, речь. Моей литературной задачей я считаю разговор, публичное говорение, слово на театральной сцене. Часто я отталкиваюсь от самых банальных происшествий, а также от политических событий (например, выбор Трампа президентом), которые меня потрясают. За пьесу о Трампе я принялась на следующий день после его победы на выборах».
«Я не в состоянии просто читать газету без того, чтобы к прочитанным словам сразу не цеплялись цепочки ассоциаций, и порой я прочитываю в газетном тексте то, что там в действительности отсутствует. Это происходит в некоей промежуточной зоне мышления, которую я бы очень хотела обнаружить и у моих слушателей/читателей, своего рода „рассеянное восприятие”, благодаря которому сквозь изношенный текст просвечивает нечто другое, что, однако, и является истинным».
Никита Елисеев. Чтение как нора. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 12.
«А потом был Гюго, „Девяносто третий год”. Эту книгу я перечитывал так же часто, как „Капитанскую дочку”, что интересно, парадоксально и… закономерно. Потому что во всем эта книга антитетична пушкинской повести. Русский бунт и Французская революция. Причем направленная (в книге Гюго) против крестьянского бунта, так что благородный разбойник (Пугачев) у Гюго — маркиз де Лантенак».
«А потом — „Остров сокровищ”... <…> Очень любил и люблю этот роман. Уже тогда я заметил, что ведь это вариант „Капитанской дочки”, только вместо обаятельного бандита Пугача — умный и обаятельный пират Джон Сильвер, а вместо благородного недоросля Гринева — благородный подросток Джим Хокинс».
Из переписки Стефана Цвейга с Зигмундом Фрейдом. Перевод Александра Белобратова. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 11.
Зигмунд Фрейд — Стефану Цвейгу. «19 окт[ября] 1920. <…> Почти все особенности его [Достоевского] произведений, ни одна из которых не ускользнула от Вашего внимания, следует отнести на счет необычного душевного устройства, для нас отклоняющегося от нормы, а для русских — привычного, собственно, правильнее было бы сказать — на счет сексуальной конституции, что в деталях можно было бы очень ярко показать. В первую очередь — все мучительное и отчуждающее, чего без психоанализа понять невозможно; то есть он-то [Достоевский] в нем не нуждается, так как объясняет психоанализ в каждом своем герое и в каждом предложении. То, что „Братья Карамазовы” также обсуждают личностную проблему Д. и берут за основу аналитическое положение о равноценности деяния и бессознательного намерения, предстает одним из примеров. И странность его половой любви, которая является либо животным влечением, либо сублимированным состраданием, неуверенность его героев в том, любят ли они или ненавидят того, кого они любят, когда любят и т. д., показывает, на какой особенной почве взросла его психология».
Наталья Иванова. Короче говоря. Из жизни до коронавируса. — «Знамя», 2021, № 1 <http://znamlit.ru/index.html>.
«Что трудно, и что необходимо, о чем я заранее предупреждаю себя на литературоведческих конференциях — победить в себе критика. Потому что первое движение литкритической души, заточенной на „настоящую” литературу, при соприкосновении с культтоварами в области словесности — уклониться от них, а то и уничтожить деепричастным оборотом. Ведь перед тобой биологический враг той литературы, которой посвящены труды и отдано время жизни, той литературы, которую ищешь столь же азартно, как сердолик на давнем коктебельском пляже. Которую затем с коллегами стараешься тщательно готовить к публикации, а потом ревниво следишь за читательской и премиальной реакцией. Поэтому происходит расщепление литературной личности. Примерно так. Ты — историк литературы, и для тебя роман есть звено в цепи, не только самодостаточный текст. Ты — критик, и для тебя важно проанализировать новый текст, дать ему оценку и направить читателя в одну или другую сторону. А вот ты — теоретик и социолог, и для тебя масскульт — источник сведений о запросах общества, бурно одобряющего трансформацию романа „Анна Каренина” в очередной сериал или мюзикл. Так и расщепляешься».
Николай Калягин. Чтения о русской поэзии. — «Москва», 2021, № 1, продолжение следует <http://moskvam.ru>.
«С выходом в свет в 1903 году стихотворного сборника „Urbi et Orbi” Брюсов воцаряется безусловно в русской поэзии — просто едет по ее пространству на паровом катке и давит конкурентов, как тлю. В этой ситуации — в ситуации прорыва, который для самого Брюсова стал, по масштабу своему, неожиданным и, на мой взгляд, преждевременным, — лично я не захотел бы никогда оказаться. Ну написал ты в девятнадцать лет в дневнике: „Вождем буду я!”, ну стал ты через несколько лет вождем русского модернизма реально — а дальше-то что? <…> „Мы пророки”? Ну, напророчь… Умный Брюсов без труда на первый взгляд с этими трудностями справляется: надувает щеки (и без того тугие), распушает великолепный хвост, состоящий из урбанизма a-ля Верхарн и из иных нескольких „измов”, о которых интернет в ту самую минуту, в которую вы наберете в поисковой программе слово „брюсов”, охотно вам сообщит».
«Валерий Брюсов, во внутреннем своем развитии, даже до агностика не дорос».
«Гунны не уничтожили его, но приняли в свою партию. Сделали большим начальником в области пролетарской культуры. Позволили ему (в качестве „вишенки на торте”) приватизировать в свою пользу библиотеки „товарищей интеллигентов”. Кому ж, как не Брюсову, было этими сокровищами распоряжаться! <…> А прежние хозяева библиотек — чем же Брюсов перед ними виноват? Им книги с недавнего времени стали не нужны. Мертвые книг не читают».
«Порченых людей становится все больше в современном мире, для них Сологуб находка. В глазах порченых людей Сологуб всегда будет считаться настоящим поэтом, потому что болезнь у него была настоящая».
См. также: «Москва», 2020, № 12.
Кирилл Кобрин. Охрана. Отмена (заметки о cancel culture). — «Arterritory», 2021, 22 января <https://arterritory.com/ru>.
«Конечно, этика — конструкция на все сто процентов социальная, если она не базируется на религиозных установлениях, она буквально состоит из социальной материи. Нет такой вещи, как „вечная, вневременная светская этика”. Тем не менее, будучи, по сути, концентрированной репрезентацией современной эпохи, этика прикидывается как раз вечной и вневременной, отчего ее возможно приложить как к Гомеру, так и к Гомеру Симпсону. Она как бы универсальна, только универсальность ее покоится на довольно размытом представлении о гуманизме, справедливости и прочих прекрасных нерелигиозных вещах, якобы всегда присутствовавших и присутствующих в обществе».
«Проблема в том, что гуманизм придумали в XV веке, просвещение и разум — в XVIII-м, прогресс — примерно тогда же, а социальную справедливость как всеобъемлющую концепцию — аж в XIX-м. Иными словами, порождение одной исторической эпохи (или двух, в данном случае неважно) подминает под свои принципы все остальные периоды времени, да и иные территории земного шара. Ратуя за мультикультурализм и антиколониальный подход, сторонники cancel culture выступают здесь как самые злостные идеологические колонизаторы и западные супрематисты. Этическая концепция, исходя из которой, выносят моральные приговоры и чистят культуру (хотя что такое культура с этой точки зрения? вот вопрос) от империалиста Вергилия, мизогиниста Шопенгауэра, расиста Эдуарда Мане, антисемита Достоевского, фашиста Селина, нациста Хайдеггера, сталиниста Хобсбаума, стукача Оруэлла и просто скверных и вздорных человеческих существ, известных под именами Патриция Хайсмит, Моррисси, Джонни Роттен и десятки тысяч прочих, — это концепция, сложившаяся в определенный исторический период, характерная для него скорее как горизонт стремления и ожидания, нежели как реальность. Однако сейчас, в иных совершенно условиях, не в тех, в которых жили Фичино или Руссо, она применяется как набор универсальных правил, не подлежащий сомнению и критике».
«Моя критика cancel culture — это критика не справа, и даже не из фешенебельного центра „хранителей великой культуры”, а слева. Вопрос только в том, что считать „левым”».
Юрий Колкер. Ленинградское новеченто: малые поэты эпохи Бродского. — «Семь искусств», 2021, № 1 (128), январь <http://7iskusstv.com/index.php>.
«В 1982 году в Ленинграде четырьмя добровольцами, в том числе мною, была составлена антология Острова, представляющая три поколения неофициальной ленинградской поэзии. В ней Бродский — один из восьмидесяти отобранных нами авторов. Есть там и другие „ахматовские сироты”: Бобышев, Найман, Рейн. При работе над антологией я впервые прочел и отметил стихи Алексея Лосева (который потом стал Львом Лосевым). Никто из этих пяти не сделался знаменит в Ленинграде; троим пришлось эмигрировать на Запад, двум — в Москву. Все они состоялись не вполне, не до конца, потому что поэт смолоду формируется в ходе живого общения с читателем, а их десятилетиями не пускали в печать. Еще в большей мере это относится к моим ровесникам, в большинстве своем просто задушенным. И виновата в этом не только советская власть, душившая всех без разбору. Виновата в этом Москва, Московия, вообще задушившая Россию, а в частности — вот это поколение послевоенных ленинградских поэтов».
Валентин Курбатов. Угасшая звезда полей. Исполнилось 85 лет со дня рождения Николая Рубцова. — «Литературная газета», 2021, № 1-2, 13 января <http://www.lgz.ru>.
«Репутация „тихого лирика” закрепилась за ним с твердостью печати или технического определения. Но настоящий духовный исток этого определения все будто ускользает от критики или нарочито не договаривается ею. А причина, вероятно, в болезненной сложности такого внешне красивого понятия, как „тихая лирика”».
«„Тихая лирика” в Рубцове уже глядела на деревню со стороны аналитическим, прощающимся взглядом. Эта анатомия простых чувств, их обнаженность сама по себе была знаком разрыва с повседневным внутренним бытием нашей, высоко сказать, народообразующей деревни, знаком окончательного прощания с ней».
«Уходит на наших равнодушных глазах целая культура, складывавшаяся веками, глубоко укоренившаяся в нас, и на ее место заступает новое время с качественно новым этическим и эстетическим сознанием (как пошутил один умный дяденька, „дьявол эстетики победил ангела этики”)».
Вячеслав Курицын. «Война и мир», начало книги. — «Новое литературное обозрение», 2020, № 5 (№ 165).
«Большое пустое пространство, два человека садятся на диван и ведут довольно напряженный разговор на двух языках, несколько раз меняясь ролями. Так начинается „Война и мир”, дуэтом в огромной безлюдной гостиной».
«Анна Павловна и князь не просто светские болтуны, они инсайдеры и лоббисты, понимают, о чем говорят. Имена возникающих в тексте вслед за Бонапартом Гарденберга, Гаугвица и Новосильцева с какой-то депешей, им знакомы, а от извивов международного положения зависят мир и война. Для современного читателя эти фамилии и дальнейшие рассуждения о позиции Австрии — информационный шум. Кто такой Новосильцев, что он написал в упомянутой депеше, куда ее адресовал — непонятно».
«В первой главе два героя покачивались в пустоте на диване, во второй „гостиная Анны Павловны начала понемногу наполняться. Приехала высшая знать Петербурга, люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу, в каком все жили”. В советском и английском фильмах история начинается именно с массовой сцены, с заполненной/заполняющейся гостиной. Начать, как начал Толстой, никто не решился, два человека в пустоте — возможно, это не слишком кинематографично. И в спектакле „Война и мир. Начало романа” авторы не оставили Анну Павловну наедине с князем Василием, сразу посадили приглядывать за дуэтом юмористическую тетушку. Она даже, чего нет в книге, произносит нечленораздельное „ааа” и „иии”».
Борис Кутенков. «Задача поэта — менять гармоничную картину мира». Беседу вела Алия Ленивец. Расшифровывала беседу Ирина Шлионская. — «Формаслов», 2021, 15 января <https://formasloff.ru>.
«Денис [Новиков] — это поэт, на котором закончился ХХ век. Ты сама рецензировала его книгу „Река. Облака”, замечательное избранное, вышедшее в позапрошлом году, и знаешь, что он не смог пережить той маргинализации, которая сложилась в поэзии в 90-е годы ХХ века. Он надеялся на другое. Он не смог пережить тусовочности. Он не смог пережить того, что его старшие товарищи, оценив его ранний дебют по достоинству, поставив его в качестве равного, недооценили его впоследствии — когда он уже перестал быть дебютантом, когда он уже стал фактически равным с ними… <…> Он эмигрировал в Израиль и, по воспоминаниям Виктора Куллэ, рассказывал о себе как о бывшем поэте, о том, что его более процесс стихотворчества не интересует. Ключевая его фраза: „В новом веке я не написал ни одной строки”».
«Еще я могу назвать Бориса Слуцкого. Ну тут я скажу вообще кратко, потому что не понимаю, как его стихи сделаны. Это опять же переворот шаблонов сознания. То есть вот я написал эту статью „На обочине двух мейнстримов”. В ней я так красиво разложил все по полочкам. А потом я вижу Бориса Слуцкого. Или потом я вижу Екатерину Симонову, которая недавно выпустила в „Новом литературном обозрении” сборник „Два ее единственных платья”. Ты не успела еще прочитать? Там такие длинные верлибры прозаизированные, то есть это не то, что мне должно нравиться в поэзии, не то, что мне интересно. Но я читаю эти стихи, я понимаю, что мне абсолютно неважно — дневник это, лирическое эссе… И в то же время я понимаю парадоксальную вещь. Я читаю ее вроде бы как дневник, в спектре личных эмоций, и в то же время я чувствую, что записанное прозой это не было бы таковым. Это потеряло бы свое потрясающее обаяние. И поэтому я останавливаюсь в восхищении перед чудом… Это настоящее чудо. Я не понимаю, как это сделано. И со Слуцким происходит примерно такая же история».
Александр Кушнер. Времена года. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2021, № 1
«О чем мы еще не сказали? О летних месяцах и сентябре. Но, как ни странно, найти июнь и июль в стихах нелегко. Почему? Наверное, потому что они сливаются в одно общее понятие „лето”. Об этом уже было сказано в связи с Тютчевым. И все-таки городской июль Некрасова, о котором тоже здесь уже шла речь, придется назвать еще раз. Наверное, заглянув в Интернет, мы найдем в чьих-то стихах и июнь и июль. Но делать этого не хочется. Были бы прекрасные стихи с названиями этих месяцев — мы бы их, конечно, знали. <…> Но почему у Мандельштама, у Ахматовой нет июня, июля, хотя, казалось бы, они ли не писали о летних днях? Мало того, нет даже белой ночи! Спросить бы Мандельштама: почему?»
См. также: Александр Кушнер, «Перечитывая „Онегина”» — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 12.
Конрад Пауль Лиссман. Из книги «Образование как провокация». Перевод Алексея Вольского. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 11.
«Начитанность никогда не исчерпывалась компетенцией по декодированию текста, какой бы совершенной и артикулированной она ни была, но всякий раз ошеломляла тем, какую уйму книг человек прочитал. Поэтому начитанность была и остается провокацией. Она свидетельствует о привилегии: о существовании людей, обладающих досугом для интенсивных занятий литературными текстами, целью которых не является преуспеяние в быту или профессиональной сфере. Случай литературоведа, сделавшего чтение своей профессией, мы пока оставляем за скобками».
«В той мере, в какой речь идет не об изменении личности посредством литературы, но об использовании литературы только как средства для муштрования компетенций, литературно образованный человек будет считаться досадным недоразумением. Он постоянно напоминает нам о том, чего мы не читали, и без всякого умысла дает нам почувствовать, что на наших компетенциях далеко не уедешь».
«Произведение — и это справедливо для всех без исключения эстетических объектов высокого ранга — одним фактом своего существования оправдывает свое восприятие. Необходимость прочтения „Фауста” Гете, „Человека без свойств” Музиля или „Волшебной горы” Томаса Манна не нуждается в каком бы то ни было обосновании с точки зрения функциональности и полезности. Презрительное замечание, что можно, мол, обойтись и без этих книг, поскольку речь идет об обветшавшем и мертвом культурном балласте, глубже раскрывает идею образования, чем это было бы по душе его гонителям».
Конрад Пауль Лиссман — профессор философии, преподает в Венском университете. На русском языке выходила его книга «Философия современного искусства» (2011).
Литературные итоги 2020 года. Часть II. Отвечают Полина Бояркина, Сергей Лебеденко, Андрей Тавров, Евгений Абдуллаев, Елена Погорелая, Иван Купреянов, Анна Жучкова. — «Textura», 2021, 3 января <http://textura.club>.
Говорит Андрей Тавров: «Мне кажется, что сегодня можно говорить об альтернативном двум крайним поэтическим флангам (традиционной по форме поэзии и поэзии, условно говоря, актуальной, написанной верлибрами, ориентирующейся, в основном, на западную университетскую поэзию 20-21 века) — говорить о новом поэтическом движении. Его отличие от обоих направлений в том, что оно следует интуиции не концептуальной и не обозначенной формально как „поиск новых смыслов”, а стремящейся на свой страх и риск заговорить о главном в антропологическом составе человека и его позиции в бескрайнем мире, ориентируясь в этом поиске на свой собственный экзистенциальный и метафизический опыт, имеющий дело, условно говоря, не с „открытием смыслов”, а с самим источником этих смыслов как условием существования человека как такового. Это, в основном, группа поэтов, собранных вокруг проекта „Флаги” [https://flagi.media], сюда же отнесу стихи Богдана Агриса и творчество ряда других поэтов. И здесь ни верлибр, ни регулярный стих не являются метой принадлежности к какой-либо жестко-социально или политически ориентированной группе пишущих».
«В том, что общение перешло на удаленные электронные варианты, я вижу не достижение цивилизации, а ее глубочайший кризис. Не думаю, что оно будет способствовать возрастанию качества поэзии. Как ни крути, поэзии нужен запах с моря и то, что в 20 веке называлось „разговором на кухне” или одиночеством в глухомани. Что касается прогнозов — цивилизация и история, как таковые, делают меня пессимистом, но вера — заставляет, вопреки всему, предчувствовать реализацию лучшего человеческого (поэтического) потенциала, появления мирового невидимого стихотворения одного на всех, несущего мир и гармонию Земле и всем ее обитателям».
См. также: Литературные итоги 2020 года. Часть I — «Textura», 2020, 22 декабря.
И. В. Мотеюнайте. С. Н. Дурылин о Валерии Брюсове. — «Литературный факт», 2020, № 4 (18) <http://litfact.ru>.
«Важным для него [Дурылина] был и вопрос о „большевизме” Брюсова. Дурылин записывает пересказ М. Волошина разговора с Брюсовым 1924 г.:
„Макс спросил Брюсова:
— Отчего вы коммунист?
Брюсов отвечал кратко и тихо:
— Вы знаете, вероятно, что я всегда любил Рим за то, что он знал, что такое власть, и хотел и умел властвовать. После Февральской революции, кто же это умел, кроме коммунистов? После Октября я продолжал работать там же, где работал, в Книжной палате, считая, что эта работа необходима при всякой власти. Луначарский спросил меня однажды, признаю ли я Маркса. Я сказал, что так же, как Дарвина, признаю, но с оговорками.
— Вам надо вступить в партию, — сказал он и сделал так, что мне, правда, не сразу, выдали билет. Сам я не делал для этого ничего. У меня то отнимали билет, то возвращали. Теперь у меня его нет.
(Это было за 3 недели до смерти Брюсова, в Коктебеле)”.
Это свойство брюсовской натуры Дурылин нигде не определяет (в отличие, например, от „предательства” Белого) и не дает ему прямой оценки, хотя оно, кажется, занимает его».
Елена Невзглядова. Бунин: стихи и проза. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 12.
«Замечу, что у Бунина в стихах нечасто встречаются вопросительные предложения. Это тоже о многом говорит. Вопросительная интонация приглашает собеседника к соучастию, не позволяет длиться фразовой повествовательной интонации, она поэтична сама по себе. Зато в бунинской прозе сплошь и рядом видим риторические вопросы, как бы брошенные в пространство, безответные, „вечные”, поэтичные».
Андрей Олеар. Joseph Brodsky и «Стихи для Нюши». — «Звезда», Санкт-Петербург, 2021, № 1
«Как-то Бродский обмолвился в разговоре по поводу другого своего англоязычного стихотворения „A Tale”: „Вот написал, чтобы Нюшке было что читать…” Он-то прекрасно понимал, что именно с этих текстов, созданных на неродном для него языке, определенно и начнется самостоятельное знакомство дочери с голосом, который ей предстоит слушать потом всю ее жизнь. С его голосом».
«Я собрал и как мог пересказал семь английских стихотворений Бродского, написанных им в 1994 — 1995 годах специально для Анны-Марии».
Лиля Панн. «Москва — Петушки» — «Театральное», со всеми остановками. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2021, № 1
«Возвращаясь к вопросу о взаимности внимания этих двух авторов друг к другу, убедимся, что Ерофеев читал Бродского до создания „Москвы — Петушков”. В „Записных книжках” именно этого периода (1960 — 1970) упоминаний о Бродском нет, но поставленный вопрос проясняют близкие Ерофееву люди».
Прозевали гения? Вышла первая в России полная биография Николая Лескова. Текст: Павел Басинский. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2021, № 12, 22 января.
Говорит Майя Кучерская: «Первое собрание сочинений его в ХХ веке, в отличие от всех классиков XIX века, вышло только в 1950-е годы. Так что правильнее будет сказать, что недооценили его во всем масштабе, все же Лесков написал больше 30 томов, а для сегодняшнего читателя, не без участия идеологов и рулевых — сначала одних, условных Лампадоносцевых (Лесков иронически называл так Константина Победоносцева, консерватора и вдохновителя контрреформ), затем других, большевиков, — от его наследия осталась тонкая книжечка».
«По одежке встречают. А дебютный роман Лескова, „Некуда”, оказался полон злых карикатур. Карикатур безжалостных и точных, в том числе на тех, кто был в силе, в моде, а это шестидесятники, писатели Василий Слепцов, Александр Левитов, критик и писатель Евгения Тур — не последние люди своего времени. К тому же Тур, она же Елизавета Салиас-де-Турнемир, помогала молодому Лескову на первых порах его вхождения в литературу. В ответ Лесков ее высмеял. Хочешь быть принят в приличном обществе, веди себя прилично. Лесков приличий соблюдать не захотел».
«Невероятно, что советскими идеологами „Левша” был прочитан как простодушный гимн русскому мастеру. Простодушия там и следа нет. Все пропитано иронией, во всем амбивалентность».
«Роман „Братья Карамазовы„ осознанно писался как завещание». Интервью с ведущим российским достоевистом Татьяной Касаткиной. Текст: Анна Грибоедова. — «Горький», 2021, 25 января <https://gorky.media>.
Говорит Татьяна Касаткина: «Собственно — это мне и дали „Братья Карамазовы” — поправленное зрение, умение увидеть за чертами, представлявшимися очевидными и безусловными (а оказавшимися искажениями), то, как мир и человечество на самом деле устроены».
«Главными оппонентами Достоевского на протяжении всего его творчества были общие тенденции XIX века, которые можно назвать тенденциями упрощения. Это, во-первых, желание свести реальность к тому, что воспринимается извне и может быть подтверждено внешним экспериментом; во-вторых, стремление отрицать то, что открывается только во внутренней жизни, в глубоком и уникальном для каждой личности опыте. Мы все еще в значительной мере живем в мире, сформированном этими тенденциями раннего позитивизма, и хотя физика уже в начале ХХ века вернула в условия, определяющие ход эксперимента, присутствие наблюдателя, обыденное сознание, существующее в этой парадигме, осталось примерно на уровне шестидесятых годов XIX века, так что этот контекст нам совсем не нужно восстанавливать».
Б. Н. Романов. Из писем М. А. Бекетовой к Е. Ф. Книпович (1922 — 1926). — «Литературный факт», 2020, № 4 (18) <http://litfact.ru>.
М. А. Бекетова пишет Е. Ф. Книпович 15 октября 1922 года: «<…> А читали Вы статьи Троцкого о Белом и Блоке? Мне уже прислал ее Фероль. Что скажете? В ругани об Андрее Белом много верного, хотя конечно очень односторонне, а что же до Блока (мы с сестрой нашли) прямо очень хорошая. Конечно, лирика немножко ускользает, но „Двенадцать” и отношение к революции все верно, верно. И тон хороший. И вообще много верного и нового…»
Она же пишет 1 декабря 1923 года: «…16 ноября (29-го) в Вольфиле было Блоковское поминание — читали Вашу статью и отрывки из его дневника 18 года. Никаких прений, конечно, не было. Я была рада прослушать еще раз Вашу статью, и она мне опять понравилась. Народу было много, и многие невинные барышни, конечно, были ошеломлены дневником Блока — не ожидали верно услышать, как он ругается. Вели себя скромно, но вид имели недоумевающий. Женя Иванов, который в этот день перетаскал с женой вязанок чужих дров, совсем расстроился и говорил, что в дневнике Блок больной человек, и все это очень тяжело. <…>».
Слово и культура. На вопросы рубрики отвечают Ольга Седакова, Алексей Алехин, Андрей Тавров. — «Урал», Екатеринбург, 2021, № 1 <https://magazines.gorky.media/ural>.
Говорит Ольга Седакова: «Стихотворение для меня — событие. Оно случается. „Писать стихи”, как это делают многие, я не умею и не хочу. О том, что можно выразить иначе, я пишу эссе или прозу».
Говорит Алексей Алёхин: «Поэзия падает с неба, как топор, и застревает в голове — и переделывает весь мир вокруг. А стихи на случай или, скажем, для внучки вытекают из того, что в тебе уже имелось».
Говорит Андрей Тавров: «Верлибр — одна из выразительных форм просодии, ставшая по недоразумению сигнификатором некоторой „партийной” принадлежности („прозападнической”) в современной литературе».
Ирина Сурат. «Так я стою — и нет со мною сладу». — «Горький», 2021, 14 января <https://gorky.media>.
«Мандельштамовское бесстрашие было не гумилевского образца, стоять невозмутимо под пулеметным обстрелом, закуривая папироску, ему не пришлось — на мировую войну он поехал вроде бы с намерением записаться санитаром, но вернулся через две недели и предпочел никогда не вспоминать об этом. Его храбрость была другой — детской, безоглядной: выхватить у чекиста расстрельные списки и порвать их в клочья — это он мог. И стойкость его была детской, упрямой: „Так я стою — и нет со мною сладу” — в этой черновой строчке 1932 года есть простодушие, отделяющее поэта от „кряжистого Лютера” ранних стихов („Здесь я стою и не могу иначе”, 1915), но ведь и лютеровская несгибаемость в ней тоже есть».
См. также: Ирина Сурат, «А небо, небо — твой Буонаротти…» — «Знамя», 2021, № 1.
Андрей Тесля. «Для славянофилов в первую очередь значимо понятие свободы». Беседу вел Алексей Филиппов. — «Культура», 2020, № 11, 26 ноября; на сайте газеты — 2021, 21 января <https://portal-kultura.ru>.
«В России XIX века выработался тот язык общественной мысли и набор понятий, которыми мы пользуемся и по сей день. Правда, с XIX века эти понятия видоизменились, к тому же они давно ушли от первоначального контекста, плохо отрефлексированы и так же плохо осознаются. Возникает эффект снежного кома: мы смело пользуемся понятиями со сложной историей, и каждый вкладывает в них все, что ему хочется. Не думая, в каком значении он их использует и насколько они связаны с самими славянофилами. С исходными смыслами, о которых рассуждали Хомяков или Аксаков».
«Второй сюжет связан с тем, что уже в последние десятилетия XIX века славянофильский язык стал универсальным. Замечательный философ и публицист конца XIX века Николай Николаевич Страхов недаром писал, что славянофилы победили, — уже в 60-е годы мы не видим никого, кто занимал бы позицию радикального неприятия славянофилов. Поэтому все переосмысляли их язык так, как им было удобно. Для общественной мысли это оказалось своего рода ловушкой. Славянофильский язык — язык деполитизации, он должен был создать видимость неполитического разговора, а у нас он стал языком общественной мысли и обсуждения политических вопросов».
«Для современности очень важна одна из базовых вещей, связанных со славянофилами. В сегодняшней консервативной дискуссии, разговорах о „русскости” в один ряд зачастую ставят славянофилов и Каткова с Победоносцевым, они все как будто про одно говорят. А для самих славянофилов и их современников это история про непримиримых оппонентов, это безумно напряженный спор».
Р. Д. Тименчик. Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой: Г. Ягода. — «Литературный факт», 2020, № 4 (18) <http://litfact.ru>.
Среди прочего: «По воспоминаниям Эммы Герштейн, в Литературном музее „образованные дамы с таким же простодушием отнеслись к сообщению, что Ягода ‘изменил Родине’. ‘И чего ему не хватало? Ведь у него все было’, — удивлялись они, впервые почувствовав свое моральное превосходство над этим страшным человеком. <…>”».
Людмила Турандина. Общество и общественное мнение. 1920 — 1930-е годы. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2021, № 1.
Среди прочего: «Когда в хрущевские времена Л. Кагановичу задали вопрос, почему в начале 1930-х годов репрессиям подверглась „ленинская гвардия”, он ответил, что эти люди хорошо владели приемами подпольной работы и потому представляли главную опасность для действующей власти».
А также: «1933 — 1934 годы. Дело „Российской национальной партии”. Репрессированы несколько десятков ученых. Сотрудников Русского музея обвиняли в том, что они сохранили экспозиции залов, посвященных русскому искусству дореволюционного периода, „тенденциозно подчеркивающие мощь и красоту дореволюционного строя и величайшие достижения искусства этого строя”».
Павел Успенский. Обсценный Мандельштам. — «Colta.ru», 2021, 14 января <http://www.colta.ru>.
«Во второй строфе [стихотворения «Я скажу тебе с последней…»] общий принцип смыслового контраста проявляется на нескольких уровнях. Помимо противопоставления эллина и самого субъекта (я) бросаются в глаза рифмопары: сияла — зияла, красота — срамота. Тривиальность этих рифм для модернистской поэзии компенсируется их смысловой противопоставленностью: зарифмованные слова — точка сближения — внутри строфы оказываются антонимами — точка контраста».
«Поэтому строки мне из черных дыр зияла срамота читаются в двух планах. Очевидный план выражения предполагает, что речь в целом идет о чем-то неприличном, но эмоциональный эффект лексики здесь важнее конкретного означаемого, и потому это неприличное остается размытым, неконкретным. Однако за очевидным планом, с моей точки зрения, скрывается другой, работающий с фигурой сокрытия, объектами которой выступают «срамные» части тела. Эта смысловая двойственность, по сути, и не скрывается в тексте, а тот или иной вариант осмысления строк зависит, скорее, от меры „испорченности” читателя».
См. также: Глеб Морев, «„Кто дал им право арестовать Мандельштама?” Глеб Морев о сталинской резолюции на письме Бухарина и ее последствиях» — «Colta.ru», 2021, 15 января.
Формула времени. Илья Эренбург не только «озаглавил» период советской истории, но и стал его символом. Беседу вела Валерия Галкина. — «Литературная газета», 2021, № 4, 27 января.
Говорит Игорь Сухих: «Последнее восьмитомное собрание сочинений Эренбурга мучительно выходило десять лет (1990—2000). В новом веке изредка переиздают упомянутый мемуарный трехтомник, первый роман — „Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников” (1922). Выходят подготовленные энтузиастами специальные издания: сборник „Портреты русских поэтов” в серии „Литературные памятники”, военная публицистика, переписка. Главным исследователем и издателем Эренбурга в последние десятилетия был недавно ушедший из жизни Б. Я. Фрезинский. <…> Полного собрания его сочинений (а оно по объему вряд ли уступило бы 90-томному толстовскому), уверен, мы не увидим никогда. Даже какой-либо двадцатитомник тоже маловероятен».
«…Как слово-заглавие, ставшее характеристикой целой исторической эпохи, оттепель навсегда осталась в языке и культуре. Правда, стоит заметить, что Эренбург не был первым. Столетием раньше слово-образ придумал поэт, так определив, через полтора месяца после смерти Николая I, начало царствования Александра II: „Тютчев Ф. И. прекрасно назвал настоящее время оттепелью. Именно так. Но что последует за оттепелью?” (Дневник В. С. Аксаковой, 10 апреля 1855 г.). Историки спорят, был ли знаком Эренбург с образом Тютчева или придумал его самостоятельно».
Игорь Хохлов. Начинается с «начинается». Поэт о перекличке поздних стихотворений Бориса Рыжего и Дениса Новикова. — «Prosodia», № 13, осень 2020 — зима 2021; на сайте журнала — 2020, 21 октября <https://prosodia.ru> <https://magazines.gorky.media/prosodia/2020/13>.
«О „взаимопроникновении” творчества Бориса Рыжего и Дениса Новикова, одних из лучших русских поэтов конца прошлого века, сказано крайне мало. Пожалуй, самой примечательной работой, в которой была предпринята попытка сопоставления поэтик этих авторов (вкупе с поэтикой В. Гандельсмана) — это исследование Евгении Извариной „Борис Рыжий: ‘На краю пустоты’”. Однако не известно ни одного публичного высказывания второго о первом (интервью, видео, письма и пр.), а первый упоминал второго лишь единожды — включал в список самых значительных поэтов-современников (наряду с Гандлевским, Рейном, Гандельсманом и пр.). Стало быть, Рыжий Новикова (как, впрочем, наверное, и всю русскую „толстожурнальную поэзию”) читал и ценил. Но никаких отсылок — явных ли, неявных — „трансазиатский поэт” по отношению к чуть более старшему автору не допускал. И Денис Новиков — поэт крайне самодостаточный и сложившийся как автор уже к концу 1980-х годов — вряд ли мог „перепеть” ББР. Тем интереснее неожиданное „переплетение” рассматриваемых стихотворений. Действительно, если не знать, что „Начинается проза…” написал Новиков, то можно практически уверенно заявить, что это — Рыжий».
Хрупкость и бесстрашие жизни. К 130-летию со дня рождения Осипа Мандельштама. Текст: Юлия Могулевцева. — «Литературная газета», 2021, № 1-2, 13 января.
Говорит председатель Мандельштамовского общества Павел Нерлер: «Вы не поверите, но Мандельштам издан и переиздан практически весь, в нескольких отчасти конкурирующих друг с другом изводах. Надежд на обретение новых творческих текстов нет, разве что отдельные письма всплывают изредка, да еще инскрипты и материалы к биографии — тут находки не перестают радовать. Самая фантастическая — метрика Мандельштама, выпорхнувшая в 2017 году… из интернета, где ее обнаружил Анатолий Усанов, житель городка Кувандык в Оренбургской области! Обобщая: и текстология, и биография Мандельштама нуждаются в академическом синтезе, то есть в новых подытоживающих изданиях. Ступенькой к ним должны послужить энциклопедические издания („Мандельштамовскую энциклопедию” 2017 года справедливо критиковали, новая энциклопедия „Осип Мандельштам” готовится с учетом этой критики и самокритики)».
Валерий Шубинский. Двенадцать. — «Юность», 2020, на сайте журнала — 13 декабря <https://unost.org>.
«Эта статья — своего рода послесловие к книге, написанной три года назад и все еще не вышедшей (но имеющей шанс выйти в будущем году в издательстве „Вита Нова”). Речь о сборнике биографий двенадцати писателей, так или иначе связанных с группой ОБЭРИУ (Объединение реального искусства)».
«Несомненно, „человеком двадцатых годов”, раннесоветским человеком и поэтом в определенной степени был Заболоцкий. Но — со странным поворотом, со сдвигом. Именно поэтому „Столбцы” вышли, и поэтому их выход стал скандалом и сенсацией. Олейников был разочаровавшимся раннесоветским человеком, и именно черный ужас этого разочарования породил его поэзию. Но житейские навыки „системного” литератора своего поколения никуда не делись, и Олейников успешно пускал их в ход».
«Хармс, Введенский, Друскин, а отчасти и Липавский — люди совершенно иного плана. Их сближает с поколением ощущение выхода из истории, ее слома. Они презирали буржуазное благополучие людей XIX века (хотя отчасти и завидовали ему). Но там, где у их сверстников маячила утопическая цель, перед ними стояла непроницаемая тьма, в которой ослепительно-ледяным светом блистала Звезда Бессмыслица. В них не было целенаправленной ненависти к, скажем, советской власти — они воспринимали ее лишь как еще одно проявление мировой, экзистенциальной катастрофы».
«Мы не похожи на этих людей. Ни на одну минуту не надо этого забывать. Мы не похожи на них лично, ибо некоторые из них — гении. Но даже на самых скромных участников содружества мы не похожи по социальной психологии и жизненному опыту, ибо живем в другое время. И понять их мы должны и можем — именно как других».
См. также: Сергей Сдобнов, «Мерцающее время Александра Введенского» — «Юность», 2020, на сайте журнала — 13 декабря.
Валерий Шубинский. «С поэзией никогда не бывает благополучно». Беседу вел Борис Кутенков. — «Волга», Саратов, 2021, № 1-2 <https://magazines.gorky.media/volga>.
«Всякие разговоры о том, что поэт может быть чем-то „большим, чем поэт”, поэзия — чем-то „большим, чем поэзия”, действительно кажутся мне нелепыми и оскорбительными для нашего ремесла. Не то чтобы поэзия была для меня объективно высшим занятием, достойным человека (об этом я знать не могу и не думаю), но это занятие не содержит в себе никакой недостаточности, никакой ущербности. В этом смысле нет ничего „большего”, так как нет ничего, что нуждалось бы в дополнении».
«Мы относились к третьему поколению ленинградского андеграунда, и у нас были свои непростые отношения с предшественниками. Мы и учились у них, и спорили с ними, и дружили. Особенно важна была дружба с Еленой Шварц. Вообще про двух людей я могу сказать, что они были великими поэтами и моими друзьями — про Шварц и Юрьева. И обоих уже нет».
«…Одни считают меня радикальным модернистом, другие — замшелым консерватором, для одних я ограниченный наследник ленинградского андеграунда, не видящий ничего другого, для других — предатель этого андеграунда. Я думаю, это связано именно с „учетом обеих сторон медали”. Человек, который пытается посмотреть на вещи с двух разных сторон, не хочет ни с кем шагать в ногу и избегает „пакетного мышления”, иногда выглядит в глазах обеих партий презренным двурушником, который пытается усидеть на двух стульях. Со временем, конечно, многое меняется. В 1980 — 90-е годы я был во многом более нетерпим и радикален, и не только я».
«Я просто люблю Россию сильнее всего остального мира». Поэт Юрий Кублановский размышляет о стихах, политике, вере, патриотизме. Текст: Леонид Павлючик. — «Труд», 2021, на сайте газеты — 14 января <http://www.trud.ru>.
Говорит Юрий Кублановский: «Когда я вернулся [в Россию], Гослитархив запросил по моей просьбе КГБ на предмет возвращения мне всего отнятого при обыске, который прошел 19 января — аккурат в Крещение — в 1982 году. Вскоре меня пригласили в их приемную на Кузнецкий мост, где на стене темнело пятно от портрета какого-то советского вождя, и сообщили, что изъятое при обыске у них не уцелело».
«Скажу вам то, что еще не говорил никому. Когда-то я дал зарок: если при моей жизни случится такое чудо, что советский атеистический намордник отвалится от лика России, я — в благодарность истории — никогда не буду „системным оппозиционером”. И я этот зарок блюду. Но мне это нетрудно: анархия, которая по моим представлениям способна затопить страну в случае ослабления государственной дисциплины, может быть пострашней, чем 1917 год».
«Помнится, в самом конце прошлого века по просьбе вашей газеты я написал итоговый обзор поэзии ХХ века и привел там полностью несравненное стихотворение Николая Заболоцкого „Где-то в поле возле Магадана”. Я и теперь считаю его одним из лучших в послевоенной русской поэзии».
Составитель Андрей Василевский
Опубликовано в Журнале №3