Имперский проект для республик словесности

Эрих Ауэрбах. Филология мировой литературы. Эссе и письма. Перевод с немецкого Асписовой О. С., Ковалева Н. И., Михайлова А. В. и др. М., «Культурная революция»,  2021, 224 стр.

Произведения зарубежных классиков литературоведческой мысли публикуются на русском языке не так уж и часто. Некоторые книги фундаментального характера, к числу которых относится, например, «Анатомия критики» Нортропа Фрая, до сих терпеливо ждут как переводчика, так и издателя[1].

Выдающемуся немецкому филологу Эриху Ауэрбаху (1892 — 1957) в этом отношении, можно сказать, повезло: его главный труд, «Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе», впервые опубликованный в 1946 г., спустя всего каких-то тридцать лет вышел в СССР (кому-то эта временная дистанция может показаться огромной, но в рамках советских книгоиздательских реалий, приучавших читателя к неспешному ожиданию западных новинок, она выглядит едва ли не «сверхскоростным» достижением). Постперестроечное время подарило отечественным любителям серьезных литературоведческих экзерсисов не только несколько переизданий «Мимесиса», но и перевод еще одной монографии Ауэрбаха — «Данте — поэт земного мира»[2].

Очередной русский Ауэрбах, появившийся под занавес первого года новой «ковидной» эры, знакомит нас, по сути дела, с тем, что принято именовать «Избранными трудами». Их составителем выступил Маттиас Бормут — немецкий культуролог и специалист по медицинской этике. Стоит отметить, что название, которое Бормут дал совокупности отобранных им произведений («Эрих Ауэрбах: Шрам Одиссея. Горизонты мировой литературы»), русскими издателями было по каким-то не совсем ясным причинам изменено.  И если желание использовать в качестве «вывески» на обложке заглавие статьи Ауэрбаха «Филология мировой литературы» обусловлено, видимо, стремлением подчеркнуть впечатляющий масштаб поставленных в книге проблем, то подзаголовок «Эссе и письма» достаточной мотивированностью, пожалуй, не обладает. Дело в том, что выпущенная «Культурной революцией» книга состоит не только из эссе и писем. Она включает в себя еще и две главы из «Мимесиса»: «Шрам Одиссея»[3] и «Коричневый чулок»[4]. И хотя каждая из них действительно близка к жанру эссе, полноту смысла они приобретают только в составе «Мимесиса», являющегося, при всех оговорках, целостным исследованием, подчиненным единому плану.

Что же, кроме фрагментов «Мимесиса», входит в «Филологию мировой литературы»? Открывается она, как легко догадаться, «Введением», написанным Маттиасом Бормутом. Надо признать, что «Введение» это вызывает некоторое недоумение, поскольку его автор ведет себя так, как будто извлекает Ауэрбаха из затянувшегося небытия. Он, в частности, заявляет, что «отсчет широкой известности Эриха Ауэрбаха можно начинать» с того момента, «когда интеллектуал палестинского происхождения Эдвард Саид написал свой отклик к 50-летию английского издания „Мимесиса”». Высказывая данное утверждение, Бормут почему-то не видит ничего зазорного в том, чтобы на соседних страницах излагать нечто совершенно противоположное. Так, он пишет: «„Мимесис” выходит в 1946 г. в Швейцарии и вскоре уже находит широкий отклик. Виктор Клемперер говорит о его „эпохальном” влиянии»; «первые же рецензии принесли книге скорую славу»; «международное признание Ауэрбаха выразилось и в возрастающем числе переводов „Мимесиса”, важнейшим из которых явился вышедший в 1953-м в „Принстон Юниверсити Пресс”». Вероятно, Бормут полагает, что справку об известности в наши благословенные времена выдают исключительно теоретики постколониализма и смежных с ним дисциплин мультикультурно-гендерного толка. Реальная востребованность какой-либо книги, а также репутация ее автора в том сообществе, к которому он принадлежал или принадлежит, никакого значения, похоже, для нынешней немецкой профессуры не имеют.

Кроме того, «Введение» изобилует темными местами, возникшими в результате специфического понимания переводчиком своих функций и обязанностей. Попробуйте, например, разобраться в структуре и смысле следующих оборотов[5]: «Ханна Арендт из-за своей критики тоталитаризма лишь много лет спустя публикации репортажа „Эйхман в Иерусалиме”, после 1989 г., стала фигурой значимой для всего мира» (популярности Ханны Арендт препятствовала ее книга 1951 г. «О происхождении тоталитаризма»? критиковать тоталитаризм она стала только после 1963 г., когда вышла книга о процессе над Эйхманом, а в книге 1951 г. тоталитаризм оправдывался и восхвалялся? какое событие 1989 г. вознесло Ханну Арендт, уже 14 лет пребывающую к тому моменту в могиле, на пьедестал всемирного признания? как согласуется ее мнимая прижизненная неизвестность с получением стипендии Гуггенхайма, нескольких авторитетных премий — Лессинга, Зигмунда Фрейда, Соннинга — и медали Эмерсона — Торо?); «Для Ауэрбаха… литературный текст всегда связан с чувством реальности его автора» (для других исследователей литературный текст, наверное, всегда связан с чувством фантомности его автора[6]); «Когда Ауэрбах, целое десятилетие спустя, снова покинет Босфор, чтобы попытать счастья в США…» (чтобы покинуть Босфор «снова», нужно покидать его как минимум второй раз, что с фактами биографии Ауэрбаха, никуда из Стамбула до переезда в Америку не выбиравшемуся, никак не согласуется); «он акцентирует не полноту и фактический материал, а биографические обстоятельства» (под полнотой имеется в виду избыточный вес?); «римский поэт в написанном в 40 г. до н. э. стихотворении возвестил „рождение дитя”» (на латыни, конечно, можно вещать все что угодно, но на русском языке принято говорить не «рождение дитя», а «рождение дитяти»); «это правозвестие дано так, что, хотя мы не можем угадать значения его собственных слов, этим светом способны воспламеняться грядущие поколения» (Вергилий, о котором здесь идет речь, провозвещая явление Христа, не мог знать о дифференциации русских приставок пра- и про-, но переводчик, на каком бы языке он ни специализировался, эту разницу чувствовать должен); «каким напряжением нагружена позиция пиетета, с которым Ауэрбах рассматривает западную литературу…» (напряжением нагрузить что-либо вообще очень сложно, а уж нагрузить позицию — тем более); «Сознание того, что этой историей западной литературы он создал синтетический шедевр, вдохновило Ауэрбаха отправиться в Америку на авось, без гарантированного ему места для работы» (место для работы — это, допустим, письменный стол, отдельный кабинет или читальный зал библиотеки; в Америке же Ауэрбах надеялся найти не столько место для работы, сколько новое место работы, то есть рассчитывал получить какую-то должность в одном из тамошних университетов) и т. п.

Подборку текстов Ауэрбаха, ранее не публиковавшихся на русском языке, открывает в «Филологии мировой литературы» эссе «Писатель Монтень». Переводчик там другой, поэтому ничто не мешает следить за рассуждениями Ауэрбаха о Монтене. Заключаются они в том, что «аудитория „Опытов”… не предшествовала их написанию». По мнению Ауэрбаха, именно «мирянин Монтень впервые стал писать о самых важных вещах по-светски и, хотя он вообще-то ни для кого специально не писал, сначала лишь для себя самого, он все-таки создал общность мирян, и его книга стала книгой всех светских людей вообще». «Опыты», таким образом, являются «первой книгой, отражающей мирское самосознание». Больше того, Монтеню, полагает Ауэрбах, «было суждено создать новый тип человека, honnete homme, который соблюдает все формальные предписания и ни во что не вмешивается». Сам Монтень «проживает свою жизнь так, как она ему дана» и «не пытается ее улучшить или изменить, принимая ее, примиряясь с ней как таковой». Причиной тому не врожденное отвращение к любым формам чрезмерной активности, а философское осмысление конкретных эмпирических наблюдений, рассмотренных непредвзято и объективно. «Все человеческие обычаи, законы, порядки, — описывает взгляды Монтеня Ауэрбах, — для него равно глупые и странные. Изменчивые, как людские мнения, они не имеют ни прочности, ни настоящей правомочности. У них нет никакого основания, кроме того факта, что когда-то они имели значение и вошли в привычку. Тот, кто это знает, не станет революционером, точно так же, как все тупицы и невежи, из упрямства признающие лишь данное им изначально, с которыми Монтень иногда любит себя сравнивать. Революционеры и смутьяны находятся в центре событий, это полумудрецы, которые замечают несправедливость и глупость в настоящем, но не знают того, что любое новое мироустройство будет таким же несправедливым и глупым, а смута переходного этапа сначала не приносит ничего, кроме гарантированного вреда: боев и беспорядков».

Если Монтень увенчан лаврами зачинателя и первопроходца, то герой другого эссе Ауэрбаха, Джамбаттиста Вико, наоборот, был последним, кому удавалось «чувствовать себя включенным в некий возвышенный план, ради которого зло становится добрым, жалкое чистым, ужасное великим; сквозь кровь и голод, болтовню и смятение, жизнь и смерть найти вечный путь Промысла, чтобы мы могли достойно перенести то, что с нами происходит». Описанию этого возвышенного плана, регулирующего ход исторического процесса, и посвящен трактат Вико «Основания новой науки об общей природе наций». Сердцевиной эссе Ауэрбаха как раз и является желание «изложить мощную книгу Вико на двух страницах», причем сделать это так, чтобы стало ясно, «какие сокровища спрятаны в ней».

Основный посыл эссе «Данте и Вергилий» сводится к тому, что «история и духовное развитие раннего Средневековья представляют собой… пусть порой и испорченное, но в конце концов… победоносное влияние позднеантичной мысли и институций». Иначе говоря, раннее Средневековье — это «своего рода вульгарная античность». При этом Ауэрбах поясняет, что «слово „вульгарный” не несет здесь уничижительной социологической характеристики, не обозначает какую-то античность или латынь низших народных слоев, но исключительно несознательное, историческое, органическое в противоположность сознательному, историцистскому и ученому» (это противопоставление, как нетрудно заметить, соответствует антитезе дионисийского и аполлонического начал).

Эссе, посвященное роману Марселя Пруста о потерянном времени, интересно тем жанровым определением, которое Ауэрбах дает произведению французского писателя. Пруст, считает Ауэрбах, сумел создать «настоящий эпос души», пронизанный «пафосом течения земных дел».

Статья «Филология мировой литературы»[7], подарившая название всему сборнику, привлекает внимание неожиданными перекличками со злобой сегодняшнего дня. Размышления Ауэрбаха о процессах распада «внутренних оснований национального бытия», сопровождающихся всеобщей стандартизацией и унификацией культуры, удивительно созвучны тем дискуссиям, которые сейчас ведутся вокруг феномена глобализации. Ауэрбах, написавший свою статью в 1952 г., предрекает, что близится время, когда «на организованной в одно единство Земле останется только одна-единственная живая литературная культура, потом — через относительно короткий период времени — останется всего несколько литературных языков, а еще очень скоро, возможно, и вовсе только один язык». Тем самым идея «мировой литературы», выдвинутая Гёте, достигнет одновременно «и своего осуществления, и своего разрушения».  Ауэрбах советует «самодовлеющий процесс стандартизации земной культуры... принять как неизбежное». На долю смирившихся с описанным ходом событий филологов остается только одно: «...на конечной стадии продуктивного многообразия наций и национальных литератур удержать и укрепить сознание судьбоносной взаимосвязи между отдельными народами — сознание, которое стало бы для всех народов достоянием их мифа и не допустило бы разрушения и утраты всех тех богатств и глубин, которые были обретены в духовных движениях истории на протяжении последних тысячелетий».

Завершает рецензируемый сборник подборка писем Ауэрбаха. Среди его адресатов — Карл Фосслер, Вальтер Беньямин, Вернер Краус, Эрвин Панофски, Виктор Клемперер, Зигфрид Кракауэр, Мартин Бубер и Томас Манн. Если для Акутагавы Рюноскэ имена Ницше, Верлена, братьев Гонкуров, Достоевского, Гауптмана и Флобера, выстроенные в ряд на книжных корешках, были «самим „концом века”»[8], разумеется, века девятнадцатого, то перечень корреспондентов Ауэрбаха образует едва ли не сам век двадцатый, во всяком случае, его первую половину. Уже это обстоятельство заставляет отнестись к эпистолярной части «Филологии мировой литературы» с повышенным вниманием.  А так как она все-таки не самая главная в книге, легко сделать вывод о реальной значимости остальных ее разделов.

Нижний Новгород