Соблазн

 

Стихотворение, содержащее, по нашему убеждению, глубочайший смысл, состоит всего из четырех строк, что представляется необычайным даже для Пушкина:

 

Напрасно я бегу к Сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам...

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

 

О том, что это совершенно законченное стихотворение, а не набросок и не отрывок, как представлялось иногда некоторым авторам, достаточно обоснованно, на наш взгляд, заявила Н. Н. Петрунина: «Стихи „Напрасно я бегу…” безусловно кратки, но очевидно, что главному признаку наброска — отрывочности — они не отвечают. Четверостишие цельно. Оно закончено и тематически, и ритмико-интонационно, и синтаксически»^[1].

Стихотворение записано в черновом автографе стихотворения «Из Пиндемонти», другого пушкинского создания того же времени, видимо, в момент перерыва в работе над ним. Записано предположительно 5 июля 1836 года в первоначальной и в окончательной редакции сразу. Под окончательной редакцией — характерный пушкинский знак окончания работы над текстом и рисунок бегущего льва.

Образная система стихотворения восходит к Псалтыри, одной из древнейших книг Ветхого Завета: «Сион в Псалтыри — священная гора, путь к Сиону — путь к Богу. Олень (в русском переводе — лань) символизирует в псалмах душу, стремящуюся к Богу („Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже!” — Пс. 41.2). И, наоборот, льву уподобляется нечестивый, преследующий бедного праведника (Пс. 9.30; 16.12), грех, подстерегающий его на пути к спасению»^[2].

Все это и тематически, и по форме сближает «Напрасно я бегу к Сионским высотам…» со стихотворением «Странник» и стихотворениями так называемого «Каменноостровского цикла», состав которого не определен, но входящими в него принято считать те пушкинские стихи, которые отмечены в его автографах римскими цифрами: II — «Отцы пустынники и жены непорочны», III — «Подражание итальянскому», IV — «Мирская власть», VI — «Из Пиндемонти». Ряд исследователей (например, Н. Н. Петрунина, Н. В. Измайлов) допускают, что под номером V могло бы войти в упомянутый цикл рассматриваемое нами стихотворение.

В «Страннике» «духовный труженик» жаждет спасения души и в конце концов, узрев «болезненно отверстым» оком «некий свет», бросается бежать ему навстречу:

 

… но я тем боле

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть — оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата.

 

То есть намерение то же, что и в нашем стихотворении, но произносится все уже от первого лица и это очень важно для нас: «…я бегу к Сионским высотам» (здесь и далее курсив мой — В. Е.). Но в отличие от «Странника» появляется ужасное разочарование, выраженное наречием «напрасно», — побег этот неосуществим!

Обратимся теперь к стихам «Каменноостровского цикла».

В стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны…» речь тоже идет о спасении души и о грехе, грехах, от которых автор в своем страстном обращении к Богу просит оградить его, но в которых, по-видимому, ощущает себя в какой-то степени повинным:

 

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей

 

В другом стихотворении «Каменноостровского цикла» «Подражание итальянскому» («Как с древа сорвался предатель ученик…») — расплата за предательство. Мы не знаем, ощущал ли Пушкин причастным себя к этому греху, но, в отличие от предыдущего стихотворения, никаких личных мотивов в этом случае обнаружить не удается — совершающееся в стихах действие дается отстраненно от личности автора.

А вот в стихотворении «Напрасно я бегу к Сионским высотам…» — глубоко прочувствованное откровенное признание: «Грех алчный гонится за мною по пятам...»

Что же это за грех, который неотступно преследует Пушкина?

Зная биографию Пушкина, мы не можем не предположить, что имеется в виду соблазн, исходящий от какой-то женщины. Очень выразительно охарактеризована подобная ситуация Анной Ахматовой:

 

…Соблазн в тиши живет,

Он постника томит, святителя гнетет.

 

(«Соблазна не было. Соблазн в тиши живет…», 1917)

 

Представляется вполне вероятным, учитывая еще и страстную натуру автора, что здесь имеет место постоянно ощущаемое им невольное влечение к другой женщине — при том что сам он женат на первой красавице Петербурга. 

Кто же может быть этой женщиной?

14 июля 1834 г. Пушкин писал жене из Петербурга в Полотняный завод, где находилась в то время Наталья Николаевна в окружении своих старших сестер Александрины и Екатерины:

«Теперь поговорим о деле. Если ты в самом деде вздумала сестер своих сюда привезти, то у Оливье^[3] оставаться нам невозможно: места нет. Но обеих ли ты сестер к себе берешь? Эй, женка! смотри... Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети покаместь малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься, и семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом еще поговорим»^[4].

Однако уже в середине сентября 1834 года Пушкин с Натальей Николаевной и ее сестрами прибыли в Петербург.

Старшие сестры Екатерина Николаевна (1809 — 1843) и Александра Николаевна (1811 — 1891) были похожи на Наталью Николаевну, но их красота меркла рядом с необыкновенной красотой младшей сестры.

А между тем и они были недурны собой, особенно Екатерина, как утверждается в книге И. М. Ободовской и М. А. Дементьева^[5].

Таким образом, Пушкин оказался в окружении трех молодых женщин, из которых одна являлась его женой. Что не могло не вызвать шуток о трех женах. Сестра Пушкина Ольга Сергеевна писала отцу: «Александр представил меня своим женам — теперь у него их целых три»^[6].

Забавно письмо Пушкина от 6 января 1835 года А. А. Бобринскому:

«Мы получили следующее приглашение от имени графини Бобринской: г-н и г-жа Пушкины и ее сестра и т. д. Отсюда страшное волнение среди моего бабья (как выражается Антикварий В. Скотта): которая? Предполагая, что это попросту ошибка, беру на себя смелость обратиться к вам, чтобы вывести нас из затруднения и водворить мир в моем доме.

Остаюсь с уважением, граф, Ваш нижайший и покорнейший слуга».

(Франц) (16, 2)

 

Но мы сосредоточим свое внимание на одной лишь Александре. Она, как и сестры, получила должное воспитание, что считалось обязательным в любой дворянской семье. Глаза ее имели еще большую косину, чем у Натальи, которая была едва заметна.

Александра была начитанна, записывала в альбом стихи, в том числе стихи Пушкина. Как и Наталья, была отличной наездницей.

В упомянутой уже книге И. М. Ободовской и М. А. Дементьева средняя сестра Натальи Николаевны характеризуется как барышня довольно противоречивая:

«Взбалмошная, неуравновешенная, она всецело человек настроения: то смеется и шутит, иногда остроумно и зло, не стесняясь в выражениях, то впадает в меланхолию, и белый свет ей не мил»^[7].

Подобного рода качествами отмечены обычно натуры творческие, что не могло не вызвать у поэта ощущения духовного родства.

В переписке Пушкина Александра упоминается несколько раз вместе со старшей сестрой и как бы мимоходом, но есть одно письмо, где ей уделено персональное внимание. Это приписка к письму П. В. Нащокину от 27 мая 1836 года, т. е. за месяц с небольшим до написания стихотворения «Напрасно я бегу к Сионским высотам…»:

«Вот тебе анекдот о моем Сашке. Ему запрещают (не знаю зачем) просить, чего ему хочется. На днях говорит он своей тетке: Азя! дай мне чаю: я просить не буду» (16, 121).

Ничего особенного как будто, но эта подробность проливает некоторый свет на отношения в семье: Александра участвует в заботах о детях и упомянута Пушкиным довольно тепло.

О столь же внимательном отношении к ней Пушкина сообщается А. Н. Вульф, со слов сестры поэта, П. А. Осиповой в письме от 12 февраля 1836 года: «Ольга утверждает, что он очень ухаживает за своей свояченицей»^[8].

Гораздо больше говорят о тесных отношениях Александры с Пушкиным упоминания об этих отношениях в роковые дни января 1837 года в письмах и дневниках современников.

Например, многократно цитированное в разных исследованиях известное, неприязненное по отношению к поэту, письмо Софьи Карамзиной брату от 27 января 1837 года (в день дуэли Пушкина!):

«В воскресенье <24 января> у Катрин^[9] было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны, которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, — это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин^[10] направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным…^[11]»

Очень убедительно, на наш взгляд, высказалась по поводу этого «кокетничанья» Анна Ахматова: «Как можно кокетничать с человеком, который от ярости скрежещет зубами…»^[12]

Действительно в поведении Александрины вряд ли можно заподозрить кокетство. Скорее всего, она, чутко понимая происходящее, старалась отвлечь внимание Пушкина от Дантеса.

Для нас важны здесь проявившиеся между Пушкиным и его свояченицей вполне короткие, дружеские отношения и взаимопонимание.

Об этом говорят и факты: в тот же день, когда происходил упомянутый раут, Пушкин отдал в заклад столовое серебро Александрины для получения денег на покупку дуэльных пистолетов, необходимых ему для уже решенного им для себя поединка с Дантесом^[13]. Вполне вероятно, что Александрина что-то знала о его намерениях или о чем-то догадывалась.

Упоминается Александрина и в дневнике А. И. Тургенева в записи от 19 января 1836 года в следующем контексте:

 «У князя Вяземского о Пушкиных, Гончаровой, Дантесе-Геккерне»^[14], — Гончаровой здесь названа, конечно, Александрина, она единственная из сестер оставалась не замужем.

Вот как прокомментировал эту дневниковую запись Тургенева Р. Г. Скрынников:

«…запись Тургенева чрезвычайно важна, так как подтверждает, что в доме Вяземских новость о треугольнике „Пушкин — его жена — Александрина Гончарова” обсуждалась уже 19 января»^[15].

По мнению Скрынникова, полностью совпадающему с мнением Абрамович и Ахматовой, слухи об этом треугольнике активно инспирировались Геккерном с целью морально уничтожить Пушкина в глазах общества и тем отомстить ему за все унижения последних месяцев.

И наконец, именно с Александриной, единственной находившейся в доме кроме детей, Пушкин простился 27 января уезжая на дуэль с Дантесом^[16].

При этом оставляем за скобками «свидетельства» прислуги и дочери Натальи Николаевны от второго брака П. А. Араповой (1845 — 1919) о крестике и цепочке или о крестике с цепочкой Александрины, якобы найденных в постели Пушкина. Потому что вся эта позорная версия, повторяющая злоумышленную сплетню Геккернов, которую они усиленно распространяли в петербургском обществе в 1837 году, категорически отвергнута всеми серьезными исследователями, в том числе и упомянутыми нами чуть выше.

Не говоря о моральной стороне дела, этого не допустила бы в своем доме ревновавшая Пушкина по пустяковым поводам Наталья Николаевна, и ее добрые отношения с сестрой-предательницей не могли в таком случае сохраниться, а их совместное проживание после смерти Пушкина стало бы невозможным.

Кроме того, как заметила Ахматова, «такая связь рассматривалась тогда как инцест (кровосмешение)^[17]»

А теперь, возвратимся к стихотворению «Напрасно я бегу к Сионским высотам…»

Пушкин в это время целиком погружен в работу по составлению и изданию «Современника». При этом он испытывает непреходящее отчаяние в связи с неисполнимыми денежными долгами, раздираем ревностью и негодованием по поводу откровенного ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной, окружен светскими сплетнями по этому поводу, усугубленными 4 ноября 1836 года еще издевательским дипломом рогоносца.

Общение с Александрой Гончаровой, все видящей и понимающей достаточно глубоко суть происходящего, вероятно, служило для него духовной отдушиной, являлось единственным духовным проблеском во мраке склубившихся вокруг него неразрешимых житейских проблем.

С достаточной долей вероятности мы можем считать, что именно Александра Гончарова, сблизившаяся с Пушкиным вследствие проживания в его семье и ставшая в роковые дни конца 1836 и января 1837 года единственным, по мнению С. Л. Абрамович и Р. Г. Скрынникова, человеком, понимавшим и морально поддерживающим его в последней преддуэльной ситуации, именно Александра Гончарова могла стать предметом его соблазна, признание о котором содержится в рассматриваемом стихотворении.

Добавим к изложенному выше еще несколько наблюдений.

Черновик стихотворения «Из Пиндемонте», на котором было записано стихотворение «Напрасно я бегу к Сионским высотам…», обрывался на следующих строчках:

 

Не гнуть ни совести, ни мысли непреклонной

[Перед созданьями искусств и Вдохновенья

Замедливать свой путь — ] (3, 1031 — 1032)

 

Здесь Пушкин «замедлил» путь своего пера и, отклоняясь от развиваемой темы, вероятно, подумал о том несбыточном, сказочном времени, когда это сможет произойти («по прихоти своей скитаться здесь и там, / Дивясь божественным природы красотам / И пред созданьями искусств и вдохновенья…»), и поймал себя на мысли об Александре Гончаровой, которая непременно должна будет при этом присутствовать, находиться рядом с ним… И устыдился этой мысли, вспомнив о реальном положении вещей.

И тут же осознал это как величайший грех, что и запечатлел в мгновенно возникших в этот момент покаянных строках о грехе, который гонится за ним по пятам…

А еще раньше, в июне-июле 1835 года, сидя над черновиком «Странника», крепкими нитями, как было упомянуто выше, связанного со стихотворением «Напрасно я бегу к Сионским высотам…», тоже, видимо, в момент замедления пера, он нарисовал два профиля Александры на полях автографа (18, 164).