Плач о потерянной вещи

*   *   *

 

А ведь мне судьба высоколобая

повторяла, искоса глядела:

жизнь к земле придавливает, чтобы я

вслед за ней в трубу не улетела…

 

Мастерица то казнить, то баловать,

подводить к домашнему аресту,

как иголкой бабочку — прикалывать

к человеку ль, поприщу иль месту.

 

Ибо быстротечности отравою

бредит Настоящее в томленье.

Ухвачу его рукою правою —

оставляет лишь прикосновенье.

 

И с рукой протянутою левою

остается разве побираться,

с августовским Львом, с сентябрьской Девою

в счёте дней мелькнувших разбираться.

 

И потом осенними неврозами

проживая всё, что не прожито,

двинуть вспять, ловить змею под розами.

А она всё так же ядовита.

 

 

Ночь

 

Где бессонница, словно сова,

залетает в ночное жилье,

лес дремучий — моя голова,

море бурное — сердце моё.

 

Этим хаосом дух распаля,

не заснёшь, как глаза ни зажмурь,

и сама я в себе, как Земля,

беззащитна от внутренних бурь.

 

А на небе, как сквозь пелену,

свет гуляет вовсю — не потух.

Там пасёт молодую Луну

между тучами звёздный пастух.

 

 

Стихи с посвящением

 

Я думаю — страдала ведь она

ещё и оттого, что жизнь пресна,

что из красавицы, с её таким особым

изгибом, шармом, линией крыла,

её вдруг превратили зеркала

в старуху грузную с одышкою и зобом.

 

Ей, прежней, с электричеством в крови,

питавшейся энергией любви

и токами мужского восхищенья,

не просто так — забыться и забыть,

как кожу снять, как руку отрубить,

и пережить такие превращенья.

 

…Офелия плывёт с венками ив.

А лирике грозит разлом, разрыв

материи — с утратой героини.

Она утонет с песнями, а та,

что выживет на берегу, у рта

потерю выдаст складкою гордыни.

 

И всё-таки, минуя зеркала,

такую музыку она в себе несла!

Земля плыла, качались в такт кадила,

мир в жертвенной крови крутила ось.

Но с пением она прошла насквозь

плен времени и, выйдя, — победила!

 

 

Миф

 

Не пеняй на того, кто тебя поборол,

и о страхах своих не труби:

зарекался Ермак не ходить за Тобол,

а дошёл он до самой Оби.

 

Ибо властная эта незрима рука —

держит жизнь, развернув, преломив,

дальше мыслей коротких ведёт Ермака,

обряжает в свой собственный миф.

 

А бесславную гибель его сам Иртыш

расписал бы свинцовой волной:

грохот битвы, и стоны, и мёртвую тишь…

Да финал там положен иной.

 

Оттого-то и смотрит теперь свысока

на сибирские земли Ермак —

шарит там до сих пор по привычке рука,

чтоб собрать и зажать их в кулак.

 

 

Аккорд

 

Такие странные дела:

соседка утку родила,

сожитель запил, мать лютует.

Набила на щеку тату

племянница, да не на ту,

а бабка краденым торгует.

 

Повсюду жизнь: она, как шмель,

закрой окно — отыщет щель,

она, как мышь, зерно отыщет.

Запрячет ключ — подкинет кость,

войдёт как тать — уйдёт как гость,

как ветер — веет, воет, свищет.

 

И кто потом поймёт её?

Какое пёстрое жнивьё:

всё вместе — плевелы и злаки.

И, как заметил домуправ,

здесь шавки, моськи, волкодав,

гиены, волки и собаки.

 

Кто крупную находит дичь,

кто бьёт мелкашку, кто достичь

желал бы сразу райской дверцы,

кто греет злость, кто копит хлам,

кто затаился по углам,

а кто булыжник носит в сердце.

 

…Но наступает миг, когда

гурьба, толпа, братва, орда,

кто — в облаках, кто — в нечистотах,

кто сам в себе — упёрт и горд —

сливаются в один аккорд,

пугающий на нижних нотах.

 

 

Герой

 

Что случилось с этим сериалом?

Режиссёр сменился? Сценарист?

Стал он сразу вымученным, вялым:

белый шум, риторика и свист.

 

Иль не знали, как там быть с героем:

ступор, ложный шаг, крутой изгиб,

и решили: мы проект закроем…

А герой — погиб.

 

Так и всюду: мир везде жестокий,

некому кормить в протоке рыб.

Майся, сочинитель одинокий!

А герой — погиб.

 

И всегда такое: ради выгод —

замок лучше выстроим из глыб.

Но забыли все про вход и выход.

И герой — погиб.

 

 

Лихой человек

 

Это старые зубы ломает о цепь

пёс голодный, блохаст, обуян,

это ночь купоросом окрасила степь,

где сплошной борщевик да бурьян.

Это рыщет повсюду лихой человек,

прячет нож в сапоге, в рукаве:

амалик ли, халдей ли, хазар, печенег —

всё Антонов огонь в голове.

 

Он готов жечь и рушить порядок любой,

с перекошенным криками ртом…

Вот и родина Кольской надулась Губой,

ощетинясь Уральским Хребтом.

И пульсирует мощными венами вод,

сеть подземная гонит волну,

словно чует: вот-вот он ударит в живот

на Двине, на Днепре, на Дону.

 

И земле подо мною совсем не до сна:

я ворочаюсь, словно Кавказ,

как Сибирь, угораю, валюсь, как сосна,

так что сыплются звёзды из глаз.

И спускается плавно небесная высь,

открывается Книга из книг,

деревенской старухой шурша: «Не боись!

Есть у родины нашей двойник!»

 

Вот она — между этих и этих страниц —

все тут живы в своей новизне

и летают с небесными стаями птиц

хоть куда — к Енисею, к Десне.

 

Распадается цепь, зацветает бурьян,

всё кончается — бедствие, ложь.

Лишь лихой человек изнывает от ран,

Напоровшись на собственный нож.

 

 

Дактиль

 

Книготорговец вконец разорён, истерзался писатель.

Спёкся в рулетке твой шарик на третьем кругу.

Что провещает нам Август, авгур-прорицатель?

А ничего — никому — ни за что — ни гугу.

 

Вот и загадывать нечего: так — неприкаян —

в гости зайдёшь, а хозяйка толкнёт на крыльцо.

Спросит: «А разве мы с вами знакомы?» — хозяин.

Так и себя ты вот-вот не узнаешь в лицо…

 

Странная пауза, как паутина, повисла:

тесто не всходит, и дева не ждёт жениха.

Вроде слова-то понятны, но нету в них смысла,

вроде бы ты говоришь, а округа глуха…

 

Иль это август расслабленный, нерасторопный?

Иль неизвестность для маний своих и химер

дактиль на слух выбирает себе пятистопный:

душный, с провалами в бездну томленья размер?

 

 

 

Плач о потерянной вещи

 

Вещь пропадает, словно

развоплощаясь. Неровно

книги стоят на полке,

платья висят на палке,

криво торчат заколки,

тряпки черны, как галки.

 

Вещь пропадает вроде

как вопреки природе,

вдруг уходит за полог

зримых шкафов и полок,

наподобье аферы,

в ноуменальные сферы.

И, метафизикой вея,

вещь уж не вещь, а идея.

 

Я стою на границе,

тру глаза и ресницы,

чая узреть, немного с

трепетом, — эйдос, логос.

Где-то у этой двери

мир этот, где потери

в месте злачном, сохранном,

в образе первозданном.

 

Где-то здесь, под рукою,

за воздушной рекой,

за пустыней немотной,

как за шторою плотной…

Как моя вещь там? Служит

маме моей иль дружит

с облачною грядою,

с Рождественскою звездою?

 

Всё я перепахала

в доме, все одеяла

перетряхнула: что же…

Скоро и я так тоже:

р-раз — и ищите. Где-то

тут ведь была и — нету.

Книги стоят на полке,

платья висят на палке,

только лежат заколки,

только горланят галки.

 

 

 

Опыт небытия

 

Начерно затерялось всё это в полынье,

наглухо потонуло всё это в забытье…

Или меня там спрашивал кто-то:

— Зажечь для тебя зарю?

Хочешь, дам тебе бытие,

жизнь тебе подарю?

 

Плавно качается тёмная полынья.

Смутно сквозь сон — оттуда из забытья:

— Хочешь, белое платье, крест тебе по плечу?

Хочешь, узнать, кто Я?

Да или нет?

 

— Хочу!

 

 

*   *   *

 

Отчего, если лес с годами плешив,

мелок пруд, а ливень гугнив,

ты себя винишь: это твой надрыв,

это твой отлив.

 

Отчего, если птицы летят не так

и свистит сумасшедший рак,

ты опять о себе: пустозвон, сорняк,

променял свой мир на барак.

 

И когда столько серости, ям и луж,

глушь и тишь, кого ни зовёшь,

есть на выбор: свернуться, как старый уж,

ощетиниться, словно ёж.

 

Или ждать, когда придут с молочком,

принесут сачок со сверчком,

вспоминать, как счастливо спал ничком

ты, с младенческим родничком.