Недостающие вселенные

Евгения Риц. Она днем спит. М., «Русский Гулливер», 2020, 116 стр.

 

Мастерство начинается с осознания отдельного элементарного приема.

Человек становится на путь художника и мастера литературы, когда он впервые различает структуру внутри фразы. Впервые видит фразу не как «произнесенную мысль», а как механизм, состоящий из отчетливых отдельных элементов и напряженных связей между ними. В этот момент «смысл» как отдельная сущность перестает существовать для пишущего. То есть фразы не теряют своего смысла, просто само понятие «смысл» перестает быть однозначным и монолитным.

Так, для биолога «жизнь» не является просто присущим материи волшебным качеством. Биолог видит и хотя бы частично понимает, как работает жизнь. Как она устроена. Он видит клетки, их ядра и митохондрии, цепочки ДНК и РНК, ветви сосудов, потоки химической энергии, распространяющиеся гормоны и медиаторы, эволюционные механизмы, формирующие поведение, и многое другое-разное. До того, как он однажды все это увидал, он был обычным человеком. Он понимал, что щенок чем-то отличается от ботинка. Чем-то прекрасным и непостижимым. Это нечто было для него сродни магической, одухотворяющей силе. Он гладил щенка, радуясь этому мягкому, ароматному комку жизни.

Так же благодарный, но не искушенный в литературном труде читатель радуется красивой и неожиданной фразе сильного писателя. Фраза манит читателя. Он хочет уметь говорить и писать так же. Читатель пробует. Какое-то время он пытается «выразить свою мысль». Но магии не случается. Его фразы выглядят рядом с фразами любимого писателя как грубо сшитые из холста и пакли куклы-щенки рядом с настоящими, живыми, играющими собачками.

Если такой пытливый читатель будет умен, внимателен и очень настойчив, если, вместо того чтобы благоговейно замереть перед «чудом смысла», он станет цинично разбирать хорошие фразы на мелкие детали, дабы понять, как все это дело устроено, у него появится шанс научиться писать тексты.

То бишь первой и обязательной фазой становления личности автора является принятие им оптики «микроскопической». Автор учится видеть детали речи более мелкие, чем видны обычно читателю. Затем он начинает медленно укрупнять свою оптику.

 

Из «микроскопической» оптика автора становится «макроскопической», а потом, в редких случаях, и «телескопической». Фактически, вместе с опытом автор получает полный контроль над все большим объемом текста.

Сначала автор учится создавать «образ», то бишь коротенькую звукописно-смысловую виньетку из нескольких слов, непременно оригинальную и хотя бы чуточку парадоксальную. Потом — заключать свои образы во фразы. Фраза устроена сложнее образа. Она не только считывается, но и «произносится». То есть фраза — это нижний уровень «материи текста», который обладает ритмом и дыханием.

Потом автор начинает оперировать множеством фраз, отрывками текста, целыми произведениями, и наконец однажды он создает цельный корпус связанных между собой текстов, книгу.

Если оптика автора продолжит укрупняться после того, как он научился думать книгами, у него появляется шанс создать «поэтическую вселенную». Чем отличается «поэтическая вселенная» от просто хорошей книги? Это не такой уж простой вопрос.

Я бы сформулировал так. Книга — это некоторое замкнутое пространство, ограниченное единственным, хотя, как правило, весьма сложным и неоднозначным высказыванием. Поэтическая же вселенная, которая также может быть оформлена в виде одной или нескольких книг, разомкнута. Ее месседжевая конструкция не завершена. Находящийся внутри «поэтической вселенной» месседж обладает способностью масштабировать себя.

Если книга хочет быть понята, то «поэтическая вселенная» призывает читателя себя достраивать и додумывать. Книга — это нечто высказанное и завершенное. «Поэтическая вселенная» — это сообщение, высказанное лишь частично. Однако в этой частичности и заключается главное ее волшебство. «Поэтическая вселенная» обладает потенцией к росту и развитию. Всякий читатель, которому она показалась близкой, может достраивать вселенную в своем воображении. Также он может домысливать и достраивать месседж «поэтической вселенной». Однако в том-то и штука, что месседж «поэтической вселенной» технически не может быть сформулирован полностью.

Понять это достаточно просто. Имеет ли наш, реально существующий мир какой-то «смысл»? Можно ли свести его к любой, пусть и максимально обширной формулировке? Разумеется, нет. Вот так же не сводима к единственной формулировке и всякая поэтическая вселенная.

Сегодня поэтические вселенные стали появляться в небольшом, но обнадеживающем количестве. Думаю, что дело просто в том, что много хороших поэтов стало «добираться» до этого творческого этапа. Увеличились срок жизни и возраст зрелости, и, одновременно, поэт оказался в меньшей степени социально ангажирован, чем это случалось раньше. То есть крупные поэты сегодня в большей степени занимаются письмом, нежели продвижением себя. В первую очередь потому, что любое продвижение действительно крупного поэта сегодня приносит ему сравнительно мало социальных выигрышей.

 

Книга Евгении Риц «Она днем спит» — это именно «поэтическая вселенная». Причем уникальная по созидающему ее приему. То есть это своего рода совершенно новый и свежий подход в строительстве «поэтических вселенных». Эту «вселенную» можно не только с увлечением домысливать, но и использовать предложенный автором набор приемов для созидания принципиально новых по устройству вселенных.

Чтобы отчетливее понять эту уникальность, следует посмотреть на созданные ранее, другими великолепными поэтами «поэтические вселенные». Сравнить их со вселенной книги «Она днем спит» и увидеть разницу.

Давайте взглянем для этого на две неплохо прирастающие и расширяющиеся «поэтические вселенные», возникшие немного раньше. Я предлагаю посмотреть на фантастическую вселенную Федора Сваровского, населенную разумными и гуманными роботами, храбрыми девочками и прочими удивительными персонажами. В качестве второго примера я возьму вселенную из блистательной книги Елены Михайлик «Экспедиция»^[1].

Две эти вселенные имеют похожую архитектуру. Они представляют собой своего рода «венки нарративов». То есть в базисе обоих миров лежит именно нарративная поэзия. Авторы предлагают читателю «разомкнутый» комплекс законченных историй. Каждый рассказ в стихах вроде бы закончен. Но в нем не все и не совсем ясно. Он намекает на существование других, до сих пор не рассказанных нарративов. И это сообщает «вселенной» способность к расширению.

Во многом вселенные Михайлик и Сваровского напоминают архитектурой популярные комиксовые вселенные и вселенные «больших фантастов». Скажем, «Хайнский цикл» Урсулы Ле Гуин или «Дюну» Фрэнка Герберта. Разумеется, тканью, из которой состоят миры Сваровского и Михайлик, является не прикладная проза, а высокая и прелестная нарративная поэзия. Но в основе их лежит именно нарратив.

Вселенная Евгении Риц построена иначе. Она состоит из лирических стихотворений. Нарратив не является несущей конструкцией ее мира. Но тем не менее это полноценный, динамичный и растущий мир. Этот мир прирастает до сих пор с не меньшим успехом, чем миры Михайлик и Сваровского. Каким же образом он устроен?

В центре вселенной книги «Она днем спит» находится не кто иной, как единственный лирический субъект. То есть в этом смысле книга следует обычной для книг лирической поэзии архитектуре. Необычен сам лирический субъект. Давайте просто посмотрим на него. Точнее, на нее. На ту, что днем спит.

 

Ее зовут никак

И звали никуда,

Кругом Автозавод,

Она одна — звезда.

Она днем спит, а вечером ночная

Выходит покурить

И, у подъезда пачку начиная,

Идет по улице, и у нее горит.

Да, про таких примерно и писали,

Что днем де спят, а ночью кровь сосут,

Что на таких ходили партизаны

С дрекольем, разбивающим сосуд.

Но что ей кровь? Она поднимет веки

И свет из глаз сосет, и цвет пускает вглубь,

И вот уже на месте человека

Темнеет контур незнакомых губ,

А он ушел по свету и до света,

Ей упоен и выпит ей до дна.

Он стал теперь обычная комета,

Весь изойдя на свет из ближнего окна.

 

То есть лирическим субъектом этой книги является девушка-вампир. Девушки-вампиры существа очень необычные. И реальность предстает их глазам совсем не такой, какой она видится обычным девушкам или же обычным вампирам. Сейчас я приведу несколько примеров такой особенной оптики.

 

 

Где дуб стоял, многоочит,

Покрытый карими зрачками,

 

Он увидит сквозь дырку в заборе

Вечереющий сад, и в саду

Механический сад, и все горе

Сладкой взвесью осядет во рту.

 

Под белесым камнем, лежачим и близоруким,

Не вода бежала, но свет бежал,

И его доверчивые подруги

Возмущались полными ртами жал.

 

Собственно, эта специфическая оптика и делает возможным создание поэтической вселенной такого рода.

Как мы контактируем с нашей реальностью? Мы просто в ней живем. Переживаем события, пытаемся что-то понять и ничегошеньки снова не понимаем. Рассматриваем детали, приглядываемся к странностям, ностальгируем, мечтаем, злимся. В этом смысле реальность, созданная Евгенией Риц в обсуждаемой книге, работает точно так же, как и наша брутальная, набившая оскомину реальность. То есть она просто происходит. Разворачивается вокруг нас. Обильная, непонятная, острая, нежная и безжалостная, крайне подробная, изумительно детализированная.

В естественной реальности нарративы носят, как правило, технический или рекреационный характер. В работе самой реальности они серьезного участия не принимают. Полотно реальности состоит из прямых впечатлений. Сырых, не скованных цепью истории. Человек идет навстречу этим впечатлениям, как будто навстречу чему-то мелкому и неотчетливому, сыплющемуся с неба. Снегу? Дождю? Пеплу?

 

И голое тело планеты,

Прошитое снегом насквозь,

Ему открывает за это

Любую остывшую кость.

 

Мне кажется, что Евгения Риц сознательно истребляет цельные нарративы и сюжеты в своих текстах. Как только нарратив высовывает свою банальную, предсказуемую, насквозь логичную голову, Евгения поступает с ним как жестокая и своенравная колдунья. Она не уничтожает и не выкорчевывает его. Она превращает его в причудливое, неожиданное и странное нечто. В пугающее чудо. Чудо этого сорта пугает не действительной своей опасностью, а чрезмерной прихотливой произвольностью и чужеродностью для обычного, замешанного на чугунной логике мира.

Приведу примеры таких простых и привычных, как стул или авторучка, нарративов, превращенных безжалостной рукой во что-то непостижимое и волшебное.

 

Когда оратор и оратай

Так перепутают свой труд,

Что станет раной вороватой

Колючее гнездо подруг...

 

Здесь мы можем наблюдать, как магия разуплотняет привычный мир и на том месте, где только что кто-то пахал и вещал, совершенно неожиданно возникает «колючее гнездо подруг», на пороге превращения в нечто куда как более странное, в «вороватую рану».

Мне от всей души нравится «колючее гнездо подруг». Это очень друидическое гнездо. И, возможно, очень японское. Оно все из шевелящихся фактурных веток. Подруги тянут длинные, в перьях, шеи в круглые окна и щелкают огромными роговыми клювами. И лично меня искренне пугает перспектива превращения этой волшебной прелести в разверстую «вороватую рану».

А вот совсем другой прием разуплотнения нарратива. Своего рода магия воздуха. Читатель убеждается, что он понимает, о чем идет речь на достаточно длинном, ярком, живом и близком к повседневной логике отрывке текста, когда, снова вдруг, все, что читатель понял, оказывается «нарисованным на воздухе». Все, что вело нас, привело в утреннюю туманную дачную пустоту, в которой ничего нет. То есть честно совершенно ничего. И в этом и состоит трюк. Мощность нарратива доведена до критической, и ее же силой он обращен в осязаемый воздух.

 

Золотые сады распускаются из последних сил,

Городские яблоки пахнут речной водой.

Затянулся месяц. В парке лодки и водный велосипед;

Наступает время на задоринки и сучки,

Так что колет одна хвоинка в одном носке.

На ночной беседке виснут гроздья таких бесед,

Что с утра растают на языке...

 

Евгения редко повторяется в приемах. Она очень изобретательная колдунья. Думаю, что, читая книгу, вы найдете на ее страницах еще множество оригинальных способов испарения ткани истории.

Вселенная этой книги расширяется, просто прирастая событиями, деталями и объектами. Девушка-вампир идет сквозь свой мир. Она видит, слышит и чувствует всякое яркое, необычное, интересное. У нее копится опыт. Мир растет. Важно, что девушка-вампир является если не хозяйкой этой конкретной реальности, то важным ее соавтором. Если она заметит в своем окружении хотя бы малый росток банального механистичного смысла, она ни в коем случае не позволит ему проявиться в полной мере. В ее причудливой вселенной никогда не возникнет ничего обычного. Ее желание тому гарантией. Эта ее трогательная забота о вверенном ей мире может показаться вам странным капризом. Ее ваше мнение по этому и многим другим поводам, само собой, не волнует. Она не ждет одобрения ни от кого и ни перед кем не отчитывается. Она просто щелкает пальцами и превращает скучные банальности в неудобные чудеса.

 

В парковых дебрях не трава стояла,

Не снег лежал,

Но иной материи выверты и овалы

Складывались в пожар.

Этот парк был внутри, он был, прямо скажем,

Грудной, как жаба,

И по ходу вспомним ведьму и молоко,

И побитые яблоки в нем лежали

Близко и далеко.

 

Тут хотелось бы отметить еще одно важное. Днем спят не только вампиры, но и просто маленькие девочки. Эта «детская сторона» в дальнейшем проявит свою важность, а пока что просто ее зафиксируем.

 

Восьмилетняя девочка с куклой наперевес

Прозревает духов. Презирает духов

За лишний вес,

За их луковый запах и отсутствие всяких луков.

 

Хочется остановиться подробнее на самом персонаже. На его символизме и возможном генезисе. Девочка-вампир из книги «Она днем спит» ни в коем случае не наследует своим масскультурным сестрам. Во многом она существует им вопреки. Так оно потому, что масскультурные девочки-вампиры — тоже скучные банальности, а значит, они должны быть привычным усилием пресуществлены в неудобные чудеса.

Не приходится сомневаться, что лирический субъект обсуждаемой книги родственен личности автора. Не идентичен, конечно. Хотя бы потому что вампиров не бывает. Но, несомненно, это поколенческое ощущение. Представители поколения, которое я могу назвать своим и к которому принадлежит Евгения Риц, достаточно часто отождествляют себя с той или же другой нечистью.

 

Мелкой русалкой слюней и огня,

Дымной дриадой трубы

Девка наружу смолит из окна

Вид на судьбу и снопы.

Все, что ни скажет она про себя,

Сразу получится вслух.

Видно, как там, в глубине, пикселят.

Пашет прозрачный пастух.

 

С нечистью нас роднит многое. Наша юность пришлась на вольные и опасные 90-е. Мы готовились к жизни в совсем другом мире. Мы ждали, что будущее окажется благосклонным к ярким неординарным личностям, обладающим уникальными умениями и оригинальным мировоззрением. Мы учились жить среди опасной свободы. Мы научились любить опасную свободу и чувствовать себя в ней, как рыба в воде. Мы овладели сложными редкими знаниями и умениями. Мы стали очень самобытны и ярки. Но мир снова пресуществился.

Мир перестал наращивать причудливость и свободу очень быстро. Мир начал свободу терять. Мир и общество упростились. Мы остались такими же, как и были. Яркими и странными, а мир вокруг нас быстро стал вопиюще обычным. Похожим на поселок Дурслей. Приспосабливаться к такому миру и такому обществу было противно и скучно, и мы решили остаться «не такими». Странными, по сути гонимыми, но часто очень умелыми и знающими, а бывает, что даже влиятельными или, хуже того, богатыми полуизгоями. «Нормальные люди» не очень-то нас любят. Мы кажемся им заносчивыми, бесчувственными, аморальными, опасно непонятными, и вообще опасными. Если бы сейчас на дворе было средневековье, на нас бы охотились, как на ведьм. Но сейчас, к счастью, не средневековье.

 

Она кричит и обжигает рот

И говорит на черном языке,

И раскрывает каждый разворот,

И каждый знак, и руку вдалеке.

В ней струпьями болтается молва,

Такими черными, что красные внутри.

Смотри-смотри, она уже трава.

Она уже права, и не смотри.

 

Однако нельзя сказать, что героиня Евгении Риц боится мира и людей.  И это понятно, если вспомнить, кто она такая. Бояться еды — это как-то нелепо даже. Но и для того, чтобы не понимать опасность и шаткость своего положения в собственной вселенной, героиня слишком умна. Навязчивый запах гари постоянно присутствует в этой вселенной. Он призван напоминать главному существу этого мира о том, что может случиться, если...

 

Жгут покрышки, и запах вкручивается в голову,

Осторожный, удушливый, как намерение.

 

Хочется вернуться к «детскости» как своего рода «обратной стороне» всего этого. Напомню, что днем спят не только ночные хищники, но и маленькие девочки. Вскользь можно упомянуть «жутких девочек», сильно расплодившихся, например, в испанском кинематографе. Но только вскользь.

Поколение, в субкультуре которого органично существуют обсуждаемые тексты, «так и не повзрослело». Оно в массе своей продолжает игнорировать «взрослые игры», которые общество настойчиво ему навязывает. Делает оно так просто потому, что эти игры невыносимо скучны. Скучно само актуальное понимание «взрослости», которое по большому счету сводится к предпочтению меркантильных поведенческих мотивов каким бы то ни было еще.

То бишь обсуждаемая творческая и культурная общность не готова поступиться интересностью игр, в которые она играет, ради прибыльности или ее слепой сестры — массовости.

Не нужно полагать это стремлением создать искусственную элиту или задрать повыше нос. Это естественное поведение. Просто с Диной и Андреем клеить скульптуры из ватных палочек интереснее, чем гонять в футбол с большей частью детворы.

 

Заштопан стыд, а что ему стыдиться,

Когда он весь вовне, а совесть вся внутри?

И вот ты снова гол, как птица

С прозрачным оперением. Смотри,

Как внешний мир повсюду наступает,

Переступает на окно с окна,

Как полукружья световой рекламы,

И тоже весь снаружи, как она.

 

Дефолтная меркантильность почвы, на которой растет большая часть искусственных вселенных, и делает вселенную обсуждаемой книги и прочие, упомянутые мной выше, поэтические вселенные одновременно «дополнительными» и «единственно ценными».

«Коммерческие» искусственные вселенные комиксов, видеофильмов, фантастических романов и прочего подобного растут очень быстро. Гарантией тому готовность широких масс эти вселенные воспринять, подогретая выделенными средствами. Думаю, что мало найдется среди нас тех, кто не был бы привержен к тому или иному популярному вымышленному миру всем сердцем. Я люблю целый ворох вымышленных и хорошо продающихся миров. Однако всякий раз, когда я ныряю от скуки и для развлечения в подобный прелестный и яркий мир, у меня возникает множество «пожеланий». Я вижу яркие сцены, и радуюсь удачным поворотам сюжета, и постоянно произношу про себя «ах если бы…»

Если бы Сэм и Дин из «Supernatural» были не ковбоями-ламберсексуалами, слушающими примитивный хард-рок и хэви метал, а любили бы они, скажем, вместо этого «Death in June», «Slim Cessna’s Auto Club» и «Denver Broncos UK». Если бы использовали они для борьбы с монстрами не какие-то поп-ритуалы, а настоящие Телему или hoodoo.

Если бы Николай Степанович Гумилев из вселенной «Посмотри в глаза чудовищ» говорил бы на действительном русском языке Серебряного века. Если бы он не перемещался между локациями, используя игральную карту и черную свечу, а применял бы то, что на самом деле пользовали русские оккультисты его времени. И, кроме того, он же должен был знать африканское колдовство^[2]…

А вот когда я погружаюсь в одну из немногочисленных поэтических вселенных, нет никаких «ах, если бы»… В них есть все, что нужно. Историческая достоверность. Осведомленность о деталях и внимание к ним. Нетипичные и сложные персонажи. И главное — оригинальность. Оригинальность, способная превращать свиную кожу простой бытовой сцены в золото магической реальности.

 

 

Люди обвиняли правительство в чересчур хорошей погоде,

И не исключено, что в этом была какая-то правота.

Птица-пепел, самовозродившаяся в этом незапланированном перелете,

Садилась на провода.

В воздухе за дымом невидимом и красивом

Вся природа, живая, как расплавленная пластмасса,

Набиралась петитом или курсивом,

Что огонь подбирается к шестнадцатому арзамасу.

 

 

Таиланд