Иванна — Жанна — Jeanne

1

 

Привет. Меня зовут Иванна. Ничего себе имечко, да? Обычно в книжках после подобных заявлений персонаж говорит: «Не знаю, что было в голове у моих родителей, когда они это придумывали». А я вот знаю.

У них в голове была Жанна д’Арк. Они оба на ней просто помешаны. Знаете, кто это? Такая храбрая французская девушка, которая воевала наравне с мужчинами. Люди тогда считали, что женщина должна заниматься только рождением детей и жаркой окороков, и такого равноправия стерпеть не смогли. Поэтому Жанне дали всех победить, а потом быстренько сожгли на костре.

Мама играла эту Жанну в своем театре. Любительском. Так-то она корректор. Нет, не коллектор. Ошибки исправляет, а не долги выколачивает.

А папа писал про Жанну диссертацию. И, как утверждает бабушка Аида (ага, странные имена — это у нас семейное), с детства был в нее влюблен. В эту деву с мечом.

Правда, папа уверяет, что всю жизнь был влюблен только в маму. Это, конечно, сложно понять, ведь они познакомились уже взрослыми. Но я ему почему-то верю. Про всю жизнь. Если бы вы видели, какими глазами он смотрит на маму, вы бы тоже поверили.

Кстати, познакомились они как раз благодаря Жанне. Брали в библиотеке одни и те же книжки про нее. Папа — для диссертации, мама — для спектакля.

Но откуда же взялась Иванна? Против Жанны восстала бабушка Аида.

«Мы же не во Франции! — заявила она. — У нас Жаннами зовут только кассирш в круглосуточном супермаркете!»

С чего она это взяла, не знаю. Я всегда читаю имена у кассирш на бейджиках. И Жанна мне ни разу не попалась. Может, они только по ночам работают?

Впрочем, бабушка Аида обо всем говорит так уверенно, что никому и в голову не придет сомневаться.

«Если вам непременно хочется почтить Орлеанскую деву (это прозвище той Жанны), — сказала бабушка, — возьмите Иоанну или Иоганну. Сколько музыки! Сколько судьбы!»

Но Иоганну отвергли родители. Для ребенка, мол, «это слишком».

«Она же не вечно ребенком будет! Я надеюсь!» — возмутилась бабушка.

В итоге сошлись на Иванне. Типа компромисс. По мне, так лучше бы была Иоганна. Не пришлось бы выслушивать бесконечные тупые шуточки про Ивана или идиотские вопросы, не мальчик ли я?

Ясен пень, мальчик. С двумя косами. Как викинг.

В одной школе нашелся умник, который, услышав мое имя, переспросил: «И ванна? И туалет? Санузел совмещенный?»

Так это ко мне и прилипло. На все два месяца, что я там проучилась. Прямо скажем, Орлеанской деве с прозвищем повезло больше.

Да, в школах я обычно не задерживаюсь. Хорошая традиция для человека, которому каждое знакомство — как выход гладиатора на арену.  К голодным львам.

Бабушка Аида уверяет, что это тренирует силу характера. И что к выпускному я стану практически железной. Если доживу. Разумеется, она и не думает поинтересоваться, хочу ли я быть железной? Может, я предпочла бы другой материал. Какой-нибудь, например, гуммиарабик.

Вся эта свистопляска со школами, кстати, тоже происходит по ее воле. Так бабушка Аида борется со старческим маразмом. Не только своим, конечно. Обо всех нас заботится, как же иначе. Она где-то прочитала, что привычное убивает мозг. Если мы день за днем ходим по одной и той же улице, делаем одни и те же дела, то мозг рано или поздно перестает в этом участвовать. Засыпает, а потом и вовсе — отсыхает. За ненадобностью. Вот бабушка и следит за тем, чтобы наши мозги всегда находились в рабочем состоянии. И едва ей кажется, что ничего нового выжать из этого места уже нельзя, бабушка виртуозно, как она умеет, ссорится с квартирными хозяевами — и вуаля, мы переезжаем в другой район. Уф, угроза старческого маразма миновала. Правда, ненадолго.

При этом ориентируется бабушка, конечно же, только на свои ощущения. Но никто не спорит. Ну, вы уже поняли. С бабушкой Аидой у нас в семье спорить не принято.

 

 

2

 

Но в этот раз переездом из района в район не обошлось. Бабушка Аида телепортировала нас в другой мир. Ну, мне так показалось. Если ты вырос в мегаполисе и на десятом году жизни вдруг попадаешь в городок, который можно обойти пешком за полчаса, эффект получается примерно тот же. Первую ночь я даже не могла уснуть от тишины. Звенело в ушах. Слышно было, как на другом конце городка над рельсами переговариваются диспетчеры.

Наш поезд стоял здесь ровно одну минуту и поскорей унесся прочь.

А мы остались. Одни. На совершенно пустой платформе.

«А в этом городе есть жители?» — поинтересовалась я.

«Не делай себя глупее, чем ты есть!» — отрезала бабушка Аида.

И величественно покатила по раздолбанной платформе свой потрепанный оливковый чемодан, купленный в Риме «тысячу лет назад». Точнее, попыталась покатить. Капризные итальянские колесики тут же намертво застряли в какой-то выбоине.

«Тут что, недавно была бомбежка?» — снова спросила я.

На сей раз меня не удостоили ответом. Прошипев слово, за которое на неделю лишают конфет, бабушка вызволила чемодан и ринулась дальше. Родители побрели за ней, согнувшись в три погибели под тяжестью рюкзаков. Как хилые министры Петра Первого на той картине. Правда, если вас каждые выходные не таскали в Третьяковку, вы вряд ли поймете, о чем речь.

А еще вы, наверное, не поймете, почему у нас так мало вещей. Может, следующим поездом приедет контейнер с мебелью и прочим домашним добром? А вот и нет. Римский чемодан, два больших туристических рюкзака и один поменьше — мой — это все, что у нас есть.

Причина, конечно, все та же: бабушка Аида. И ее очередная идея по спасению наших мозгов. Да, бабушка считает, что лишние вещи ужасно вредны. Загромождая квартиру барахлом, мы устраиваем такой же беспорядок у себя в голове. И потом ничего не можем найти. Ни там, ни тут. Где-то раз в месяц бабушка Аида «проводит ревизию», выискивая пробравшиеся в дом лишние вещи. Лишние — это все те, без которых можно обойтись.  А обойтись, вы не поверите, можно, действительно, очень малым. Тут, конечно, нужна определенная привычка. Но у нас она давно выработалась. Как же иначе. Да и кочевать с места на место так намного удобнее.

Признаться честно, иногда я думаю: а что если бы у меня была другая бабушка? Не такая… ммм… продвинутая. И звали бы меня… да хоть Жанной. И жила бы я всю жизнь в одной квартире и ходила в одну школу. Может, даже подружилась бы с кем-нибудь. И вся моя комната была бы до потолка завалена пыльными плюшевыми пандами и высохшими фломастерами без колпачков. Как у всех нормальных девчонок… Интересно, как скоро подкрался бы ко мне старческий маразм? Одиннадцать классов, например, успела бы закончить?

Однажды я даже попыталась поговорить об этом с папой. Но он только руками развел: «Бабушка психолог, ей видней».

Единственное хорошее, что случилось со мной в первый день на новом месте, — это лошадь. В городском парке. Белая, с розовой гривой. А глаза, как два каштана. Да, вот чем еще я бы с удовольствием «захламила» свою комнату — каштанами. Если бы то, что приносит радость, тоже не считалось «излишеством».

 

 

3

 

Вы, может, удивляетесь, чего это вдруг мы забрались в такую глушь? Какая неведомая сила вырвала нас с нашими рюкзаками из обжитого мегаполиса и зашвырнула в тишину городка, который по ночам прослушивается насквозь? Какой-то особо сильный натиск старческого маразма? Или бабушка Аида съездила на очередную учебу и узнала, что большие города вредны для здоровья мозга?

Нет. Все произошло из-за Влада. И это совсем не то, что вы подумали. Никакой там любви и всяких мультяшных ми-ми-ми соплей. Влад — особенный. Опять же не в том смысле, что я в него втюрилась и считаю каким-то не таким, как все люди. Он правда не такой. С рождения. По возрасту Влад уже очень взрослый. Почти как мои родители. Ему, как потом выяснилось, больше тридцати лет! Но при этом разговаривает и думает он как ребенок.

Это так странно. И прикольно. И даже мило.

Они выступали у нас в школе. У них целый театр. И все там такие же. Вроде Влада. Взрослые, но будто дети. В зал пустили только старшие классы и учителей. И правильно. У моих придурков-одноклассников от приезда «психов» все пробки повышибало. Заглядывали к ним в раздевалку (ну, в кабинет биологии), а потом с диким топотом уносились прочь. Стадо бешеных слонов, блин.

А потом сидят и бахвалятся. Типа совершили героический подвиг.  И хихикают, как заведенные. Противно слушать. Столько фигни на один квадратный метр. «Психические болезни заразны». «Кто будет заниматься в том кабинете, сойдет с ума». И все в этом духе.

Я не выношу идиотизма. Наверное, поэтому у меня нет друзей. Ну, еще из-за переездов, конечно. Короче, я не выдержала. И что-то им высказала. А они такие: «Иван-дурак!» Ну да, я коллекционирую дурацкие прозвища. «Чем докажешь? Тебе слабо». И вся эта детсадовская муть…

В общем, кончилось тем, что меня затолкали в тот кабинет и заперли дверь на стул.

А прямо у входа стоял Влад. Перекатывался с пятки на носок, как маятник. Увидел меня и закричал: «Привет!» — с таким видом, будто мы лучшие друзья. Я ответила: «Привет!» И заплакала. Сама не знаю почему. Может, от контраста. Между теми оскаленными мордами и этой детской улыбкой…

А Влад взял — и обнял меня.

В первую секунду я испугалась. Ведь не принято обниматься с незнакомыми. Да и со знакомыми, в общем-то, тоже. Я, конечно, собиралась вырваться.

А потом вдруг поняла, что не хочу. Мне хорошо. Вот так стоять.

Влад гладил меня по голове и повторял: «Девочка, не плачь! Я с тобой!»

Ладони у него были твердые и негнущиеся, как у Железного Дровосека. А я стояла и думала, что меня уже лет сто никто не гладил по голове…

Потом пришел режиссер. Страшно ругаясь, вытащил стул из двери и погнал всех на сцену. Оказалось, из-за этого дурацкого стула они чуть не проворонили свой выход.

Понятное дело, когда я вернулась в класс, от меня все шарахались, как от прокаженной. Я плюнула (правда, плюнула, стараясь в кого-нибудь попасть своей заразной сумасшедшей слюной) и пошла шататься по коридорам.

В тот день в школе царила полная анархия. Почти все учителя сидели на спектакле. А дети, типа занятые самостоятельной работой, сходили с ума по кабинетам. И развлекались травлей изгоев вроде меня.

Я забралась в свое укрытие. Под лестницей, где лежали старые маты. Все в пыли и побелке. Опять поплакала. И уснула. Я часто вырубаюсь среди бела дня. Могу прямо на уроке. Особенно, если расстроена. И просыпаюсь уже утешенная. Даже если поспала всего пять минут.

А тогда мне приснился Влад. Не помню, что именно. Осталось только теплое-теплое ощущение в сердце. Будто там — солнце...

Проснулась я от топота над головой. Спектакль закончился.

Я вылезла и вижу — стоит их режиссер. Руками машет, кричит, распоряжается. Весь красный, сердитый. Но не страшный. Потому что курносый. А курносые всегда кажутся добрыми.

И тут — не знаю, что на меня нашло — я подошла и сказала, что хочу когда-нибудь еще увидеть Влада. Режиссер глянул исподлобья, словно прикидывая, заслуживаю ли я доверия. Потом сунул визитку с адресом театра и в ту же секунду начисто про меня забыл. Кто-то его отвлек очередным неотложным делом.

А дальше все сложилось так быстро и удачно, точно кусочек паззла лег в правильную выемку. Театр находился на соседней со школой улице, репетиция заканчивалась примерно тогда же, когда у нас уроки…

Я заходила за Владом, и мы шли домой через парк. А жил он, да, на другом конце нашей бесконечной многоэтажки. Говорю же, очень удобно.

По дороге мы болтали. Ни о чем. Просто рассказывали, как прошел день. Смеялись. Мне нравилось его смешить. Он так искренне заливался в ответ на самые простые детские шуточки. А иногда сжимал кулаки, весь из себя такой грозный, и обещал поколотить «злыдней», которые обижают меня в школе...

Не знаю, как объяснить. Вроде ничего особенного не происходило. Но всегда было это солнце в сердце. Как в том сне под лесенкой.

Иногда мне казалось, будто я забрала из садика младшего брата (о котором всю жизнь мечтала), и вот мы идем домой и просто радуемся, что мы друг у друга есть.

Не знаю. Не могу подобрать слов. Хотя сочинения всегда пишу всех лучше.

Может, в той школе, той осенью мне было как-то особенно холодно? Да и наша новая квартира, на самом верхнем этаже, так продувалась ветром, что я мерзла там даже в куртке. Вот и тянуло греться от этой широкой улыбки, этого радостного «Привет!»

Странно, да? Единственный, с кем я смогла подружиться, — «псих из психованного театра». Как выражались мои одноклассники.

Они нас, конечно, быстро выследили. Ведь чуть ли не половина школы жила в том же длиннющем доме.

Ясное дело, ничем хорошим это кончиться не могло.

И вот однажды они на нас напали. Ну, как напали. До драки, конечно, не дошло. Так, камни пошвыряли, обидные слова поорали. Влад бросился на них. И мгновенно вошел в раж. Стал рычать, трястись. На губах появилась пена. Зрелище не для слабонервных…

Ну, эти-то все, понятно, тут же обделались и разбежались.

Но я тоже дико перепугалась. Влад никак не мог успокоиться. И меня не узнавал. И вообще ничего не соображал и не слышал.

Не помню, как добрались до дома. Его мама только успела дверь открыть — он как ждал — тут же начался припадок. Настоящий, с судорогами и «скорой».

Я стояла на площадке, как дура. Не знала, чем помочь. Но не уйти же, когда тут такое.

Она меня сама прогнала. И с такой злостью. Будто это я во всем виновата. Честно говоря, я тогда тоже так думала. Хотя, если разобраться, что я такого сделала? Ну, что?

А назавтра мама Влада заявилась к нам. Они с бабушкой Аидой заперлись на кухне. И долго-долго там заседали. То кричали, то шептались.

Ежу было понятно, что станет итогом этих переговоров. Очередной переезд.

И я, стуча зубами под негреющим одеялом, твердо решила, что не брошу Влада. Буду приезжать сюда хотя бы раз в неделю. Даже с другого конца города. Потому что он — мой друг. И, между прочим, единственный, кто не смеялся над моим именем.

А еще я почему-то думала, что ему будет очень плохо, если я исчезну. Гораздо хуже, чем мне. Правда, потом бабушка Аида сказала, что после припадка Влад вообще забыл о моем существовании. Не знаю, правда ли это.

Проверить не пришлось. Потому что бабушка будто прочитала мои мысли. И для надежности перетащила нас вообще в другой город. Где останавливается только один поезд. Да и тот стоит всего минуту.

Я, конечно, еще в дороге написала Владу письмо. И сунула в первый же почтовый ящик. На станции.

Но ответа пока нет. И вряд ли будет. Наверное, бдительная мама выбросила мое письмо в мусорку. Чтобы «не волновать».

Но я не отступлю. У меня ведь есть еще адрес театра.

 

 

4

 

Не знаю, что сказать про городок, куда нас занесла судьба. Точнее — бабушка Аида. Я вообще-то за справедливость. И вот по справедливости это место ни в чем не виновато. Ни в прогрессивных идеях нашей бабушки. Ни в истории с Владом. Ни в том, что сейчас ноябрь. А в ноябре, наверное, даже самый красивый город на свете, Венеция какая-нибудь, выглядит так, что не хочется и смотреть.

И я, конечно, все это понимаю. И стараюсь не думать плохо про дыру, где мне предстоит прожить до следующего раунда борьбы с маразмом. Ну, хотя бы не называть дыру дырой. Как будто от этого она перестанет ею быть.

Меня лет с пяти натаскивали на позитивное мышление. Это когда во всем пытаешься видеть хорошее. Так что не думать о плохом я более-менее умею. Но куда девать тоску, заливающую сердце? Серую, как небо. Черную, как голые деревья. Гнилую, как листья под ногами. Скрипучую, как погнутые столетние качели во дворе.

К счастью (да, во всем есть что-то хорошее) наше бегство из мегаполиса пришлось на праздничные дни. Не помню, что именно там празднуют. Какое-то очередное великое освобождение от кого-то. В школе, конечно, рассказывали. Но я, когда слышу слова вроде «патриотизм» или «отечество», — тут же перестаю слушать.

Не то, чтобы я враг или шпион засланный, как мне одна историчка (истеричка) заявила. Просто у всех учителей на этих словах сразу делаются такие ненатуральные голоса, что у меня в ушах автоматически выключается звук. Ничего не могу с этим поделать.

А с историчками у меня вообще «все сложно». Слишком уж непохоже то, что они несут на уроках (да еще и заставляют учить!), на то, что рассказывает папа.

А я так устроена, что не могу смолчать, даже если это в моих интересах. Да и зачем сдерживаться, если через месяц, в лучшем (или худшем) случае через два, я забуду эту школу (и эту крашенную мымру), как страшный сон?

Так вот были какие-то праздники, потом выходные. И мне не пришлось переться в новую школу прямо с поезда. И на том спасибо.

Мы только сходили с бабушкой на окраину (до которой идти столько же, сколько из конца в конец нашей длинной многоэтажки), и она торжественным жестом (словно перед нами Колизей) показала мне очередное унылое здание, куда я теперь буду уныло таскаться каждое унылое утро.

Эти школы, их будто делали на одном заводе. Какие-нибудь недоразвитые роботы.

Удивительно, но даже в этом городке, который умещается на одной ладони, моя целеустремленная бабушка сумела откопать школу с французским языком.

Кому здесь, спрашивается, нужен французский? С кем на нем разговаривать? С воронами в парке? Они так раскатисто грассируют.

Французский — это, разумеется, тоже бабушкина идея. Я бы даже сказала идея фикс. По силе и продолжительности сравнимая только с героическим сопротивлением маразму.

Никто у нас в семье толком не знает, откуда и почему она взялась. Кажется, сама бабушка в школе учила французский. Или очень хотела учить, но не сложилось. Судя по упорству, с каким она внедряет его в мою жизнь, с этим связано что-то важное. Но что? Узнать невозможно.

Бабушка Аида никогда ничего не рассказывает. Особенно о себе.  А если задать прямой вопрос, то услышишь нечто вроде: «Кошмар, какие аляповатые пилястры у этого ризалита!» Только не спрашивайте, что это значит. Нет, я-то, конечно, знаю. Куда я денусь. Но вам зачем голову забивать?

Короче, на прямые вопросы бабушка Аида не отвечает. Переводит разговор. И по лицу видно — не хочет, чтобы к ней лезли с расспросами. Ну, мы и не лезем. Французский так французский. Спасибо, что не хинди.

Короче, мы посмотрели школу. И бабушка отправилась покорять город. Штурмовать неприступные крепости вроде паспортного стола, ЖЭКа и горгаза. Фу-фу-фу, от одних этих слов скручивает живот!

В общем, бабушка поскакала совершать свои подвиги. А я пошла бродить. Высматривать что-нибудь, за что смогу полюбить свое временное пристанище. Ну, полюбить — это, конечно, сверхзадача, как говорит папа. Ладно, не будем замахиваться на любовь. Найти бы хоть что-нибудь, чтобы меньше воротило от этой дыры! Уф, опять не сдержалась. Прости, бедный городишко, ты ни в чем не виноват. Не знаю, что со мной. Раньше я как-то легче переносила наши кочевья. А тут второй день ною и тошнюсь, самой противно. Старею, наверное. Или это из-за Влада? Так, стоп. О нем я запретила себе думать. Иначе совсем расклеюсь.

 

 

5

 

И вот я медленно плетусь по пустым улицам. Куда вообще делись все люди? Глазею по сторонам, зеваю.

Как и стоило ожидать, городок, прямо скажем, не блещет достопримечательностями. Худо-бедно за таковую может сойти древняя водонапорная башня у станции. И даже жизнеутверждающее слово «ГрОб» на кирпичном боку не портит впечатления. Судя по облезлой краске, надпись такая же старая, как сама башня.

За станцией начинаются коттеджи. Типа местная золотая миля. Ничего интересного. Сплошные заборы. Высокие и глухие — точно для осады.  И за каждой такой крепостной стеной беснуется адский пес-оборотень. Ну, или какой-нибудь собакообразный мутант. Потому что нормальные человеческие собаки, даже сторожевые, так лаять не могут. Слово «лаять» тут, кстати, вообще не подходит. С чем бы таким сравнить... Представьте себе пушку, которая стреляет со скоростью пулемета. Примерно то же. Кошмар. Как только у хозяев крыша не едет?

Почти на каждой калитке — таблички с оскаленными портретами этих псов и завлекательными надписями вроде «Люблю гостей» или «Порву как тряпку». Точно мутанты. Обычные собаки писать не умеют.

Короче, довольно тошнотное местечко. Я ускоряю шаг, чтоб побыстрее пройти мимо оборотней. А они еще долго хрипят на цепях.

Дальше без предупреждения начинается деревня. Три козы, истошно мемекая, спасаются от меня через бескрайнюю грязь. А я с непривычки в ней тут же увязаю чуть ли не по пояс. Нет, деревенская жизнь это не мое.

Возвращаюсь к станции. Надо бы разведать, что там, по ту сторону путей. Бабушка Аида, конечно, строжайше запретила пересекать железную дорогу. Видимо, уверена, что я не догадаюсь посмотреть, не идет ли поезд. Который ходит раз в день, ага.

Я долго и тщательно смотрю налево. А потом направо. Высматривая, разумеется, не поезд, а бабушку. Вдруг ее покорение города тоже проходит этим маршрутом. Но вокруг ни души. Только ветер и вороны.

Поэтому я перешагиваю через запретные рельсы.

Как ни странно, ничего любопытного довольно долго не попадается и на той стороне. Всегда кажется, что там, куда нельзя, должно быть интереснее. Но нет. Не в этот раз. Пустыри с покрышками, ржавые гаражи, магазины стройматериалов. И тому подобный отстой.

Дорога поднимается в гору. Пешеходный тротуар отсутствует как факт. Приходится тащиться по обочине. После первой же машины — я в грязи с ног до головы. Остается только зачерпнуть эту поносную жижу и размазать по лицу. А потом — упасть и кататься в лужах, ревя и хрюкая, как бешеный кабан...

Так, стоп. Это уже истерика. Десять глубоких вдохов животом. Наполним легкие выхлопной вонью от проезжающего Камаза. Отлично. Теперь должно полегчать.

Не легчает. Хуже того — глаза начинают слипаться. Супер, только этого не хватало. Сейчас, правда, лягу в лужу и усну, изображая жертву автокатастрофы.

Я, кажется, уже объясняла. Со мной бывает. Неудержимо засыпаю, когда на душе погано. Типа — я в домике. Этому можно сопротивляться какое-то время. Но в итоге все равно срубает. Где угодно.

Ужасная штука, если честно. Особенно если живешь в мегаполисе, где кругом люди. Все тут же начинают суетиться, ахать, охать, вызывать «скорую». А можно и по морде схлопотать. Есть такой милый способ приводить в себя тех, кто в отключке.

Но самое отвратное — когда поблизости оказывается какой-нибудь маньяк с нашатырем! По сравнению с этой вонью подмышки йети — просто цветок жасмина!

В общем, я плетусь по жидкой грязи. В незнакомом тухлом городишке. Где совершенно не хочу находиться. В депрессивном ноябре. Одна. Как всегда.

Голова чугунная, от глаз остались щелки. Будто я смотрю на мир изнутри танка. Который уже готов потерять управление и съехать в канаву. Или рвануть на проезжую часть и всех передавить.

Тут, к счастью, дорога круто поворачивает. И я вижу парк. Лавочка! Сяду и усну! Хоть на минуту! Я пытаюсь ускориться. Ну, насколько это возможно в танке.

Но скамеек в парке, конечно же, не водится. Ни одной. Только развалины фонтана. Останки аттракционов, на которых, должно быть, катались еще австралопитеки. И россыпи битого стекла, сдобренного размокшими окурками. Дивное местечко. Диснейленд.

Но мне уже по барабану. Я забираюсь в единственную уцелевшую качель-лодочку. Точнее, с трудом переваливаю себя через бортик. Как мешок картошки.

Щека вжимается в ледяную ладонь. Последнее, что я вижу — кусочек неба. Оно отражается в маленькой луже внизу. А я смотрю на него сквозь дырку в днище. Вдруг лужа вспыхивает — солнце на секунду выскользнуло из серой ваты. И попало мне прямо в глаз.

Я зажмуриваюсь. И вырубаюсь.

 

Когда я отключаюсь вот так, среди бела дня, мне снится то место, где я уснула. Словно какая-то часть меня не спит и несет караул. Только все вокруг неуловимо меняется. Будто смотришь сквозь золотую вуаль.

Все гадкое и скучное, любой пластмассовый супермаркет или пыльная остановка на проспекте становятся вдруг… Ну, если не приятными, то вполне выносимыми. Можно смотреть без рвотного рефлекса.

Не знаю, как объяснить. Будто попадаешь в параллельный мир, где все такое же, но другое. Настоящее. Отмытое. Не отравленное. Нет, не могу найти слова.

Парк, в котором я уснула, тоже сделался почти волшебным. Битое стекло сверкает, как россыпи драконьих сокровищ. Даже воздух будто бы светится. И деревья смотрят на меня, как добрые старики-великаны.

Я плыву над землей в своей рассохшейся лодчонке. Потом ее нос утыкается в заросли. С щекоткой в сердце я раздвигаю ветви. Прямо принц из «Спящей красавицы».

И вижу замок! Настоящий, сказочный.

И тут раздается пушечная канонада. Сон лопается, как хрустальный шар, на который опустили кувалду.

В первую секунду мне кажется, что это псы-оборотни. Сорвались с цепей, прогрызли бетонные заборы и догнали.

Потом я разбираю в их лае слова. Правда, если эти собаки пишут угрозы на калитках, может, они и разговаривать умеют?

Как-то не верится, что это люди. Хоть я уже окончательно проснулась.

Совсем рядом со мной кто-то гогочет, харкает и матерится. Несколько голосов. Все одинаково мерзкие. Такими голосами обычно говорят: «Эй, ты, новенькая, жить хочешь — гони бабло». Или что-нибудь в этом духе.

Я лежу на дне лодки. Вся уже деревянная, как Буратино. Ладонь под щекой затекла. Плеча вообще не чувствую. Но не могу пошевелиться. Не хочу привлекать внимание. Да чего уж там. Просто боюсь. Позорно трушу.

Вот Жанна — та, которая Орлеанская дева, — она бы не испугалась. Она, наверное, вообще ничего не боялась. Или нет — боялась, но все равно шла вперед. Так даже круче, чем просто не бояться.

Почему-то от этой мысли мне становится легче. Я осторожно вытаскиваю онемевшую руку из-под головы и шевелю пальцами. Ничего, мир не рухнул. Псы не набросились. Продолжают гоготать над ухом.

Ну. И что же теперь делать? Залечь на дно в надежде, что пронесет? А если найдут? Представляю! Лежу, вся такая беззащитная. А они возвышаются надо мной, как злобные тролли... В таком идиотском положении невозможно выиграть. Или хотя бы достойно проиграть.

Выскочить самой? Эффект неожиданности даст мне преимущество. Но зато здесь — конфликт неизбежен. А их больше. Они сильнее. Интересно, что бы сделала Жанна?

Я не успеваю додумать. Пока в голове кипят и булькают все «за» и «против», тело, не спросив разрешения, начинает подниматься из лодки. Я просто офигеваю от такой наглости. Оборотни, впрочем, тоже. Гогот обрывается.

— Мамочки, — басом сипит один.

— Панночка! — откликается второй.

Третий молчит. Опасный.

— Вы что, знаете Гоголя? — сдуру брякаю я.

Ошибка. С бандерлогами нельзя вступать в разговоры.

— Кого?! — рявкают первые двое.

Рыки окрепли. Вот я и потеряла свое преимущество.

Третий по-прежнему не подает голоса. Только сканирует меня своими обезьяньими глазками. Они у него так сильно вдавлены в череп, что в это углубление можно вставить еще пару глазных яблок.

Надо сматываться. Не объяснять, кто такой Гоголь. Не спрашивать, откуда они знают панночку. Фильм какой-нибудь, наверное. Сама-то я в кинотеатры не хожу. Современное кино тупое и жестокое. Нельзя прививать ребенку дурной вкус. Только старая добрая классика. Там так громко, что лопаются барабанные перепонки. А еще, разумеется, тупеет мозг. Наше бесценное сокровище.

Мысли проносятся в голове, как поезд. Вообще-то у меня сейчас есть дела поважнее. Унести ноги от адских псов, к примеру. А во мне вместо этого грохочет, нарастая, злость на бабушку Аиду. Полные вагоны злости. И обиды. И бешенства. Хочется послать все к черту, опрокинуть и растоптать. Убежать и никогда не возвращаться.

Такого со мной никогда не случалось. Я даже представить не могла, что на бабушку можно злиться.

Зато ярость придает мне сил. Я выпрыгиваю из лодки, клокоча от энергии. Готовая порвать в клочья любого, кто откроет рот. Двое из ларца пятятся. Будто их отбросила невидимая волна.

А поезд продолжает грохотать.

Почему? Почему в ее тщательно охраняемый мозг не пришла такая простая идея?

Что если мы переезжаем, как заведенные, то я должна уметь защищаться. По-настоящему. Кулаками. Для тех, кто не понимает слов.

Ладно. Сама о себе позабочусь. Завтра же найду в этой дыре секцию единоборств. Такое точно везде есть. Это вам не французский.

Тут наконец третий пес подает голос.

— Типа умная?

Такой медленный, ленивый. Будто идет вразвалочку. Руки в брюки.  От такого голоса должно становиться очень страшно.

Но мне не становится. Только злость из поезда превращается в ракету. Взвивается и вышибает весь мой драгоценный мозг. По крайней мере, те отделы, где лежат осторожность и здравый смысл.

— А ты, оказывается, говорить умеешь?! Да! Я умная! И знаю до фига всего! Тебе за всю жизнь не осилить! А еще бешеная! Покусаю — и сорок уколов в живот! — Я клацаю зубами для наглядности.

— Да мы че… — заводит первый.

— Да мы ниче… — подхватывает второй.

— Сама как выпрыгнет…

— Как выскочит…

— Да!!! Как выпрыгну, как выскочу!!! Полетят клочки по закоулочкам!

Еще чуть-чуть — и я, правда, на них наброшусь. Первая. С превосходящими силами противника. Которые даже не нападают. Пока.

В последний момент я скручиваю свою ярость. И, крутанувшись на пятках, ухожу.

Быстро. Слишком быстро.

— Еще увидимся, — тихо обещает третий.

— Ты в натуре покойница! — вопят два других.

 

 

6

 

Я еще долго ощущаю их взгляды. Спиной, плечами. Будто тащу фонарный столб.

Ноябрьский парк просматривается насквозь. Чтобы укрыться, я машинально направляюсь туда, где в моем сне были заросли из «Спящей красавицы». Налево, наискосок от развалин фонтана. В глупой надежде, что и в реальности там обнаружится нечто подобное.

Поезд злости уже отшумел. И я чувствую себя ужасно гадкой. Как я могла в таком тоне. О бабушке. Которая. Ну и т. д., и т. п.

Злость сделала меня сильной. Таким берсерком, объевшимся мухоморов (папа рассказывал). А от стыда я моментально сдулась и еле волочу ноги, загребая грязными ботинками кашу из гнилых листьев.

Если они почуют мою слабость — мне крышка.

«Выпрямись, — говорит Жанна. — Смотри вперед. Даже с костра».

Я поднимаю голову. Хоть она и весит миллион тонн.

Впереди топорщатся заросли. Ровно на том же самом месте, что и во сне.

Голые кусты боярышника. С коричневыми ягодами. И твердыми шипами длиной с мизинец. Наверняка существует и менее экстремальный путь. Но, разумеется, не для меня.

Я лезу напрямик, руками раздирая эту колючую проволоку. Почти сразу напарываюсь ладонью на иглу. Немного больно. И от этого почему-то хорошо.

Смотрю на алую каплю — единственное яркое пятно в сером-пресером мире — и чувствую себя живой.

Все это так странно. Будто я схожу с ума (ага, все-таки заразилась) или превращаюсь в другое существо. Незнакомое, непонятное. И, честно говоря, неприятное. Опасное.

Например, этому существу хочется лезть сквозь самую чащу. Подставлять себя под шипы (при том, что я смертельно боюсь уколов). Хочется, чтобы было больно. Чтобы становилось хуже и хуже. Как раньше на обочине тянуло кинуться в лужу и изваляться в грязи. Испортить все окончательно.

Хочется вернуть себя прежнюю. Отодвинуть подальше эту новенькую.

И тут я вижу замок. Первая мысль: я все еще сплю. И надо срочно проснуться, пока бандерлоги не сцапали меня в лодке.

Какой-то вывих мозга! Где тут реальность?

Нет, у меня на руке кровь. И царапина саднит. Я не сплю. Кажется.

Слизываю алую каплю с ладони. Она настоящая. Теплая, солоноватая. Разве может присниться такой вкус?

И тем не менее на меня смотрит замок. А я смотрю на него.

Из красного кирпича. Башенки, шатровые крыши, флюгера, кружевные балкончики. А на самом верху, должно быть, на чердаке, витраж. Тут как раз солнце выскальзывает из серой мути. Цветные стекла вспыхивают. И гаснут. И в мире как будто становится еще холоднее. Я вдруг чувствую, что давно промочила ноги. И они так заледенели, будто я уже полчаса стою босиком в ключевой воде.

Вот и хорошо. Заболею и хотя бы на пару дней оттяну приятное свидание с очередной сворой. У которой нет шансов обрести человеческие черты. Я просто не успею никого рассмотреть. И меня никто не успеет. Я слишком быстро исчезну. И останусь для них дикой новенькой с идиотским именем. А они для меня — чужой стаей. Опасной и агрессивной.

Сами знаете, кто (не Волан де Морт) всю жизнь внушал мне, что я сама виновата. Не умею строить отношения, общаться с людьми. И прочее блаблабла.

Ну а я предпочитала думать, что виноваты они. Психи и уроды, которыми по самую крышу набиты все школы на окраинах.

И вдруг, стоя на почти отмороженных ногах перед сказочным замком на задворках загаженного парка, я понимаю, что нет. Все это фигня! Ни я, ни даже они тут ни при чем.

В любом классе были нормальные люди, которые могли бы стать моими друзьями. Если бы нам дали познакомиться поближе.

Так кто же виноват?..

Ладно, не будем о грустном. Лучше дальше разглядывать эту 3D декорацию к Шарлю Перро.

Блокируя всплывающие в мозгу окна с подписями: «руст», «каннелюры», «антаблемент»… Извиняюсь. Это я не перешла на французский. Просто она зачем-то загрузила мне в голову птичий язык архитекторов. И теперь я не могу просто спокойно смотреть на красивое здание как все нормальные люди. А обязательно вспоминаю какие-нибудь «пилястры» или «филенки». Ужасно бесит. Не сами по себе пилястры. А то, что они оказались у меня в мозгу без моего желания и согласия.

Я сжимаю челюсти и начинаю так интенсивно пялиться на старинную дверь, будто хочу прожечь ее взглядом насквозь, как лазерным лучом. Кованные петли. Отполированная до блеска ручка в виде грифона. Внимание к деталям — способ справиться со стрессом.

И тут дверь вздрагивает и медленно (явно очень тяжелая) приоткрывается.

Может, я ожидала, что на крыльцо, потягиваясь, выйдет принцесса в осыпающемся при каждом движении столетнем платье? Не знаю. Только когда из замка вываливаются совершенно обыкновенные девчонки, я таращусь на них так, точно это стадо розовых лосей.

Одеты они совершенно одинаково. Но при этом довольно стильно. Как японские школьницы.

Я много формы перевидала на своем веку. И много с ней намучилась. Ведь бабушка, разумеется, стояла насмерть и не пускала в дом врага  (то есть лишнюю вещь). При постоянных переездах покупка формы и впрямь не имеет особого смысла. Вот только объяснять все это учителям приходится не ей, а мне.

И вообще. Кому-то лишняя вещь, а мне — лишняя доза косых взглядов и перешептываний за спиной. Мало того, что новенькая. Мало того, что Иванна. Так еще в джинсах вместо плиссированной юбки. Это как прийти в маечке с надписью «Пни меня».

Я разглядываю девчонок, смеющихся на крыльце. И представляю себя одной из них. В светло-синей блузке с матросским воротником. Темно-синей юбке до колен. С алым шейным платком и в черном берете. Как бы я его носила? На одно ухо? Или на затылке?

Все это, признаться, довольно странно. И сказочный замок. И японские школьницы. Особенно если вспомнить грязную дорогу без тротуара и парк, щедро декорированный битым стеклом.

Может, я, правда, сошла с ума? Подцепила от Влада какой-нибудь мозговой вирус? И теперь стою в зарослях боярышника, высасываю из пальца кровь и галлюцинирую?

Тут ветер доносит обрывок их болтовни, почти целиком состоящий из мата. И все встает на свои места. Я вздыхаю с облегчением. Но и с разочарованием тоже. Мираж был приятнее. Как ему и положено.

Замок тоже немного приземляется в реальность. Прямо над крыльцом, где матерятся анимешные феи, я замечаю совершенно обычную табличку.  «Гимназия № 1». Отлично. Значит, можно попытаться пробраться туда.  И рассмотреть его изнутри.

Мне вдруг становится щекотно в пятках. От предвкушения чуда. Как в детстве перед Новым годом.

Вообще-то я уже давно ничего не жду. Ни от праздников, ни от всей жизни. В смысле — ничего хорошего. А уж тем более чудесного.

Поэтому я очень удивляюсь этой детской щекотке. Но не прогоняю ее. Иногда можно позволить себе маленькую слабость.

Я продираюсь сквозь остаток зарослей, напоследок спотыкаюсь о поваленный ствол и вываливаюсь к крыльцу, как дикий зверь из чащи. Вся в сухих ветках, листьях, царапинах и грязи. Гимназистки предсказуемо замолкают на полуслове.

Я шлепаю мимо, отряхиваясь и громко топая, чтобы сбить комья глины с подошв. Черные береты синхронно поворачиваются вслед за мной, как подсолнухи за солнцем.

Наверное, я все-таки стала немного железной. Уже ничего не скручивается в животе, когда прохожу вот так — сквозь молчание и взгляды. Почти.

Ну, глазейте, глазейте, если в вашей жизни так мало событий. Да, у меня дырка на рукаве и грязь на джинсах. И что дальше? Да, я та, кого вы еще не видели. Все когда-нибудь случается в первый раз. Шапка дурацкая? Согласна. Я в ней с детского сада хожу. Волосы выбились? Ой, какой кошмар! Не могу с первого раза открыть вашу дурацкую древнюю дверь? Ничего, справлюсь. И то, что вы впятером пялитесь, как я тяну за холку этого проклятого грифона, и ни одна не делает попытки помочь, плохо говорит не обо мне. О вас. Впрочем, другого я и не ожидала.

Наконец, у меня получается приоткрыть небольшую щель. Я проскальзываю внутрь. Дверь больно поддает по спине. Это уже лишнее. Железо дает трещину, глаза жжет от злых слез.

Но я быстро отвлекаюсь от своих страданий, глядя по сторонам.

Прямо передо мной старинная чугунная лестница. Вся в завитушках и изгибах. По такой должен сбегать какой-нибудь благородный граф, на ходу натягивая белые перчатки.

На стенах и на высоченном потолке нарисованы… Ой, чего тут только нет! И цветы, и фрукты, и лабиринты из стеблей и листьев, и золоченые вазы с розовощекими пастушками, как в музее.

Во всех школах, где мне довелось бывать, на стенах в лучшем случае висят комиксы про первую помощь при атомном взрыве. Или про то, как ведут себя бдительные граждане, обнаружив бомбу в пластиковом пакете.

Я стою, запрокинув голову и разинув рот. Хорошо, что вокруг никого нет. Ах, да, сейчас же выходные. Значит, эти, на крыльце, — двоечницы. Приходили переписывать контрольную или сдавать норматив по прыжкам в длину.

Супер. Смогу все рассмотреть без помех.

Тут что-то тяжелое ложится мне на плечо. Сердце подскакивает к горлу. И почти выпрыгивает изо рта, как солнце из крокодильей пасти. Скосив глаза, вижу лапищу с татуировкой-перстнем. Черный рукав. Ясно, охранник.

— Разве можно так подкрадываться! — ору я, пытаясь выскользнуть из волосатой клешни. — А если я от испуга сделаюсь идиоткой? В тюрьму хотите?

Слишком истерично. Да еще и угроза. Нехорошо. Жанна не одобрила бы. Охранник держит крепко. Как железные тиски на уроках труда.

— Руку уберите, — говорю я уже почти спокойно.

Ага, так лучше.

— Меня нельзя трогать!

Еще пара безнадежных рывков.

— Вы глухой? Тем лучше. Потому что сейчас я завизжу. И буду визжать, пока не приедет полиция. Я умею визжать очень громко.

Лапища дергается. Я тут же отпрыгиваю. Частая смена школ кого угодно научит быстроте реакции.

Охранник смотрит на меня без всякого выражения. Обезьяньи глаза, как у бандерлога в парке. Кажется, все происходит слишком быстро для него. Сигнал не успевает проходить в мозг. Надо воспользоваться.

— Я к завучу.

Проблеск сознания.

— Подать документы. О зачислении. А вы больше никогда не будете меня лапать. Ясно?

Глаза охранника снова выключаются. Ладно. Мое дело — сказать, что мне неприятно. А уж как люди поймут и отреагируют — не моя забота. Такой взгляд сильно упрощает жизнь.

Удивительно. Этой мозговой акробатике меня тоже обучила бабушка Аида.

Почему же я никогда не говорила ей самой о том, что мне не нравится? Переезды, новые школы, одна и та же одежда (хорошо еще, что я расту), все не как у людей… А может, я только сегодня и начала чувствовать, что мне от этого плохо? Что я больше не хочу так. Но почему именно сейчас? Из-за Влада? Или из-за этой новой реальности, состоящей из грязи и тишины? Вернусь домой и все ей выскажу. От одной лишь мысли живот завязывается в морской узел. Перечить бабушке Аиде — на такое еще никто не отваживался.

— Начальства-то нету, — сипит охранник, когда я уже на середине лестницы. — Выходной же. Только граф тут, долги принимает.

Граф? Я аж спотыкаюсь. Реальность опять на секунду уходит из-под ног. Но расслабляться некогда.

— Вот ему и отдам! — бодро отвечаю я и бросаюсь наверх, перепрыгивая через две ступеньки.

Обычно я могу и через три. Но эти слишком высокие. Старинный размер. Для более медленной жизни.

 

 

7

 

Ступеньки графской лестницы покрыты хитрыми узорами. Классно. Идешь и смотришь под ноги, не отвлекаясь на мир вокруг. На все эти взгляды, похожие на щупальца осьминогов. Сейчас на меня, конечно, никто не пялится. Разве что охранник. Но я мысленно как бы уже поместила себя в эту гимназию. Даже черный берет примерила и покрутила на голове. Я бы носила, наверное, надвинув до самых бровей. Так, может, и не очень элегантно. Зато более защищенно. Вообще я больше всего на свете люблю капюшоны. Они вроде домика, который всегда с тобой. Как у улитки. Разумеется, все учителя до истерики их ненавидят. И всегда заставляют снять. Да еще одаривают каким-нибудь приятным сравнением. Ты как малолетний преступник. Что за наркоманский прикид. И прочий бред. Однажды, правда, сказали: у нас не филиал святой инквизиции. Мне понравилось. Потому что напомнило о Жанне. А я становлюсь сильнее, когда думаю о ней.

Я иду и примеряю на себя этот замок. Старинный паркет в коридорах. Тоже хорош для разглядывания, когда идешь, опустив глаза. Можно придумать массу развлечений. Считать все планки, повернутые вправо. А потом влево. И сколько здесь паркетных звезд. Полных и неполных. Хватит на много перемен.

А когда ты все сосчитаешь, ты поднимешь голову и будешь смотреть им в глаза, — неожиданно говорит Жанна. И как говорит. Типа приказывает.

Я мотаю головой.

— К тому времени я уже отсюда уеду.

— Ты же решила больше никуда не ездить.

— Я? Но бабушка…

— Ты ведь поговоришь с ней сегодня.

— Я? Ну, не знаю...

— Да.

— Ну…

— Да! Да!

С этой, похоже, тоже лучше не спорить. Ладно, потренируюсь прямо сейчас.

Я поднимаю голову и отрываю взгляд от паркета. С большим трудом. Будто все они здесь. Подпирают стены, украшенные лепниной, болтают ногами, сидя на широких подоконниках, выбегают из белых дверей.

Странные вообще фантазии. Неуместные. Меня же определили в другую школу.

— А ты определила себя сюда.

— Да ну.

— Ну да.

Тут, наверняка, нет этого проклятого французского. Пообещать, что буду заниматься самостоятельно? Читать занудную книжку про Лиса, которую мне подарили на прошлый день рожденья (хотя я просила скейт). Давиться его несмешными пакостями. И даже пересказывать. Тьфу! Да ладно. Бабушка все равно не разрешит. И вообще. С чего я взяла, что здесь будет лучше? Из-за узоров и паркета? Люди-то везде одинаковые. Я это уже давно поняла.

Но я иду по замку и продолжаю примерять его на себя. В основном — автоматически сканирую, где можно спрятаться. И как убежать. Это самое главное в любом новом месте.

Дверь в один из классов приоткрыта. Я осторожно, как настоящий шпион, заглядываю внутрь. Парты обычные. Таблицы на стенах тоже. Все как везде. Только на подоконниках очень много цветов. Прямо оранжерея. А на учительском столе среди привычного скучного барахла — свеча в бронзовом подсвечнике. Вроде тех, что пылятся в музеях всякой старинной всячины.

Я уже собираюсь вернуться обратно в коридор. И вдруг чувствую, что в классе кто-то есть. Мурашки сбегают от левого виска к левой ступне. Мышцы сжимаются. Я осторожно поворачиваюсь влево, срочно приводя себя в состояние полной боевой готовности.

За последней партой сидит мальчишка. Примерно моих лет. Он, кажется, рисует. По тетради быстро-быстро летает карандаш. Такие лихорадочные движения. Яростные, упрямые. Будто не рисует, а, не знаю, шпагой размахивает. Один против всех. Слишком длинная челка лезет мальчишке в глаза. И он постоянно дергает головой, как закусанный слепнями конь. Смотреть на эти конвульсии невыносимо. Так и тянет собрать дурацкую челку в хвостик на макушке, как у Чиполлино. Ну, это примерно то же, как всем учителям нестерпимо хочется содрать с меня капюшон.

Мальчишка сидит и черкает в тетрадке. На меня — ноль внимания. То есть не делает вид, а действительно не замечает. Такой реакции я еще не встречала. Мне, наоборот, всегда достается слишком много внимания. Хотелось бы поменьше. Но чтоб вообще ничего — это тоже неприятно. Обиднее всего, что сама я таращусь на мальчишку во все глаза и никак не могу перестать. В его резких движениях есть что-то завораживающее. То ли сосредоточенность. То ли самодостаточность. Я бы, наверное, тоже так хотела. Сидеть внутри себя, как в скафандре, и не раниться о то, что происходит вокруг. Хоть косые взгляды. Хоть всемирный потоп и зомби-апокалипсис.

Мне страшно, интересно, обидно, завидно, злобно. Эмоции накатывают, как волны на камень. А этот пылающий гений только мотает головой и мечется по странице. Будто в мире не существует ничего, кроме его карандаша и бесящей челки.

Я подхожу почти вплотную и заглядываю ему в тетрадь. Вообще-то, я никогда не лезу к людям. Зачем оно мне? Сами лезут, только успевай отбиваться. Но сейчас меня просто распирает. Вот чего, спрашивается, он сидит и рисует, а я стою как приклеенная и не могу уйти?! Бред какой-то!

Рисунок у мальчишки очень странный. Хотя нет. Наоборот. Просто я ожидала увидеть что-то совершенно другое. Что-то безумное. Чертеж космического корабля. Какие-нибудь мозгодробильные математические лабиринты. Или до деталей продуманный безумный мир, где лестницы находятся на стенах и лифты ездят вдоль домов. На худой конец, длинноухих эльфов с арфами и луками.

А тут — абсолютно обычная картинка. Ну, очень умело нарисованная, это да. Но банальная. Нечто вроде иллюстрации к учебнику истории. Люди в старинных одеждах. Девушки с муфтами. Афишная тумба. Фонарь. Угол оживленной улицы. Экипажи, запряженные лошадьми. Вывески с твердым знаком на конце слова.

Я немного разочарована. Правда, вблизи движения его руки завораживают еще больше. Такие быстрые и уверенные, будто он обводит по невидимому контуру. Я опять смотрю не отрываясь. А потом опять начинаю злиться.

У этого типа совершенно отвратительные ногти. Где-то обкусанные под самый корень, а где-то — длиннющие и черные, как лопата землекопа.  Хочется плюнуть и отвернуться. А я не могу.

Рука движется рывками. Набрасывается на лист. Словно хочет зарезать. Резкие сильные удары. Жирные линии. Потом вдруг — облако молниеносных легких касаний. И неожиданно из этой мешанины и путаницы выныривает фигура. Карандаш быстро-быстро скачет вокруг, будто вырубает ее из камня, достает из ниоткуда. Это похоже на чудо. Это и есть чудо.

Я перестаю дышать. Потом судорожно вдыхаю воздух, как ловец жемчуга, вынырнувший и зеленых глубин.

Я даже почти простила, что он меня не замечает. Сама перестала себя замечать. Хочется только, чтобы это никогда не кончалось. Чтобы он сидел и вытаскивал людей из белой пустоты. А я бы стояла за плечом и смотрела.

Почему-то возникает чувство, будто все эти люди — настоящие. Не выдуманные. Будто они, правда, где-то есть. Или были. И то, что происходит сейчас, это не рисование, а какая-то магия. Возвращение. Кого? Откуда? Какой бред! Кажется, я все-таки тронулась.

— Убирайся.

До меня не сразу доходит. Просто вдруг что-то обрушивается на голову. Как удар плети. И пару секунд я просто тупо стою, ошпаренная и оглушенная. Потом начинают дрожать руки. И подгибаться колени. Это он? Мне?

— Со мной так нельзя!

Опять слишком громко. И неубедительно.

— Нельзя тут стоять. Нельзя подходить близко. Нельзя пялиться. Убирайся.

Он говорит совершенно плоским голосом. Серым и ровным, как асфальт. При этом карандаш продолжает судорожно бросаться на бумагу. Но магия на глазах превращается в истерику. Рука уже явно вышла из-под контроля и творит, что хочет. Мечет вокруг черные молнии. Зачеркивает, уничтожает. Фигуры, вырванные из хаоса линий, проваливаются обратно. Тьма заглатывает дома, лошадей, прохожих.

— Нет! — кричу я. — Не убивай их! Стой! Нельзя!

И выдергиваю тетрадь из-под взбесившейся руки. Ой, что будет! Сейчас этот маньяк проткнет мне сердце своим карандашом! Но он так и сидит.  В том же положении. Только рука мечется по парте, оставляя борозды.  Секунда — и карандаш разлетается в щепки.

И тут я делаюсь непробиваемо спокойной. Со мной такое бывает. Крайне редко. Когда происходит что-то по-настоящему ужасное. Все вокруг  бегают и кричат. А я стою, как железобетонный столб в воронке смерча.

— Я тебе не враг.

— Все враги.

— Я не все.

— Кто ты?

— Не знаю. Человек какой-то. А ты?

— Отдай тетрадь.

— А ты не будешь больше все уничтожать?

— Отдай.

— Я спросила.

— Отдай.

Оглушительный удар кулаком по парте.

— Руку сломаешь.

— Отдай.

Мне вдруг становится скучно. Что я здесь делаю? Зачем к нему лезу?  Я швыряю тетрадь на соседнюю парту и иду к выходу.

— Укради из учительской мои картины, — прилетает мне в спину.

Ха! Ничего себе запросы! Спасибо, что не ограбить банк.

Я вылетаю из класса и несусь к лестнице.

Все! Сыта по горло этим заколдованным замком.

Этим городом.

Всем этим бредом.

 

 

8

 

Нормальный человек в моем состоянии подумал бы: хочу домой. Но мне хотеть некуда. Я иду на лестницу. Не ту, в конце которой, как монстр в компьютерной игре, караулит охранник, а другую. Игры мне, конечно, тоже категорически запрещены. У кого-то в телефоне подглядела.

Так вот я спускаюсь вниз. В поисках дома. Нет, я не сошла с ума. По крайней мере, сейчас я абсолютно адекватна. Объясняю. Человек, живущий в калейдоскопе бесконечных чужих квартир, рано или поздно понимает, что его единственный дом — это он сам.

Я, например, уже давно в курсе. И в те паршивые моменты, когда нормальные люди скрываются в своей норе, заперев дверь и выйдя из сети, я просто ищу место, где меня никто не найдет. Чтобы лечь, свернувшись клубочком. Или сесть, обхватив колени руками. Сжаться в точку. Закрыть глаза... и вот я дома.

Вы не представляете, какой сильной я стала, когда поняла, что у меня есть дом, который не отнять никому. Даже бабушке Аиде.

Да, я сама свой дом. Как улитка или черепаха. Всегда им завидовала, кстати. Ясное дело, побыть одной в школе — задача непростая. Но в принципе решаемая. В каждом здании есть такие закутки, как бы карманы, куда можно юркнуть, чтоб перевести дух. Под лестницей, на чердаке, в подсобке, где свалены сломанные лыжи...

За годы моих, блин, скитаний я стала настоящим профи в поиске укрытий.

Но под лестницей меня ждет облом. Деревянная дверь, висячий замок. Наверное, уборщица хранит тут свои драгоценные швабры. Обидно.

Можно еще проверить чердак. Или плюнуть и пойти на улицу…

Я вспоминаю парк с окурками и бандерлогами, жижу на дороге, обглоданные вывески магазинов… Нет. Не сейчас. Пока у меня нет сил выходить в открытый космос.

Тогда чердак.

И снова неудача. Поднявшись на второй этаж, я слышу над головой тяжелые шаги. Осторожно огибаю деревянные перила с завитком на конце. Заглядываю в пролет. И вижу. Почему-то не сомневалась, что это он. Наш гений с обглоданными ногтями. И тетрадкой под мышкой.

Мальчишка поднимается по лестнице, ведущей на чердак, и, поковырявшись в замке, исчезает за дверью. Чего он там забыл? Ужасно любопытно... Но нет, вот еще. Больно много чести. Шпионить за ним.

Я нехотя спускаюсь на один пролет. Высокая белая дверь. Начищенная до блеска табличка. Очень пафосная. Почему-то хочется сказать: латунная — хоть я не очень представляю, как выглядит латунь. А на табличке — витиеватая надпись: «Учительская». Такая вся. Будто сделанная гусиным пером.

Везет мне сегодня на странные таблички. То адские псы сообщают о своем желании заглотить парочку гостей. То учителя упражняются в каллиграфии. Прямо коллекция.

Ха, кстати вот — еще одна больная тема. В детстве мне ужасно хотелось что-нибудь собирать. Иметь много-много похожих, но не одинаковых вещей. Это совсем другое удовольствие, чем иметь одну вещь. Или много разных… Не буду объяснять, о какую скалу разбился мой коллекционерский порыв. И так понятно.

Дверь в учительскую приоткрыта. Зачем-то заглядываю внутрь. Точно не для того, чтобы «украсть картины» того психопата.

В учительской никого. Мой взгляд цепляется за окно. Высоченное, закругленное сверху, оно составлено, как паззл, из нескольких маленьких окошечек. Старинное.

Мне почему-то всегда казалось, что мир из такого окна должен выглядеть как-то по-другому. Вместо унылого серого уродства — разноцветная красота. И феи порхают, рассыпая золотую пыльцу. Уолт Дисней представляет, короче. А дальше — распахиваешь створки и — бултых — попадаешь в тот волшебный мир. И он оказывается настоящим. А наш забывается, как страшный сон.

Воображаю, что будет, если рассказать об этом бабушке Аиде. Ребенок хочет выброситься из окна!

Не выброситься. А, например, спуститься по веревочной лестнице. Как Муми-тролль.

И тут меня охватывает идиотское желание подойти к окну и выглянуть наружу. Раз уж в учительской все равно никого нет. Я, конечно, не надеюсь, будто там все так, как я придумала. Я не сумасшедшая. Просто хочется. Не знаю почему.

Но я не успеваю убедиться в непобедимой серости мира за окном. Дойдя до середины кабинета, вдруг слышу: «Bonjour, mademoiselle».

Голос негромкий и совсем не страшный. Но от неожиданности я издаю дикий вопль, достойный команчей.

— Деточка, я не хотел вас напугать!

— Bonjour, monsieur, — выдыхаю я.

И еле удерживаюсь, чтобы не присесть в реверансе. Видимо, место навеяло. Хочется изображать примерную девочку. Гимназистку.

Я почему-то сразу понимаю, что это и есть тот самый граф, о котором говорил охранник.

— Mille pardons, — говорит он с самой что ни на есть графской интонацией и чуть ли не расшаркивается на паркете.

— Ca va, — отвечаю ему в тон (да я прям мастер светской беседы, оказывается!). — Je pensais qu’il n’y avait personne ici.

— Comment vous appellez-vous?

— Jeanne.

— Jeanne? Comme Jeanne d’Arc?

— Oui^[1].

Упс. Я впервые назвалась не своим именем. Ну, или не совсем своим. На французском это звучит вполне сносно. Как тут и было. У меня даже нет ощущения, что я вру. Да я и не вру. Почти.

Потом я пытаюсь сообщить, что меня назвали именно в честь Орлеанской девы. Но на это моего французского уже не хватает. Услышав, как я беспомощно вязну в прошедших временах (в смысле грамматики, а не истории), граф любезно переходит на русский.

— Что вы хотели, Jeanne?

Хороший вопрос. Чего мы с тобой тут хотели, Жанна? Я не успеваю придумать ничего правдоподобного. Из моего рта неожиданно вылетает чистая правда:

— Я хотела… посмотреть в окно. А еще — учиться здесь... А еще один странный тип просил украсть из учительской его рисунки… Этого я делать, конечно, не собиралась. Просто к слову пришлось.

Некоторое время граф молчит. Покачивается с пятки на носок (совсем как Влад тогда, в кабинете биологии) и разглядывает меня. С такой спокойной улыбочкой. Сначала я чувствую себя полной дурой. А потом тоже начинаю его рассматривать. А что? Ему можно, а мне нельзя?

У графа очень короткая стрижка. Будто месяц назад он брился налысо. Такая стерня. Приятного серебристого цвета. Загорелый. Что странно.  Не помню, когда в последний раз видела солнце. Иногда чувствую себя Дюймовочкой, вышедшей замуж за крота.

В общем, граф мне нравится. Даже то, что он молча пялится, больше не напрягает. Я ведь тоже пялюсь в ответ. Почему бы не разглядеть друг друга, действительно? Обычно мы как бы обтекаем людей взглядами. От смущения. Или страха. А оказывается, можно и так. Взять и посмотреть. Прикольное ощущение. Даже приятное.

Граф очень худой. Нет, тут должно быть другое слово, старинное. Сейчас вспомню. Точно, поджарый. Вроде таких собак, с которыми раньше охотились. Борзые, кажется? И когда он вот так покачивается, то кажется, будто вот-вот сорвется и полетит, не касаясь земли. Как стрела из лука. Да, он выглядит очень-очень легким. И стремительным. Хоть и стоит на месте. И это так классно.

— Вы удивительно похожи, Jeanne, на мою потерянную возлюбленную, — вдруг изрекает этот граф Монте Кристо.

Здрасте, приехали. И что я должна на такое отвечать? Извините, я нечаянно?

— Только мягче… Но черты. И этот лисий разрез глаз...

— Я, пожалуй, пойду, — бормочу я, делая осторожный шаг к дверям.

Какое-то сборище психов. Может, табличку перепутали? И это не гимназия, а дурдом?

— И взгляд тот же… опасливый и любопытный. Как у дикого зверька,  который смотрит сквозь кусты. И готов в любую секунду сорваться с места...

Точно, сумасшедший. Никогда не слышала, чтоб люди так разговаривали.

— Кстати… Вы же хотели посмотреть рисунки Яна. Я сейчас покажу. Он рисует какие-то удивительные вещи.

— Ничего я не хотела!

Но граф уже достает из стола пачку разношерстных листов. И я останавливаюсь.

От вороха бумажек за километр тянет чем-то безумным. Жутким. Но при этом жутко интересным.

Я подхожу ближе. Сердце делает сальто-мортале. Мертвую петлю.

Тут я должна описать рисунки. Но это невозможно. Их надо видеть. Да, знаю, саму дико бесит, когда так говорят. Но правда. Трудно найти слова. Получается или ужасно скучно... Или, наоборот… слишком нереально.

Вот скучный вариант. Это похоже на картинки из учебника истории. Разные времена. И совсем древние — волхвы там всякие, скоморохи. И не очень давние. Что-то с уроков литературы. Барышни в цилиндрах и мужчины в кринолинах. То есть наоборот.

Но нарисовано все так подробно, будто у этого психа есть машина времени. И он гоняет на пленэр в Средние века. Ковшик на заборе, разбитый горшок в канаве… Но главное — люди. Очень настоящие. Не то что нарисовал каких-нибудь одноклассников, а потом для смеха нарядил в кафтаны с кокошниками. Нет. Почему-то чувствуется, что они именно оттуда, из тех времен. Сейчас таких не увидишь. Не знаю, как объяснить... Просто смотришь и понимаешь: этот чел ни разу в жизни не делал селфи... Звучит как бред, согласна. Но брежу, как выясняется, не я одна.

— Jeanne, у вас есть мечта? — неожиданно произносит граф.

Ну и разговорчики у этого типа! То потерянная любовь с лисьими глазами, то мечта. Со взрослыми ни о чем подобном разговаривать нельзя. Это я знаю точно. Чуть приоткроешься — и хана, прощай, спокойная жизнь. Либо засмеют, либо затаскают по «специалистам».

Но графу я почему-то отвечаю. И даже правду. Хоть и не очень дружелюбно.

— Ну, есть. А что?

— Я в детстве мечтал попасть в прошлое. Увидеть его. Но не своими глазами. А изнутри человека, который тогда жил. Какого-нибудь боярина Неведомицы. Это, кстати, реальное имя, из родословных… Понимаете, Jeanne?

— Ну. Все слова знакомые, — холодно отвечаю я.

Бесит, когда взрослые сомневаются, понимаю ли я какие-то простейшие вещи. Будто с морской свинкой общаются, честное слово.

— Не сердитесь, Jeanne. Я же учитель. Профессиональная привычка — всегда уточнять, понятно ли. Кстати, обычно выясняется, что нет. Будто я по-китайски говорил. Или по-марсиански… Я вообще довольно часто чувствую себя инопланетянином.

Мне становится неловко. Как-то уж слишком он откровенен со мной. Хочется сказать что-нибудь нейтральное. Например, «какой предмет вы ведете?» Но с языка срывается:

— Я тоже.

— Да, я так и подумал.

Прекрасные новости! Значит, я при первом знакомстве произвожу впечатление отъехавшей марсианки? Полоумной Лавгуд с пачкой «Придиры» под мышкой?

Но я не успеваю разозлиться.

— А вы о чем мечтаете, Jeanne?

— Ну… о многом. Например, летать. Не на самолете или с парашютом. А просто — взмахнул руками и летишь. Как птица. Мне это часто снится... А еще мечтаю перестать переезжать. Но летать реальнее.

— Папа — военный?

— Нет. Историк. Это бабушка. Она у нас очень… особенная.

— О...

Какое-то время после этого многозначительного «о» мы молчим. Кажется, граф хочет расспросить про бабушку. Но воспитанные люди не лезут в чужую жизнь, и он сдерживается. Мне вот, например, тоже интересно было бы узнать про его «потерянную любовь», на которую я похожа. Или даже про мальчишку, который рисует прошлое. И я тоже сдерживаюсь... Граф улыбается и слегка вздыхает.

— А как вы летаете во сне, Jeanne?

— Довольно низко. Над верхушками деревьев. Так, что можно лететь и гладить их рукой. Я обычно над лесом летаю. Над сосновым почему-то.

— Красиво. А вам легко дается сам полет?

— Ну да. Просто лечу. А что?

— В детстве я тоже легко летал. Раскидывал руки, ловил ветер рубашкой — и вперед... А с возрастом стало трудно. Мучительное напряжение. Причем не мышц, а мыслей. Надо очень сильно сосредоточиться. Как в медитации. И едва отвлечешься — падаешь.

Никогда со мной такого не бывало. Стоять в учительской и болтать о полетах. Да и не в учительской тоже. Представляю, если бы кто-нибудь нас подслушал. Правда, два инопланетянина. Мне даже нравится!

— Я думала, только дети летают во сне.

— Многие взрослые так и остаются детьми.

Я вдруг вспоминаю родителей. Они ведь тоже как дети. Слушаются бабушку Аиду, даже не пытаясь спорить. Переезд так переезд. Мы же работаем удаленно. Запрет на покупки — не беда, есть море сайтов по обмену барахлом… Главное, улучить момент — и поцеловаться у бабушки за спиной.

Но граф явно имеет в виду что-то другое. Не жалкое, а прекрасное. Он смотрит на меня сияющими глазами, и я будто оказываюсь внутри солнечного шара. Или внутри сна, где все, как в реальности, только красивее. А, может, я уснула? Прямо в учительской? Или все еще сплю в парке, в старой качели-лодочке? Странное ощущение. Немного неприятное. И в то же время — если это сон, можно вести себя как угодно. Задавать дурацкие вопросы, например.

— А вы мне не снитесь?

Граф даже не удивляется. Точно я сплю.

— Вроде бы нет. А вы мне, Jeanne?

— Эээ… Не знаю… А скажите, эти рисунки… ну, того мальчика… Вы их у него отобрали?

— Похоже на то.

— Зачем?

— Он их уничтожает. А мне жалко. Хочется сберечь.

— Точно! Я видела! А… что с ним? Ну, почему он… такой…

— У него… некоторые особенности. Впрочем, у нас у всех особенности.

Я слышу знакомое слово, и у меня в голове наконец складывается паззл. В театре, куда ходил Влад, всех психов называли «особенными». Как же я сразу не догадалась?!

Даже смешно. Бедная бабушка аж в другой город меня утащила, перепугавшись моей дружбы с Владом, а я в первый же день нашла себе тут такого же.

Я, конечно, больше не собиралась с ним общаться. А теперь вот назло возьму и буду. Хотя мне, и правда, интересно, что у него в голове. Откуда там такое берется.

 

На меня вдруг накатывает ужасная усталость. Опять вспоминается Влад с его байками про порталы на станциях метро. Заходишь и попадаешь в другие миры. Мне бы сейчас не помешал такой портал. Не в другой мир.  А в то, что называется «домом». Заползти до утра под одеяло и ни на что не реагировать.

Конечно, хочется, еще поболтать с графом. Как инопланетянин с инопланетянином. Постоять подольше в этом светящемся шаре. Но силы кончились. Внезапно и окончательно.

— Извините, — бормочу я, еле ворочая языком, — мне пора…

Граф что-то отвечает. Но я не разбираю слов. Только обеспокоенный тон.

Скорее выйти. Добраться до укромного места.

Остатками мозга понимаю, что до дома не дотяну.

Надо срочно найти что-нибудь здесь.

Ноги сами несут меня на чердак. Какая-то беспокойная тень маячит на обочине памяти. Что-то там не так с чердаком. Но я уже не могу вспомнить. И привычка оказывается сильнее. Во всех прежних школах чердак спасал меня во время приступов сна.

На ватных ногах одолеваю последние ступеньки. Дверь приоткрыта.  И в этом тоже есть что-то тревожное… Но я подумаю об этом завтра.

Вваливаюсь в полутемную комнату. Успеваю заметить тусклое зеркало, в котором отражается кусок серого неба. Сползаю по стене и, наконец-то, роняю чугунную голову на ладонь. Последний проблеск сознания: я тут не одна! Но сон, как лавину, уже не остановить.

 

 

9

 

Вы уже поняли, сны у меня довольно специфические. Ну, те, незапланированные, которые нападают среди бела дня. Ночью-то все обычно. По ночам я в основном переезжаю. Блуждаю среди одинаковых домов в поисках новой школы, забываю, на каком этаже наша очередная квартира, пакую свой мегапотрепанный рюкзак, выглядящий так, будто с ним еще БАМ строили (погуглите, что это, лень объяснять).

Так вот дневные сны. Кстати, мне пока удается скрывать мой лунатизм. Всегда удачно успеваю заползти в безопасное место и отоспаться. К счастью, длится это недолго. Минут десять-пятнадцать — и я в норме. Можно даже в перемену уложиться.

Если меня когда-нибудь застукают, будет катастрофа. Бабушка потащит лечиться. А мозгоправы — страшные люди. В основном — страшно занудные. Знали бы вы, как они пилили мой бедный мозг, когда я стала заикаться. После одной особенно дружелюбной школы на окраине. Бесконечные одинаковые тесты, «нарисуй свой страх», «подумай о безопасном месте» и прочая муть. От этого занудства я даже заикаться перестала. Можно сказать, усилием воли. Точнее — усилием злости.

Заметили, я все время отвлекаюсь. Саму бесит, если честно. Просто сейчас надо рассказать о том, что случилось на чердаке. А я просто не представляю, как это сделать. Потому что звучит все абсолютно безумно. Но вы, наверное, и так уже записали меня в психи, да? Значит, мне нечего терять.

Итак, я уснула на чердаке. И во сне тут же напоролась на того мальчишку. Это меня даже не удивило. На окраине сознания болталась информация о том, что он тоже сюда поплелся. Просто я уже не могла до нее докопаться, когда стала засыпать. А во сне мозг расправился, как скомканная бумажка — и я вспомнила.

Мальчишка сидел, скрестив ноги, перед старинным зеркалом. Прямо «Гарри Поттер», том первый: мальчик, зеркало, чердак. На меня он, разумеется, не обратил никакого внимания. Все таращился в свое зеркало, будто это окно, в котором он что-то напряженно высматривает. Я приблизилась, не касаясь пола. Мельком подумала: надо будет рассказать графу и про такой вариант полета, когда просто идешь по воздуху.

Я остановилась за спиной мальчишки, заглянула в зеркало — и не отразилась. Впрочем, он тоже там не отражался. Зеркало, и правда, было как окно.

Оно выходило на оживленную улицу, по которой ехали кареты, спешили барышни в муфтах и господа в цилиндрах. Я моментально узнала перекресток с афишной тумбой на углу. Потому что совсем недавно видела его на одной из картинок этого психа!

«Спокойно, Жанна, — сказала я сама себе. — Тебе это снится, потому что ты вспоминаешь рисунок. Обработка впечатлений. Рутинная работа мозга. Никакой мистики».

Не удивляйтесь. Я столько раз слышала, как бабушка Аида разбирает по косточкам наши сны, что могу проделывать то же самое, даже не просыпаясь. Очень, кстати, удобно. Видишь какую-нибудь чудовищную фигню — и тут же распыляешь на молекулы: это отсюда, это оттуда. Все логично, понятно и нестрашно.

Пока я это думала, одна девушка остановилась перед афишной тумбой. Стала изучать афишу. У нее было некрасивое лицо с тонкими чертами.  И оно каждую секунду менялось. Морщился острый носик, поднималась то одна, то другая бровь, потом обе сходились к переносице, взлетали на лоб. По нижней части лица гулял широкий лягушачий рот, ухмыляясь то влево, то вправо... Это непрерывное мелькание завораживало. Как мультик. Или нет — как смотреть на волны. А еще — на птиц у кормушки. Можно надолго зависнуть, забыв, куда идешь.

Тут краем глаза я заметила, что движение — такое же быстрое — присутствует и с моей стороны зеркала. Мальчишка рисовал, не отрывая глаз от той девушки. Я заглянула в блокнот. Но не успела ничего увидеть. Он яростно его захлопнул и вскочил. Раздался грохот. Может, упало зеркало — не знаю, в этот момент сон лопнул.

И я открыла глаза.

 

На чердаке тихо. Мальчишка сидит перед зеркалом. Рисует. Спина у него такая сутулая, жалкая. Вспоминается какой-нибудь замызганный чиновник с уроков литературы. Сидит, карябает буковки обгрызенным пером... Когда учителя втирают про всех этих «маленьких людей», меня обычно тошнит от скуки. А тут я гляжу на сгорбленную спину мальчишки — и не могу дышать от жалости. Он будто пытается втянуться внутрь себя и исчезнуть. И это так… знакомо. И так ужасно.

Я тихонько встаю. И делаю несколько шагов в его сторону. Так осторожно, будто я — чаша, до краев наполненная... не знаю, чем. Может быть, слезами. Чем-то прозрачным, обжигающим и сладким, как родниковая вода.

Я приближаюсь осторожно, как водонос. Чтобы не расплескать то странное, что сейчас внутри. И осторожно, как птицелов — чтобы не спугнуть его.

И вот наконец заглядываю ему через плечо.

В отличие от сна, сейчас я отражаюсь в зеркале...

В следующую секунду тишина и волшебство взрываются.

Мальчишка резко захлопывает блокнот. Взвивается вверх, как ракета…

И тут же, без раскачки начинает орать. Прямо мне в лицо. Будто болельщик на футбольном матче. Я не могу разобрать ни слова. Это какой-то поток раскаленной лавы. А вместо человеческого лица на меня таращится плюющийся огненный кратер.

Жуть просто.

Я вообще-то не выношу, когда на меня орут. Не выношу — и тут же перестаю слышать. Будто бы исчезаю — до тех пор, пока все не закончится.

Но тут происходит нечто необычное. Я начинаю орать в ответ.

Всегда стеснялась так себя вести. Воспитанный человек умеет держать себя в руках.

Но вот я ору — и мне хорошо. И нисколечко не стыдно. Я чувствую себя такой сильной и свободной. Такой живой. Будто что-то тягостное, никакое выходит из меня через этот крик, обжигающий горло.

Мальчишка трясется, как перекипевший чайник. Частью мозга я понимаю, что это опасно. Может, он сейчас выбросится в окно. Или меня выбросит…

Но я не могу остановиться. Мы орем друг на друга. И это так… классно.

А потом происходят сразу три вещи.

Первое: мальчишка начинает драть в клочья свой блокнот.

Второе: я успеваю увидеть на странице лицо девушки из моего сна.

Третье: дверь отлетает в стену, и на чердак врывается граф. Одним тигриным прыжком он оказывается возле мальчишки, валит его с ног и прижимает к полу. Офигеть. Как в фильмах про полицейских. Которые мне тоже, конечно, нельзя.

Что бы вы сделали на моем месте?

Я вот, несмотря на захватывающее начало, вдруг понимаю, что совсем не хочу смотреть, что будет дальше. Незаметно выскальзываю в открытую дверь и на одном дыхании слетаю вниз.

На выходе чуть не врезаюсь в охранника, который с озабоченным видом направляется, видимо, на чердак.

Я проныриваю у него под мышкой — и вдруг слышу:

— Чего там стряслось? Опять Серафим взбесился?

— Что-о-о?

Я чуть не спотыкаюсь от изумления, но не успеваю отреагировать — ноги выносят меня на улицу. И небо заботливо брызгает в разгоряченное лицо холодным дождем. Мол, остынь. Да, спасибо, не помешает.

 

 

10

 

«Серафим взбесился». Эта дикая фраза всю дорогу взрывается у меня в голове, как мина замедленного действия. Что это вообще такое? Церковная история? Про сотворение мира?

Только у самого дома до меня доходит, что охранник говорил не про ангела, а про того мальчишку. Хотя, кажется, граф называл его как-то по-другому. Не помню.

Серафим! Ну и ну!

Впрочем, человеку, которого зовут Иванна, довольно странно высказываться о чьих-то идиотских именах. Своего хватает.

Едва я переступаю порог, с кухни раздается:

— Ивушка, это ты?

Мама. Голос тонкий, как у ребенка. И такой… хрупкий, что ли. Я всегда радуюсь, когда его слышу. Будто и не надеялась услышать еще раз.

Но сейчас я не радуюсь. А бешусь. Вот как так можно? Звать собственного ребенка деревом? Ивушка. Меня просто выворачивает наизнанку!

— Нет! Это не я!

Из комнаты тут же высовывается бабушка Аида. Почуяла поживу.

— Что за крик? Палец дверью прищемила? И почему ты утверждаешь, что ты — это не ты? А кто же тогда ввалился в прихожую в грязной обуви и заляпал пол, который я только что помыла? Невидимый братик Ваня?  Ну-ка, давай, десять глубоких вдохов. Раз…

Я обреченно вдыхаю. Как висельник перед петлей. Спорить бесполезно. То есть можно, конечно. Но это пустая трата сил. В итоге бабушка все равно добьется своего. Только количество вдохов вырастет до ста.

Лучше и, правда, дышать животом, раздуваясь, как влюбленная лягушка, чем высказать все то, что рвется наружу.

А рвется многое. Взять хотя бы несчастного «братика Ваню». Уж не помню, сколько мне лет было. Два или три. Выдумала себе невидимого брата. Чтоб было с кем поговорить и поиграть. Так бабушка до сих пор меня им попрекает. И обязательно добавляет, что вымышленные друзья — симптом аутизма или даже шизофрении… Представьте, если бы она узнала, что я вам все это рассказываю. Ребенок общается с выдуманными читателями! Кошмар! В стационар!

Больше всего на свете я сейчас хочу, чтобы меня оставили в покое. Но нет. По плану у нас «непринужденное» вечернее общение. Каждый будет рассказывать, как прошел день. Я в принципе ничего не имею против. Иногда получается даже довольно мило. Но иногда вместо этого тянет побыть одной. А иногда происходит такое, о чем взрослым знать совершенно незачем…

Но если честно признаться, что у меня нет настроения общаться, бабушка присосется, как клещ. И в итоге выудит намного больше, чем я сама выложила бы на кухне, в мирной обстановке. А чем больше у бабушки информации — тем больше у тебя проблем. Это закон жизни. Такой, вроде закона тяготения.

Поэтому я мою руки (попробовала бы забыть!) и плетусь на кухню. Родители уже там. Как всегда, сидят, уткнувшись в свои ноуты. Но при этом держатся под столом за ручки. Ужасно трогательно. К родителям у меня странное отношение. Будто я их намного старше. И как-то совсем далеко. Они милые люди, ничего не скажешь. Но им, похоже, трудно втиснуть меня в свою насыщенную жизнь. Целыми днями напряженно таращатся в экраны. С таким видом, наверное, жертвы кораблекрушения вглядываются в океан, не появится ли корабль. А когда отрываются, наконец, от работы — тут же прилипают друг к другу. Они разве что в туалет не ходят вдвоем. Спросишь у них — какое сегодня число? Или сколько стоит проезд в трамвае? Ни за что не ответят. Если дело касается цифр или еще чего-то, что им кажется сложным, они растерянно смотрят друг на друга, а потом — беспомощно — на бабушку Аиду. Мол, спасите-помогите, тону. Как маленькие. А сложно для них вообще все. Кроме истории и русского языка.

— Ивушка, привет! — не отводя взгляда от ноута, говорит мама.

Ласково и рассеянно, как всегда. Она не может даже запомнить, что меня бесит это прозвище. Я уже и говорить об этом перестала. Все равно без толку.

— О, Жанна, Жанна, маленькая Жанна, пусть коронован твой король, какая заслуга в том… — бормочет папа.

Вот опять. Это он мне? Типа здоровается? Или это у него там в работе что-то происходит с королями? Он у нас научный редактор какого-то мегасерьезного и сверхнаучного исторического журнала. Ну, ищет, где автор накосячил в датах или переврал число полков в битве 1223 года.

Иногда папа и сам туда пишет, в свой великий журнал, у которого полтора читателя. И это всегда такое событие. Мама гордится и сияет, будто он получил Нобелевскую премию. Как минимум. Обычные мамы так сияют, когда их ребенок занял первое место на соревнованиях по плаванию. Но мою маму мои успехи как-то мало вдохновляют. Да их у меня, впрочем, и нет. Хотя, может, потому и нет, что ей параллельно. Представьте, например, сидишь в садике, весь день, высунув язык, вырезаешь какую-нибудь снежинку. Потом гордо приносишь домой и думаешь, что все сейчас ахнут и изумятся. А мама, не вылезая из своей работы, промямлит без всякого энтузиазма: «О, круто, молодец. Иди поиграй, солнышко». И на твою несчастную снежинку даже не глянет. Или посмотрит таким отсутствующим взглядом, что даже пятилетнему ясно: не видит. А потом находишь эту снежинку под столом, куда ее нечаянно смахнули родители, целуясь над клавиатурой. Или в мусорном ведре, куда ее выбросила бабушка во время очередного рейда против ненужных вещей. Сами понимаете, после такого вряд ли кому захочется выигрывать соревнования по плаванию или получать Нобелевскую премию.

Вот в такой милой компании мне сейчас и предстоит рассказывать о том, как прошел мой день. Ну, и бабушка Аида, конечно. Она влетает на кухню вслед за мной. Стремительная и подтянутая, как всегда. В своих обычных широченных шароварах и балахоне на молнии. От нее сильно пахнет ароматическими маслами. Шалфей и розмарин. Улучшающие работу мозга, разумеется.

Мы садимся вокруг стола. Стол у нас выдвинут на середину кухни. Именно для этого вечернего ритуала. Мама с папой со вздохом закрывают ноутбуки. Конечно, хотели бы еще поработать. Им всегда мало. Я вообще не помню, чтобы у них когда-нибудь бывали выходные. Даже в дни переезда, едва зайдя в новую квартиру и даже не посмотрев, куда нас занесло на этот раз, они тут же достают из рюкзака провода, втыкают в розетку и с облегчением прилипают к экранам. Мне иногда кажется, что они вообще не замечают наших кочевий. Их мир состоит из ноута и друг друга.  А это всегда с собой. Везет же людям. Хотя не уверена, хотела бы я так жить, когда вырасту.

Но час вечернего разговора — это святое. Тут даже родители вынуждены ненадолго отложить работу. Ведь командует парадом, разумеется, бабушка Аида, а с ней не поспоришь. Я, кстати, в целом одобряю эту ее затею. Без наших встреч за кухонным столом мама с папой, наверное, просто забыли бы, что у них есть ребенок.

Только вот иногда совершенно не хочется ничем «делиться». А отмолчаться никак нельзя. Вот и приходится изобретать обходные пути. Например, рассказывать про неважные мелочи, выдавая их за то, что сделало твой день. Что наполнило твой мозг, как выражается бабушка.

Я тасую картинки сегодняшних впечатлений, привычно отбирая самые малозначащие. Нейтральные, ни о чем.

Ладно, скажу честно. Я всегда так делаю. Скрываю все важное. Тревожное, непонятное, больное. Не только из страха, что бабушка затаскает по «специалистам». А просто не хочу никому показывать себя внутри. В детстве я, конечно, рассказывала все. И когда-то мне даже нравилось. А потом перестало. И я научилась прятаться.

Если вы думаете, что это легко, то нет. Бабушка Аида была бы ценным кадром в любом детективном агентстве. Чтобы ускользнуть от ее вопросов, нужно проявлять чудеса изобретательности и актерского мастерства. Она умеет запускать в человека крючки, которые вытаскивают наружу даже то, о чем он сам не догадывался, что оно в нем есть. Обыграть бабушку, оставить что-то при себе — почти нереально. Даже у меня при ежедневных тренировках получается далеко не всегда.

Итак, мы садимся вокруг стола. Бабушка торжественно зажигает свечку. И если кто-то отвернулся и не смотрит, она остановится и тихим, но железным голосом спросит: «Друг мой, где твои глаза?» Глаза должны следить, как из спички появляется пламя. Это типа настраивает на возвышенный лад.

Первым говорит папа, потом мама. Все это время я разглядываю огонь и стекающие вниз капли воска. Рассказы у родителей в основном про работу. По-моему, ничего интересного. А от того, как они смотрят друг другу в рот, сияют и смеются, все из себя такие нежные, точно парная рыба, мне всегда делается стыдно и неловко. А еще зло берет. Вот мы вроде сидим вместе. А они все равно только вдвоем. Будто в стеклянном шаре. И рассказывают свои истории исключительно друг для друга. И никак-никак туда к ним не прорваться, в это их пуленепробиваемое счастье.

Иногда я думаю, что это их способ спастись от бабушкиных крючков. Захлопнуть створки ракушки, сохранить что-то только для себя. Вдвоем, наверное, с этим легче справиться.

 

Потом приходит моя очередь. Тщательно подбирая слова, рассказываю, что пошла исследовать город. Делюсь неважным воспоминанием про адских псов за заборами. Собираюсь сбросить еще что-нибудь ненужное, вроде парка (но без засыпания в лодочке и стычки с гоблинами, разумеется). Как вдруг понимаю, что остальная часть моего дня прошла за запретной чертой железной дороги. Значит, все бывшее по ту сторону отпадает само собой. А одних псов, конечно, мало. Поднатужившись, выдаю еще водонапорную башню.

— Это у станции? — тут же делает стойку бабушка. — Я бы тебе не советовала там болтаться. Вокруг вокзалов всегда ошивается всякий сброд!

Я вяло киваю. Бабушкин охотничий инстинкт явно не удовлетворен. Сейчас она начнет запускать свои крючки, и я выложу то, чего не хочу.

— Спасибо. Но это все внешние впечатления, — заводит она. — Расскажи о чувствах.

Это пока разминка, вопрос в лоб. Дальше будет хуже. Если же изловчиться и выложить что-то довольно весомое, но не слишком опасное, то может и пронести. Лихорадочно обыскиваю мозг в поисках подходящей карты. Увы. Чувства этого дня все как на подбор. Тревожные, мне самой непонятные и часто неприятные.

Бабушка Аида хорошо знакомым решительным жестом ерошит седой ежик на макушке и, устремив на меня инквизиторский взгляд, медленно, нараспев произносит:

— Та-а-а-ак...

И я тут же чувствую себя боксером, зажатым в угол ринга. Сначала внутри начинает метаться привычная паника. Но почти сразу ее сменяет гнев. Это очень странное ощущение. Незнакомое. Будто все тело охвачено огнем. А в голове царит зловещее спокойствие. Оно выглядит как застывшее бескрайнее озеро, белая пустыня, по которой змеится за горизонт поземка... Потом ледяные торосы бесшумно поднимаются и заслоняют меня, как латы, делая неуязвимой. Я поднимаю взгляд и в упор гляжу на бабушку Аиду.

— Ну, и что ты так смотришь? Будто хочешь ударить? — холодно интересуется она.

Моя ледяная броня скрипит и шатается. Но выдерживает.

— Я не хочу рассказывать о своих чувствах, — медленно и четко произношу я.

Сейчас бабушка сделает вид, что не расслышала. Заставит повторить несколько раз. Ко второй попытке я уже буду чувствовать себя полной дурой. А к третьей — замолчу. Побежденная и раздавленная.

— Что ты говоришь, прости?

— Может, стоит завести слуховой аппарат?

Брови бабушки Аиды медленно поднимаются. Как разводные мосты в Петербурге. А меня несет дальше:

— Или, по-твоему, это очередная ненужная вещь? Но если ты каждый раз переспрашиваешь, когда тебе говорят что-то непредусмотренное сценарием, может, все-таки купим? Много места он, кажется, не занимает.

Несмотря на ледяной панцирь, я сама в ужасе от того, что из меня извергается. Но остановиться не могу. Лечу, как со снежной горки. Ослепленная и оглушенная. Я уже не вижу, как меняется лицо бабушки Аиды, хоть и продолжаю смотреть прямо на нее. Издалека до меня доносится голос. Еще более спокойный, чем всегда.

— Твоя нервная система перегрелась. Иди отдыхай. На сегодня наше общение закончено.

С этим постановлением правительства спорить не тянет. Хоть и неприятно, что последнее слово осталось за ней. Как всегда, впрочем. Я встаю и выхожу из кухни. Закрывая за собой дверь, слышу слово «пубертат».  Бабушка произносит его тоном врача, сообщающего родственникам о неизлечимой болезни.

 

11

 

На новом месте я всегда долго не могу уснуть. Все бесит. Непривычная, неудобная кровать, запахи чужого дома — в этом пахнет кошками и лекарствами. А еще новые звуки. Правда, тут мешает, скорее, их отсутствие. Вокруг стоит мертвая, необитаемая тишина.

 

Мне снова представляется, что я бреду по ледяной пустыне. Долго-долго. И уже не чувствую собственного тела. Будто я не человек, а воздух, умеющий видеть. Сейчас у меня отмерзнут глаза — и все закончится…

Вдруг посреди пустыни я вижу замок. Ту странную гимназию. На крыльце стоят люди. Много-много. Проскальзываю мимо, как невидимка. И вдруг начинаю неудержимо засыпать. Прямо на ступеньках. Судорожно ищу укромный уголок и сползаю на пол, прижавшись спиной к какой-то колонне. Кажется, ее тут в прошлый раз не было? Неважно.  Я уже сплю. Но при этом продолжаю видеть, что происходит вокруг. Меня по-прежнему никто не замечает. Потом на крыльце появляется тот мальчишка. Он не смотрит в мою сторону, но я почему-то знаю: он меня видит. Единственный из всех. Становится страшно. Но это такой странный страх. Как щекотка. В чем-то даже приятный. Медленно, словно подкрадываясь к дичи, он приближается ко мне. Я хочу вскочить и убежать. Но не могу пошевелиться. Чувствую себя совершенно беззащитной. Он подходит почти вплотную, садится на корточки и протягивает руку. В тот момент, когда его пальцы прикасаются ко мне, я вскакиваю.

Сердце колотится во всем теле. Первую секунду я не понимаю, где нахожусь. Незнакомая темнота, воняющая кошками. И лекарствами...

По этому противному запаху мозг в конце концов выстраивает реальность. Переезд. Грязный городишко. Первая ночь на новом месте.

Что меня так напугало? Тишина? Нет, какой-то мутный сон... Да, точно. Мальчишка, я сплю и не могу защититься...

И тут меня прожигает ужасом. Ведь когда я уснула на чердаке, он там был! А значит, мог на меня смотреть. И даже трогать своими мерзкими пальцами с обкусанными ногтями... Фууууу! Гадость-гадость-гадость!!! Как мне такое вообще в голову пришло?!

Хочется немедленно помыться. Но нет сил пошевелить даже мизинцем. Как в том гадком сне. Я лежу в темноте незнакомого дома и старательно дышу, чтобы успокоить сердце.

Куда деваться от этой мерзости?! Единственное утешение: я больше никогда не увижу этого маньяка. С завтрашнего дня пойду в муторную школу, куда меня определила бабушка. А потом мы опять куда-нибудь уедем.  И все. Конец фильма.

И вдруг я понимаю, что не хочу. Не хочу, чтобы эта история закончилась, едва начавшись. Мне она интересна. И фиг с ним, с чердаком. Этот псих точно пялился не на меня, а в зеркало. И нарисовал девушку, которую я видела во сне! Как такое вообще возможно?

Не успокоюсь, пока не выясню! В сказки я, конечно, давно не верю. И в сказки про машину времени тоже. Так что всему этому есть какое-то рациональное объяснение. И я его найду! Надо втереться в доверие к странному мальчишке. Что там у него за дурацкое имечко? Серафим? А еще я хочу расспросить графа. Он явно многое знает...

Я даже сажусь в кровати от нетерпения. Скорей бы утро и... Стоп. Утром я пойду в свою скучную школу. А граф с Серафимом — в свой волшебный замок. И мы, действительно, больше не увидимся...

Решение вспыхивает в голове, как неоновая вывеска. Оно, конечно, уже давно там. Со вчерашнего дня. С той самой минуты, когда я раздвинула колючие заросли и увидела замок. Просто в этом трудно признаться. Даже себе самой.

Я буду ходить в гимназию. А французский знает граф, я смогу брать у него частные уроки. Блестящий план. Завтра утром сообщу бабушке. Ну и родителям. Хотя их это вряд ли заинтересует. А вот бабушка... Как она воспримет мой бунт? Предполагаю, что ничего хорошего меня не ждет.

Но я не боюсь. Впервые в жизни. Я знаю, чего хочу. И готова этого добиваться. Даже если бабушка будет категорически против. А она будет.

Внутри как будто выросло что-то твердое и несгибаемое.

Ты хотела, чтоб я стала железной? Получи!

Откуда-то появилась сила. Кажется, прямиком из злости.

Да, я по-прежнему очень злюсь. Злюсь, что за меня все решают, совершенно не интересуясь моими чувствами, о которых потом так усердно допрашивают… Больше этого не будет! Пешка стала дамкой и уехала в другой конец поля...

Я засыпаю, сжимая кулаки, и даже во сне продолжаю доказывать бабушке, что имею право сама выбирать, куда идти.

Но утром меня ждет облом. Битва откладывается. Родители спят, намертво обнявшись, на узкой тахте. И у них, как всегда, такой счастливый и самодостаточный вид, что не хочется их будить и грузить своими проблемами.

А бабушка Аида укатила в мегаполис. Оформлять какие-то бумажки, необходимые для прописки. Об этом сообщает записка, прижатая к холодильнику чем-то вроде черного камня.

Обычных магнитиков с видами городов у нас, конечно, не водится. Зато есть необработанный кусок ферромагнетика. Это вещество, из которого делают магниты. В детстве я любила с ним играть. Ведь игрушки тоже всегда были под запретом. Но об этом издевательстве — как-нибудь в другой раз. Сейчас важно другое.

Я грызу свое утреннее яблоко, глядя в синюю темноту за окнами.  И привыкаю к мысли, что, видимо, придется пойти в гимназию, ни у кого не спросившись. Бунт в квадрате. Если не в кубе.

Представляю, что будет, когда я все расскажу. В каких преступлениях меня только не обвинят. И в самоуправстве, и в сокрытии правды. Ладно. Пора выходить. Или, может, все-таки в ту скучную школу? Дождаться бабушки, услышать «даже не думай», проплакаться в подушку и смириться...

Ни за что! Я, кажется, даже дорогу туда забыла. Здесь поворачивать или дальше?

А вот путь к замку помню отлично. И ноги сами несут меня.

 

 

12

 

Чем ближе к гимназии, тем меньше во мне уверенности. Колени подгибаются, голова кружится. Ничего удивительного. Я еще никогда не противилась бабушкиным решениям.

В заплеванном парке меня накрывает совсем уж нелепым страхом. Что и замок, и его обитатели мне приснились. И сейчас я раздвину ветки, а там — усыпанный битым стеклом пустырь. И ничего. И никого…

Занудный голос разума зудит, что незачем ломиться через заросли, что к гимназии должен быть нормальный путь. Ведь не лазают же они каждый день сквозь колючие кусты. А если бы лазили, то давно протоптали бы широченный проспект.

Но я сейчас не в состоянии слушать голос разума. Мне кажется, если я попаду туда другим путем, как все нормальные люди, то волшебство исчезнет. Даже если сама гимназия останется, все станет… как везде. Без чудика-графа с французскими разговорами о потерянной возлюбленной, без долбанутого мальчишки с рисунками из прошлого… без зеркала на чердаке, в котором явно скрыта какая-то загадка…

А еще хуже — они все там будут. Но окажутся не такими, как вчера. А обычными. Просто учитель. Просто чокнутый аутист. Просто старинное зеркало...

Меня вдруг берет за горло дикая тоска... Ужасно хочется, чтобы в мире оказалось что-то еще. Кроме того, что я знаю. Что-то не такое. Непохожее. По-настоящему интересное. От чего будет по-настоящему радостно. Или по-настоящему страшно. От чего я оживу. Очнусь от серого сна, который притворяется жизнью... Загрузила вас, да? Можете не слушать. Я не обижусь. Сама себя сейчас с трудом выношу.

Я раздвигаю колючие ветки. Замечаю, как дрожат исцарапанные руки. Никогда такого не было. Таких нервов на ровном месте. Может, рассказать бабушке? Вдруг со мной происходит что-то ужасное? Болезнь, с которой я сама не справлюсь?

Но тут я обо всем забываю, потому что вижу замок. Он никуда не исчез! Меня захлестывает волна радости. Этот странный дом — пришелец в задрипанном никаком городишке — словно зовет меня. Смотрит в упор высокими окнами и обещает оберегать.

Я подхожу и кладу ладонь на красную стену. Кирпичи теплые. Наверное, их нагрело солнце. Хотя где оно? Я будто трогаю огромное существо. Древнего дракона, к примеру. И это почему-то придает уверенности.

 

Я нерешительно поднимаюсь на крыльцо, когда сзади звучит:

— Bonjour, Jeanne!

Граф. И мальчишка. Оба. Как сговорились. Граф смотрит на меня сияющими глазами. Будто невесть как рад моему появлению. Мальчишка, разумеется, пялится на свои грязные ботинки. И бормочет себе под нос. Типичный псих. Волосы еще эти всклокоченные. И лицо ходит ходуном — то губу закусит, то щекой дернет, то лоб наморщит…

Я собираюсь спросить графа, куда мне податься. Едва открываю рот, мальчишка кривится, будто проглотил тухлого червяка, и, закашлявшись, убегает в гимназию. Ну, и пожалуйста. Без него намного лучше! Хотя все равно почему-то обидно.

Зато граф слушает очень внимательно и сочувственно. Поэтому я, как и вчера, выкладываю несколько больше, чем собиралась. Например, признаюсь, что явилась сюда без ведома родственников.

— Будем надеяться, что они уже готовы принять вашу самостоятельность, — задумчиво произносит граф.

И по тону он явно на моей стороне. Такое необычное ощущение. И приятное. Прямо тепло внутри. Со взрослыми, оказывается, бывает и так...

Граф кладет руку мне на плечо. И я даже не дергаюсь. Хотя ненавижу, когда меня трогают. Но сейчас все по-другому. Я чувствую реальную поддержку и защищенность.

Граф идет со мной к завучу, к директору. Объясняет все сам. Я только вежливо киваю, изображая хорошую девочку.

По пути из одного кабинета в другой успеваю договориться с ним об уроках французского. В общем, минут через двадцать, палец о палец не ударив, я оказываюсь уже гимназисткой. Граф провожает меня до дверей кабинета истории.

— Знаете, — говорит он у самого порога. — Вы в одном классе с Яном. Если не трудно, сядьте с ним за одну парту.

— Кто это?

— Я вам вчера его рисунки показывал.

— Да? Он разве не Серафим? Охранник говорил…

Граф усмехается.

— Он у нас со странностями.

— Кто именно?

— Оба. Но я сейчас об охраннике. Он считает, что Ян посланник небес. Или что-то в этом духе. Поэтому переименовал в Серафима. А меня вообще графом зовет.

— А как вас на самом деле зовут?

— Сергей Сергеевич. Так вот про Яна. Он, знаете, в такой изоляции. Вдруг вы сумеете...

Граф выглядит неожиданно смущенным.

— Я попробую. Но он, наверное, будет против. Насколько я поняла, он терпеть не может, чтобы к нему лезли.

— Да, конечно. Но я уверен, у вас получится найти путь к нему. Вы ему понравились.

Тут приходит мой черед смущаться. Поэтому я отвечаю резче, чем хотела бы:

— Да ну? Все, что я услышала от него, это настойчивые предложения убираться к черту. Как же он разговаривает с теми, кто ему не нравится?

— Никак. Он с ними вообще не разговаривает… Что ж, идемте. Готовы?

Я киваю и делаю глубокий вдох, словно собираюсь нырнуть. Уроки бабушки Аиды.

Граф распахивает дверь класса и, не снимая руки с моего плеча, заводит внутрь. И вот в очередной раз штук двадцать незнакомых и недружелюбных лиц поворачиваются ко мне. Однако стоять под прицелом изучающих глаз вот так, ощущая сквозь одежду чье-то дружелюбное тепло, несравненно легче.

— Познакомьтесь. Это Жанна. С сегодняшнего дня она учится в вашем классе. Простите за опоздание. — Граф церемонно поворачивается к молоденькой учительнице. — Задержали бюрократические формальности… Удачи, Jeanne. — Это уже мне, наклонившись к самому уху и слегка сжимая плечо. — Если что — я в кабинете 14.

И он изящно выскальзывает за дверь. Словно делает па в старинном танце. Менуэте каком-нибудь.

— Садись на любое свободное место, — произносит учительница с такой кислой миной, что я сразу понимаю: отношения не сложатся.

Усилием воли заставляю себя всмотреться в однородную массу чужого класса. Ян сидит у самой стены. Один, разумеется. Между ним и последней обитаемой партой, точно пустыня Гоби, простирается несколько незанятых столов. Не поднимая головы, он рисует в тетради. Быстрыми четкими движениями, на которые можно смотреть бесконечно, как на костер или реку. Я уверенно устремляюсь к нему. На полпути меня настигает испуганный писк училки:

— Э… не надо так далеко…

— Вы сказали — на любое свободное место.

Я опускаюсь на щербатый стул рядом с Яном и поднимаю глаза на училку. Вид у нее страшно напряженный. Она прямо трясется. Смотрит при этом не на меня. На Яна. Ага, ждет реакции. Ладно, подождем. Проверим, действительно ли я ему «понравилась», как уверяет граф. Или сейчас закатит истерику и отшвырнет меня на другой конец кабинета.

Ян продолжает рисовать. Училка с нескрываемым облегчением переводит дух.

— Что же. Вернемся к нашему уроку...

В классе раздается недовольное урчание.

— Может, лучше устроим утренник? С арбузником и праздничным концертом? — подает голос переросток с соседней галерки. — В честь того, что наш особенный товарищ обзавелся подружкой? А я-то надеялся, ты ко мне, детка… — Сальная ухмылочка в мою сторону.

— Коробейников, не перебивай учителя...

Она произносит это настолько неуверенно, что мне даже становится ее жалко. Разве можно так — с такими?

— Замечание написать хотите, Анна Ванна?

— Елена Валерьевна, — чуть слышно поправляет она.

— Ловите! Пас! Апорт!

Через весь класс со свистом пролетает замызганный дневник. И попадет училке прямо в лоб. Бедняжка краснеет от мочек ушей до ключиц, видных в вырез блузки. Она ничего не говорит. Вообще никак не реагирует. Сидит и неотрывно смотрит в раскрытый журнал. А потом становится слышно, как слезы тяжело шлепаются на бумагу.

Класс застывает, боясь шелохнуться. Только Коробейникову все по барабану.

— Ой-ей, — дебильно тянет он. — Прошу пардона! Анна Ванна, я, чесс слово, не нарочно! Зато можете заодно и об этом донести. Чтобы дважды не вставать. Давайте, пишите. Я продиктую: «Требовал арбузника. Зашиб учителя дневником».

Из углов начинает доноситься сдерживаемое ржание. И тут на меня находит. Не сказать, чтоб я когда-нибудь была борцом за справедливость или защитником обиженных. Своих проблем хватало...

Но сейчас… трудно объяснить… ну, будто у меня есть меч. И этот меч такой явный, что я чувствую его тяжесть и жар… да, он жжет меня… и просто рвется из ножен… требует, чтобы я пустила его в ход… Дикое ощущение… Может, я правда рехнулась?

Но сейчас некогда об этом горевать. Секунда — и я взвиваюсь над партой, как ракета.

— Ко мне?! — ликует Коробейников. — Камон, бэби! Плохому научу, обещаю…

— Захлопни пасть! — выкрикиваю я прямо в ухмыляющуюся рожу. —  И извинись!

— А то что? Покусаешь? Давай! Меня это заводит!

И пялится на меня так, будто я голая. Тошнота поднимается к горлу.  То ли от отвращения. То ли от страха. Хочется убежать. Отмотать назад и ни во что не вмешиваться. Но я делаю еще один шаг вперед.

Ухмылка вдруг соскальзывает с мясистых губ, как обмылок в дырку раковины. Неужели испугался? Но я не успеваю возгордиться. Верзила таращится не на меня. Оборачиваюсь. За моей спиной стоит Ян. Молча стоит. Глядя в сторону. Но вид у него такой, что связываться с ним не хочется.

— Пожалуйста, успокойтесь, — жалобно взывает учительница. — Вернитесь на свои места.

Я сажусь. А Ян продолжает стоять столбом. Будто забыл, что делать дальше. С Владом такое тоже иногда случалось. И у меня срабатывает рефлекс. Я осторожно тяну Яна за рукав. И тут же пугаюсь. Это ведь не Влад, которого можно было взять за руку и повести, куда хочешь. К этому прикасаться явно опасно. Как к оставленной в метро сумке. Вдруг бомба внутри? Сейчас рванет...

Но нет, пронесло. Ян послушно садится. И снова принимается рисовать.

Через минуту я, не удержавшись, скашиваю глаза в его тетрадь. И чуть не падаю со стула.

Ян рисует меня. Так похоже, что ошибиться невозможно. Лицо решительное, воинственные косички торчат в разные стороны. Прямо викинг, прущий на врага. А в руках — меч!

«Совпадение, — судорожно говорю я себе. — Совпадение, совпадение, совпадение... А девушка из моего сна? Просто померещилось. Что я могла там разглядеть в раздираемом на клочки блокноте?»

Но весь остаток урока я сижу, точно в подводной лодке. Ничего вокруг не вижу и не слышу. А в голове, как котенок в стиральной машинке, крутится безумная идея: мальчишка читает мои мысли. С каждым кругом она становится все безумнее. И все убедительнее.

Этот страх — про чтение мыслей — мне хорошо знаком. В детстве я думала так про бабушку Аиду. Да и сейчас иногда думаю.

От воспоминания о бабушке становится еще хуже. Как я буду с ней сегодня объясняться? Как выживу, когда она докажет, что права по тысяче пунктов, а я круглая дура, которая не видит всей картины? Скорее всего, завтра я пристыженно потопаю в ту школу, куда она меня определила...  Ну уж нет!

Мои руки, лежащие на парте, непроизвольно сжимаются. Ян вдруг роняет карандаш и тоже сжимает кулаки. На меня он по-прежнему не смотрит. Но я уверена, что это… ну, нечто вроде разговора.

И мне становится тепло. Как от руки графа на плече.

 

Раздается звонок. Такой удивительный звук, будто это не электричество, а настоящий колокольчик. Он приближается, потом удаляется. Я выбегаю из класса и в дальнем конце коридора вижу маленькую девочку, наверное, первоклашку, которая, лопаясь от важности, трезвонит в большой, до блеска начищенный колокольчик...

Ничего себе! Значит, не померещилось. Мне нравится это место!

За исключением некоторых неизбежных минусов.

— Эй, новенькая, айда курить, — раздается над ухом.

Я шарахаюсь и больно стукаюсь плечом о дверь. Коробейников нависает надо мной, как подъемный кран. В стоячем положении этот второгодник выше меня на две головы.

— Ой, какие мы пугливые.

— Я не пугливая. Я нервная. А иногда и буйная. Так что... — Я не успеваю договорить.

Рядом молча вырастает Ян. Смотрит он, как всегда, куда-то вбок. Зато кулаки весьма красноречиво сжаты.

— Два психа! Нашли друг друга!

Коробейников пытается усмехнуться, но только судорожно дергает щекой. Этот нервный тик даже на кривую ухмылку не тянет. Боится? Да они тут все его боятся! Эта мысль наполняет меня совершенно необъяснимой гордостью. И еще менее понятной нежностью.

Бормоча что-то нецензурное, Коробейников с похвальной проворностью покидает поле боя. При этом он так неуклюже скребет паркет своими карикатурно косолапыми копытами. Сорок последнего размера. Что мне даже становится его жалко. На одну маленькую секундочку.

 

Ян стоит все в той же позе. Будто опять забыл, как двигаться. Или увидел Медузу Горгону. Это такая чудовищная красотка, взглянув на которую, все превращались в камень. Я снова тяну его за рукав. Потом пытаюсь взять за руку. Не работает. Стоит как вкопанный. Я не могу сдвинуть его с места.

И что мне теперь делать? Молча торчать рядом, надеясь, что его столбняк кончится раньше, чем перемена? Или, может, попытаться завести светскую беседу? Об архитектуре, например?

Мимо катится школьный поток, огибая нас, как две скалы. Смутно знакомые лица — наверное, моих новых одноклассников — перемещаются влево, потом втягиваются в лестничный пролет. Видимо, нам туда. Но Ян не двигается с места, будто у него за одну минуту отрасли корни, уходящие к центру Земли.

— Идем, — нерешительно зову я.

Ноль реакции.

Во мне закипает раздражение. Какого черта! Я не нанималась…

И тут в голове молнией вспыхивает фраза бабушки Аиды про мою историю с Владом. Нанялась в няньки к какому-то идиоту. Это она, конечно, не мне в лицо, а кому-то по телефону. От чего еще противнее.

Поэтому я остаюсь с Яном. Хотя только что собиралась малодушно улизнуть. Машинально начинаю делать десять глубоких вдохов, но на четвертом вспоминаю, что это бабушкин способ. А мне сейчас не хочется ничего бабушкиного. От злости я вообще перестаю дышать.

Но умереть от удушья, к счастью, не успеваю. Появляется граф. Он ни о чем не спрашивает. Видимо, ему, в отличие от меня, понятно, что происходит.

Граф вытаскивает из нагрудного кармана пипетку в футляре и пузырек. Потом с невозмутимостью хирурга и ловкостью каратиста оттягивает голову Яна назад, зажимает каким-то хитрым бойцовским захватом и молниеносно закапывает ему в нос. Ян дергается пару раз, а потом сдувается, как лопнувший мяч. Граф Сергей Сергеевич закидывает его руку себе на плечо и делает несколько шагов. Ян едва волочит ноги, как пьяница на карикатуре. Я подныриваю под вторую руку. Граф бросает на меня такой благодарный взгляд, что мне становится неловко. Можно подумать, без моей помощи он не справился бы.

— Убойное средство от насморка. — Я пытаюсь пошутить, чтобы скрыть смущение.

— Транквилизатор, — улыбается граф в ответ. — Когда нервная система перенапрягается, Ян впадает в нечто вроде паралича. Требуется радикальное расслабление, чтобы сдвинуть его с места.

— Почему именно в нос?

— Таблетку ему не проглотить в таком состоянии. Уколы тоже трудно. Мышцы напряжены, иглы ломаются.

У меня еще куча вопросов. Но как-то неловко обсуждать человека в его присутствии. Даже если он выглядит так, будто вступил в телепатическую связь с марсианами. Тем более если этот человек видит невидимое.

— Можете рассказать, что произошло, Jeanne?

Я в двух словах описываю нашу стычку с верзилой. И как тот присмирел, когда Ян подошел. Интересно, почему? Обычно такие люди, как Коробейников, издеваются над такими людьми, как Ян. Этот вопрос я не произношу вслух. Но граф, видимо, тоже слегка читает мысли.

— У Яна бывают приступы ярости, — буднично поясняет он. — С ним боятся связываться.

— А-а, — глубокомысленно отвечаю я.

Что тут еще скажешь. Страшно вообразить себе эти приступы. Если детина, которому мы не достаем до плеча, становится смирным, как пожилой пудель, едва Ян оказывается рядом. Представляется нечто вроде кровавой бойни из фильма ужасов. Которые мне тоже запрещены.

Бабушка Аида… На сердце словно выливается бочка кипятка. Вот где настоящий фильм ужасов! Сегодня вечером она сотрет меня в порошок, съест мой мозг чайной ложечкой… А завтра утром я с позором вернусь на путь истинный. В выбранную бабушкой школу…

 

Остальные впечатления первого дня — как всегда, совершенно оглушительные — проносятся мимо, как скорый поезд. Лица, имена, расспросы, лавины новой информации — сливаются в один грохочущий поток.

На всех уроках я сижу одна, на последней парте. Яна рядом нет. С него на сегодня хватит. Так сказал граф.

Поначалу я еще пытаюсь вслушиваться в то, что говорят учителя. Но потом бросаю. Все равно голова занята другим. Я думаю, как Ян пошел домой. Один. И умираю от беспокойства. Вдруг он опять перегреется и впадет в этот свой нервный столбняк? Посреди проезжей части. Или в парке, где гогочут бандерлоги… В конце концов я говорю себе, что это не мое дело. Как-то ведь он справлялся без меня раньше.

И все-таки хочется поговорить с графом. Услышать, что у Яна все в порядке и я зря волнуюсь. Но на переменах его сиятельство так стремительно проносится мимо, что я не успеваю и рта раскрыть. Я бы даже разозлилась. Но он каждый раз одаривает меня такой лучезарной улыбкой, что моя злость рассыпается на сверкающие бусины. Как жемчужное ожерелье.

И вот уроки кончаются. Гимназистки и гимназисты бурным потоком катятся к выходу. Все, кроме меня. Я вообще никогда не спешу домой.  А сегодня особенно.

Набравшись наглости, дергаю дверь в 14-й кабинет. Закрыто. Может, я перепутала номер? Да нет. У меня ведь день рожденья 14-го. Я это число всегда запоминаю.

Хотя день рожденья — это отдельная песня. Не сильно веселая. Сами знаете кто считает, что подарки и угощение — вещи совершенно необязательные, даже вредные. Поэтому в праздники у меня самое поганое настроение в году. Но это я отвлеклась.

Так вот, 14-й кабинет заперт. Я заглядываю в учительскую. Графа там тоже нет. Что же остается? Плестись домой…

Заранее знаю, что там будет. И меня заранее тошнит. «Ивушка, как первый день в школе?» — не отрывая глаз от экрана. А потом отстраненные «угу» на все, что я ни скажу. Даже если я заявлю, что физру ведет сороконогий кентавр, прибывший с Альфы Центавра в рамках программы межгалактического обмена опытом...

Зато вечером — очередной допрос о моем дне и неизбежный скандал… Тут я вспоминаю, что единственный поезд приходит в наш городок очень поздно. Значит, сегодня «разговора о чувствах» не будет! Если только бабушка Аида не растолкает меня среди ночи, чтобы спросить, что я чувствую. А то ведь я отвечу! Не побоюсь даже привода к специалисту с жалобами на повышенную агрессивность. Да в этой дыре они, наверное, и не водятся... Настроение капельку улучшается. Я выхожу на улицу и полной грудью вдыхаю влажный воздух, пахнущий осенней гнилью. Люблю дышать. Если только не по приказу. Дышать, дышать, наполняясь, как воздушный шар, как парус. Еще чуть-чуть — и улетишь. Куда-нибудь в прекрасное место…

— Эй, новенькая, че пыхтишь, как паровоз?

Опять этот. И вместо свежего воздуха — табачная вонь. Коробейников выруливает из-за крыльца, и глаза его сально поблескивают. Я вдруг вспоминаю свой гадкий сон. Как я уснула прямо тут, а чокнутый мальчишка меня разглядывал. И зачем-то представляю на его месте Коробейникова. Уровень гадости взлетает до космических высот. На секунду мне даже становится по-настоящему страшно. Поэтому я делаю максимально каменное лицо и произношу с надменностью английской королевы:

— Это ты пыхтишь. А я делаю дыхательную гимнастику.

Наступает молчание, и я почти слышу, как скрипит его мозг. А потом, видимо, вообще закипает — из ноздрей Коробейникова начинает идти дым. Наконец этот потрепанный жизнью дракон-переросток придумывает следующую реплику:

— Типа самая умная, да?

— О, нет! Только не это! Я меняю школы раз в месяц. И в каждой, абсолютно в каждой, обязательно кто-нибудь вроде тебя подкатывает ко мне с этим вопросом. С такой же интонацией. С таким же выражением лица… Если бы ты знал, как утомительно из года в год слушать одни и те же глупости!

— Э, — говорит Коробейников. — Э-э-э.

И когда я уже не надеюсь услышать что-то осмысленное, вдруг выдает:

— А ты че по школам-то скачешь? Батя военный?

— Нет, штатский. Еще вопросы? Нет? Тогда я пойду.

— Эй, стой! Так че за гемор у тебя со школами? Выгоняют?

— Да! За буйство.

Я оглядываюсь через плечо и щелкаю зубами, как крокодил-эпилептик.

 

13

 

И вот он, момент истины. Утро. Я на ощупь выползаю на кухню попить водички. Вся еще такая теплая, беззащитная со сна. А там — бабушка Аида. В полной боевой готовности. Причесанная, энергичная, генеральский мундир застегнут на все пуговицы. Это я шучу, если что. Никакого мундира у нее нет, конечно. Разве что невидимый. Как мой меч.

При моем появлении она резко швыряет на стол свою любимую вегетарианскую газету.

— Что за дикая басня про гимназию? Твои родители доработались до галлюцинаций?

— Доброе утро, бабушка. — Я зеваю так, что челюсть хрустит.

Не очень-то приятно, когда с самого утра на тебя вот так набрасываются. Но мне все равно спокойно. Гораздо спокойнее, чем вчера, когда я непрерывно гоняла этот разговор в голове, раз за разом себя накручивая. Наливаю воды.

— Я задала вопрос! — нетерпеливо выкрикивает бабушка.

— Вроде проблем со слухом у меня нет. — Я начинаю медленно, по глоточку пить.

— Я жду ответа!

— А я пью. — Я поднимаю голову и с холодным вызовом смотрю на нее поверх чашки. — Кто всю жизнь твердил, что первым делом с утра надо выпить стакан воды?

— Мне категорически не нравится твой тон! Ты в последнее время вообще как с цепи сорвалась!

Я пожимаю плечами и, копируя ее отстраненно-гадливую интонацию, произношу:

— Пубертат.

Бабушку передергивает. Но она, как ни странно, не находит, что сказать. Неужели ее так легко победить? Просто включить наглость и выключить страх. И почему я раньше так не делала? Например, когда она «спасала» меня от Влада. Все могло бы сложиться по-другому…

Мне становится грустно. А еще как-то противно от себя самой. От этой новой грубости, которой я только что так гордилась.

Потом опять приходит ощущение пустоты. Но теперь это уже не ледяная пустыня, а унылый больничный коридор с горбатым линолеумом и одинаковыми дверями. В какую ни сунься — везде тоска.

— Да, это трудное время, — с неожиданным участием говорит бабушка Аида. — Самое трудное в жизни. Потом будет гораздо легче, поверь.

От изумления вода попадает мне не в то горло. И я долго кашляю, пытаясь продохнуть. Бабушка от души лупит меня между лопатками. Рука у нее тяжелая.

На кухню проскальзывает мама. Длинная ночная рубашка, распущенные волосы, бледное лицо. В голубоватых утренних сумерках (а свет мы не включаем из экономии) она кажется призраком. Какой-нибудь бедной сироткой, замученной злой мачехой и навсегда поселившейся в подвалах старинного особняка.

— Мария, мы разговариваем, — резко замечает бабушка Аида, и сердце мое сжимается.

Мамино теплое имя нашей императрице, наверное, кажется слишком простым. Она у нее всегда только «Мария». Будто мы не дома, а в паспортном столе. Так бесит!

Но больше всего бесит, что бабушка ее просто не любит. И почти не скрывает этого. Хорошо, что мои родители такие лунатики. И ничего не замечают. Хотя даже роботу стало бы не по себе, если бы с ним так обращались.

— Я попить, — виновато шелестит мама.

— Можно подумать, у нее нет права участвовать в разговоре, который касается ее собственной дочери! — Я уворачиваюсь от очередного бабушкиного шлепка. — И хватит меня лупить. Я уже не кашляю, если ты не заметила.

Мама застывает посреди кухни, вцепившись в кружку. У них с папой одинаковые — походные, из легкого металла, который не нагревается. Только у маминой на ручке болтается брелок с чау-чау. Очень милый. Хотя бабушка Аида, конечно, другого мнения об этой ненужной безделушке.

— Ивушка, милая, что ты…

О, неужели мама меня заметила? Даже смотрит приблизительно в мою сторону. Но на глазах все равно непроницаемые шторки. Которые тут же раздергиваются, когда на кухню входит папа со своей кружкой. Одной рукой он тут же хватается за маму. Так судорожно, будто боится потерять ее в огромной толпе. Второй — тоже наливает воду.

— Да что вы тут водопой устроили! — теряет терпение бабушка. — Вот прямо жажда всех одолела с утра пораньше!

Папа обнимает маму за плечи, и они, моментально слипшись, как сиамские близнецы, уплывают прочь. Их совершенно не заботит, что тут со мной происходит. Впрочем, это неудивительно.

— Мне тоже пора. Не хочется опаздывать. — Я быстро споласкиваю чашку.

— Я задала вопрос! — гневно выдыхает бабушка.

— Вопрос? Нет ли у моих родителей галлюцинаций? По-моему, нет. Теперь я могу идти?

— Прекрати юродствовать! Где ты подцепила эту отвратительную манеру все передергивать и отпускать несмешные шуточки?

— На это я тоже должна отвечать? ОК, отвечаю. Не знаю, где. Наверное, в одной из отвратительных школ, куда ты меня запихивала не глядя.

— Ага. А теперь, значит, ты решила сама о себе позаботиться. И пойти в гимназию. Надо думать, не такую отвратительную.

— Надеюсь.

— Значит, это правда?! Они не придумали?!

— С чего бы им что-то придумывать про меня? Я не вхожу в сферу их интересов.

— Понятно-понятно. — Бабушка барабанит по подоконнику. — Значит, вот так…

Я ожидала как минимум ядерного взрыва. А она стоит, отвернувшись к окну, и вздыхает. Это новая тактика? Нет, похоже, действительно, думает о чем-то своем. Неужели я лишилась последнего человека, которому было хоть как-то не наплевать на меня?

— Я могу идти?

— Да-да, — рассеянно откликается бабушка, продолжая пальцами отбивать чечетку на подоконнике.

От обиды у меня перехватывает дыхание. Я могу пойти в гимназию.  А могу весь день пролежать в лодочной качели, положив под голову ворох опавших листьев. Или прокурить с Коробейниковым, слушая анекдоты про поручика Ржевского. Никому нет никакого дела, что со мной будет, где я буду…

— Постой, — со странной замедленностью произносит бабушка, когда я уже берусь за ручку двери. — А как же французский?

— Договорилась о частных уроках, — не оборачиваясь, говорю я.

Сейчас она спросит, сколько стоит. А я и не знаю. Совсем забыла это обсудить. И буду выглядеть, как несамостоятельный ребенок. А не как человек, который может сам о себе позаботиться. Что и требовалось доказать.

Но бабушка спрашивает другое. Никогда не слышала у нее такого бумажного голоса. Прям страшно.

— С кем договорилась?

— С одним учителем.

— Имя?

— Какая тебе...

— Отвечай! — в бабушкином окрике звенят привычные генеральские ноты, и я спешу отрапортовать:

— Сергей Сергеевич. Фамилии не знаю. Прозвище — Граф.

Чечетка на подоконнике превращается в буйную джигу-дрыгу. Ничего не понимаю.

— Чтоб никогда, — выкрикивает бабушка. — Слышишь? НИКОГДА! Никаких занятий у нас дома!

— Э-э-э… — оторопело тяну я. — Ты его, что ли, знаешь?

Бабушка вихрем проносится мимо меня, обдав волной шафрана. Яростно щелкает задвижкой в ванной и врубает воду. Очень, очень странно.  Ну да ладно. Мне, правда, пора бежать.

Проходя мимо комнаты родителей, вижу, что они опять целуются.  В потустороннем свете включающихся ноутбуков. Как им только не надоест? Это же противно!

 

14

 

Подозрительно легко все получилось, правда? Так не бывает. Где-то здесь подвох. Но где? Всю дорогу до гимназии я ломаю голову. И так увлекаюсь этим занятием, что чуть не попадаю под поезд! Не тот, пассажирский, который ходит раз в день, а маленький, ремонтный, с одним вагоном. Но какая разница, сколько вагонов у поезда, который проедет по твоим костям?

К счастью, паровозик истошно загудел, и я успела, как заяц, перепрыгнуть через рельсы. Машинист что-то проорал в окно кабины. Но я не услышала. И от стука колес. И от стука сердца. А бабушка-то права! Лунатикам вроде меня опасно приближаться к железной дороге…

Отдышавшись, иду дальше. И вскоре снова погружаюсь в гадание о странностях бабушкиного поведения. Будто это не я только что чуть не сыграла в Анну Каренину.

До класса добираюсь без особых приключений. Не считая любопытных взглядов, которые тянутся за мной по коридорам гимназии, точно липкие водоросли за кораблем-призраком. Но к таким неприятным ощущениям я уже давно привыкла и просто не замечаю их. Как мама не обращает внимания на свою постоянную головную боль. И только отвечая на обязательный вечерний вопрос о том, что ты чувствуешь в теле (есть такой пункт в нашем ритуале), каждый раз неподдельно удивляется, что у нее мигрень.  А папа тут же бросается ее жалеть и целовать в левый висок. Будто это невесть какой ужас — больная голова… Не знаю, почему они меня так раздражают. Хуже, чем пушистые котики с розовыми бантами или мишки Тедди в сердечках. Просто я не такая. И ни на кого в семье не похожа. И от этого внутри — бесконечная ледяная пустыня.

Кстати, сегодня моя пустыня становится еще пустыннее. И холоднее. Потому что весь день я сижу на задней парте в гордом одиночестве. Мой странный сосед прогулял все уроки. И графа Сергея Сергеевича на переменах я не нашла ни в учительской, ни в кабинете.

Сначала я беспокоюсь. Ерзаю на стуле. Так что великий остроумец Коробейников даже спрашивает (шепотом на весь класс), не подложил ли он мне кнопку. Мол, вроде нет, но вдруг у него провалы в памяти. Очень смешно.

К середине второго урока накатывает тоска. И такое горькое детское разочарование. Будто обещали сводить в парк аттракционов (никогда такого не было, разумеется), а вместо этого потащили к зубному.

И я вдруг понимаю, что приперлась сюда, впервые в жизни восстав против бабушки Аиды, только ради одного психа с его дурацкими картинками.

Не очень-то приятно узнавать о себе такое. И я долго сопротивляюсь этой бредовой мысли. Но минуты тянутся, как резина. И пустыня уже занимает весь мир. И я чувствую, что, если честно, нет никакого смысла сидеть именно здесь, а не где угодно в другой школе. Без него нет. Ну, и немножечко без графа. Может, они мне оба приснились? И почему бабушка запретила ему приходить? А если привести его домой — и посмотреть, что будет? Какое-то время я забавляюсь этой идеей. Но потом опять погружаюсь в пустоту.

До конца уроков я доползаю уже разобранной на запчасти. Появляется даже мысль сказать вечером бабушке: ладно, ты победила, завтра пойду в твою школу. Тут еще в голове с рыком проносится чуть не задавивший меня поезд. Как неоспоримое доказательство, что она права, а я нет.

Короче, я уже готова сдаться. Точнее — уже сдаюсь… И вдруг передо мной вырастает мелкое создание в круглых очочках и выстреливает какой-то непереводимой скороговоркой. Будто в меня запулили очередью гороха из травяной трубки.

«Тра-та-та-та-та».

Я в своем саркофаге вообще не успеваю понять, что происходит. Существо сует мне сложенную бумажку и мгновенно улетучивается.

Я тупо смотрю на каллиграфический почерк, которым на записке выведено: «Jeanne».

Сердце пускается вскачь, мозг включается, мгновенно расшифровывая «тра-та-та-та» как «тебе просили передать».

Непослушными руками разворачиваю листок. Коробейников ржет, сообщая всему классу, что «псих назначил мне свидание».

«Chere Jeanne, надеюсь, вы не оставили идею заниматься французским? Если нет, буду ждать вас сегодня после уроков у себя в кабинете (№ 14).

Ваш С.С.

P. S. Надеюсь, у вас нет других планов.

S. Надеюсь, вас не обременит присутствие Яна».

Надеюсь, надеюсь, надеюсь. Сколько надежды на десять квадратных сантиметров! Я почти чувствую, как у меня сквозь лопатки прорастают крылья.

— Где у вас свидание? В дурдоме? — не отстает Коробейников.

— Дурак, — говорю с идиотской счастливой улыбкой, от которой больно щекам. — Это не свидание, а дополнительное занятие.

— А-а-а, — разочарованно тянет он. — По русскому?

— Нет. По древним рунам.

 

 

15

 

Сначала я ужасно злюсь. Из-за того, что так неприлично радуюсь. На себя, конечно, в первую очередь. Но и на тех двоих тоже. Что это вообще такое? Виделись полтора раза, а я уже готова помирать, когда их нет, и прыгать до потолка, когда они соизволяют появиться…

Но как-то очень быстро злость растворяется в дурацкой детской радости. Да нет, не детской. Не помню, чтобы я в детстве чему-нибудь так радовалась. Или кому-нибудь. Не считая Влада. Но это уже было не детство.

Я скатываюсь вниз по лестнице, как Ниагарский водопад. Подлетаю к двери кабинета № 14. Хватаюсь за ручку... И начинаю ее разглядывать. Видимо, мозг решил, что мне надо слегка притормозить и попуститься.

Так вот, вы не поверите, но даже дверная ручка тут невероятно классная! Старинная. И будто живая. Не в том смысле, что она шевелится или пожимает руку тебе в ответ. Просто кажется, что прикасаешься к кому-то, а не к чему-то. В старых домах все вещи такие. Не знаю, почему. Может, от долгой жизни с людьми?

У меня много странных загонов, знаю. Вот еще один. Когда я хватаюсь за ручку, меня пробирает уже знакомый ужас. А вдруг их там нет? Вдруг их вообще нет на свете? Или они есть, но не такие. А обычные. Как все. Потому что таких не бывает.

Я делаю глубокий вдох и рывком распахиваю дверь. Граф, стоящий у окна, вздрагивает и едва не роняет длинноносую лейку.

— За вами гонятся гвардейцы кардинала, Jeanne? Или пожиратели смерти?

Я глупо улыбаюсь. Так широко, что, кажется, мою улыбку видно со спины.

Смотрю я только на графа. Разглядываю лейку, вязанную кофту, которая больше подошла бы хоббиту, чем учителю гимназии. Самое главное я увидела, не глядя, в первую же секунду. Ян сидит, как всегда, на последней парте. И рисует, не поднимая головы. Почему у меня чувство, что все в мире вернулось на свои места?

Граф, перейдя на французский, сообщает, что наши уроки будут заключаться в том, чтобы просто говорить. Я не верю своим ушам. Просто говорить? Как это? О чем?

— О чем угодно, Jeanne. Для чего же еще нужен язык? Ведь не для пересказа скучных текстов из учебника, согласитесь.

Поначалу я сильно напрягаюсь. Для меня «говорить» — это «рассказывать о чувствах», петляя и изворачиваясь, чтобы не сказать лишнего и не нажить себе проблем. Но с графом все не так, как с бабушкой. Он тоже задает вопросы. И с искренним интересом слушает ответы. Но в этом нет опасности. Это даже… приятно. Никогда бы не подумала.

То, что разговор идет на французском, мне тоже не особо мешает. Как ни странно. Я и не знала, что умею именно говорить. Ну, слова какие-то помнила, спряжения, неправильные глаголы — вся вот эта тоска. А оказывается, можно просто общаться. И это совсем другое.

Я, конечно, многого не понимаю. Но общий смысл улавливается как-то сам собой. Когда настает мой черед говорить, язык, как по волшебству, находит слова, о которых я даже не помнила, что их знаю. А они, оказывается, где-то хранились — и вдруг пригодились.

Мы говорим обо всем на свете. В том числе о Жанне д’Арк.

Ян рисует. Я краем глаза вижу движения его руки. Как всегда, быстрые и резкие. Но сам он сегодня будто чуточку спокойнее. Самую малость. В окнах медленно синеют сумерки, карандаш шуршит по бумаге, Ян молчит, мы с графом мирно беседуем. И эта его домашняя кофта с карманами…

Будто я дома. В таком доме, которого у меня никогда не было. В настоящей, теплой семье. И от этого тепла мне вдруг почему-то становится очень больно. Я вспоминаю бабушку, допросы, переезды, родителей, занятых только друг другом… и как всем на меня, на самом деле, плевать. На эти самые мои чувства, о которых мы столько талдычим.

Я чувствую такое одиночество, будто я сирота, девочка со спичками, замерзающая на холодном углу. Хочется разреветься, уткнувшись в эту проклятую вязаную кофту — зачем он только ее надел! — и закричать:

«Пожалуйста, возьмите меня к себе! Я вам пригожусь!»

Хотя как я могу им пригодиться? Бред какой-то. И вообще это несправедливо по отношению к бабушке и родителям. Они же ничего плохого не делают. Заботятся. По-своему. Просто с ними холодно. А тут — тепло. И от этого очень больно.

Но тут граф спрашивает, заметила ли я, что нас с Яном одинаково зовут? В смысле? Оказывается, Жанна и Ян — формы одного и того же имени, Иоанн. Мне почему-то ужасно приятно. Я опять начинаю глупо улыбаться. Как Влад, которому дали конфетку. Или нет, как Влад, когда он нашел в песочнице у нас во дворе замызганного плюшевого мамонтенка. Это надо было видеть. Столько счастья, наверное, и в десятерых не поместится.

— Понимает ли Ян французский? — спрашиваю я, чтобы не разорваться от счастья.

— Не удивлюсь, если он понимает даже язык птиц и зверей, — улыбается граф.

И рассказывает, что учителя в гимназии не понимали, зачем Яну ходить на уроки. Он же, типа «не здесь». Но граф, используя рисунки Яна, доказал, что тот абсолютно все воспринимает. А часто видит даже скрытое от глаз, поэтому «его многие побаиваются».

— Ага! — подскакиваю я и начинаю, захлебываясь, излагать чудесную историю про мой невидимый меч.

Но граф совершенно не удивляется.

— Этот меч не такой уж невидимый. Даже я его вижу.

— Серьезно?!

Граф не отвечает. Он вдруг встает и объявляет (уже по-русски), что «на сегодня все». В первую секунду я дико обижаюсь. Так это неожиданно и резко. Как ведро холодной воды. Но потом сама чувствую: что-то изменилось. Какая-то маленькая деталь. Исчез шорох карандаша по бумаге. Ян перестал рисовать.

Меня охватывает необъяснимое беспокойство. Даже паника. Будто сейчас случится что-то ужасное. Я судорожно натягиваю пальто, не попадая в рукава. Граф серьезен и сосредоточен, как хирург перед операцией. Ян опять в столбняке. Как вчера в коридоре. Отчего он сейчас перегрелся, интересно? Вроде все было спокойно. Никто не ссорился.

Я бросаю взгляд на его застывшее лицо. Прямой нос, высокие скулы, тонкие губы, что-то неуловимо звериное в глазах…

И тут со мной случается кое-что очень-очень стыдное. Нет, я не теряю трусы с лопнувшей резинкой. Я же в джинсах. Но по ощущениям похоже. Даже не знаю, как сказать. Фуф. Короче, я смотрю на него, смотрю. И надо бы уже перестать пялиться, это неприлично и вообще. Но мне не хочется отворачиваться и смотреть куда-то еще. Мне нравится на него смотреть.

Дальше — хуже. Я вдруг вижу, что он... Короче, он красивый. Ничего себе, да? Никогда не думала о таких глупостях. Это, блин, все равно что думать о белых единорогах. Да еще в такой неподходящий момент. Когда с ним того и гляди случится припадок или что-то в этом духе. А я, видите ли, любуюсь. Гадость, глупость! И вообще... Знал бы граф… Хорошо, что он не умеет читать мысли… в отличие от… Ой!

Я пулей вылетаю из кабинета. Кажется, даже не попрощавшись. Впрочем, им сейчас и не до меня.

 

 

16

 

Я плетусь домой по жидкой грязи. Добро пожаловать в реальность, девочка. Здесь все по-прежнему. Холодно, пусто, и осколки хрустят под ногами. Будто за порогом кабинета номер 14 простирается другая планета.

Внутри все ничуть не лучше, чем снаружи. Даже хуже. Липкий туман, полный всяких горлумов. Хочется как-то отмыться, очиститься. Вернуться к той себе, какой я была совсем недавно. Без этих вот стыдных мыслей и гадких снов. Без приступов злости. И безумных качелей, на которых я летаю от невыносимой тоски к идиотскому счастью и обратно.

Неужели все это теперь я? Ускоряю шаг, будто пытаюсь убежать от этой незнакомой и неприятной особы. А она сидит у меня на плечах и хохочет, как кикимора.

Вот и железная дорога. Поездов нет. Похвально, что вспомнила посмотреть. Я заношу ногу над путями. И вдруг слышу внутри гнусный гнусавый голосок:

«А ты сядь и подожди. Прямо на рельсы. И все кончится. Ты же этого хочешь...»

Я так и застываю с поднятой ногой. Что это вообще было?

Я в ужасе. Но не вся я. Внутри будто есть еще кто-то, кому... хочется послушаться. И этот непонятный кто-то вдруг делается сильнее остальной меня.

Медленно-медленно, как в кошмаре, я опускаю ногу на почерневший гравий. И сажусь на рельсы. Позвоночник становится ватным. Я кладу лоб на коленки и закрываю глаза.

Не знаю, сколько это продолжается. Может, минуту. Может, час. Оцепенение, туман, равнодушие. Иногда я лениво думаю, что надо попытаться встать. Но тут же забываю. Сил шевелиться все равно нет.

Вдруг кто-то с размаху трескает меня по плечу. И я влетаю обратно в реальность. Будто катапульта сработала. Вскакиваю. Я снова могу управлять своими руками и ногами. Звуки, запахи, цвета обрушиваются на меня Ниагарским водопадом. А следом — невыносимый, подвывающий ужас. От того, что я сейчас делала. Совершенно оглушенная, я не сразу обращаю внимание на человеческие фигуры рядом.

— Фига ты безбашенная, новенькая! — Выпученные глаза Коробейникова норовят выпрыгнуть из черепа на насыпь. — Я ж говорил, она, ваще, отмороженная. Ваще, бои без правил. А ты заладил: припугнуть да припугнуть. Чем ты ее пугнешь, когда она на рельсах спит!

— Это ж просто девка. Тощая, мелкая. А нас четверо, — лениво сплевывает плюгавый тип в спортивной куртке.

Я узнаю не его самого. Сам-то он такой — среднестатистический. Выскальзывает из памяти, как обмылок из пальцев. Я узнаю голос. Медленный, опасный. Предводитель бандерлогов из парка. Тот, который все время молчал. А под конец пообещал, что мы еще встретимся. Вот мы и встретились. И Коробейников тут же. Ничего удивительного. Как говорит папа, подобное притягивается к подобному.

— Тащи ее в штаб, Коробка, потолкуем. Не на путях же разбираться.

— Ага, тащи! Вот сам и тащи, раз такой борзый.

— Ты че, эту глисту в скафандре боишься? Ты баба, Коробка.

— Да иди ты!

Тут практически над нами раздается гудок поезда. Мы перелетаем через гудящие рельсы и скатываемся с насыпи. Бандерлоги останавливаются, хрипло дыша, будто на финише марафонской дистанции. А я несусь дальше, почти не касаясь земли.

— Эй! Куда? Держи ее!

Ага, как же. Кто меня поймает? Эти прокуренные туши с кривыми ногами? Неповоротливые, как ржавые бульдозеры? Я-то умею бегать. Как написано в одной классной книжке, «все изгои хорошо бегают».

Но я еще и тренируюсь по утрам. И мне даже нравится. Чуть ли не единственное из того, что впихнула в меня бабушка Аида…

Надо будет завтра встать на полчаса раньше. А то на новом месте совсем выбилась из графика.

 

 

17

 

Вечером у нас впервые не происходит разбора чувств. Бабушка Аида лежит лицом к стене, накрыв голову полотенцем. Мигрень. По всей квартире задернуты шторы и потушен свет. Только на кухне робко мерцают два ноутбука. Клацанья клавиатуры не слышно, значит, родители уже переключились друг на друга.

Я рада, что могу спокойно подумать, не тратя остаток сил на самозащиту без оружия. Разобраться. По крайней мере попытаться.

Хотя, если честно, без привычного ритуала мне малость не по себе. Точно мир покачнулся и вот-вот с грохотом упадет, как сорвавшаяся с гвоздя картина.

Я сижу на полу и тупо смотрю на пятно света от уличного фонаря. Оно то наползает мне на пальцы ног, то откатывается в сторону, словно маленькая золотая волна.

Я хотела подумать и разобраться. Но мозг отказывается со мной сотрудничать. Только иногда выдает какой-то дешевый хоррор. Будто сейчас стены станут мягкими и «с той стороны» в комнату хлынут черные черви-людоеды. Или небо упадет на землю. Или солнце больше никогда не взойдет...

Не знаю, откуда в моей голове берется такое. Да и вообще — откуда в ней весь тот хлам, на который я натыкаюсь в последние дни? Это явно не то, что загружала туда бабушка Аида. Бедная бабушка Аида, которая лежит за стеной (той, откуда я жду нашествия червей-людоедов) и молча страдает.

И страдает, понятное дело, вовсе не из-за мигрени. А из-за меня. Что я впервые в жизни ее не послушалась. И сделала по-своему.

Сейчас, когда я гляжу на метания фонарного пятна, моя голова похожа на улицу с двусторонним движением. По одной полосе плетутся привычные мысли, похожие на старые троллейбусы. Ужас-ужас, я виновата. Бабушке плохо из-за меня. Я должна быть хорошей девочкой. Я должна все исправить. По другой бодро пролетают новенькие нагленькие тачки. Пусть привыкает. Я не мебель, которую можно двигать куда хочешь. Я сама буду решать.

Под этим шоссе есть еще подземный переход. Там стою сама я и с ужасом вспоминаю, как села на рельсы. Как подумала, что Ян красивый. И про сон, где он на меня смотрел. И мне хочется выбежать и запрыгнуть в привычный старый троллейбус. Я уже поднимаюсь, но на ступеньках, уперев руки в бока, стоит смеющаяся Жанна. И говорит:

«Ну уж нет! Туда мы больше не пойдем».

Я начинаю спускаться, но останавливаюсь.

«Мне стыдно злиться. На бабушку. И вообще».

«Нет ничего плохого в том, чтобы себя защищать», — отвечает Жанна, по-мальчишески тряхнув короткими волосами.

«Почему ты не появилась раньше? Тогда бы меня не разлучили с единственным другом!»

«Так я потому и появилась, что разлучили. Понимаешь? Нужно было что-то очень-очень сильное, чтобы ты выпустила меня».

«Откуда выпустила?»

«Да вон оттуда».

Жанна кивает, и я с ужасом вижу, что лестница, на которой она стоит, уходит далеко вниз. А там что-то такое клубится, дымится. И чавкает.  В этот момент я понимаю, что сплю.

Что вы делаете, когда во сне понимаете, что спите? Я или летаю. Или хожу на руках.

Вот и сейчас я переворачиваюсь вверх ногами и иду по ступенькам. Жанна смеется.

И вдруг мы попадаем на школьный чердак. Ян стоит перед старинным зеркалом. А оттуда на него смотрит некрасивая девушка с лицом-мультиком, которую он рисовал. Кончиками пальцев она осторожно прикасается к стеклу со своей стороны. Ян медленно, зачарованно делает то же самое. Когда их руки встречаются, я чувствую себя так, будто мне выстрелили в висок. Я стою в углу, забаррикадированная невероятным хламом, который мешает броситься к зеркалу и разбить эту невыносимую связь.

А потом слышу голос Жанны. И понимаю, что она где-то сзади, совсем рядом. Улавливаю прикосновение ее острых лопаток к моей спине. Висящий у нее на поясе меч холодит мне ногу. Это приятно и немного страшно.

«У него всегда будет что-то важнее тебя, — говорит Жанна. — Что-то, чего никто, кроме него, не видит».

«Но я-то ее вижу, эту зазеркальную девицу», — возражаю я, понимая, что речь совсем не об этом.

По легкому толчку в спину я понимаю, что Жанна усмехается.

«В любой непонятной ситуации главное не врать себе. Этот псих тебе зачем-то нужен. Ну и ладно. И пусть. Но глупо ждать, что ты станешь нужна ему. Просто предупреждаю. А вообще, лучше запишись в секцию самбо».

Я аж подпрыгиваю от этого неожиданного вывода. Но не успеваю ответить. Потому что девица вдруг протягивает руку сквозь стекло, обхватывает запястье Яна тонкими пальцами, похожими на змей, и с силой дергает на себя. Он влетает в зеркало. И оба исчезают.

Я прорываюсь за ними сквозь баррикады барахла, что-то с грохотом рушится мне на голову…

Я кричу. И вскакиваю, дико озираясь.

Сердце колотится во всем теле — от пяток до макушки. Не сразу понимаю, где я. Потом по запаху кошек и лекарств узнаю свою новую комнату. Как я оказалась на полу? Упала с продавленной тахты? Да нет, она вообще у другой стены. Ходила во сне? Вот только лунатизма мне не хватало для полного счастья! А-а. Наверное, уснула прямо тут. Думала, думала — и уснула. Очень мило. Судя по тому, как у меня все закоченело, валяюсь на голом полу я уже довольно давно. Дурацкий сон. И на душе так погано. Завтра точно пойду бегать. Пошатываясь, доползаю до своего царского ложа и падаю лицом вниз. Как срубленное дерево. Почему в последнее время вдруг стало так трудно жить?

 

 

18

 

Бегать, оказывается, тоже стало трудно. Во-первых, я еле-еле продрала глаза, когда зазвонил будильник. Через минуту после того, как я повалилась на тахту. Во-вторых, тело словно перестало быть моим. Ватное, вялое. Противное. Я тащу его по разбитому асфальту, точно сломанный чемодан, набитый кирпичами. Изумленные взгляды прохожих, которые, видимо, прожили всю жизнь, не подозревая о существовании зарядки, делают мое утро еще более добрым.

В довершение всего ко мне привязывается визгливая собачонка, а вслед за ней — точно такая же старушонка, ее хозяйка. Вместо того, чтобы приструнить свою бешеную мочалку, она начинает вопить, что я «безобразничаю», «ношусь как угорелая» и «прогуливаю школу». Дурдом. Размером с город. Размером с мир.

Жанна страшно хочет пнуть собачонку. Мне приходится буквально держать себя за ноги. Зато от вялости не осталось и следа. Внутри будто взлетает реактивная ракета. Все-таки злость — бодрящая штука.

Я очень вежливо сообщаю старушонке о том, как трудно мне сдерживать здоровое желание отфутболить ее милого питомца на другую сторону улицы. Старушонка даже теряет дар речи, только булькает, как забытый на плите суп. Но собачонку все-таки пристегивает.

Наконец-то можно бежать дальше. И я бегу.

Вот теперь я себя узнаю. Это я. Легкая, быстрая, полная сил. Правда, дерзость и злость — не мои. Но уже более привычные. Кажется, скоро я смирюсь с их присутствием. По крайней мере, пока они мне только на пользу.

«Такими темпами мы настроим против себя весь городишко».

«Пфф! — фыркает Жанна. — Какая потеря!»

И тут я понимаю, что она мне нравится.

Классно, когда есть на кого положиться. Даже если это «выдуманный друг» (= «признак аутизма»).

Я бегу домой, молниеносно принимаю горячий душ и на всех парах вылетаю на улицу. Бабушка Аида так и не вышла из своей комнаты. Уф! Какое облегчение! Никто не промоет мозг с утра пораньше.

Но я рано радовалась. Своим красноречивым отсутствием бабушка подцепила меня на крючок гораздо вернее, чем самым грандиозным скандалом. Я опять начинаю чувствовать себя виноватой. Начинаю и не могу остановиться. Это так привычно.

Ей плохо. Из-за меня. Она не встает с постели.

Всю дорогу до гимназии бабушка Аида царит и властвует в моей бедной голове. Будто идет рядом, громогласно вещая о том, как я неправильно живу. Круто она устроила, да? Ей уже даже незачем самой произносить эти слова. Они сами крутятся в моей голове. А она может расслабиться и лежать на тахте хоть круглые сутки.

В парке опять топчутся бандерлоги. Интересно, когда они вчера говорили про штаб-квартиру, они имели в виду этот фонтан, полный битого стекла? Или ржавые останки аттракционов? Надо будет все-таки разведать нормальный путь в гимназию, чтобы не воевать с ними каждый день.

«Можем и повоевать», — усмехается Жанна, проводя пальцем по мечу.

Бандерлоги, испуская в сизое небо вонючие клубы дыма, плетутся впереди. Коробейников, конечно, тоже тут. Загребает уличный сор стоптанными кроссовками. Глядя на него, я вспоминаю детский стишок: «Жил на свете человек, скрюченные ножки». Становится смешно.

Но тут я слышу обрывок их бубнежа. И веселье мгновенно слетает с меня, как желтые листья с липы над нами. Всего несколько слов. «Псих», «мазня», «зеркало» — и внутри срабатывает сигнализация. Это о нем. И они знают о чердаке! Порыв ветра. Ничего не разобрать. Но в интонациях ясно звучит: опасность. Угрозу источают даже бритые затылки и пузырящиеся на спинах куртки.

Какого черта им от него надо? Жанна делает стойку, выставив вперед меч. Я осторожно ускоряю шаг, чтобы услышать еще что-нибудь. Почему-то теперь до меня долетает на все лады повторяемое «бабло».

Собираются трясти с него деньги? Ну, эта история мне хорошо знакома. Решается своевременным походом к директору, а если тот не мычит, не телится (что бывает часто) — то в отдел по борьбе с несовершеннолетними придурками. Главное, выкинуть из головы всякие благородные истины о том, что «стучать позорно».

Многие так думают. Будто надо терпеть, разбираться самому или «дать и отстанут». Скажу вам как человек, имеющий за плечами два десятка школ в спальных районах, — все это не работает. В одиночку ты сможешь разобраться с такой вот бандой бандерлогов, только если владеешь каким-нибудь хитрым джиу-джитсу и можешь, схватив за мизинец, опрокинуть громилу ростом с трансформаторную будку. А если ты не Джеки Чан, то путь один — рассказать тем, кто может их припугнуть. И плевать на кодекс чести. Разве они его соблюдают, подкарауливая тебя у сортира? Наваливаясь вчетвером на одного? Ну и нечего с ними церемониться.

К сожалению, я не успеваю больше ничего услышать. Предательский осколок хрустит под моим ботинком. Коробейников оборачивается и выдыхает:

— Шухер!

Бандерлоги синхронно втягивают головы в плечи. Неужели я произвела на них такое сильное впечатление? Даже приятно. Целую секунду. Потом вожак стаи презрительно сует Коробейникову кулак под ребра.

— За что, шеф? — жалобно скулит тот.

— За ложную тревогу.

И он начинает медленно разворачиваться ко мне. Выдвинув челюсть вперед, как ящик стола. Забавное зрелище. Но досматривать неохота.

Я делаю шаг в самую гущу бандерлогов, будто передо мной пустая парковая дорожка. Коробейников испуганно отступает. Он явно слабое звено. Недаром ходит в гимназию, а не в коррекционную школу. Поэтому я наношу удар именно по нему. Просто заглядываю в выпученные глазища и сообщаю:

— Я все слышала. Сделаете ему что-нибудь, сообщу в полицию. Ясно?

Бандерлоги молчат. Я прохожу сквозь строй воняющих куревом спортивных курток. С гордо поднятой головой. Такая вся из себя. Со сверкающим мечом. Но уже через секунду прекрасная героическая картинка лопается. Сильная рука хватает меня за воротник.

Я дергаюсь, но не могу вырваться. Внутри будто извергается водопад кипятка. Гейзер гнева, унижения и страха. Да, они сильнее. Их больше.  И в секцию самбо, как предлагала Жанна, я еще не записалась. Но обязательно сделаю это. Сегодня же!

Ладно, без паники. У меня ведь есть секретное оружие. Ультразвук.  Я набираю полную грудь воздуха и начинаю визжать.

Визжу я очень хорошо. Если бы этот вид спорта был внесен в Олимпийские игры, я бы неизменно брала золотую медаль. Серьезно. Я могу визжать долго, пронзительно, оглушительно, невыносимо. Вкручиваться в уши, мозги, печенки и селезенки безжалостным алмазным сверлом.

Этому тоже научила частая смена школ. Когда меня в первый раз схватили за шиворот превосходящие силы противника, я не смогла даже пискнуть, не то что закричать. Было почему-то ужасно стыдно. Будто я виновата в том, что со мной вытворяют. И никто не должен этого увидеть... Опасная фигня. Вроде запрета жаловаться взрослым, когда с тебя трясут деньги.

Бабушка Аида с помощью очередного психолога хорошо вправила мне мозг по этому поводу. Я даже ей благодарна. Умение заорать, когда тебя прижали к стенке, меня потом не раз спасало.

Вот и теперь. Клешня, держащая воротник, непроизвольно разжимается. Не глядя, делаю резкий хук локтем. И воздуха сзади становится ощутимо больше. Тогда я стартую, уверенная, что в ближайшую секунду никто не поймает меня на скаку. Тело, разогретое утренней пробежкой и дозой адреналина, стрелой летит сквозь заросли.

Классно, что я умею бегать. И визжать. Осталось освоить какое-нибудь боевое искусство — и можно будет вообще ничего не бояться. Да я, кажется, и так не боюсь. Хотя та секунда, когда внутри фонтанировал обжигающий ужас пойманного зверя, точно не войдет в список моих любимых воспоминаний.

Я забегаю в старинное здание гимназии в тот момент, когда очередная важная первоклашка поднимается по белоснежной лестнице на второй этаж, старательно трезвоня в колокольчик. «На следующей перемене, — думаю я, перепрыгивая через три ступеньки, — надо будет обязательно предупредить графа об опасности. Вряд ли их всерьез испугает моя угроза. Разве что бедняжку Коробейникова».

Я влетаю в класс и с порога словно разбиваюсь о стеклянную стену. Яна опять нет. Разочарование, злость, обида. Как если бы мне что-то обещали и обманули. Я моментально становлюсь в двести раз тяжелее. И медленно плетусь на свое место, не глядя по сторонам. Как же противно, натыкаясь на пустую парту, понимать, что я его ждала. Даже мой утренний забег кажется теперь чем-то стыдным и глупым. Будто я к нему бежала. Неслась со всех ног.

«Не надо ничего ждать, — говорит Жанна со скучающим видом. —  Он тебе ничего не обещал. Он с тобой вообще не разговаривал ни разу».

Ну да, ну да. Она права, конечно.

На моем стуле валяется скомканный клочок бумаги. Злобно скидываю его на пол и падаю без сил.

«Подними!» — жарко выдыхает Жанна с внутренней стороны уха.

Что? Мысли движутся туго, словно под водой. Поднять? Какую еще бумажку?

— Жанна, у нас в гимназии не принято мусорить. Подберите то, что вы так артистично швырнули на пол, и отправьте в урну, если оно вам не нужно.

Учительница. Кажется, я ее уже видела. Биология? Физика? Все лица в новой школе слипаются в один комок, из которого так и не успевают вылупиться в нечто отдельное, имеющее имя и характер.

Я с трудом отрываюсь от стула. Да что же такое! Может, меня телепортировали на другую планету? Где гравитация в сто раз сильнее? Почему все вдруг стало так нечеловечески трудно, любое движение? Я поднимаю бумажку и плетусь к пластмассовой мусорке, которая стоит у доски, словно вызванный отвечать гном.

На полпути машинально разворачиваю листок. И меня отбрасывает обратно. Как взрывной волной. Сердце колотится в ушах, заглушая смешки одноклассников. Бумажка, намертво зажатая в кулаке, становится влажной.

Проходит несколько минут. Внимание, прилепившееся ко мне, точно паутина, постепенно перемещается в другую точку. Видимо, к учительскому столу, откуда долетают обрывки слов, столь же невнятные, как бормотание диспетчеров над рельсами. Я и не слушаю.

Деревянными пальцами снова разворачиваю листок.

Характерными стремительными штрихами там нарисована тонкая девичья рука, обхватившая за запястье другую, с очень узнаваемыми, обгрызенными под корень ногтями. (Я и не подозревала, что уже выучила наизусть его руки.) Вокруг их сцепки разлетается фейерверк трещинок и осколков. Как от разбитого стекла.

 

19

 

Когда проходит первый шок (он опять видел мой сон!), я начинаю чувствовать, как от рисунка расходятся волны тревоги. Словно круги от брошенного в воду камня. И с каждым кругом тревога становится все сильнее.  Что-то случится сегодня. Что-то очень плохое и опасное. А может, случается прямо сейчас, пока я тут ерзаю на хромом стуле под невнятное бормотание формул, похожее на китайское радио. Тревога поднимается по телу, как ледяная вода. Когда ее змеиные кольца сдавливают мне грудь, я не выдерживаю и прошусь выйти.

— Конечно-конечно, — шипит училка. — Вы и так присутствуете на уроке чисто номинально.

Я не отвечаю. В общем-то она права. Да и не того сейчас. Когда-нибудь обязательно обращу внимание на ее предмет. Если успею до переезда.

Я подбегаю к кабинету № 14 и рывком распахиваю дверь. Двадцать пар незнакомых глаз синхронно поворачиваются ко мне. Черт! Тут тоже урок! И за учительским столом вместо графа — колышется огромная цветочная клумба, от которой так сильно несет духами, что у меня тут же закладывает нос.

— Что стряслось, милочка? Пожар? Потоп?

Я вижу ее очень смутно. Что-то большое, яркое, цветастое. Класс ржет. Да, у меня талант попадать в идиотские ситуации. Может, пойти в стендап комики?

— Нет. Я хотела поговорить…

Как назло, настоящее имя графа напрочь вылетело из головы.

— Вы врываетесь на урок, чтобы поговорить? — Угольно-черные брови ползут к фиолетовым кудрям. — Может, вы ошиблись адресом? Кабинет школьного психолога на первом этаже.

— Да, спасибо. Вы невероятно добры, — бормочу я, стремительно захлопывая дверь.

В учительской его, разумеется, тоже нет. Зато какая-то прилипчивая язва с жидким пучком на затылке тут же присасывается ко мне с допросом, почему я не на уроке.

— У меня паническая атака, поэтому я попросилась к школьному психологу, — рапортую я и, не давая ей времени осмыслить мои слова, вылетаю в коридор.

Главное правило выживания — быстрота реакции. Это я давно знаю. Хотя, возможно, если бы я умела не только размахивать мечом, но и, например, улыбаться и хлопать ресницами, прикидываясь хорошей девочкой, я бы смогла выяснить, где сейчас граф. И Ян... А я только мечусь по гимназии, отскакивая от всех встречных, как бильярдный шар от бортиков. Или как Колобок. И от бабушки ушел, и от волка, и от бандерлогов…

Хорошо бы выяснить, например, телефон родителей Яна. Позвонить, спросить... Тут я вспоминаю свое короткое знакомство с мамой Влада.  И меня передергивает. Нет, лучше узнать телефон графа. Сказать, что у нас с ним назначен урок французского. Да-да… Только дождаться, пока язва выйдет из учительской... Вроде там был еще кто-то, кроме нее. Может, они нормальные…

Мысли становятся медленными и бледными. Паузы между ними все больше. Будто в голову врываются языки тумана, слизывая целые куски текста, как ластик...

Похоже, сейчас опять накроет. Так не вовремя! Хотя… когда это бывало вовремя? В очереди в кассу супермаркета? Или в той лодке с дырявым дном? Ладно, зато я знаю, где укрыться. Чердак.

Дорога туда оказывается слишком долгой. Я отрубаюсь, едва переступив порог. И не успеваю даже удостовериться в безопасности укрытия.

Сон обрушивается на меня, как гильотина. Не то чтобы я имела большой опыт лежания под гильотиной (вы ведь в курсе, что это?), но подозреваю, что падает она довольно быстро.

Как всегда, мне снится место, в котором я уснула. Чердак гимназии. Разбитое старинное зеркало. Будто мой ночной кошмар продолжается с того места, на котором прервался. Я подхожу ближе. Осколки, как клыки, торчат из тяжелой резной рамы.

Я вглядываюсь в то, что осталось от зеркала. Там все тот же город.  С экипажами и прохожими, одетыми по моде столетней давности…

Кстати, мне ужасно нравятся тогдашние женские ботинки — с крючками для шнурков, как у коньков. Наверняка вы видели такие в исторических музеях. Ну, вы же там бывали? Даже если у вас нет энергичной бабушки. Школьные-то экскурсии никто не отменял.

Я сканирую негустую толпу. Но его там нет. И вдруг узнаю один дом. Точнее — каменные лица на нем. Я это здание недавно видела. Еще удивилась, что у всех лиц — разное выражение. Обычно-то они одинаковые.

Сейчас на этой небольшой площади вокруг еще одного неработающего фонтана тусуются старушки, продающие квашеную капусту. И все здания надежно замаскированы вывесками и рекламой. Но в целом все вполне узнаваемо.

Ладно, на местности сориентировались. Правда, пока не ясно, какой в этом прок. Ясно одно: Ян попал в беду. Во сне мои смутные страхи переплавляются в стопроцентную уверенность. Но как ему помочь? Где искать? И при чем тут зеркало?

Я вглядываюсь в улочку, идущую от площади вниз. В конце ее торчит знакомая мне водонапорная башня. Железной дороги рядом еще нет. Возле башни стоят телеги с огромными бочками. Лошади с мохнатыми ногами равнодушно перетирают челюстями зерно, опуская морды в привязанные к оглоблям мешки. Несколько оборванцев тащат наполненную водой бочку. Один взвалил ее на спину и удерживает с помощью жуткого железного крюка и грязной веревки, а трое других подпирают ношу сзади. Рожи у них совершенно отпетые. Чумазые, беззубые, только белки глаз сверкают. Но я моментально узнаю всю теплую компанию. Коробейников и бандерлоги.  В древних лохмотьях и картузах.

Вдруг какое-то постороннее движение вмешивается в их монотонный слаженный ритм. Будто искра пробегает. Они переглядываются, резко опускают бочку, расплескав почти половину, и сдвигают головы, о чем-то перешептываясь. Я даже слышу змеиное шипение, вырывающееся из дырявых ртов.

Изо всех сил вытянув шею, пытаюсь разглядеть, что они увидели. Хотя и так догадываюсь. По другой стороне улицы, ссутулившись, словно в ожидании удара, идет Ян. На нем, видимо, тогдашняя гимназическая форма. Серая шинель застегнута на все пуговицы, воротник поднят, фуражка надвинута на глаза. Человек в футляре.

Дальше все происходит очень быстро. И в то же время — мучительно медленно. Словно в фильмах, которые мне нельзя, где секундный взрыв растягивают на три минуты. Страшный железный крюк летит в Яна. Не как брошенный предмет, а как живое существо, обладающее собственной злой волей. Летит и летит, а я ничего не могу сделать...

Ян закрывает голову руками. Зажатый под мышкой портфель падает на мостовую. Ветер разносит по улице бумажные листы. С рисунками, конечно. Наконец, крюк вгрызается в воротник, привязанная к нему веревка дергается, и Ян, молотя ногами в воздухе, взлетает в воздух. Я задираю голову и вижу, что этот гнусный гарпун зацеплен за деревянную балку под самой крышей башни. Бандерлоги, гогоча беззубыми пастями, тянут свой конец веревки. И Ян, опасно раскачиваясь, поднимается все выше и выше.  Не дергайся, а то сорвешься, — шепчу я пересохшими губами. Но он дергается, гнилая веревка трещит, я ору.

— Тише, Jeanne, тише. Это просто сон, — произносит знакомый голос.

Я рывком возвращаюсь в реальность. Граф.

— А где… — начинаю я.

И тут мой взгляд падает на зеркало. Оно, правда, разбито.

— А что здесь случилось?

— Я у вас хотел спросить.

— Я ничего не знаю. Я просто уснула, — растерянно бормочу я.

— Вы видели Яна? — с надеждой спрашивает граф, и у меня внутри все обрывается. — Повсюду его ищу. Оставил в классе за пять минут до звонка. Но на уроке его не было.

— Нет, не видела, — упавшим голосом отвечаю я. — Я немного опоздала на первый урок.

Граф хмурится.

— Я думал, он тут. Он перед этим зеркалом может часами сидеть. Кто его разбил?

— Не знаю…

— Когда вы пришли, уже так было?

— Не знаю, — повторяю я уже почти беззвучно.

Граф поднимает брови.

— Я не успела осмотреться. Уснула…

— Нарколепсия? — ровным тоном осведомляется он, будто речь идет о чем-то вроде насморка.

Я вздрагиваю.

— Сообщите родителям?

— А они не знают? Как же вы справляетесь?

— Нормально. Я привыкла. А им волноваться совершенно незачем, правда...

— Ну… Я, конечно, считаю, что им лучше знать. Но это ваше решение.

Повисает пауза. Мы оба смотрим на клыки-осколки, торчащие из рамы. Мне совершенно некстати вспоминается сказка про Финиста. Как злые сестры натыкали ножей на окно. И он больше не прилетал.

— А вот родителям… Яна, — я почему-то с трудом произношу его имя, — надо обязательно позвонить. Кажется, ему угрожает опасность…

— Какая? — молниеносно спрашивает граф.

Вопрос похож на бросок тигра. И на то, как он прыгнул к Яну здесь, на чердаке, когда тот орал на меня и рвал в клочья свой блокнот. Мне нравится быстрота его реакций. Я тоже хочу так уметь.

Рассказываю о подслушанном с утра разговоре.

— Но зачем он им понадобился? — Граф трет переносицу. — Не понимаю… Никогда такого не было…

И вдруг на мою голову обрушивается ужасная мысль. Вот уж точно — как гильотина. Это из-за меня! Я разозлила бандерлогов. Причем не один раз. И они решили отомстить. А Коробейников рассказал, что мы… что я… В общем, что тут мое слабое место. Но не могли же они… сделать с ним что-то на самом деле плохое?.. Я вспоминаю их лица. Особенно вожака.  И понимаю: могли!

— Надо сообщить его родителям! — кричу я, вскакивая так резко, что темнеет в глазах.

— Зачем? — удивляется граф. — Я ведь и так в курсе.

— Что?!

Я застываю, разинув рот. Представляю, какой у меня дурацкий вид. Впрочем, неважно.

— То есть… Он ваш… — Я опять страшно смущаюсь. — Сын?.. То есть, наверное, внук?

— Я считаю, что сын. Приемный. Хотя по возрасту, конечно, больше тянет на внука, вы правы, Jeanne.

Вот оно что. У меня в голове будто поворачивается калейдоскоп. Все факты, которые я знаю, сдвигаются с мест, и из них складывается совсем другой рисунок. Ну да, ну да. Как же я сама-то не догадалась? Ведь очевидно, что это не просто учитель, опекающий трудного ученика. Даже в самом прекрасном и необычном учителе не будет такой… такого… не знаю, как назвать. Внимательности? Погруженности? Самоотверженности?

Ладно, неважно. Сейчас главное другое.

— Коробейникова тоже не было на уроке, — выпаливаю я. — А я их обогнала. Ну, утром, когда они замышляли что-то.

— Я проводил его до кабинета, где у вас был первый урок. И оставил там минут за пять до звонка.

— То есть… он… ну, Ян… — как приятно и как больно произносить его имя… — Видимо, улизнул из класса до начала урока. И, наверное, отправился сюда… А они… Да, они говорили про зеркало и чердак! Они знали об укрытии! Вломились сюда, разбили зеркало и утащили его в неизвестном направлении!

Граф вздыхает и слегка улыбается, хотя вид у него, мягко говоря, невеселый.

— Любите кино, Jeanne?

— Может, и любила бы. Но мне его нельзя.

— Неужели? Почему?

— Ну, бабушка считает… Не важно… К чему вы это вообще? Думаете, у меня разыгралась фантазия?

— А как, по-вашему, если даже представить себе такую ситуацию… а мне, если честно, трудно это сделать… Могли бы они провести его мимо охранника?

— А в гимназии есть запасной выход?

— Но он заперт. А ключ в учительской. И на вахте.

— Надо проверить, не пропал ли какой-нибудь ключ!

— Хорошо, я проверю, Jeanne. А вам, я полагаю, лучше вернуться на уроки.

— Чтоооооо? — Я не верю своим ушам.

Граф вдруг заговорил, как самый обычный, ничего не понимающий взрослый.

— Думаю, Ян где-то в гимназии. И я сам постараюсь найти его.

— Но почему??? — Я стою перед ним, чуть не плача. — Почему я не могу искать с вами?

— Видите ли, Jeanne, я очень благодарен вам за горячее участие, которое вы принимаете в Яне…

Ага, вот как называется это стыдное безумие, когда сердце каждую минуту разносит атомной бомбой. Горячее участие. Ок.

— …но он болен. И ему необходимо регулярно, каждый час, принимать лекарства. Если мы пропускаем хотя бы один прием, он может становиться опасен для окружающих. И мне бы не хотелось, чтобы на него наткнулись вы, как на днях. Тут на чердаке, помните?

Я судорожно киваю. Такое забудешь.

— Я умею обращаться с ним во время припадков. А вы нет. И это может быть опасно не только для вас. Но и для него. Если упустить момент и возбуждение выйдет из-под контроля, то… последствия могут быть самыми печальными, вплоть до комы… Поэтому лучше…

— Но я могу искать с вами! — умоляюще произношу я, ненавидя себя за этот тон — будто ребенок выклянчивает шоколадку. — Я могу быть полезной! Помочь!

Граф немного недоуменно смотрит на меня своими светлыми глазами.

— В этом нет необходимости, Jeanne. Я справлюсь.

Да, конечно. Он справится. Кто бы сомневался. А я?

Граф мягко подводит меня к двери чердака. Прямо скажем — выпроваживает. Слезы обиды и разочарования жгут глаза. Я не вижу ступенек.  И вообще ничего не вижу и не слышу вокруг. В голове стучит, как отбойный молоток: «Ему угрожает опасность. Граф не понимает, как это серьезно. Не верит...»

У учительской врезаюсь в кого-то. Смутно знакомая, неприятная физиономия. А-а-а. Училка, с которой я столкнулась на днях в поисках графа. В какой-то другой жизни. Где он еще не пропал. В прекрасной, счастливой жизни, которую я не ценила.

— Почему вы опять разгуливаете во время уроков? И почему не в форме?

— В смысле не в форме? — тупо переспрашиваю я. — Я бегаю по утрам.

— Я имею в виду школьную форму. — Она разглядывает меня, как таракана. — Вы вообще в каком классе? Почему я вас не знаю?

— Я новенькая, — голосом робота отвечаю я. — Форму еще не успела…

Господи, о чем она, зачем, какая форма, какие уроки? Бежать, искать, спасать…

— Извините, срочное дело…

Я отчаливаю прочь, не утруждая себя правилами вежливости. А когда голос, летящий мне в спину, поднимается до угрожающих децибел, просто врубаю первую скорость — и бросаюсь бежать.

 

 

20

 

Пусть Сергей Сергеевич — от гнева я даже вспоминаю настоящее имя графа — влачит свои вялые поиски в гимназии, если ему так угодно. Пусть в столовую заглянет. Или в кабинет психолога, ага. Раз он меня так бесцеремонно отстранил, буду действовать в одиночку. Как частный детектив.

Я точно знаю: Яна в здании нет. И ситуация настолько серьезная, что нельзя тратить время на ненужные действия. Откуда знаю? Интуиция, шестое чувство. А еще за эти дни я — несмотря на жуткую занятость одним припадочным мальчиком — все-таки успела облазить здешние закоулки и убедиться, что единственное укромное место в гимназии — это чердак. Больше спрятаться просто негде. Если Яна нет на чердаке — значит, его нет в гимназии. Если зеркало разбито — значит, было совершено нападение. Кто главный подозреваемый? Тот, кто угрожал. Стало быть, моя цель — найти банду бандерлогов. Найти и обезвредить. Стоп. Не мог ли Ян сам разбить зеркало? В припадке бешенства? Как он рвет свои рисунки, например? Думаю, нет. Зеркало для него — нечто совсем особенное. Типа окна в волшебный мир. Я это чувствую. Конечно, вряд ли он тоже видит в нем прошлое, как в моих снах. Но это и не важно. Главное — зеркало разбил не он. А кто-то, желавший ему зла. Кто-то, поджидавший в засаде. И этот кто-то очень пожалеет о том, что натворил. Уж я постараюсь.

Мысли пролетают в голове со скоростью поезда-сапсана. Пока я сама почти с такой же скоростью несусь через парк. Ни на что не надеясь, проверяю раскуроченные аттракционы. Даже зачем-то заглядываю в лодочку, где спала. На дне лежат палые листья и фантик от конфеты, которой две жизни назад угостил меня Влад. Видимо, выпал из кармана, пока я тут валялась. Со сжавшимся сердцем подбираю скомканную бумажку и разглаживаю, точно ожидая найти какое-нибудь важное послание. На фантике написано «Марсианка». Я вспоминаю наш первый разговор с графом. О том, что мы оба иногда чувствуем себя инопланетянами. Сую фантик в нагрудный карман. С нелепой идеей, что он станет для меня чем-то вроде талисмана. Поможет выстоять при встрече со злом. Ведь Влад и граф — самые добрые люди моей жизни... Жалкие детские фантазии.

Зато, обнаружив фантик, я понимаю, что надо сбавить скорость. Ведь на бегу я могу не заметить чего-то важного. Вдруг Ян сумел оставить какой-нибудь знак. Носовой платок на ветке. Или рисунок на дорожке… Как они его вели? Тащили силой? Грубо держали за руки? Но тогда прохожие могли бы вмешаться. Хотя вот я прошла парк из конца в конец и не встретила ни одной живой души... Мне становится тошно — и я отгоняю от себя эти ужасные картинки.

Не надо сейчас эмоций. Только логика, ясный ум и предельное внимание. Все истерики будут потом. Когда оно закончится. Когда я его найду.

Ладно, будем думать. Вчера на рельсах бандерлоги что-то несли про штаб. Возможно, они держат похищенного именно там. Логично. Где бы это могло быть? Проблема в том, что я плохо знаю город. Только свой маршрут от дома до гимназии… Стоп! Если бы штаб находился где-то далеко, то на предложение тащить меня туда, кто-нибудь из бандерлогов непременно бы заныл: «Да ну, переться в такую даль...» Значит, это в районе станции!

Так. Заглянуть под платформы. Обшарить постройки непонятного назначения вдоль насыпи… А еще — тут словно молния прошивает мой мозг — водонапорную башню!

Я вспоминаю сон, где Коробейников и его друганы поймали Яна возле этой самой башни! И мне вдруг становится совершенно ясно, что он там. Глупо (и нелогично) доверять таким вот озарениям. Но зато у меня появилась версия, которую надо проверить.

Снова перехожу на бег.

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы. Обшитый серым пластиком угол станции. Несколько дворняг, лежащих вдоль вокзальной стены, лениво приподнимают уши. И, не обнаружив во мне ничего интересного, вновь откидываются в свою нирвану.

Вот и кирпичный бок башни с веселенькой надписью «ГрОб». Интересно, где здесь вход? Приземистая дверь наглухо забита листами железа. Ладно, может, есть еще одна. Зачем-то прикасаюсь пальцами к шершавому кирпичу. Он кажется теплым, почти живым. Да, в списке моих странностей есть и такая: люблю трогать старинные постройки. Вроде нашей гимназии или этой башни. На ощупь они совсем не похожи на новые…

И тут посреди этих приятных ощущений на меня обрушивается…  В первую секунду я даже не понимаю, что. Потом доходит. Кто-то (кажется, не один) напал сзади. Руки мои выкручены за спину. И я не могу пошевельнуться. Приехали.

Дергаюсь раз, другой. Держат крепко. Быстро оглядываю улицу. Ни души, не считая бродячих собак у станции. Так. А вот на станции наверняка кто-то есть. Вполне реально докричаться.

Но я не успеваю набрать воздуха для своего фирменного визга. Мерзкая клешня, воняющая табаком, зажимает мне рот. Это они, конечно, зря. Зубы у меня очень острые. Раздается сдавленный крик, несколько слов, которые из любой книжки вырежет цензура, я еще раз дергаюсь и освобождаю одну руку, которая тут же начинает молотить, куда попало.

И знаете, что я чувствую в эту секунду? Не поверите. Удовольствие. Все тело будто наполнено огнем. И я такая живая. И совершенно спокойная.  С ясным умом и твердой памятью. Или как там говорится.

Однако продолжается это недолго. Их все-таки больше. И они сильнее. Вот если бы я успела пойти на боевые искусства и поваляться на татами годика два... Но я не успеваю даже крикнуть. Пара ударов освобожденной рукой. Весьма бестолковых, нанесенных вслепую. И меня снова сгребают в охапку, а в рот суют вонючую тряпку, которая в позапрошлой жизни была, наверное, носовым платком или полотенцем. Потом меня грубо толкают в спину. Подгоняют почти вплотную к башне. И все это молча, только свирепое сопение над ухом. Неужели меня сейчас вздернут на крюк и поднимут под самую крышу, как Яна в моем сне? Но нет. Все-таки в башню есть другой вход. Несколько рук приподнимают и слегка отодвигают в сторону прислоненный к стене рекламный щит с надписью «Ритуальные услуги». Белые буквы на черном фоне. В углу таблички почему-то понуро пасется крылатый конь. И вот этот неуместный Пегас, посторонившись, открывает пробоину в кирпичной кладке. Достаточно большую, чтобы ребенок или подросток мог протиснуться внутрь. Но не взрослый. Взрослым тут не пройти. Даже таким худым, как граф. От этой мысли мне делается не по себе. Я упираюсь ногами в битую щебенку, сопротивляюсь изо всех сил. Но меня все-таки втаскивают внутрь, больно провезя щекой по кирпичам.

В этом городе есть вообще хоть кто-то живой? Почему на улице никого? Где все? Почему никто не видит, что со мной происходит?

«Не паникуй, — говорит Жанна. — Кто боится, тот пахнет жертвой. Кто пахнет жертвой, того сожрут».

«Неужели ты не боялась, когда тебя схватили?»

«Я же была права. Они потом сами признали».

«Только тебя к тому времени уже сожгли».

«Смотри под ноги!»

Это она вовремя. Моя нога замирает над провалом в сгнивших досках пола. Еще секунда, и я бы костей не собрала.

Внутри башня завалена невообразимым хламом. Тут и старые телевизоры, и безголовые куклы, и клочья стекловаты, и даже старинный могильный камень, сообщающий, что под ним покоится «раб Божий Никанор Уютов, почивший в 1845 году». Это-то здесь откуда? Задумываться, впрочем, некогда. Меня волокут в обход пузатого старого шкафа с выбитыми стеклами. За ним стоит драное кресло с облезлыми подлокотниками. А на нем важно восседает командир бандерлогов. Тоже мне крысиный король! Он явно старается выглядеть внушительно и угрожающе. Но мне становится смешно.

«Так, — говорит Жанна. — Ржать перестала и слушай сюда. Когда из тебя вытащат эту тряпку, не спрашивай сразу про своего психа. Пусть сами скажут. Может, они к этому вообще не имеют отношения. А ты возьмешь и откроешь свое уязвимое место».

 

— Где взяли? — спрашивает главарь.

— Прямо тут топталась, шкура. Вынюхивала, — отвечает кто-то из тех, кто держит мои руки, больно выкрутив назад.

— Так... Значит, ты знаешь, где наш штаб, — медленно произносит шеф.

Я мотаю головой.

— И откуда?

Я мычу. Он делает небольшое ленивое движение пальцами, и из меня вытаскивают мерзкую тряпку. Яростно сплевываю на пол.

— Отвечай. Откуда ты знаешь про штаб? Кто тебе сказал?

— Вы сами и сказали. Вчера. На рельсах.

— Думаешь, у меня провалы в памяти? Мы не говорили, где он находится.

— Но я догадалась, что где-то рядом. И предположила, что в башне.

— Ты следила за нами.

Я фыркаю.

— Молчать! Ты нас выслеживала, не юли. Зачем?

— Зачем?! А зачем вы меня схватили и приволокли в свой гадюшник? Чего вам от меня нужно?

— А ты как думаешь? Ты же такая догадливая.

— По-моему, тебе просто хочется поболтать, а?

— И дерзкая. Мне даже нравится. Но на твоем месте я бы держался скромнее. Ты ведь в наших руках.

— Чего вам надо?

— Чего нам надо? А что ты можешь предложить?

— А с какой стати...

— А с такой. Тащите сюда.

Крысиный король снова щелкает пальцами, два бандерлога исчезают за шкафом. Один по-прежнему держит мои руки за спиной. Сердце у меня больно сжимается, будто его прищемили дверью. Тем временем вожак продолжает светскую беседу.

— Так что ты вынюхивала возле штаба? Зачем тут ошивалась?

Я молчу, помня указания Жанны. Может, Ян не у них. Может, не его они сейчас «притащат»? Хотя я на 99,9% уверена, что его.

— Ты случаем никого не потеряла сегодня? Не? Все спокойно? — участливо интересуется главарь.

Молчу, молчу, молчу. Хотя внутри кипит столько слов. Сжимаю зубы, чтобы не дать им вырваться наружу. Я слышу хруст мусора под ногами. Ну, пусть это будет не он! Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

— Что, никаких предположений? — скалится шеф. — Не догадываешься?

Из-за шкафа выворачивают бандерлоги. Первое, что бросается мне в глаза — это как грубо их лапищи сжимают его руки выше локтя. Посмотреть в лицо пленника я не решаюсь. Мне страшно, Жанна. Ничего не могу с этим сделать. Сейчас они почуют. Хотя я боюсь не их. Я боюсь увидеть, в каком он состоянии. Боюсь умереть на месте от разрыва сердца. «Таблетки каждый час, иначе катастрофа». Вдруг катастрофа уже началась?

Но сквозь страх пробивается дикая радость. Она жжется и жалит, будто я бегу босиком по крапиве. Он здесь! Я его нашла! Я рядом!

— Ну, что теперь скажешь? — спрашивает главарь, жадно ловя малейшие проблески эмоций.

Я изо всех сил пытаюсь сделать каменное лицо. По-моему, не особо успешно. Но шеф выглядит разочарованным. Видимо, ожидал чего-то большего. Ему даже приходится озвучить очевидное, что, конечно, снижает эффект.

— Видишь? Твой дружбан у нас в руках.

— У меня нет проблем со зрением. — Я пожимаю плечами, насколько позволяют сведенные за спиной руки.

— Хамишь? — изумляется он. — Ты че, не врубилась? Может, у тебя не с глазами, а с мозгами проблемы?

— Никогда не жаловалась, — огрызаюсь я.

Наступает тишина. Мой собеседник явно зашел в тупик и не знает, как повернуть разговор, чтоб не остаться в дураках. Я перехожу в наступление.

— Довольно скучно с тобой разговаривать. Давай к делу. Я уже спросила, что тебе нужно. Сколько раз я должна повторить этот простой вопрос, чтобы получить внятный ответ?

Начальник стаи выдвигает вперед челюсть и сверлит меня грозным взглядом исподлобья. Выглядит это весьма смешно.

— Че ты лыбишься? Совсем оборзела?

— Так, ну давай я тебе подсказывать буду, что ли? Твои шестерки похитили Яна из школы. Чего ты хотел этим добиться? Предположительно, от меня. Хотя, возможно, я вам случайно под руку попалась?

— Не случайно. Хотя мы не ожидали, что ты так быстро прискачешь. Думали Коробку к тебе с запиской подослать.

— Ну, ОК. Будем считать, я избавила вас от лишних хлопот. Что дальше? Вот я тут. Вы мне его показали. И?

— Так это... — теряется главарь. — Ну как... Ну, ты же хочешь, чтобы мы тебя отпустили? Тебя и твоего дружка-психопата?

— Молодец. Мы почти у цели, — говорю я тоном терпеливой учительницы младших классов. — Тебе осталось сформулировать, что я должна для этого сделать?

Бедняга. Он явно чувствует себя полным идиотом. И не знает, как из этого выбраться. Единственное, что ему остается — это сохранять устрашающий вид. Следующую фразу он, судя по всему, заготовил заранее. Может, даже репетировал. Но произносит ее так неуверенно, будто отвечает у доски.

— Ты должна будешь мне повиноваться. Выполнять любые приказы. Стать моей рабыней. Делать, что скажу. Служить мне, как собака. Ясно? Я здесь главный. И я не потерплю, чтобы какая-то заезжая сопля мне на каждом шагу дерзила!

Я больше не могу. Нет, я честно пытаюсь. Я ведь все понимаю. Но смех, как чихание. Чем сильнее сдерживаешься, тем громче потом прорывает. Вот и тут. Сначала из меня выскакивает несколько нервных смешков. А дальше — будто взрывается смеховая бомба. Я ржу и ржу. По щекам уже текут слезы, живот сводит. А я не могу остановиться.

И вдруг что-то меняется. Сквозь свой безумный смех я слышу неприятный звук. Тихий, костяной, зловещий. И мгновенно умолкаю. Ян?! Да. Его трясет так, что стучат зубы. Дрожь переходит в судороги. Он выгибается в руках бандерлогов, которые испуганно таращатся на вожака, явно не зная, что делать. Зато я знаю.

— Так. Всем разойтись. Это припадок. Он может быть опасен. Я не шучу. Убить может.

Бандерлоги, даже не заметив, что слушаются не своего главаря, а заезжую соплю, с облегчением отпускают Яна. Он тут же рушится на пол, выгибаясь, будто хочет встать на мостик без помощи рук. Я дергаюсь. Лапищи, державшие меня, безропотно расцепляются. Я бросаюсь к Яну и хватаю его голову, которая бьется обо все подряд. Прижимаю к себе, пытаюсь подставлять колени и что придется под очередной удар. Краем глаза вижу, как бандерлоги один за другим исчезают за шкафом.

— Эй, стоять! «Скорую» вызовите, поняли? И графа. Ну, знаете? Сергей Сергеич из гимназии.

Я оборачиваюсь, не выпуская Яна. Так и думала. Моим конвоиром был Коробейников. Сейчас он топчется среди мусора с видом провинившегося медведя. Будто не решается просто взять и свалить, как остальные.

— Это тебе персональное задание, понял? — говорю я, глядя в его выпученные глаза. — Найти и привести сюда графа. Ясно? У него таблетки.

Коробейников кивает и бросается прочь, не разбирая дороги.

— И побыстрее! — кричу я в сутулую спину.

Это, наверное, уже лишнее. Он и так несется, как лось сквозь чащу. Того и гляди ноги переломает.

Когда бандерлоги уходят, все становится очень медленным. Будто время превратилось в смолу. Ян изгибается на полу, я держу его голову.  И думаю о том, о чем ни один нормальный человек не стал бы думать в такую минуту. Но мысли сами врываются в мозг, не спрашивая разрешения.

Я думаю, что впервые нахожусь так близко. Впервые прикасаюсь к нему. И вообще к кому-то чужому.

Я чувствую, как пахнут его волосы. И этот запах мне нравится. Такой... лесной. Походный. Будто он долго сидел у костра. И спал на подстилке из еловых лап.

Ян бьется и рвется из моих рук, хрипит, рычит, а порой издает совсем нечеловеческие звуки. Что-то булькает и шипит у него внутри, как у исландского гейзера. Жуткое зрелище, без дураков. Но тут я тоже себя удивляю. Мне почему-то совсем не страшно. А невероятно, неправдоподобно спокойно. Будто я гора. Или земля.

Я ничего не могу сделать. И от этого уходят все нервы. Наверное, мы нервничаем, когда можем что-то сделать. Или думаем, что можем. Ах, не успею, не справлюсь, ошибусь...

 

А сейчас я могу только держать его голову, чтобы он не вышиб себе мозги о каменный пол. И я это делаю. И все. Остальное от меня не зависит. Чего же дергаться.

Постепенно судороги стихают. Не знаю, сколько длился припадок. Минуту или час. Правда. Когда такое пишут в книжках, я всегда бешусь: ну как можно не понимать, хотя бы примерно, сколько времени прошло?! Оказывается, можно. Вполне.

Ян затихает. Мышцы, бывшие как железо, немного смягчаются. Тело становится раза в два тяжелее. Он бормочет какую-то инопланетную абракадабру. Вроде все слова знакомые, а вместе не складываются… Тихо стонет, катая голову туда-сюда по моим коленям. Будто у него температура под сорок.

Я осторожно трогаю ладонью его лоб и… блин, я чуть не умерла, честно! Он внезапно хватает мою руку и кладет себе на глаза. Причем вдавливает с такой силой, что мне становится страшно. Вдруг глазные яблоки провалятся внутрь, как у старой куклы?

Однажды в детстве я подобрала одну такую на помойке и весь день играла на пустыре за домом. Глаза перекатывались в пластмассовой голове. Я трясла куклу, как погремушку, в надежде вытряхнуть их, засовывала палец в глазницы... И этот персонаж фильма ужасов казался мне чем-то волшебным. Нереально прекрасным. Своих кукол у меня никогда не было. Ведь это «лишнее барахло»…

Слезы подступают к глазам. Но тут я вспоминаю, что со мной Ян, и успокаиваюсь. Его голова у меня на коленях, моя ладонь — у него на глазах. Никто никогда не был так близко. Я хочу только одного. Чтобы это не кончалось. Чтобы мы всю жизнь сидели вот так, в темной башне, как сказочные принц с принцессой, заточенные злым колдуном…

Поначалу он очень горячий. Но потихоньку становится обычным, теплым. Дыхание делается мерным, как шум моря. Я начинаю безудержно зевать. И тут до меня доходит, что Ян спит. И я сама непреодолимо отрубаюсь...

Ну и ладно. Нам обоим не повредит заслуженный отдых. А мы его заслужили, это факт. Я тихонько перекатываю тяжелую голову, пахнущую дымом, с колен на руку. Укладываю Яна на бок, а сама пристраиваюсь рядом, плотно прижившись к его спине. Родители часто так спят. И это, оказывается, очень уютно… Странно. А мне всегда казалось, тесно и неудобно...

 

Я стою внутри башни. Шумит вода. Паутина свисает с труб, как драные кружева. Дневной свет льется в окошко под самой крышей. Даже не льется, а капает, едва-едва...

Тут в мозг пулей влетает паническая мысль: «Где Ян?»

До боли в глазах вглядываюсь в сгустки темноты между трубами. Сверху доносится какой-то звук. Кто-то поднимается по лестнице.

А лестница очень красивая. И очень страшная. Завивается спиралью вдоль стен. То ли раковина моллюска-великана, то ли окаменевший смерч. И у нее нет перил. Только узкие деревянные ступени.

Я хочу крикнуть: «Остановись! Спускайся!»

Но это может его напугать. Дернется, сорвется. Надо догнать, взять за руку и осторожно свести вниз.

Мне даже думать жутко о том, чтобы подняться по этой лестнице. Поэтому я и не думаю. Просто иду, стараясь смотреть только на свои ботинки со шнуровкой, как у коньков (я и не знала, что у меня есть такие), а не в тошнотворный обрыв за краем ступенек.

Очень мешает подол. Приходится держать его руками, чтоб не споткнуться. Терпеть не могу юбки, тем более длинные. С какого, вообще, перепугу она на мне? Где мои верные джинсы и кроссовки? Ладно, некогда разгадывать эту загадку. Надо догнать Яна.

Влажные ступеньки скрипят и слегка качаются. Вся конструкция того и гляди разлетится. А вдруг кто-нибудь из нас поскользнется? И зачем только он сюда полез? И зачем я лезу следом? Ну, я же не могу его оставить. Почему? Не знаю. И знать не хочу, если честно.

Все рано или поздно кончается. Даже эта бесконечная лестница. Я выбираюсь на площадку, где стоит пузатый бак с водой. Ян у окна. Высунулся наружу почти по пояс. Не одно, так другое! Я подбегаю и обхватываю его сзади, чтоб не упал. Ян поворачивается и мягко, без усилий, снимает с себя мои руки, словно прилипшие водоросли. Сейчас опять закричит, чтобы я убиралась, ага. Но нет. Этот непонятный человек смотрит мне в глаза и улыбается. И то, и другое — в первый раз. От улыбки у него возле губ появляются две полукруглые морщинки. Как две скобки. Или как растущий и убывающий месяц.

«Не надо за меня так бояться, — говорит он насмешливо. — Я знаю, что делаю».

«Мне бы тоже хотелось знать, что ты делаешь».

«Зачем?»

«Интересно узнать, что у тебя внутри».

«Зачем?»

Он отворачивается к окну.

«А зачем люди вообще общаются?» — с вызовом бросаю я ему в спину.

Ян пожимает плечами. Не оборачиваясь.

«Ты знаешь зачем? Расскажи».

В его тоне нет издевки. Только искреннее непонимание. Я хочу ответить, объяснить. Но в голове ни одной мысли. Видимо, я тоже не знаю, зачем. Я ведь никогда и не общалась ни с кем. Не считая детских психологов и вечерних «разговоров о чувствах». Но это разве общение?

«Я не знаю, зачем. Ты не такой, как все. И не такой, как я. Я хочу тебя понять. Мне интересно».

«Что интересно?»

«Все. Например, о чем ты сейчас думаешь».

Ян долго молчит. Так долго, что я теряю надежду. Но ответ все-таки приходит. Когда я уже не жду.

«Думаю, как улететь отсюда».

«Откуда?!»

Опять молчание. У меня больше нет сил ждать, пока очередной ответ созреет в тишине. И я начинаю трясти дерево. Образно говоря.

«Откуда улететь? Из этой башни? Мы что, не можем выйти через дверь? Нас заперли? Или из этого города? Из этого мира? И если ты найдешь способ улететь, возьмешь ли меня с собой?» Ян отворачивается от окна и принимается собирать валяющиеся возле котла доски. От нетерпения и неутоленного любопытства я уже готова пинать стены. И тут он поднимает голову, смотрит на меня в упор (светлые глаза обжигают, как родниковая вода) и произносит: «Да».

«Что „да”?! — взрываюсь я. — Я задала с десяток вопросов, на какой из них ты сейчас ответил?!»

«На все».

«Очень экономно!»

«Поможешь? — спрашивает Ян. — Держи вот здесь, пока я свяжу».

«Что это? Аэроплан?»

«Крылья».

Крылья готовы. Деревянные, но при этом легкие. Я без труда поднимаю их и привязываю к распахнутым рукам Яна. Башня, полет... Это напоминает какой-то фильм — из тех, что бабушка разрешила посмотреть, потому как — старый. Его еще папа в детстве любил. Но я не могу вспомнить. Да и неважно.

«А как же я? Ведь нет вторых крыльев? — вдруг спохватываюсь я. — Ты все-таки не возьмешь меня с собой?»

«Ты привяжешься ко мне. Крепко-крепко. Вон той веревкой. И обхватишь руками».

«Нет! Я не хочу быть грузом. Я тоже хочу лететь!»

«Хорошо. Тогда привязывайся лицом вперед, а руки к моим».

Я довольно быстро справляюсь. И мы, таким странным, сросшимся существом, вразвалочку подходим к окну. Вообще-то я боюсь высоты. Но сейчас даже не успеваю испугаться. Ян делает шаг, сильно отталкивается от подоконника — и мы ложимся на воздух. Мягко и просто. Будто это не воздух, а морская вода.

Наши руки движутся в такт. Медленно и плавно. Ветер свистит в ушах. Ян фыркает и смеется.

«Ты чего?» — спрашиваю я, пытаясь обернуться.

«Твои волосы щекочут мне лицо!» — кричит он.

И я тоже начинаю смеяться.

 

Мы летим над узкими улочками, над железной дорогой, над парком, над нашей гимназией... Только все не такое, как обычно. Узнаваемое, но другое. Красивое, настоящее. Будто я все-таки попала в мир за старинным окном. От этого так хорошо, что хочется плакать. И петь.

Но я смеюсь. И длинный подол юбки, которую я никогда не носила, громыхает на ветру, как флаг…

И в этот момент я понимаю, что сплю. Что ничего этого нет. И не будет. Ни его улыбки, взятой в скобки, ни легких крыльев, ни настоящего мира.

Мы начинаем стремительно падать. Я кричу. Кричу. Кричу. И просыпаюсь.

 

Сердце, как дятел, того и гляди пробьет дырку в центре груди. Ничего не видно. Я хватаю ртом воздух и никак не могу вздохнуть. Где я? Почему так темно? Где он?

Паника окатывает ледяной водой, но в ту же секунду мне на плечо ложится чья-то горячая ладонь. Пальцы внимательно ощупывают ключицу, осторожно скользят по шее, добираются до лица…

Я застываю, боясь спугнуть. Его рука тоже пахнет костром. На секунду она замирает в нерешительности. А потом осторожно гладит меня по щеке. Едва касаясь. Так неловко. И так нежно.

Мне становится жарко. Будто в темноте к лицу поднесли обогреватель. И тут я замечаю, что от его пальцев исходят волны жара.

Наугад протягиваю руку. Он, оказывается, совсем близко. И тоже каменеет под моей ладонью. И, кажется, перестает дышать. Но мне уже не до романтики. Щеки, лоб — у него все пылает. Почти обжигает.

— У тебя температура, — шепчу я. — Надо домой. И таблетки… Ты можешь встать?

Он усмехается. Или показалось? Я иду рукой к губам — и нащупываю две глубокие скобки по бокам от них. Как во сне! Ян снова усмехается.

— Твои волосы щекочут мне лицо.

Кажется, меня сейчас разорвет от счастья… Но не время думать о пустяках. Надо его спасать! Вокруг темно, значит, уже вечер. «Температура, таблетки каждый час» — стучит в голове.

— Вставай, идем домой. Нас, наверное, уже потеряли. Давай, поднимайся!

Я вскакиваю на ноги и тяну Яна за обе руки. Что делать, если он не сможет идти? Бандерлоги явно не позвали на помощь. Ни «скорую», ни графа. Наивно, конечно, было на них надеяться. Но мне казалось, хотя бы в Коробейникове есть что-то человеческое. Ладно, неважно. Рывок, еще рывок.

«Ты хочешь выдернуть ему руки? — говорит Жанна. — Поднырни под плечо, как тогда, в гимназии».

Да, спасибо. От паники я совсем потеряла голову. Я делаю по подсказке Жанны. И мы с Яном с трудом поднимаемся. Я шагаю в сторону, где предположительно должен находиться выход. И сразу налетаю на что-то твердое, теряю равновесие и лечу носом вперед, в темноту. Но его руки, неожиданно сильные и ловкие, ловят меня и ставят обратно. А потом вдруг снова — этот невесомый нежный жест вдоль моей щеки, будто бабочка пролетела. Он как бы говорит: все будет хорошо, мы выберемся.

И мне хочется вцепиться в него, как ребенок, и сказать: «Ну, веди».

«Эй-эй, не расклеиваемся! — встревает Жанна. — Кто тебя поведет? Псих после припадка?»

«Он не псих!»

«Ладно, ладно. Выход, если что, левее. Только в шкаф не врежьтесь».

«Как же мне повезло, что ты есть!» — от души говорю я, начиная осторожно пробираться сквозь мусор.

«А то!» — покровительственно ухмыляется Жанна.

 

Мне нравится ее голос. Низкий, хрипловатый. Такой бывает, если громко кричать на холодном ветру, устать, как собака, промокнуть до нитки, а потом сидеть у огня, пить что-нибудь обжигающее и, лениво растягивая слова, рассказывать о своих сногсшибательных приключениях, делая вид, будто в них нет ничего особенного. Ну да, драконы. А чего такого? Драконов, что ли, не видали, деревенщины?

«Кто ты, Жанна? Откуда ты взялась?»

«Ты всерьез? А сама-то как думаешь?»

«Ну… Иногда мне кажется, что я сошла с ума и слышу голоса. Иногда, что ты — моя святая и помогаешь мне...»

Жанна начинает хохотать, запрокинув голову.

«Чего смешного? Меня же в честь тебя назвали. А ты святая, папа рассказывал...»

Она ржет, держась за бока, на одном из которых раскачивается от смеха меч.

«Ну, ты даешь! Какие фантазии!.. А ведь все предельно просто. Я — это ты. И больше ничего... Шкаф, блин!»

Плечом и коленкой я врезаюсь в чертов шкаф. Хорошо не лбом. Ян снова проводит рукой по моей щеке. И тут до меня доходит, что я больше не тащу его. Он идет сам, крепко держа меня за руку.

Это хорошо. А вот, что в окне под крышей мигает звезда — это совсем не хорошо. И небо такое темное. Будто уже ночь…

Мы упираемся в стену. Я на ощупь нахожу пролом в кирпичной кладке, просовываю руку. Пальцы упираются во что-то твердое и холодное... Ого! Бандерлоги не только не позвали на помощь, но и замуровали нас в башне! Поставили обратно вывеску «Ритуальных услуг», которую отодвигали вчетвером! И как мы теперь выберемся? Полетим из окна, как во сне?! Кричать, звать на помощь? Тут и днем-то бесполезно. Ждать, пока обнаружат…

Тут Ян слегка отодвигает меня и тоже просовывается в дыру. Я слышу его тяжелое дыхание. Он пытается опрокинуть вывеску! Я опускаюсь на колени и присоединяюсь к нему.

Какое-то время мы молча изо всех сил толкаем «Ритуальные услуги», пыхтя, как два медведя. Хотя не уверена, что медведи пыхтят. Потом Ян яростно бьет по вывеске кулаком. Раздается обиженный стон железа. Оно будто живое! Мы садимся спиной к стене, пытаясь отдышаться. Наши плечи соприкасаются. И никто из нас не отодвигается. И это радует. А вот жар, льющийся из него, — пугает. Мы заперты, у него температура под сорок, и ему нужны таблетки каждый час. А прошло уже часов восемь.

— Ладно, рано или поздно справимся, — говорю я. — В одной сказке принцесса выбралась из башни, расковыряв стену хлебным ножом! У тебя, случайно, нет ножа?

«Зачем нож?! — возмущается моей несообразительностью Жанна. — Тут столько хлама! Найдите бревно, сделайте таран!»

Но Ян уже снова ныряет в дыру — секунда — и вывеска с дикими грохотом падает.

Свобода!

На улице уже ночь. И невыносимая тишина, которую я впервые услышала в этом городе. Такая, будто ты один в целом мире. Под этими звездами. Которые, может быть, погасли раньше, чем появилась Земля. Ведь из отдаленных уголков вселенной свет добирается до нас какие-то невообразимые миллиарды лет… Погасли и продолжают светить. Как странно.

Но некогда думать о странностях вселенной. Я пытаюсь выяснить у Яна, где он живет. Бесполезно. После героического подвига он безвозвратно ушел в себя. И ни на что не реагирует. Ладно, хоть не каменеет. Пока.

Придется, видимо, переночевать у нас. Я беру его за руку. И он не дергается, как от удара током, и не вырывается. Он как будто пустил меня. Туда, где всегда был один.

Мы идем по ночному городу. Моя рука будто держит грелку. Или чашку с чаем. И это страшно. Но сквозь панику я чувствую много всего другого. Целое море эмоций. Можно неделю рассказывать по вечерам. Но нет. Об этом я никогда не расскажу. Даже под пытками. Хорошо, что ночь. Хорошо, что никого вокруг. А еще — просто хорошо.

Я иду медленно-медленно. Типа веду больного. Но на самом деле мне просто хочется подольше протянуть этот момент. Который, возможно, больше не повторится. Вдруг Ян позволяет взять себя за руку только после заточения в башне? Или вдруг бабушка Аида завтра увезет нас в другое место? Это, кстати, вполне вероятно. Но нет. Никуда я не поеду. На рельсы лягу. Или сбегу из дома. Попрошусь жить к графу. Будет у него еще один приемный ребенок. Какая ему разница. Я ведь и с Яном смогу помогать…

Вдруг за поворотом раздаются шаги и голоса. Ян сжимает мою руку. Очень сильно, почти больно.

И это хорошо, что он так крепко меня держит. А то бы я упала.

Потому что из-за угла, громко о чем-то споря, выворачивают — та-дам! Я думала, такое бывает только в кино — бабушка Аида ЗА РУЧКУ с графом!

Как говорится, немая сцена.

Увидев нас, они застывают на месте. Мы тоже.

И так стоим какое-то время. Две парочки. Ну ничего себе!

 

Между нами — маленькая круглая площадь с остатками фонтана и вросшей в землю афишной тумбой… Краем сознания я узнаю место, которое видела во сне, когда зеркало показывало прошлое. Но эта мысль проносится мимо мгновенным стрижом. Сейчас не этого. И даже не до их загадочного явления за руку с графом.

Потому что по лицу бабушки уже гуляет готовая разразиться гроза.  Я сжимаюсь, готовясь к оглушительному разносу.

И тут случается еще одна неожиданность. Граф отпускает бабушку и бросается к нам. Несколько тигриных прыжков. И он рывком прижимает нас к себе — так, что мы стукаемся лбами. И смеемся. Все трое. А потом Ян опять фыркает и говорит:

— Твои волосы щекочут мне лицо!

И я опять становлюсь совершенно счастливой от этой совершенно обычной фразы.

А потом нас обнимает еще одна пара рук. От удивления я чуть не стекаю на мостовую. Бабушка Аида вместо ругани и истерики с мигренью решила тоже просто порадоваться нашему возвращению?! Не может быть!

Я поднимаю голову и вижу лицо графа, сияющее ярче фонаря, под которым мы стоим. И понимаю: может.

Ну, и вообще очень многое вдруг, за одно мгновение, понимаю.

И ее неадекватную реакцию на мои слова о репетиторе. И его рассказ о потерянной возлюбленной, на которую я похожа... И что в городе этом мы оказались не совсем случайно. И что с переездами, похоже, пока притормозим.

И, вообще… Как пишут в книгах: кажется, жизнь уже никогда не будет прежней.

 

Откуда-то из темноты бесшумно, как два сросшихся призрака, возникают родители.

— Как ты нас напугала, Ивушка, — произносит мама совершенно спокойным голосом.

И смотрит, разумеется, не на меня. А на папу. Тот согласно кивает.  И гладит ее по щеке.

— Меня зовут Жанна, — говорю я так же спокойно. — Приятно познакомиться.

 

Какое-то время мы идем по ночному городу, как разновозрастная детсадовская группа: парами. Граф расспрашивает о наших приключениях. Качает головой, охает, вздыхает. Остальные молчат. Ну, кроме меня, разумеется. Я рассказываю. С ленивой Жанниной хрипотцой. Ну, драконы, ничего особенного. Ну, бандерлоги…

— Думаю, Алеша все-таки меня искал. Просто я почти сразу ушел из гимназии. Понял, что ты права и Яна там нет.

— Какой Алеша?

— Ну, Коробейников. Он вообще-то незлой малый…

Дальше граф повествует о том, как, обежав весь город, вернулся в гимназию. И узнал, что я исчезла после первого урока. И как не дозвонился по телефону, написанному мною в школьных документах (бабушка никогда не отвечает на звонки с незнакомых номеров). И как решил сходить ко мне домой. Удостовериться, что со мной все в порядке. И выяснить, нет ли у меня информации про Яна…

Бабушка в то время, к счастью, еще играла в мигрень. Уже не для меня, а для родителей. К счастью — потому что дверь она тоже почти никогда не открывает. А тут первыми подошли мама с папой.

Потом бабушка (без малейших признаков головной боли) вылетела из комнаты, чтобы выставить незваного гостя и… И граф обрел свою потерянную любовь (это, разумеется, его слова).

В общем, да. История, достойная мыльной оперы (а это бабушка Аида, узнаете?).

Сказал бы кто, что такое случится в нашей семье, рассмеялась бы в лицо...

Но, кажется, он, действительно, любил ее всю жизнь. И что самое невероятное — она его, кажется, тоже. Я еще долго буду это переваривать.

Бабушка шагает рядом с ним. Такая легкая и мягкая. И молодая. Совсем на себя не похожая. А похожая… Ну да. На меня. Никогда раньше этого не замечала.

 

На перекрестке мы прощаемся. Родители уже улетучились. Убежали вперед, чтобы успеть нацеловаться, пока нас нет дома. Я думаю об этом без обычного раздражения. Даже с каким-то пониманием.

Граф с Яном уходят. И мы остаемся одни. Я привычно готовлюсь к обороне. Подбираю комбинации убедительных, но неважных чувств, чтобы спрятать то, что на самом деле важно.

Но бабушка неожиданно начинает говорить совсем о другом:

— Когда мы с Сережей были школьниками…

До меня не сразу доходит. Ведь Сережа — это мой папа. И как же они с ним были школьниками? Потом понимаю. Сергей Сергеевич. Граф.

— …эта ваша гимназия была развалинами. Одни стены. И молодые березки на осыпающемся балконе. А внутри на огромных лопухах жили очень красивые улитки. Это Сережа мне рассказал. И позвал на них смотреть… И потом мы часто туда ходили. Смотреть улиток. Только я их ни разу не видела.

Бабушка лукаво улыбается. Я вспоминаю, как граф говорил, что у меня лисьи глаза. У нее сейчас тоже.

— Почему? Они уползли?

— Да нет. — Улыбка становится совсем уж хитрой. — Мы как-то все время… О них забывали. Не знаю, почему.