Ещё не тело

 

 

 

Дрон над заливом вечером в воскресенье

 

1

 

...встали кружком, белобрысые, с облупленными носами,

тот, что постарше — в кепке, двое других в панамках.

— Дяденька, дяденька, запустите в небо пропеллер!

— Такой он хорошенький, прямо как паучок,

маленькая небесная водомерка.

— Пацаны, это же дрон, боевая машина.

— Дяденька, ну пожалуйста, покажи нам,

как он летает.

 

Над заливом шумит, ворочается ветер.

Если честно,

я для того и забрался на эту дюну,

чтоб запустить над пляжем

свой старый бывалый коптер,

чтоб испытать новую видеокарту.

 

У дрона стальные винты и лопасти из дюраля,

хромированное тело, обновлённая плата,

я паял её до четырёх утра и в хитиновую глазницу

вставил механический глаз

с тысячекратным увеличением.

 

Они стоят надо мной, топчутся, выжидают.

Девочка теребит розовую оборку:

— Спорим, он не взлетит, потому что ветер?

Я двигаю чёрный джойстик, и аппарат взлетает.

 

2

 

Он поднимается над заливом, и в дымных очках пилота

отражается то, что видят одни лишь птицы —

облачные потоки, круглые кроны сосен.

 

Я забираюсь выше, над Репино и Кронштадтом,

вижу, как там кружатся белые дирижабли,

как по дорожным ниткам катятся к Терийокам

крохотные машины и поезда Аллегро.

 

Я пролетаю дальше и на своём экране

вижу: ползёт поодаль чёрная стая танков,

вижу, как по равнинам строем идёт пехота,

вижу: чернеют крылья прямо над горизонтом,

вижу: в залив заходит вражеский миноносец,

вижу под водной толщей атомную подлодку,

рядом бомбардировщик, он надо мною слева,

мне в микрофоны слышен рокот его мотора.

 

— Дяденька, дай позырить!

— Можно нажать на кнопку?

 

Пахнет цветущей пеной, дымом и шашлыками.

Люди сидят на пляже, празднуют воскресенье,

ветер гоняет волны, ветер срывает шляпы

и по песку катает пару пустых бутылок.

— Бедненький паучочек. Он утонул в заливе.

 

3

 

Женщина в длинном платье машет рукою детям,

что-то кричит

и пёстрый коврик

сдёргивает с лежака.

Нынче тревожный ветер,

очень холодный ветер,

и что-то серое движется издалека.

 

Дети уходят с матерью —

белобрысые, с облупленными носами.

Уходят нехотя, но послушно,

оборачиваются то и дело.

Женщина их торопит, одного берёт на руки,

добегает до машины, включает зажигание.

 

Я бы тоже уехал,

всё бросил, удрал отсюда,

но у меня есть надежда,

что всё-таки дрон вернётся.

Что это была ошибка,

чья-то глупая шутка.

 

И что-то грохочет слева,

со стороны Кронштадта.

 

 

*  * *

 

Стала б тебе женой —

                  там, в краю далёком.

Стала б тебе стеной —

                  там, в краю далёком.

Старый мотив сквозной —

выгорел и поблёк он,

выцвел кровоподтёком,

болью заглох зубной.

 

Где-то мелькнёт опять

                  призрак его бродячий.

Кажется, ты богат —

                  был бы ещё богаче,

стань я тебе врагом —

там, в краю далёком,

чтобы око за око

и ножичек за спиной.

 

Вот и дрожит стена.

                   Насыпь дрожит под нею.

И подождёт жена,

                   если война милее.

Стала б тебе — войной,

но мало в затее прока:

там, в краю далёком,

есть у меня война.

 

 

 

Разговор на террасе

 

два года он повторял: подождём.

на третий спросил осторожно:

ты что, до сих пор

ничего не чувствуешь?

на четвёртый злился:

всю душу ты из меня вынула.

лет через пять он крикнул:

когда ты уже наконец

заведёшь себе мужика?

а через шесть,

на пикнике,

под деревянным дачным навесом

шумели люди знакомые и незнакомые,

пьяные и не очень,

и он шепнул ей на ухо:

выбирай любого.

 

кого ты хочешь?

вон тот — владелец небольшого рыбного хозяйства.

с ним можно договориться.

вот этот — ещё зелёный,

но никогда не уйдёт от жены,

потому что их долги

просто огромны.

хочешь зелёного?

потом вернёшься

и всё мне расскажешь.

 

расскажешь, что он с тобой творил.

что ты творила,

разрешила ли ты ему,

и второй раз — разрешила ли,

как она показалась тебе на вкус —

спрошу я его,

а он будет пахнуть тобой, стерва,

всю душу ты из меня вытянула,

ну иди же к нему, ползи.

 

она слушала,

смотрела через его плечо.

капли колотили по траве.

дождевые выдохи

раскачивали ветки смородины.

стоявшая поодаль сосна

шаталась, готовая вырвать себя из мокрой земли.

 

какой он великодушный,

какой щедрый,

как он любит меня,

мой единственный,

мой первый.

 

 

*  * *

 

Из темноты глядит осиротело

велосипеда выгнутый скелет.

Так сладок грипп, когда тебе пять лет

и тело у тебя ещё не тело.

 

Предметы выползают за края

самих себя,

ложится свет слоями,

цветок в горшке, гремучая змея,

распространяет красное сияние —

 

оно тебе сигнал из той страны,

куда уводит ртутная дорога.

И вещи, что внутри скрывают бога,

пусть холодны, но вовсе не страшны.

 

И так нестрашно ускользнуть, уснуть

и видеть сон, серебряный, как ртуть.

 

 

*  * *

 

И кем бы я стала, и где бы теперь была,

когда бы не слива, украденная со стола,

когда бы не трепет пальцев, к которым тянется бритва.

Когда бы добро не приняло облик зла,

не выросло обло, не скалилось бы обрыдло.

 

Как я училась нищим не подавать.

Как я училась послушно идти в кровать

и пить из горла в подъезде ли, в коридоре.

И, двигаясь в липкой массе покорных тел —

как я училась определять предел,

как я училась бить по своей Гоморре.

 

Зла не изведав, не познаёшь добра.

Но в миг, когда меня высекли из ребра,

лоза и смоква были одним зачатком.

Моя Гоморра, град гнилозубый мой,

не будь я твоей каверной, твоей чумой,

я вряд ли б знала, куда заложить взрывчатку.

 

 

 

Петя

 

На кафедре, помню, было к нему нелегко пробиться.

Ты в кабинет заглянешь — а там уж народ толпится.

И он на столе, при жизни не знавший подобной славы,

расстёгнутый нараспашку, разобранный на суставы.

 

Его позвоночный столб, протравленный в формалине,

как будто стволы олив, растущих в Иерусалиме.

Евстахиева труба и трубы Иерихона.

И где его Магдалина. И где его Антигона.

 

Когда ты на первом курсе, ты всех смелее на свете.

Ты сходу, запанибрата, его называешь Петей,

и, к духу его привыкнув, заходишь к нему без маски,

и, чтоб обнаружить мышцу, вгоняешь пинцет под связки.

 

В отстроенном механизме ты вроде автопилота.

Такая твоя работа. Такая его работа.

И Петя, словно живой, ругается на латыни,

и солнце в окне сверкает коронками золотыми.

 

Полжизни прошло. Пора забыть его и похерить.

Но вот он, как вдох, застрявший на выходе из трахеи.

«Придёшь — не щемись у входа. Там ангелы — для порядка.

А спросят тебя: „Куда?” — скажи, что ты к Пете, братка».

 

 

*  * *

 

Хотела писать верлибром?

Получай мерцательную аритмию.

Звучит красиво,

а вот попробуй-ка с ней пожить.

 

Хочешь блуждающую строку,

внутреннюю рифму?

Получи экстрасистолу.

Мало?

Получи ещё одну.

 

Пеонов в строку напихаем.

Как есть пароксизм.

Трудно дышать? Зато мощный замысел.

 

Можно делать что угодно,

сколько угодно,

пока оно работает.

Можно, я всё-таки ничего не буду с ним делать?

Сколько ему осталось

до полного молчания?

 

Систола-диастола,

Систола-диастола,

а в промежутках можно и про любовь.