Абракадабра

После обеда клонило в сон. Он уселся в кресло-качалку, откинулся на плетеную спинку и стал задремывать под мерное поскрипывание. Кресло было рассохшееся. Мореное под красное дерево. «Старинное», — говорил он друзьям и знакомым, многозначительно вскидывая бровь. Его купила бабушка в магазине «Мебель». На углу Первомайской и Стахановского проезда. Там, где теперь кафе-бар «Black Star». В подарок деду к выходу на пенсию.

Он забирался деду на колени. Разглядывал картинки в газете, которую дед читал с карандашом, подчеркивая и обводя самое важное. От деда уютно пахло табаком и одеколоном. И казалось, чтобы стать мужчиной, надо совсем немного — научиться читать газету, курить и бриться. Дед брился каждое утро, плескал в пригоршню изумрудного «Шипра» и шумно похлопывал себя по гладким обвисшим щекам, будто пытаясь очнуться. Они покачивались в кресле, пока оба не засыпали. И бабушка, кряхтя и охая, поднимала с пола упавшую газету и укрывала их клетчатым пледом.

«Тоже мне память предков. Полкомнаты занимает». — Настя любила все новое, современное, динамичное, как в рекламе. Раньше он считал это даже оригинальным.

По комнате кружила муха и адски жужжала, ввинчиваясь в мозг.

Он подумал о мухе. Или показалось, что подумал. В сущности, что можно было о ней подумать? Как, впрочем, и обо всем остальном. А об остальном он все передумал. И не раз.

Подумай о своем поведении, говорила мама, ставя его в угол. О поведении думать было скучно и неинтересно. Но он послушно кивал, чтобы не расстраивать маму. По стене ползла тень от торшера, надвигаясь на него, как убийца. И он думал, что, когда вырастет, пойдет в армию, как их сосед Гена, будет служить в каких-нибудь специальных войсках, и его отправят исполнять интернациональный долг в Анголу или еще дальше, и когда он вернется, при параде, в новеньком кителе с аксельбантами, нашитыми на рукава шевронами, нагрудными значками и медалями, возмужавший и немного растерянный, словно в гостях у незнакомых людей, он тоже привезет с собой пистолет. Дома его будет ждать невеста. Но не как Гену. Потому что Гену невеста не дождалась. Она не стала писать Гене в армию, что вышла замуж, чтобы он там чего-нибудь с собой не натворил. Она была добрая девушка. Просто перестала отвечать на письма. Когда Гена вернулся и все узнал, то запил по-черному, зло и грубо ругался с матерью и задирал собутыльников. Как-то среди ночи Гена пришел к своей бывшей невесте. Барабанил в дверь, требовал открыть. Она не открывала. Говорила, что вызовет милицию. Плакала, просила прощения. Ее муж не выдержал и открыл — хотел разобраться. Гена разрядил в него всю обойму пистолета, который привез из армии. Прямо в коридоре.  У нее на глазах. Она вжалась в угол между стеной и шкафом для одежды, не в силах выдавить из себя ни слова, задохнувшись от воздуха, внезапно переполнившего легкие. Только вздрагивала, как будто кто-то толкал ее изнутри, и, прикрыв рукой округлившийся живот, смотрела на Гену обезумевшими глазами. Гена тоже смотрел на нее, словно не узнавая. Молча закурил, вставил новый магазин, передернул затвор и, не вынимая изо рта сигареты, выстрелил себе в висок.

Подумайте, ребята, как решить эту задачу другим способом, говорила их учительница математики. Он задумчиво смотрел в окно, точно ища ответа. Сквозь густо переплетенные голые ветки, как сквозь тюремную решетку, виднелось полинявшее стылое небо. Он смотрел в прорехи облетевшей кроны на проплывающие рваные облака и думал о девушке из общежития. Они познакомились на дискотеке. Он стоял у стены с нарочито скучающим видом. Она сама подошла: «Потанцуем?» Ее волосы пахли фруктовым шампунем и щекотали щеку. Он сцепил руки в ложбинке у нее на спине, и они покачивались в такт музыке, словно в лодке на волнах. После дискотеки вызвался проводить. У дома она немного смущаясь сказала: «Вот тут я и живу», — и показала на дверь общежития. Как ее звали? Но ведь это не так важно. И давайте без пошлых улыбок. Имя могло быть любым. Какое дали родители. Хотите, выберете сами, если вы без этого не можете. Зато он до сих пор помнил вкус ее губ, мягких, как клубничное желе. Ее мать работала на заводе во вторую смену и возвращалась поздно. Можно было не опасаться, что их застукают. Они целовались часами, до мучительного одуряющего изнеможения. Он мял ее хлопковую кофточку, расстегивал верхнюю пуговицу, просовывал руку под лифчик, ощущая прохладную атласную нежность ее маленькой груди и шероховатую резиновую твердость острых сосков. Больше она ничего не позволяла. Нельзя, а то ты никогда на мне не женишься. Она мечтала, что они с матерью скоро переселятся в отдельную квартиру, которую потом разменяют с доплатой, и у нее будет свое жилье. И тогда они поженятся. И все станет можно, совсем все. Но сначала ему надо закончить школу, а ей ПТУ. Она родилась в этом общежитии, с детства мечтала о собственной квартире. Их вот-вот должны были переселить. В общежитии много лет говорили, что скоро будут расселять и всем дадут по отдельной квартире. Когда становилось совсем невмоготу, он выходил покурить в общий коридор, заставленный коробками, колясками, самодельными шкафами и тумбами, к дверцам которых саморезами были прикручены петли и на них навешаны замки. Или шел в общий туалет — остудить пыл ледяной водой из-под крана. В тот день в коридоре толпились жильцы и стояло несколько хмурых милиционеров. Дверь комнаты около туалета была открыта. На полу были очерчены мелом две человеческие фигуры — одна с раскинутыми руками, другая, видимо, лежала на боку, скрючившись от боли. В области сердца и живота у них темнели расплывшиеся пятна. У двери, заглядывая за спины милиционеров, шептались две толстые тетки в цветастых байковых халатах. «Колька, больше некому. Освободился досрочно и ночью заявился. Дверь своим ключом отпер… Нинка-то, сама знаешь, командировочных водила, пока он отбывал. Теперь по новой сядет.  И надолго. А с комнатой-то что? Может, вам отдадут — вы же, как третий родился, вчетвером ютитесь. Хорошо бы». Он вернулся и рассказал своей девушке, что случилось. «Вот это любовь! — прошептала она. — А ты бы так смог?» Он неопределенно пожал плечами.

О чем ты все время думаешь, милый? Как было ей рассказать… Он подрабатывал санитаром в неврологическом отделении. Некоторые лежачие в мужских палатах стеснялись медсестер, и родственники охотно его нанимали — покормить, вынести судно, помыть, перестелить. Деньги небольшие, но все же. Санитарки посмеивались. «Нашел себе дело по плечу. Давай уж тогда и к нашим заходи — подыщем тебе подругу». Палаты женского отделения были переполнены, и одну парализованную больную, после инсульта, пришлось поместить в коридоре. Никто из родных не появился. Ей поставили капельницу, сделали укол, и она лежала, по-жабьи выпучив глаза, почти не мигая, и бессвязно мычала. Старшая медсестра ушла домой, не успев прикрепить ее ни к какой палате, и никто из санитарок не хотел ее брать. Мычанье перешло в хрип, жилы на шее вздулись, в глазах стояли слезы. От нее стало пахнуть. «Обосралась, дрянь», — бросила, проходя мимо, пожилая грузная санитарка. «Может, надо ее помыть и сменить белье», — сказал он. «Мне в своей палате дерьма хватает, а за эту никто не доплачивает. Завтра Петровна придет и определит, кто ее возьмет. Ничего с ней до утра не сделается». — «Тогда я сам», — не выдержав, сказал он и подошел к кровати. Он откинул одеяло, и его тут же стошнило. «Размазня, — санитарка оттолкнула его и прикрикнула: — Иди отсюда». «Мне что, больше всех надо? У меня дома мужик некормленый, а я тут — по уши в говне», — ворчала она, меняя белье.

Как было ей рассказать, что у него до сих пор перед глазами это обездвиженное увядшее тело: разваленные на стороны ссохшиеся пустые груди, худые ноги в лиловатых прожилках, морщинистый живот и внизу живота — клубок пружинистых седых волос. И зловонная коричневая жижа мочи и экскрементов под тощим задом. Он пытался представить, какой будет она в этом возрасте, как будет лежать на больничной кровати, в коридоре, одна… «Не хмурь брови, а то мне кажется, что ты на меня сердишься. Зачем думать о плохом, когда нам так хорошо сейчас. Придет время…»

Как было ей рассказать… А он так хотел быть понятым. Понятым или понятным? Уже не вспомнить. Да и неважно. Потому что он так этого хотел, что не выдержал и сразу умер. Как это всегда и бывает. Сначала долго болел, а потом — тихо, незаметно, как во сне. И все бы ничего, но проклятая бессонница... И в таком состоянии теперь мучиться неизвестно сколько. Так он умер или жив, наконец? Какая вам разница. Он и сам этого точно не знал. И давно перестал интересоваться. Нечего задавать глупые вопросы.

Последнее время он почти ни о чем не думал. Только иногда о том, как тут все будет без него и есть ли что-то там. Но всякий раз скатывался на то, где и как раздобыть денег. Настя составляла ему длинные подробные списки в магазин и на рынок — округлым почерком, буквы на блокнотном листке тесно жались друг к другу, как горошины в банке. А надо еще покупать одежду и обувь, потому что они все время заканчивались, и нечего надеть на работу, в гости, на корпоратив. И стиральная машина на ладан дышит, и ремонт давно пора сделать…

Денег почему-то никогда не хватало, сколько ни заработай. Но думать об этом было скучно и неинтересно. Лучше о мухе. И проще, и честнее, и безопасней. Бестолково нудно зудит. Мечется, не находя себе места. Не давая покоя ни себе, никому. Запертая в четырех стенах. Одинокая. Потерянная. Отчаянно бьется, бьется в стекло. И обессиленно затихает.

Глаза слипались. И матовый прямоугольник плазменной панели, разноцветные корешки книг в шкафу, раскладной диван под леопардовым покрывалом и письменный стол с запыленным ноутбуком двоились и расплывались и снова двоились и расплывались. И в дрожащем дремотном мареве металась черная точка, словно обезумевший курсор на пустом экране.

— Вынесет сегодня кто-нибудь мусор или нет? — донеслось из кухни.

Конечно, мусор вынести надо, кто спорит, такая жара, что лучше вынести, не то начнется: «Кран капает, ножи не режут, в коридоре лампочка перегорела — как будто в доме нет мужика…»

Он рывком встал и, глубоко вздохнув, с наслаждением потянулся всем телом.

На улице у подъезда курил Валера. Растянутая майка, пузырящиеся на коленках синие треники, рваные домашние тапки на босу ногу. Сутулые широкие плечи в ржавых пигментных пятнах и выпирающие ключицы, похожие на рычаги автомобильной подвески. Щетка седых коротко стриженных волос. Выдающийся плоский треугольный нос. Он подумал: когда Валеру положат в гроб, этот нос, наверно, будет смешно торчать оттуда, как указатель. На вид Валера был нескладный, но в молодости, говорят, силищей обладал лютой — болтали, как-то без домкрата приподнял «Запорожец» и держал, пока меняли пробитое колесо.

Валера обычно выходил сюда покурить, и тетя Галя с первого этажа, высунувшись из окна, потрясала сухоньким кулачком и голосила, что дым затягивает ей в форточку и вообще нечего стряхивать пепел в ее «палисадник». И грозилась, когда вернется ее сын, Валере не поздоровится. На это Валера только ухмылялся и тихо, чтобы не слышала тетя Галя, хрипло бурчал: «Как же, весь дрожу от страха, вернется он — двадцать лет строгача — убийство с отягчающими».

Валера затягивался глубоко, с жадностью, будто задыхаясь. Ошалело мотал головой и с тяжелым вздохом выпускал изо рта густое облако дыма, похожее на клубок извивающихся змей. Щурился и глухо бормотал: «Убью! Убью!» — будто вколачивал гвозди в доску.

У подъезда притормозил черный затонированный джип — «бэха Витька». Витек года три снимал квартиру в их доме. Возраста был неопределенного, роста небольшого. Плотно сбитый, с землистым неприятным лицом. Ничего о себе не рассказывал. Дружбы ни с кем не водил. Занимался какими-то непонятными делами. Говорил мало, нарочито вежливо, плаксиво растягивая гласные. Смотрел исподлобья — когтистым взглядом. Соседи при встрече раскланивались: «Здравствуйте, Виктор», а между собой звали «Витьком» и презрительно морщились. Витек приспустил стекло — из салона вырвался развязный надтреснутый тенорок, нывший что-то о воровской доле. Витек кивнул, помахал рукой и нажал на газ.

Валера бросил окурок под окно тети Гали, прямо в ее палисадник. После утренних теленовостей она выходила его облагораживать: поливать, подвязывать, пропалывать, убирать мусор — фантики, бычки, пустые бутылки, использованные презервативы. Все это зачем-то выбрасывали из окон. И она никак не могла понять — зачем, когда в каждой квартире есть помойное ведро и мусоропровод в подъезде? Или не пыталась понять, а просто бездумно собирала в полиэтиленовый пакет фантики, бычки, пустые бутылки, использованные презервативы и относила на помойку, потому что в палисаднике должно быть чисто.

Валера непослушными руками вытащил из кармана обвисших треников пачку сигарет, зажигалку, снова торопливо закурил и забормотал: «Убью! Убью!»

Наверное, что-то случилось. И нужно спросить, поинтересоваться, проявить участие. Но у Валеры все время что-то случалось. То начальник-дурак-менеджер-чертов ни одной гайки за жизнь не прикрутил а туда же учит работать человека с сорокалетним стажем да лучше уволиться бросить все и заделаться на шабашку — коттеджи куркулям строить. То старший сын от первого брака совсем от рук отбился техникум забросил что за поколение ничего им не интересно. То молодая жена — новая диспетчерша из ЖЭКа — взбрыкивала хоть из дома беги что за стервозный характер и чего ей не хватает. То младший — едва годик стукнул губошлеп несмышленый но тоже с норовом — болеет лежит в температуре а ты места себе не находишь. Нужно было проявить участие, поинтересоваться, спросить. Но говорить не хотелось.

Валера начал первый, будто продолжая прерванный разговор. Подступил вплотную, сглотнул слюну и сдавленным голосом прошипел:

— Зинаида-то чего устроила…

— Опять забеременела? — попытался он отшутиться.

— Как же…

Валера глубоко затянулся, шумно выпустил дым изо рта и, сощурясь, подозрительно посмотрел на него.

— Изменила мне — вот что.

Непонятно было, как реагировать. И надо ли как-то реагировать. Валера побагровел и заглядывал в глаза, словно пытался понять, какое впечатление произвели его слова.

— Мне изменила, понимаешь?! И с кем? — с этим. — И Валера кивнул в сторону отъехавшей «бэхи Витька».

— Откуда такие фантазии? — спросил он нерешительно.

— Сам сказал. Ну не сказал — скинул запись на телефон. На, говорит, тебе на прощанье — сюрприз. И так гаденько смотрит своими змеиными глазенками. Он же, падла, сегодня съехал от нас на новую хату. Я не сразу-то понял, что к чему. Включил — там возня какая-то, стоны. Потом слышу — Зинкин голос, слова разные лепечет и вдруг заорет как резаная, будто ее за задницу щиплют. В общем, все у них там того — дас ист фантастиш. У нас с ней никогда так не получалось. А этот лыбится, в багажник вещи грузит, садится в машину, музычку врубает… «Счастливо оставаться, папаша».

Валера саданул кулаком о железную дверь подъезда, так что она гулко загудела, содрал с двери приклеенное скотчем объявление, в котором всех жильцов приглашали на собрание по устройству парковки, и швырнул его в палисадник.

Он подумал, что Витек теперь на собрание не пойдет, да и не пошел бы — квартира-то была съемная. И потом Витек все равно ставил машину всегда в одном месте — в кармане у двора. И никто это место не занимал. Оно вроде как за Витьком закрепилось. Один раз новый сосед, — только переехал, с женой и дочкой-школьницей, купили квартиру на третьем, где померла старая одинокая училка химии, — такой весь из себя гладкий, надушенный, поставил туда свой джип «чероки» болотного цвета с блестящей аэрографией леопарда на капоте — пятнистая кошачья морда, грозный оскал, ледяные глаза убийцы. Витек сначала вежливо объяснил, что так делать не надо. Тот начал качать права: «Где это написано, что место ваше, это придомовая территория, общая, кто где хочет там и ставит, я первый занял, значит…» Драки не было. Один короткий удар под дых — сосед скрючился, упал на колени и по-рыбьи стал хватать воздух ртом. Витек что-то прошипел про жену и дочь. Поднял с земли камень и разбил у «чероки» боковое стекло.

На собрание он тоже идти не собирался — машины у него не было.  Но Настя сказала, обязательно сходит. «А появится, куда ее ставить, надо же заранее обо всем побеспокоиться».

— Ничего, я его достану. Найду и убью, — все сильнее распаляясь, говорил Валера. — Такая дубинка есть телескопическая, знаешь? Вдаришь — кость в крошку. — И Валера свирепо махнул в воздухе длиной жилистой рукой, еще и еще раз — уже добивая своего лежачего противника. — Он у меня кровью похаркает. У меня ребята знакомые есть, мигом вычислят, куда он съехал. Будет тебе сюрприз! И она тоже, сучка. Приспичило на сторону сходить — иди, но по-тихому, чтобы никто не знал. Не дома же, не у всех на виду. Не гадь в свой колодец. Сколько раз объяснял. Когда еще Серега к ней клеился из двадцать второй. Я его на лестнице поприжал, убью, говорю, отстань от Зинки, а он, слышь, послал меня, ты, говорит, импотент, Зинка с тобой из-за квартиры сошлась. Недоносок дембельнутый. Сын тогда как же? Сына-то зачем тогда от меня?!.

Валера притих и опять закурил.

— И когда они успели? — просипел Валера. — Ну как она могла?!  А может, не она это, не ее голос? Вдруг почудилось? Если просто шутка такая?  В интернете нашел или записал — мало ли баб к нему таскалось. И мне подсунул. В отместку — он же нас залил в прошлом году, а за ремонт платить отказался, так я через суд с него взыскал. — Валера снова начал засматривать в глаза — виновато, просительно. — Но слушать больше не стану. Не то к чертям раздолбаю телефон, а я за него еще кредит не выплатил… Да и удалил я все.

Открылась дверь, из подъезда вышла Зина с прогулочной коляской.  В коляске сидел розовощекий круглолицый бутуз, сложив крестом пухлые ножки, как маленький Будда. Увидев Валеру, ребенок заулыбался и замахал такими же пухлыми ручонками.

— Здравствуйте, — сказала Зина и скривила напомаженные ярко-красные губы. — Ну хоть бы вы на него повлияли. Сколько раз я тебе говорила, Валя, что выходить на улицу в одной майке и домашних штанах неэстетично и неэтично. Должно же быть хоть какое-то понимание о культуре этикета.

— Зиночка, не сердись, я же не специально, просто такая жара, что я подумал… — начал оправдываться Валера и еще сильнее ссутулился. —  Я сейчас переоденусь. А вот ты… ты не рано Федечке чепчик сняла? Ему головку не напечет?

— Ребенку нужны воздушные ванны, западные врачи рекомендуют минимум одежды в жаркий сезон, — наставительным тоном сказала Зина и расправила на широких бедрах свое розовое платье в белых разлапистых лилиях.

— Без чепчика вылитый я в детстве! Один в один. Похож, а?! Правда? — затараторил Валера, точно выпрашивая милостыню.

Он не знал, похож Федечка на Валеру или нет. Все младенцы были для него на одно лицо. И чтобы как-то свернуть разговор, спросил:

— Не слышал, как там Степаныч? Вчера его «скорая» забрала.

— Да вроде помер в больнице, — равнодушно сказал Валера, приглаживая шелковистые волосы на большой шишковатой голове малыша.

Вчера он раньше вернулся с работы — пятница, короткий день. Можно было пойти в бар. Ему нравился этот полутемный зал, его теснота и многолюдность, нравился гул голосов, в котором порой не слышно самого себя. Запотевшие золотистые высокие бокалы с пенной шапкой. Липкие деревянные столы. И лица, лица. Оживленные, хмурые, осоловелые. Сидя в своем углу, он, казалось, читал по ним, как по открытой книге. Можно было пойти... Но пришлось бы в сотый раз спорить с Борисом о закате эпохи Гуттенберга, выслушивать, как скоро закроют их издательство, и обсуждать с Кириллом шансы «Спартака» в предстоящем дерби. А говорить не хотелось. И потом он не интересовался футболом и не любил пива.  У подъезда стояла «скорая». Водитель увидел его и попросил помочь донести больного: в бригаде одни женщины — доктор и медсестра, а мужик тяжелый, и родных никого.

Степаныч лежал на кровати в несвежей заношенной полосатой пижаме, тяжело дыша открытым щербатым ртом. В комнате за столом сидела строгая докторша в очках и безучастно заполняла бланк твердым ровным почерком. У нее на шее, точно разорванное ожерелье, висел стетоскоп, холодно поблескивая никелированными дужками и мембраной. Молоденькая медсестра не спеша убирала аппарат ЭКГ: сворачивала проводки с присосками и разноцветные большие прищепки. Рядом с ней на полу стоял раскрытый оранжевый чемоданчик с ампулами, пилюлями и шприцами, похожий на огромную косметичку. Одна вскрытая пустая ампула и шприц лежали на столе. Водитель расстелил на полу синюю клеенку с ручками по бокам. «Мягкие носилки. Обычные не годятся — и в лифт не влезают, и по лестнице неудобно». Водителю было под шестьдесят, плотный, с отечным лицом и мясистыми руками: «Несем головой вперед — не как покойника. Ручку продень на запястье и обхвати, а то не удержишь. Заноси осторожней, приподымай — долбанешь спиной о ступеньки». Он смотрел себе под ноги, чтобы не споткнуться на лестнице. И мельком поглядывал на Степаныча. На неестественно желтом, почти костяном лице блестели жидкие испуганные, полные отчаянья глаза. Он помнил, как Степаныч подкатывал к дому на такси, выходил навеселе с какой-нибудь пышногрудой кралей, подмигивал им, пацанам, игравшим во дворе, и громогласно изрекал: «Эх, братцы мои, все суета сует и томление духа! Время придет — поймете».  У подъезда стояли другие носилки — на колесиках. Они телескопически опускались почти до земли. Степаныча переложили на них. Водитель нажал на какой-то рычажок — носилки резко поднялись, и Степаныча слегка качнуло. Водитель подвез носилки к скорой, с грохотом втолкнул по салазкам внутрь и захлопнул двери.

Зина пошла гулять с сыном. Она катила перед собой коляску, шла, покачиваясь, в узких не по ноге лодочках на каблуках. Под юбкой белели налитые гладкие икры, плавно ходил крутой зад, и разлапистые лилии на нем хищно шевелились в такт тяжелым шагам.

Валера засуетился, сказал, что ему пора, у него еще дел по горло, и неловко, не глядя сунул на прощанье руку. Ладонь, перевитая сизыми венами, была жесткая и влажная.

Он нагнулся, достал из палисадника тети Гали сорванное объявление о собрании и скомкал его в кулаке.

Палисадник был небольшой. Петуньи, анютины глазки, ноготки. Оградой служили выстроенные в ряд, насаженные на железные штырьки пластмассовые куклы, мишки, собачки, зайчики... Несколько низкорослых чахлых саженцев с редкими листьями были подвязаны к воткнутым в землю палкам и тщательно окучены игрушечным совком, забытым кем-то в песочнице. А недавно распустилась роза. Тетя Галя всем рассказывала, что это особенный экзотический сорт — «Абракадабра», ей подружка привезла чуть ли не из Голландии. На раскрывшийся бутон, покружив, сел басовитый шмель и с ворчанием стал пробираться сквозь бархатные бордово-желто-белые крапчатые лепестки к сердцевине. Шмель возился, пока весь не исчез в приоткрытом кулачке бутона. Под тяжестью шмеля роза подрагивала, словно на ветру.

Он сплюнул и пошел к помойке — надо было все-таки выбросить мусор.