Широк Есенин

 

                                Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил…

                                                         Ф. Достоевский. «Братья Карамазовы»

 

 

В 1979 году, уже в эмиграции, литературовед Андрей Синявский, бывший политический зэк, подпольный писатель Абрам Терц, опубликовал эссе «Отечество. Блатная песня…».

Большой фрагмент в нем был посвящен Сергею Есенину. Отмечая всенародную любовь к поэту («Теперь Есенина чтут и любят все: первый партиец и ханыга, генерал и спекулянт, пожилой рабочий и юный студент-эстет»), Синявский объяснял ее нетрадиционно.

«Никто в высокой лирике так полно не вместил этот смятенный народ, от мужика до хулигана, от пугачевщины до Москвы кабацкой, как это сделал Есенин, ту стихию превзойдя в поэтической гармонии, но и выразив настолько, что остался в итоге самым нашим национальным, самым народным поэтом XX столетия. Слова „Есенин” и „Россия” рифмуются. Вряд ли это ему удалось бы без „блатной ноты”».

Правда чуть позже было отмечено — с отсылкой к Солженицыну, — что «бывшие политзаключенные сталинской поры (58-я статья), на собственном горьком опыте узнавшие цену блатным, всю эту воровскую поэтику подчас и на дух не выносят». Однако Синявский не упомянул (не знал или не посчитал нужным?) главного противника этой блатной поэтики, идеальным воплощением которой объявлен как раз «наш самый национальный».

«Есенин и воровской мир» — называется предпоследняя глава книги Варлама Шаламова «Очерки преступного мира» (1959). Среди писателей, которые поэтизировали «социально близких», в книге упомянуты В. Гюго и М. Горький, И. Бабель, Л. Леонов, В. Каверин, даже И. Ильф и Е. Петров (создатели «фармазона Остапа Бендера»). Но только Есенину посвящена особая глава, фактически — публицистическая и научная статья — с общей концепцией и логическими аргументами, бытовыми примерами и многочисленными цитатами.

«Это был единственный поэт, „принятый” и „освященный” блатными, которые вовсе не жалуют стихов», — формулирует автор «Колымских рассказов» и находит подтверждения на разных уровнях есенинского поэтического мира.

Оказывается, по Шаламову, блатным близка тематика многих есенинских стихотворений (стихи о животных; «культ матери, наряду с грубо циничным и презрительным отношением к женщине-жене»; «пьянство, кутежи, воспевание разврата», «поэтизация хулиганства»), один из его стилистических приемов («Матерщина, вмонтированная Есениным в стихи, вызывает всегдашнее восхищение»), наконец, интонации есенинской лирики («нотки вызова, протеста, обреченности»; «нотки тоски, все, вызывающее жалость, все, что роднится с „тюремной сентиментальностью”»).

В конце главы появляется гротескный бытовой аргумент, свидетельство личного опыта: «Стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина».

Шаламов отмечает и несовпадения: блатные совершенно равнодушны к стихам Есенина о природе и России, к его «глубокой человечности и светлой лирике». Трагическую смерть поэта они объясняют тем, что он «не был полностью вором». Однако итог оказывается парадоксальным: «Но, конечно, — и это скажет каждый блатарь, грамотный и неграмотный, — в Есенине была „капля жульнической крови”».

Любопытно, что в позднейших заметках «Есенин» (1970-е годы) Шаламов сжато воспроизводит концепцию «Очерков уголовного мира»: «„Москва кабацкая” — документ большой художественной силы. С этим циклом связано одно любопытное наблюдение, которое ни один литературовед в мире еще не обнаружил. Есенин необычайно популярен в так называемом преступном мире, среди уголовников, рецидивистов».

Однако в том же «Письме матери» он видит уже не «официальную идеологию блатарей», а «совершеннейший образец науки звуковых повторов».

Общая оценка есенинской поэзии здесь приближается к общепринятой:  «У Есенина было необычайно чистое поэтическое горло, лирический голос удивительной чистоты. Трудно сказать, кого из русских поэтов можно поставить рядом с Есениным по непосредственности, безыскусственности, искренности, правдивости лирического тона».

Как относиться к этому бесстрастно-обвинительному разбору есенинских стихов в «Очерках уголовного мира»?

«Мало ли кого и что можно использовать в своих целях», — скажет поклонник поэта.

«Блатные присвоили Есенина, но ведь они не могли сделать того же с Маяковским или Пастернаком!» — возразит сторонник Шаламова.

«„Блатная нота” стала частью его „народности”, до чего не дотянулись огосударствлённый Маяковский и элитарный Пастернак», — мог бы напомнить Абрам Терц.

«Слова поэта суть уже его дела», — процитирует Пушкина (в воспоминаниях Гоголя) еще один оппонент. Значит, автор «Москвы кабацкой» тоже как-то ответствен за уголовные татуировки.

А кто-то вдруг припомнит В. Шукшина, точнее, героя «Верую», «интересного» попа, который лечится барсучьим медом, готов «дать в рыло» тому, кто сделает ему бяку, и плачущего после песни про рощу золотую. «Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно — с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает».

Эти pro et contra можно длить и длить. За ними — проблема, отчетливо осознаваемая как раз в юбилейные годы, когда для газетных статей и отрывных календарей (где они сегодня?), а порой и для надписей на памятниках требовались формулировки-клише: друг декабристов, истинный христианин, певец народного счастья, поэт Молдованки и пр.

Даже полемика с лозунгами часто велась на том же языке. Когда-то, еще в двадцатые годы литератор старой школы Г. А. Рачинский остроумно спародировал формалистов. Согласно их теории, надписи на памятниках, говорящие о содержании («великий поэт» и пр.) надо бы заменить другими: «Пушкину — зачинателю глубокой рифмы»; «Лермонтову — незабвенному основоположнику разговорного синтаксиса в стихе».

Юбилей для чиновников, газетчиков — повод воспроизвести сложившийся образ, клише. Для историков же (в том числе — литературы) — напомнить, что таких образов на самом деле несколько. 

Когда-то уже довольно давно я придумал рабочий термин: матрица интерпретаций (в действительности он изредка встречается у философов и социологов). Распространенное утверждение о безграничности/бездонности интерпретации любого великого текста — гипербола (или метафора), не выдерживающая проверки практикой. Толкования и «Гамлета», и «Моцарта и Сальери», и… (примеры продолжите сами) в конце концов — хоть на сцене, хоть на бумаге — начинают повторяться. Пролистайте огромный почти тысячестраничный том «„Моцарт и Сальери”. Антология трактовок и концепций от Белинского до наших дней» (1999). Количество концепций в нем много меньше числа вошедших в книгу статей. Такие сильные — убедительные, распространенные в какое-то время или в определенной культурной страте — концепции и создают матрицу интерпретаций. Потом они начинают повторяться. И режиссер, обращаясь скажем, к «Обломову», снова ставит/читает его по Добролюбову, Ап. Григорьеву или Сумбатову-Южину, не всегда подозревая об этом.

Аналогичную матрицу можно увидеть не только в объяснении отдельных произведений, но и в писательских образах-знаках, существующих в культурном сознании.

Есенин как «последний поэт деревни», «золотой голос России», «не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой „печали полей”, любви ко всему живому в мире и милосердия» (М. Горький) — только одна, самая сильная и сегодня, версия надписи на памятнике.

Но в нее не помещается певец «Москвы кабацкой» с той самой «каплей жульнической крови»!

А ведь был еще и ранний талантливо сыгранный образ простого деревенского паренька, явившегося на поклон к петербургским знаменитостям. «Днем у меня рязанский парень со стихами. <…> Крестьянин Рязанской губ<ернии>, 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные», — записывает Блок (9 марта 1915 года).

Зато позднее Есенин признается Н. Асееву: «Никто тебя знать не будет, если не писать лирики; на фунт помолу нужен пуд навозу — вот что нужно.  А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись — тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!» («Встречи с Есениным», 1926). (Он, конечно, не узнал о поздней трудновообразимой славе Пастернака.)

Глубоко религиозный поэт — один из важных мотивов недавней биографии З. Прилепина.

Но Бунин просто кипел от ярости как раз по этому поводу: «Я обещаю вам „Инонию!” — Но ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой! А главное, все-то ты врешь, холоп, в угоду своему новому барину!» («Инония и Китеж», 1925).

Противоречия никак не разрешает объем привлеченного материала. Достаточно перечитать (огромный труд — книги приближаются и даже превышают тысячу страниц) биографии Есенина в серии «ЖЗЛ» (и по соседству), чтобы убедиться, что Есенин отца и сына Куняевых, Есенин О. Лекманова/М. Свердлова и Есенин только что упомянутого Прилепина — разные люди: национальный гений, убитый большевиками-троцкистами; расчетливый игрок, активно строивший собственную литературную биографию; человек, с «трагическим надломом в душе с самого рождения», вся жизнь которого «является одной большой трагедией».

Возможно ли сгладить эти грани, совместить эти точки зрения? Думаю, нет. Матрицу интерпретаций невозможно расширять бесконечно, но также безнадежно свести к единому объективному и правильному образу. Можно лишь осознать эту сложность, увидеть предмет (художественный мир, образ поэта) с разных сторон.

Так он, Есенин, и существует — между: «Я по первому снегу бреду…» и «Саданул под сердце финский нож», «Песней о собаке» и «Песнью хулигана», хулой и молитвой.

 

PS. Кстати — возвращаясь к началу, — шаламовские очерки написаны шестьдесят лет назад. Сохраняется ли популярность Есенина в сегодняшней преступной среде или ее тоже коснулся «кризис литературоцентризма»? Ответа на этот вопрос, кажется, не знает никто.

PPS. Сказанное имеет отношение не только к литературе. Борьба с искажениями истории выглядит смешной для тех, кто понимает, что свершившееся (факты), конечно, однозначно, но его объяснение (интерпретация) всегда будет более или менее вероятностным не по причине злого умысла (такие «искажения» тоже существуют), а в силу ограниченности наших знаний — пробелов среди бумаг, а не в судьбе.