Новые тропы в саду
Л. В. Павлова, Л. Г. Каяниди. Вертоград мой на горе высокой: символика растений в поэзии Вячеслава
Иванова. Смоленск, «Свиток», 2019, 338 стр.
Разговор о лирике
поэта, филолога, философа Вячеслава Ивановича Иванова (1866 — 1949) — это всегда разговор
о «высотах мироотгадывания», как определил почти
недосягаемую для современника сложность русского символизма искусствовед Павел
Муратов[1].
Именно «мироотгадывания», потому что за каждой,
казалось бы, самоочевидной темой в поэзии Иванова тянется длинная перспектива,
требующая от читателя немалых усилий, чтобы «отгадать», что прячется, например,
за этими строками: «Ты повилики закинула тонкие / В
чуткие сны тростника».
Поэтому
творчество Иванова так обласкано вниманием филологов, благо что заключенный в
его стихах культурный потенциал, кажется, неисчерпаем. И подходы к этому
источнику смыслов могут быть самыми разными — от высокой (и конгениальной)
герменевтики Аверинцева до строжайших формалистских штудий.
Новая книга двух живущих в Смоленске специалистов по творчеству Иванова —
Ларисы Павловой и Леонида Каяниди — удачно сочетает в
себе оба эти полюса интерпретации, и дежурная для таких изданий аннотационная
фраза о том, что «книга рассчитана на внимание и интерес любителей литературы»,
представляется вполне оправданной. Да, номинально посвященная довольно-таки
частной проблеме (растения в творчестве одного поэта), эта работа действительно
может быть интересна не только узкому и довольно утонченному кругу иванововедов, но и всем «любителям литературы», ее
«цветущей сложности» и тайны, потому что предлагает совершенно новый взгляд на
материю стиха.
Перед тем, как разберем,
как сделано это издание, скажем пару слов, зачем оно вообще должно было
появиться. Монография по растительной символике — последняя на данный момент
работа Павловой и Каяниди, посвященная центральным
темам поэзии Иванова. В 2004 году у Павловой вышла книга о символике животных[2]
(тема ее докторской диссертации), а в 2017 году, уже в соавторстве с младшим
коллегой — исследование по драгоценным камням[3].
Так что «Вертоград мой на горе высокой» имеет прочную методологическую основу
и, главное, свою цель — пополнение «Словаря поэтического языка Вячеслава
Иванова», который помог бы читателям разобраться в густом «лесу символов»
одного из самых интеллектуальных русских поэтов. Как отмечают ученые, в
художественном мире Иванова встречается свыше 90 различных видов растений
(всего около 1000 упоминаний), и такое изобилие не могло не привлечь их
внимания. И для расшифровки этого «личного флористического кода» авторам
понадобилось 3 главы.
Первая из них, «Флора
поэтического мира Вячеслава Иванова», замечательна лаконичным описанием буйно
разросшейся растительности райского (авторы предпочитают говорить —
«ботанического») сада ивановской поэзии. «При первом приближении растительный
мир Иванова выглядит следующим образом: он наполнен вечнозелеными хвойными растениями,
здесь и там вьются лианы, цветут розы и лилии, все вокруг красно-белое с
заметными вкраплениями зелени».
Выявлены инвариантные
модели построения этого мира-сада (тяготение к тем или иным оттенкам и форме),
которые для поэта становятся подчас важнее природного правдоподобия: так, в
стихах появляются «ползучие розы», «густосмольные
дубравы» или даже «белый кипарис». Наблюдения такого рода всегда интересны,
потому что позволяют без особого труда заглянуть в святая святых символистской
поэтики, где то или иное качество (соответственно «переплетенность», «еловость» и
«белизна») первично по отношению к своим конкретным воплощениям, что легко не
заметить, пребывая только лишь «внутри» стихотворения.
Флористический мир
ивановской поэзии увиден в этой главе не только в статике, но и в динамике.
Колебания «растительного» словаря (точнее, функционального тезауруса, определяющего,
что то или иное слово значит именно у этого
поэта), прослежены по книгам, от «Кормчих звезд» до «Света вечернего», что дает
новое представление о разности их устройства. Здесь нас ждет ряд любопытных
наблюдений. Например, традиционно понимаемые как неподвижные объекты созерцания
(или обоняния), растения у Иванова часто превращаются в субъекты действий:
растут, вьются, переплетаются с соседями — в общем, живут своей жизнью; но и в
своей объектной роли ивановские цветы почти всегда задействованы в
символических (ритуальных?) актах — в частности, ими можно что-нибудь увенчать
или украсить. Еще один факт: синий цвет, обозначающий у Иванова мистический
опыт, сравнительно редко встречается в цветовой палитре его «сада», что наводит
исследователей на важную мысль: «В растительной сфере автор видел лишь редкие
проблески того божественного Эроса, присутствие которого в его стихах, как
правило, знаменует синий цвет»[4].
В главе «Композиция
растительных символов» говорится о контексте бытования растительной символики у
Иванова, ее связи с другими символами. Основная мысль этой части работы состоит
в том, что «два соседствующих символа воспринимались поэтом не автономно, а как
единое сообщение»; это, в свою очередь, подвигает к составлению типологии
подобных взаимодействий, когда конечный результат не равен простой сумме своих
частей. Выше мы приводили строки о перевитом повиликой тростнике; с точки
зрения авторов монографии, этот образ нельзя интерпретировать раздельно (повилика значит это, тростник — то), но только как целостную
эмблему отношений поэта с его верной, но не «воспламеняющей сердце»
поклонницей. Главная цель подобных разборов — показать, что ивановская
растительная символика не только «аккумулирует традиционную и культурно
обусловленную символику», но и представляет собой своеобразный личный
«код»: «Трактовать тот или иной символ в конкретном поэтическом тексте следует,
ориентируясь на функциональный тезаурус и словарь образных парадигм конкретного
автора, в первую очередь принимая во внимание именно актуализированные в тексте
значения, а не данные словарей традиционных символов».
Такой анализ, расшифровка «флористического
кода» поэта, требует от филолога особого взгляда, соединяющего, как уже было
сказано ранее, «аверинцевскую» глубину и эрудированность
с «гаспаровской» ответственностью и методичностью:
чтобы понять, что отклоняется от традиции, нужно, во-первых, это что-то
выделить и формализовать, а во-вторых, хорошо представлять себе культурный
контекст ивановского символа. Здесь-то на руку данной работе играет то, что
авторов у нее двое. И хотя в оглавлении указано, кому из них принадлежит тот
или иной параграф, разделять в уме цельный текст этой книги, как повилику с
тростником, было бы ошибкой. Обоих авторов связывает многолетнее сотрудничество
и принадлежность к одной научной школе, да и кропотливая работа по собиранию
материала выполнена сообща, так что, может быть, не столь важно, кто записал те
или иные выводы. Однако некоторая разница все же улавливается: зоркость и
эвристическая систематичность Павловой, приправленная легкостью и даже
некоторой веселостью стиля (большая редкость для формалистских трудов!),
соединяется с широкими и добросовестно-неспешными размышлениями Каяниди о культуре и мифопоэтике.
В результате мы получаем обеспеченное обобщение — важное качество
гуманитарных наук, особенно литературоведения.
Итогом
такого сотрудничества стало составление «досье» на наиболее заметные в поэтическом
мире Иванова растения (глава 3). Каждое из таких «досье» читается как захватывающий
рассказ, начинающийся где-то в мифологических дебрях и проходящий через поэзию,
прозу и личность Вячеслава Иванова. При наличие такого «досье» даже простое
упоминание (которое в случае с Ивановым никогда не бывает «простым
упоминанием») какого-либо растения может быть истолковано как намек на
развертывание сложного символа, что, безусловно, делает чтение самого
«герметичного» русского символиста более качественным и плодотворным.
Не обходят авторы
стороной и самый интересный и, наверное, самый трудный вопрос о влиянии других
поэтик на законы растительного мира в творчестве Иванова. Проблематика интертекстуальности открывает перед исследователем любые
двери и, увы, как это часто бывает, приводит к откровенным спекуляциям. Павлова
и Каяниди счастливо избегают такой ловушки, во многом
благодаря методике поиска «слов-спутников» в поэтическом тексте, основанной на
программном вычислении повторяющихся словесных рядов в расширенном контексте,
причем ряды эти, как правило, не связаны ни синтаксически, ни парадигматически (фразой или рифмой). Речь идет почти что о
чисто бессознательных основах творчества, предтексте[5].
Применение методов Digital Humanities
— визитная карточка смоленской филологической школы и безусловное украшение
монографии. Не становясь самоцелью, но подкрепляя общий ход рассуждения, точные
методы в филологии здесь действуют элегантно и безотказно.
Необходимо сказать
несколько слов и об объемистых «Приложениях», занимающих почти треть книги. Это
эссенция проведенной работы, ее доказательная часть: разнообразные контексты
бытования растительных символов, частотный словарь, встречающиеся символьные
сочетания, или «композиции», и, что наиболее любопытно, функциональный
тезаурус. Последний представляет собой соотнесенность «флористических» тем с
общими языковыми понятиями: «время» («утренние розы»), «движение» («плющи
ползут»), «знаковость» («розой мечен») и многие другие, а также с природой и
человеком. Например, можно сверить свои впечатления от появившихся в стихах кипариса
или розы с ученой разметкой. Откроем почти наугад сборник «Cor
Ardens»:
Одна, в огне миров иных,
Бросая полутень с востока,
Дымится роза звезд ночных,
Чуть осязаемо для ока.
(«Роза ночей»)
Почему
«дымится роза»? Характерно ли для поэта соположение розы с огнем, или это
сделано в угоду контексту? В тезаурусе Павловой и Каяниди
мы находим целых 27 случаев «горящих» роз у Иванова; можно обратиться к
приведенным текстам и попытаться самому установить наиболее полное значение
этого символа. Нужно ли объяснять, какой практический, если не педагогический,
смысл кроется в подобном чтении?
Итак, казалось бы,
специальное, а из-за известной необходимости подкреплять каждой свой шаг
обильными выкладками — несколько тяжеловесное исследование превращается в увлекательное
путешествие по тропинкам ивановского сада, где растения, как по волшебству,
умеют говорить, менять цвет и форму, повинуясь прихотливой поэтической воле.
Книга по-настоящему полезна и порой поднимается до тех же «высот мироотгадывания», что и сам ее герой
и вдохновитель.
Санкт-Петербург
[1]
Муратов П. Вячеслав Иванов в Риме. —
В кн.: Иванова Лидия. Воспоминания.
Книга об отце. Paris, «Atheneum»,
1990, стр. 370. Цит. по <http://www.v-ivanov.it/lv_ivanova/02annex/11.htm>.
[2]
Павлова Л. В. У каждого за плечами
звери: символика животных в лирике Вячеслава Иванова. Смоленск, СГПУ, 2004.
[3]
Павлова Л. В., Каяниди Л. Г. Ярким каменьем богаты: мир самоцветов в поэзии Вячеслава Иванова.
Смоленск, «Свиток», 2017.
[4]
Наблюдательный любитель природы наверняка согласится, что и в реальности — на
лугу ли, в лесу или в саду — не так уж много синего; более того, синие
красители, как скажет любитель живописи, вообще самые редкие в природе, почему
бы им не быть столь же редкими и в стихах об этой природе? Однако, как знает
уже любитель литературы, символистская поэтика не считается с «реальностью» —
понятием, как заметил один писатель, ничего не значащим без кавычек.
[5]
Подробнее см.: Павлова Л. В., Романова И. В. Неочевидные структуры
текста: применение программных комплексов для нужд филологического анализа
текста. Смоленск, «Свиток», 2015.