История страны как история литературы

Сергей Чупринин. Оттепель. События. Март 1953 — август 1968.  М., «Новое литературное обозрение», 2020, 1192 стр.

Представление этой книги могло бы уложиться в два-три абзаца: гигантский том — 74,5 печатных листа, 1192 страницы формата 70 х 100, залитые мелким шрифтом, — историческая хроника переломного этапа в истории СССР, так называемая «оттепель»: от марта 1953 года (смерти Сталина) до августа 1968 года, когда Советский Союз ввел свои войска в Чехословакию для подавления процессов демократизации чешского общества и соответственно начал сворачивать и у себя в стране пусть не слишком масштабный, но так же реально шедший демократический процесс.

Повествование «Оттепели» выстраивает авторская композиция: перечень главных событий тех лет, газетные цитаты, извлечения из документов (стенограммы разного рода собраний и совещаний), отрывки из воспоминаний и дневниковых записей современников, частные письма, доносы, писавшиеся и по службе (агентурная работа), и по «зову сердца» в виде обращения советских граждан в те или иные компетентные органы (особо отличались в этом жанре писатели). Всего шестнадцать (по представляемым годам) глав, в каждой 12 подглав (по месяцам); в конце каждой главы Приложение с перечислением событий, определивших «сюжет года»; вышедших книг (отдельно — в СССР и отдельно — за рубежом), «фильмов года», и в завершение — список имен деятелей культуры, освободившихся из заключения (позднее — из психиатрических лечебниц), а также реабилитированных (по большей части — посмертно).

Фрагментарность и разножанровость материала не мешает здесь стройности повествования. Скорее наоборот, создает некий эффект многоголосия: канцелярит документов и стилистика тогдашнего официоза сочетается — и вполне органично — с живым пластичным языком частных писем и дневников, в которых не только информация, но и эмоциональное состояние пишущего, а через него — и атмосфера тех лет. Иными словами, как ни парадоксально, перед нами — и сюжетно, и стилистически, и образно — на редкость цельное повествование, не только историческое исследование, но и исторический роман, исторический эпос.

И вот здесь я хотел бы завершить «литературно-критическое» представление книги, чтобы перейти к тому разговору, на который она провоцирует — к разговору о самом материале и о проблемах, которые материал этот ставит перед нами сегодня.

Автор здесь выступает прежде всего как историк. Соответственно, результат работы должен оценивать историк-профессионал. Я не профессионал. Поэтому в узко-профессиональный разбор «Оттепели» углубляться не буду. Скажу только об очевидном.

Первое. Это только так кажется, что сбор материала для подобной книги особого труда не составляет, поскольку живы еще во множестве свидетели  «оттепели», а также обнародовано громадное количество информации, а значит от автора требуется исключительно одно воловье терпение (которое «Оттепель» демонстрирует очень даже выразительно), чтобы этот материал обработать. Оказывается, нет. Оказывается, многие обстоятельства так и остались для нас недоступными. Ну, например, — когда и какой смертью умер Л. П. Берия? Чупринин вынужден приводить в книге две версии: убит 26 июня в момент ареста; расстрелян по приговору суда в декабре 1953-го. А ведь речь идет о человеке, который в 1953-м был вторым после Сталина «лицом» в государстве, и в обстоятельства его смерти не могли не быть посвящены как минимум десятки людей.

Второе. Автор такой книги должен обладать не только трудолюбием, но еще и особым чутьем историка там, где речь идет об оценке достоверности «исторических фактов». Вот, скажем, в разных публикациях многократно упоминается эпизод с протестной телеграммой, которую якобы направил Брежневу Евгений Евтушенко против введения в Чехословакию советских войск. Автор же «Оттепели» тем не менее направляет свой запрос в соответствующие архивы и получает однозначный ответ: никаких следов подобной телеграммы не обнаружено (та же история с «протестной телеграммой» Олега Табакова). То есть книга Чупринина — в определенной степени еще и итог изысканий автора.

Об историческом чутье автора «Оттепели» я сужу здесь, повторюсь, не как специалист-историк, а как современник описываемых событий, пусть и младший. Смерть Сталина и ХХ съезд пришлись на мое раннее детство, ну а к концу «оттепели» я уже был вполне взрослым человеком; семья же моя — семья среднестатистического советского рабочего из провинциального Уссурийска — жила той жизнью, которой жила вся глубинная Россия. Течение истории ощущалось непосредственно, своим повседневным бытом, тем, чем завтракали и обедали. Ну и последнее: я, по роду своей службы в литературных журналах, то есть как профессиональный читатель, с особым интересом читаю про «оттепельные» времена. И мне есть с чем сравнивать образ «оттепели», представленный в книге Чупринина. И оказалось, что чтение «Оттепели» не только помогло расширить мое представление об отечественной истории (и значительно), но и помогло уложить свой собственный жизненный опыт в некий единый сюжет. И скажу сразу, у меня ни разу не возникло внутреннего сопротивления повествованию. Удивление — да. Некоторая обескураженность, понуждающая к переосмыслению, к переоценке сложившихся представлений, — да. Но не сопротивление. Возможно, в силу подчеркнутой бесстрастности повествования, отсутствия какого-либо идеологического пафоса. Чупринин дает слово практически всем действующим лицам. Никите Хрущеву и Леониду Брежневу, В. Е. Семичастному и Василию Гроссману, Александру Твардовскому и Алексею Суркову, Михаилу Шолохову и Илье Эренбургу, Лидии Чуковской и Ивану Шевцову, газете «Правда» и мемуарам Солженицына… Ему удается самое трудное: сочетать корректность изложения с авторской — а как может быть иначе, если на обложке стоит имя автора? — интерпретацией представленного здесь периода нашей истории.

Странно, но образ «оттепели» и 60-х в сегодняшнем общественном сознании так до конца и не сложился, при всем богатстве литературного контекста, при том, что, отодвинутые в прошлое, «оттепельные» времена начали как бы «остывать», позволяя потомкам беспристрастно толковать и оценивать происходившее. В частности, для многих образ «оттепели» замыкается на коллективном портрете нескольких тогдашних «звезд»: Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Василия Аксенова, Андрея Вознесенского, Эрнста Неизвестного, Булата Окуджавы… Одно из свидетельств этому — «Таинственная страсть (Роман о шестидесятниках)» Василия Аксенова, к чтению которого я, например, приступал с особым интересом, надеясь получить из первых рук портреты тогдашних моих кумиров, узнать, как проходили они сквозь сложные жизненные обстоятельства, на которые не скупилось их время. Увы, вместо рассказа о живых людях, очень разных, со сложными характерами и, естественно, сложными взаимоотношениями, с индивидуальными стратегиями отношений с социумом и властью, я получил собрание уже канонизированных в окололитературных кругах легенд, исполненных в романтической стилистике молодого Аксенова («Жаль, что вас не было с нами»). То есть образ шестидесятников представлен здесь уже в откровенно китчевом варианте.

На самом же деле 50 — 60-е были одним из самых сложных, «многоуровневых» периодов в отечественной истории ХХ века. И как раз об этом — о сложности и многосоставности этого времени — книга Чупринина. Перечислить здесь сюжеты, даже сквозные, мне не под силу — повторяю: в книге больше тысячи страниц и на каждой свои сюжеты. Сюжеты из государственной жизни (реорганизация структур управления страной, кадровые смены), сюжеты из общественной жизни (скажем, реабилитация репрессированных при Сталине народов), из быта советских людей того времени (ну, скажем, изменение уголовного права с изъятием из него понятия «враг народа» или изменение календарного режима работ)… Ну и, разумеется, знаковые сюжеты культурной жизни: скандал вокруг повести Эренбурга «Оттепель», «Доктор Живаго» и Нобелевская премия Пастернака, арест книги Гроссмана «Жизнь и судьба», вступление в русскую литературу — и в историю России — писателя Солженицына, арест и ссылка Иосифа Бродского, суд над Синявским и Даниэлем и так далее. Образ «оттепели» в книге персонифицирован фигурами Твардовского, Пастернака, Суркова, Кочетова, Ахматовой, Симонова, Паустовского, Михалкова, Катаева, Дудинцева, Евтушенко, Аксенова, Вознесенского, Лидии Чуковской, Глазунова, Грибачева, Бродского, Самойлова, Лакшина и огромного множества (действительно огромного) других персонажей.

Уже из этого перечня видно, как много внимания Чупринин отводит истории русской литературы в годы «оттепели». И этот выбор ракурса для автора принципиален. Чупринин пишет историю страны с упором на историю ее общественной — и, соответственно, политической — жизни. Ну а главной формой общественной жизни и в России XIX века, и во времена СССР была литература. Россия — страна, увы, литературоцентричная. Говорю «увы», потому как речь не о какой-то особой любви русских к чтению, а о хронически проблемной ситуации самого функционирования в России институтов общественной жизни. Их заменяла литература, восполнявшая отсутствие политических партий, религиозной жизни, разного рода общественных объединений. Во второй половине 50-х более чем сомнительный художественный уровень повести Эренбурга «Оттепель» или романа Дудинцева «Не хлебом единым» никак не помешал фантастическому, по Чупринину, успеху этих произведений. В 60-е вполне можно было говорить о существовании в СССР партии читателей «Нового мира», ратующего за демократизацию отечественной жизни, и партии читателей журнала «Октябрь», хранящих верность идеологическим установкам сталинских времен.

И раз уж мы говорим об истории, то вспомним, что русская революция во многом была подготовлена еще и русской литературой — Ленин, например, считал себя воспитанником Николая Чернышевского. И, хорошо представляя ту силу, которой может обладать национальная литература, коммунисты, придя к власти, сделали все, чтобы не выпускать русскую литературу на свободу. Писателям, по сути, была предложена функция идеологических чиновников, ну а поскольку статус «инженера человеческих душ» давал и власть, и очень даже приличную материальную обеспеченность, в СССР быстро сформировалась особая порода писателей — «советских». В 50 — 60-е ситуация не слишком изменилась: государственная опека (повторю, исключительно щедрая) над этими писателями и строжайший присмотр за ними выглядят в «Оттепели» очень даже выразительно. Для молодого читателя постсоветской России исторической экзотикой должны выглядеть такие, например, строки из хроники жизни советского государства: «1956. 6 — 10 декабря. В ЦК КПСС совещание (в течение пяти дней с перерывами) о вопросах литературы. На совещании выступили секретари ЦК КПСС…», или — «1962. 22 марта. Рассмотрев вопрос о романе „Жизнь и судьба”, Президиум ЦК КПСС выносит решение…» В какой еще стране высший орган государственный власти занимался бы «вопросами литературы»? Ну а в СССР этот порядок установился с первых лет — скажем, своеобразной охранной грамотой для Эренбурга был одобрительный отзыв Ленина о его «Хулио Хуренито», а через годы — отзыв Сталина о романе «Падение Парижа». Вопрос о публикации «Одного дня Ивана Денисовича» решался с участием лично Хрущева, как и вопрос с публикацией поэмы Твардовского «Теркин на том свете» или стихотворения Евтушенко «Наследники Сталина». В определенном смысле эти авторы были для Хрущева действительно «инженерами человеческих душ», поставляющими нужные для политического строительства тексты. Писатели могли обращаться со своими проблемами к высшему лицу в государстве и считали это нормальным. Так же относились к этому и сами политики — традиции взаимодействия власти и литературы, закладывавшиеся еще Екатериной II, как показывает Чупринин, оставались нерушимыми практически до конца ХХ века.

Книгу Чупринина вполне можно было бы назвать историей русской литературы времен «оттепели», и это никак не опровергает утверждения, что перед нами история СССР времен «оттепели» (воспользовавшись файлом книги Чупринина я сравнил соотношение упоминаний в книге политиков и писателей, вот несколько цифр: Н. С. Хрущев — 614, Л. И. Брежнев — 65, В. И. Семичастный — 40, Василий Гроссман — 168, Борис Пастернак — 827, Илья Эренбург — 327, Евгений Евтушенко — 504).

Ну а если все-таки попытаться определить мега-сюжет этой книги, она — о «размораживании» жизни советского общества, о расставании с незыблемыми, как казалось тогдашним советским людям представлениями о полномочиях власти. Чупринин приводит выразительнейший эпизод из ранней молодости одного из самых свободолюбивых литераторов страны — Игоря Дедкова, — предысторией его было то обстоятельство, что имя Сталина, умершего 5 марта 1953 года, с 19 марта практически исчезло со страниц советских газет, что, в свою очередь, не могло не вызвать у советских людей удивления и как бы даже некоторого ропота. И вот сценка из 1954 года: в день годовщины смерти Сталина «По предложению первокурсника Игоря Дедкова студенты факультета журналистики МГУ открывают очередную лекцию минутой молчания в память о И. В. Сталине».

Эта хроника процесса высвобождения от «сталинской заморозки», необыкновенно медленного и трудного на всех уровнях тогдашнего общества, не может не навести на мысль о том, что сталинский вариант социализма отнюдь не является чем-то инородным, чем-то, из космоса к нам занесенным. Есть что-то в самой нашей ментальности, что делает на удивление естественным соединение коммунистической идеи с идеей монархической, во всем ее спектре, вплоть до откровенной деспотии. Последнее, оформившись вначале как умонастроение нескольких политических кружков к 70-м годам стало по сути общественно-политическим, «патриотическим», как называли себя его идеологи, движением. А начиналось оно в годы «оттепели», и, соответственно, образ «шестидесятника» не может быть персонифицирован исключительно фигурами Евтушенко и Рождественского, сюда мы обязаны вписать и А. Проханова. Противостояние разных политических сил в нашем обществе не закончилось с «оттепелью», оно продолжается и сегодня, в других, разумеется, формах, но с тем же внутренним содержанием. И потому главным достоинством книги Чупринина я бы назвал уровень проработки («глубину бурения») тех проблем нашей русской исторической жизни, которые обнажила в свое время «оттепель». Тут важно умение автора, не вмешиваясь в привлекаемые тексты, выстраивать из них комбинации, которые позволяли бы читателю самому дойти до ее — истории — универсальных понятий.