Палкоход

 

Игорь Булатовский. Северная ходьба. Три книги. Предисловие А. Житенёва.  М., «Новое литературное обозрение», 2019, 258 стр. («Новая поэзия»).

 

«Северная ходьба», отмеченная в прошлом году новомирской премией «Anthologia», включает в себя три книги: собственно «Северную ходьбу» (стр. 13 — 107), «Родину» (стр. 111 — 148) и «Немного не так» (стр. 151 — 242), датированных соответственно 2013 — 2014, 2013 — 2014 и 2016 — 2017 годами. Вторая, самая тонкая, — это скорее цикл из тридцати нумерованных стихотворений под одним общим названием.

Семь лет назад, говоря о поэзии и поэтике Игоря Булатовского^[1], я цитировал максиму Иннокентия Анненского^[2] :

«Вообще поэзии приходится говорить словами, т. е. символами психических актов, а между теми и другими может быть установлено лишь весьма приблизительное и притом чисто условное отношение».

В новой книге Булатовский донельзя проблематизирует это «чисто условное отношение», проблематизирует речь как таковую и лишь в частности как поэтическую.

 

Свет есть, и звук, но только нет ни слова

сказать, какой там свет, и цвет, и звук

всё начинают засветло, всё снова,

во тьме еще, с короткого тук-тук

 

<…>

В бутылочном письме, размытом до агонии,

гонимом только пылью световой

никто не разберет, где звук, а где огонь, и

все ищут слово в розе ветровой.

 

Антиномия невозможности и неизбежности речи. У Тютчева «мысль изреченная есть ложь», но ведь и эта мысль, изреченная поэтом, тоже есть ложь — известный логический «парадокс лжеца». Тем не менее мандельштамовское впервые произносимое «блаженное бессмысленное слово» (у Булатовского «начальный бессмысленный слог») не есть слово, лишенное смысла, но произрастающее, можно сказать, из предсмысла, становящееся в стихе, но никак наперед не заданное.

Как говорит Булатовский в первом же стихотворении, «лучше — апофатически всё отнечивать, / а потом придачивать все по новой». Вот и в «Северной ходьбе» и в «Немного не так» густо идет это самое «отнечивание»:

 

Просто разговор, а не разговор —

ы одно, закадычное,

простое, как пот из пор,

и такое же неприличное,

и такое же общее, вот бы так,

как немой дурак,

называть все вещи по имени

одному и тому же —  всё ы да ы,

ничего не брать из пустой головы,

только то, что взято из вымени.

 

Такое движение от «ы», от предсмысла и, соответственно, предслова к проблеску, к схватыванию ускользающих смыслов неизбежно порождает внутристиховые темноты.

 

Гора цвела, шумело горе,

и дети висли на руках,

и каждый голос в черном хоре

белел, как свет на сквозняках.

 

И мы сошли с горы горячей,

горы горючей навсегда

к воде соленой и незрячей,

не знавшей, что она — вода.

 

О чем это? Нетрудно представить себе цветущую гору, хотя кто-то представит невысокую гору в цветущих деревьях, а кто-то, наоборот, высокую, со снежной шапкой, окрашенной заходящим солнцем. Горе обычно противополагается равнина, в частности водная, всплывает море (море шумит) со звуковой перекличкой ор-ор, и тут идет сдвиг от моря к шумящему горю по звукоподобию гора-горе. Горе — с детьми, виснущими на руках, видимо, у матери. Вступает черный хор плакальщиц с белеющими лицами-голосами, с игрой светотеней, как на сквозняках. Далее идет еще одно звукоподобие — гора горячая с парономазией «горючая» (в другом стихотворении «горячий свет, горючий прах»), и с этой горы неопределенные «мы» сошли — возврат к неявно присутствующему в первой строфе морю: к воде соленой и незрячей. Соленая вода может означать не только море, но и слезы горя, застилающие глаза, и потому незрячая… Такое более или менее правдоподобное умственное построение при чтении стихов, конечно же, не производится, но что-то такое схватывается в целостном, пусть и не вполне внятном впечатлении. Читатель, возможно, останется в некотором недоумении, но все же не сможет его отнести на счет авторского недо-умения.

Даже не проводя статистических подсчетов, можно заметить во всех трех книгах сквозные мотивы, их называет и сам автор: «Слов-то всего пять или шесть. / Свет. Ветер. Тень. Камень. Трава. / Ну, бог. В этом „ну” он и есть». Внимательный читатель добавит сюда воду и воздух. И все это движется и просит слова. Хотя бы вот так, сквозь полусон:

 

ни спать уже, ни проснуться,

только просунуться мозгом туда, где

под ударами секундного кнутца

шаркает жесть по мертвой воде.

 

Отметим штучную рифму, а на такие рифмы, на тонкую работу с флексиями Булатовский мастер. Вот что в отзыве, вынесенном на обложку книги, пишет Полина Барскова:

«Нынче мы наблюдаем исход рифмы; систем современного письма, где рифма создает новые смыслы, совсем немного. В стихах Булатовского рифма производит впечатление странное, болезненное, мы понимаем, что она на исходе, вот сейчас завод (валика шарманки) кончится, и она замрет…»

Верно, рифмы Булатовского (как и на их фоне отсутствие рифм в некоторых текстах) способны создавать новые смыслы, но это как раз и свидетельствует, что русская рифма еще не на исходе. А что до болезненного впечатления, то писал же Мандельштам в канун мировых потрясений в 1910 году: «Твой мир, болезненный и странный, / Я принимаю, пустота!» — еще не зная, какими потрясениями чреват наступивший век. То есть, на мой взгляд, болезненное впечатление, о котором пишет Барскова, связано не столько с виртуозными рифмами «на исходе», сколько с чутьем, чувством истории. С ощущением заброшенности, потерянности в истории.

 

Интересны только инвалиды,

алкоголики, бомжи,

их культи, мясные лица, гниды,

их подкожные ежи.

 

<…>

Этот стойкий голод катастрофы

под желудком. Скверная еда

перед сном. Заткнитесь, что ли, строфы.

Струны. Книги. Всякая чухня.

 

В книге или цикле «Родина» то же, но в другом регистре чувство заброшенности в историю. «Я родился вечером, в последний день мая. Погода / была хорошая». Это из предпоследнего в цикле стихотворения, а перед тем — и пубертатные потрясения, и воспоминания о первых опытах стихотворного перевода, и о мытье девяностопятилетней бабушки, и о некоей коммуналке на Чехова, и много о чем еще — дед после инсульта, школьные каникулы, университетская столовая, скупые проблески семейных историй «в августе 41-го прадед, кузнец Абрам Бруштейн…», и письма погибшего деда, и разновременные фото отца, и литературные юноши, и Крым, и черно-белый телевизор… Родина как ближний круг. В громоздких строфах с рифмами «абв абв», затрудняющих чтение, странное соединение вовлеченности с отъединением, сочувственности с острым ощущением я-обособленности. Отнечивание с придачиванием.

Как пишет в первой же фразе своего предисловия Александр Житенёв, «три книги Игоря Булатовского… связывает попытка осмыслить свое „я” в его неуникальности, в надсадных и травестийных сходствах с другими. Поскольку же точкой отсчета оказывается словесная реальность, поиски аутентичности приводят к переоформлению связей слов и вещей, к радикализации стиховой формы».

Заметим, что радикализуется не только стиховая форма, но и — «в надсадных и травестийных сходствах с другими» — лексика, снижаемая до языка улицы, а то и подворотни: «голи-шмоли» «шняга», «шухерный», «бла-бла», «ссыкунам и ссыкухам», примеры можно множить…

В стихотворении с той же строфикой, что и «Родина», давшем название книге и уже потому очевидно значимым для автора, — «Впереди —  старуха с двумя лыжными палками, / позади —  старик, в три погибели, с клюкой / <…> оба / скорей идут, чем идут скорей; скорей / ковыляют, чем идут. Палкоход — / зимняя форма надежды, спорт у гроба, / первенство, не за лавр, так хоть за порей, / за первинки, за родной огород». Холодноватая отстраненность зарисовки подчеркнута сложной строфой с разнесенными рифмами, витиеватыми повторами. Кажется, именно эта затрудненность чтения, необходимость ухватывать далеко отстоящие рифмы заставляет читателя то и дело возвращаться глазом к предыдущим строчкам и как бы становиться на место автора, сопереживая даже не столько персонажам, сколько самому наблюдателю, его рефлексиям.

И, напоследок, еще о рифме. Вот как преображается у Булатовского пушкинская «звучная подруга»:

«Рифма, резвая старушка, / бабочка моя без глаз, / люминозная гнилушка, / душенька, душонка, душка, / недопсюха и психушка, / чушь, чухня, херня и чушка, / дрянь, дурында, побрякушка, / всемдала и богувушка, / золотая побирушка… / Что ж тебя заело, дружка? / Надо выпить? Где же кружка?/ Палка, треники, косушка?/ И кроссовки адидас?»

В краткой рецензии невозможно охватить все разнообразие более чем двухсотстраничной книги со всеми ее речевыми регистрами — от детской кричалки «папа волчок /мама лися / йот на замок / гуляй вася» до строгого пятистопного ямба «как родину спокойно ненавидеть?» От едва ли не есенинского «ночь поднимается на задних лапах» до едва ли не эхолалического заговаривания «олово в сапогах / золото в головах». С многочисленными культурными отсылками,  с причудливой выделки рифмами — и строгими, и «наивными», и неравноударными, и диссонансными (а еще с излюбленной рифмовкой через две строки).

При всем этом разнобое я берусь безошибочно узнать стих Булатовского по двум-трем, в крайнем случае пяти строчкам.

Главный, если не единственный герой его лирики — слово как таковое, слово с маленькой буквы, со всеми его смысловыми возможностями и невозможностями, с насмешливым восторгом и холодноватым надрывом.