* * *
Ехать до конца трамвайных линий —
не доехать.
Вот уже луга
замелькали:
розовый и синий,
показалась вдалеке река.
Сквозь чащобу городской застройки
трудно продирается трамвай,
на простор сквозь ветхие застройки,
тесный, в кучу сбившийся шанхай.
Переулки, улочки кривые.
Этот узел, верно, развязать
не способны силы никакие,
чтобы прежде зубы не сломать.
Здесь так крепко мертвые с живыми
оказались переплетены,
словно под камнями гробовыми
корни черной, горькой бузины,
что, распутать будучи не в силах,
расплести,
наотмашь топором
рубят на заброшенных могилах
землекопы с огненным лицом.
* * *
Теперь, когда мы сторониться
друг друга стали,
неизбежно,
как в камне щель, в ночи зарница,
разверзнется меж нами бездна.
Вот что меня на самом деле
пугает больше, чем зараза,
нас уложившая в постели,
страшит сильней любого сглаза —
та бездна, пропасть, черный омут,
куда нас тащат, тащат черти,
но затащить никак не могут,
затискать, залюбить до смерти.
* * *
Мне вспоминаются теперь
и пушкинские карантины,
когда входная хлопнет дверь,
иль дрогнут на окне гардины,
и в сумерках весенних дней
пустые классы, коридоры
и голоса учителей,
в учительской их разговоры.
Они доносятся до нас
издалека, как грай вороний,
и мы поднять не смеем глаз,
чтоб мир узреть потусторонний.
Что рядом с нами — за дверьми,
за окнами, где снег кружится,
гуляют мамочки с детьми,
и благодать с небес струится.
Родителей все нет и нет.
А мы на чертовой продленке
сидим, сидим,
зря белый свет
коптим, мальчишки и девчонки.
* * *
Очертанья смутны стали.
В полутьме у стен Кремля
маршала под ручки взяли
и долой с коня — опля!
Кто другой военачальник,
претендующий на трон,
кто, тот грозный умывальник,
мы узнаем, но потом.
Все мы — призраки, мы — тени,
что сгорят в лучах зари.
Для грядущих поколений
мы — руины, пустыри.
Все мы — мифы и легенды,
Кремль, гостиница «Москва»,
словно старой киноленты
кадры внятные едва.
Догадаться невозможно,
что за город, за страна,
отчего в груди тревожно,
страхами душа полна.
* * *
Разрубив лопаткою личинку
майского жука,
малышка в крик,
я же — к половинке половинку
прикрутил, находчивый старик.
Словно два конца тугой резины
шланга поливального,
скрутил
две ее холодных половины,
плюнул, дунул, к жизни возвратил.
Крепко я скрепил их лентой клейкой,
чтоб утешить бедное дитя,
и пошел в сарай за ржавой лейкой,
сигаретой весело пыхтя.
Я не бог,
но человек — бывалый,
ловкий в обращении с детьми,
добрый парень, задушевный малый.
А малышке — нету и семи.
* * *
Температура близкая к нулю.
Еще достаточно прохладно,
но при открытой форточке я сплю,
накроюсь простыней — и ладно.
А если вдруг замерзну, не беда —
наброшу теплый плед на плечи,
закутаюсь в платок, как сирота,
в Москву прибывший издалече.
Светает понемногу, скоро шесть.
Как раз — примерно в полшестого —
обыкновенно хочется мне есть:
щей, кулебяки и жаркого.
Мне хочется всего, что со вчера
убрать забыли в долгий ящик
и что щекочет ноздри мне с утра:
свиное ухо, бычий хрящик.
* * *
Видя, как человеку плохо,
как душа у него болит,
что не любит он, сволочь, Блока,
я не ставлю ему на вид.
Что не любит он Блока, сука,
я готов старику простить,
но жужжит старый хрен, как муха,
что попалась в паучью нить.
Звонко-звонко, так громко-громко,
будто муха во тьме лесной,
что не знает, насколько тонко
равновесье меж ней и мной.
Все так зыбко, непрочно ныне.
Все настолько обострено
на Великой русской равнине,
до предела напряжено.
* * *
Вообрази себе Москву
пустынной, словно Вечный город,
что не во сне, а наяву,
как лед, сковал забвенья холод.
В объятьях язвы моровой
он, верно, столь великолепен,
как в пору страсти роковой,
хотя его нам воздух вреден.
Прекрасен Рим перед концом!
Так на Голгофу вознесенный,
внезапно просветлел лицом
разбойник злобный, вероломный.
Москва столь чудно хороша
помимо нашего желанья
готова ль стать?
Ее душа
принять готова испытанья?
Мученья, что на долю нам
придутся, примем же достойно! —
сказал жене,
по волосам
ее погладив.
Как спокойно,
как ровно сердце у нее
в груди стучит —
о, Боже правый,
иль одолеть сумеем все:
чуму, войну, раздрай кровавый?
* * *
До места — целых полчаса.
Но это полем, против ветра,
когда нам пыль летит в глаза,
а так — три с лишним километра.
Дорога через лес длинней.
И все шагают напрямую,
среди засеянных полей,
топча нещадно рожь густую.
Ромашки с васильками рвут
и дарят женщинам прекрасным
бойцы, что скоро в бой пойдут
с врагом коварным и опасным.
Их мускулы напряжены.
Отчаянно бледны их лица.
Вдали уступы крыш видны.
Реки полоска серебрится.
Опубликовано в Журнале №9