Ливергант Александр Яковлевич — писатель, литературовед, переводчик. Родился в 1947 году в Москве. Окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ. Кандидат искусствоведения. Главный редактор журнала «Иностранная литература». Автор многочисленных статей и книг, посвященных английской и американской литературе, и переводов с английского; биографий Редьярда Киплинга (М., 2011), Сомерсета Моэма (М., 2012), Оскара Уайльда (М., 2014), Скотта Фицджеральда (М., 2015), Генри Миллера (М., 2016) и Грэма Грина (М., 2017), вышедших в серии «Жизнь замечательных людей», а также — Вирджинии Вульф (М., «АСТ»). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
1
Представим себе карту мира, где заштрихованы лишь острова в Океании, а материки так и остались контурными. То же и с биографией «непревзойденной Джейн»: в жизнеописаниях создательницы современного романа, как нередко называют Джейн Остен, фактов куда меньше, чем домыслов, ответов куда меньше, чем вопросов.
О ее родителях, братьях и сестре, о доходах семьи, о быте и обычаях пасторского дома, где Джейн прожила четверть века и написала три романа из шести, о городах и поместьях многочисленных родственников, где Остенам, с их охотой (и необходимостью) к перемене мест, довелось жить, о нравах георгианской эпохи мы знаем — в том числе и из ее книг — гораздо больше и лучше, чем о ней самой.
Почин подобному «перекосу» задан был уже в первой биографии Остен, написанной через сто лет после ее рождения, в семидесятые годы позапрошлого века, сыном Джеймса Остена, старшего брата Джейн, Джеймсом Эдвардом Остеном-Ли. И показательно названной: «Памяти Джейн Остен и другие семейные воспоминания» («A Memoir of Jane Austen and Other Family Recollections»). Вот и в дальнейших жизнеописаниях автора «Эммы» и «Гордости и предубеждения», в том числе и совсем недавних[1], «другие семейные воспоминания» оттесняют историю жизни писательницы на второй план.
Почему это так? То ли потому, что старшая сестра Джейн Кассандра Остен (выполняя волю покойной сестры? стремясь уберечь ее память от пересудов?) уничтожила большую часть их с сестрой переписки. Отчего, не трудно догадаться, пересудов, загадок, вопросов стало у «джейнистов» не меньше, а больше.
В самом деле, почему Джейн Остен так и не вышла замуж? Отчего неоднократно отказывала претендентам на ее руку, в том числе людям знатным и состоятельным? Решила, что не по любви, как и ее героини, замуж не выйдет, или рассчитывала обеспечить себе положение в обществе литературой? Надежда в те времена еще более зыбкая, чем теперь. Как восприняла внезапное, непредвиденное расставание с возлюбленным — единственным, по-видимому, в ее жизни? Почему вначале назвала свой самый знаменитый роман, известный теперь как «Гордость и предубеждение» («Pride and Prejudice»), — «Первые впечатления»? Сколько псевдонимов у нее было? Только ли «Некая леди» и «миссис Эштон Деннис» — псевдоним, под которым она переписывалась с издателем «Нортенгерского аббатства»? От чего она умерла? Чем перед смертью так долго и мучительно болела? Почему на стене Уинчестерского собора только спустя сто лет после ее смерти появилось упоминание, и то краткое, скупое, о том, что она была писательницей? Ведь еще при жизни несколько ее романов появилось в печати[2].
Да и в датировке ее книг, у которых между временем написания и годом публикации пролегает по большей части многолетняя дистанция, существует немалая путаница, непроясненность. Роман «Гордость и предубеждение», например, писался в девяностые годы XVIII века, а вышел только в 1813 году; один издатель безоговорочно, даже, кажется, в рукопись не заглянув, отверг ее, а другой, спустя два десятилетия, напечатал, получил высокую оценку критиков и потом с успехом дважды переиздавал. Не все понятно и с «Нортенгерским аббатством»: начат был роман, который первоначально назывался «Сьюзан», в 1798 году, когда Джейн было двадцать три года, а опубликован лишь спустя год после ее смерти, в 1818-м. Издателю понадобилось двадцать лет, чтобы принять решение? Верно, печатать роман безвестной двадцатилетней сочинительницы было опасно, но ведь в десятые годы девятнадцатого века Остен была уже известна, у нее была достаточно высокая репутация, и лондонский издатель Джон Кросби не только ничем не рисковал, но мог неплохо заработать.
Нет согласия и в оценке значимости ее наследия: это теперь Остен — признанный классик, чьи книги многократно переиздаются и экранизируются. Вальтер Скотт в рецензии на «Эмму» (1816) называет Остен «создательницей современного романа». Автор «Айвенго» превозносит «точность и четкость» ее искусства, «понимание человеческих отношений», «такт, с которым она рисует характеры», и в первую очередь — правдоподобие. Спустя сто лет Честертон отмечает ее непревзойденный комический дар, раскрывшийся уже в ранних произведениях: «За изящной, легкой светской болтовней героев утонченные читатели Джейн Остен не рассмотрели громоподобного бурлеска»[3]. Вирджиния Вулф восторгается «законченностью и совершенством» ее дарования, незаурядным художественным темпераментом. А также — ее вкладом в английскую женскую литературу: «Джейн Остен родилась задолго до того, как препоны, ограждавшие женщин от истины, были (как нас уверяют) сметены сестрами Бронте и искусно устранены Джордж Элиот. И тем не менее факт остается фактом: Джейн Остен знала о людях гораздо больше, чем каждая из них. Очень может быть, Джейн Остен и была ограждена от истины, но не истина от нее»[4]. Ричард Олдингтон, и не он один, отдает дань ее вкусу: «Дар у Остен был, возможно, более скромным и сдержанным, чем у Диккенса, зато вкус — безупречным, он никогда не изменял ей»[5]. Вообще, эпитет «сдержанный» — самый, пожалуй, ходовой в разноречивых оценках ее творчества. А вот Шарлотта Бронте высказывается об Остен весьма уничижительно: «Точное воспроизведение обыденных лиц… ни одного яркого образа… Возможно, она разумна, правдива… но до величия ей далеко»[6]. Примерно такой же смысл и у развернутой метафоры в одном из ее писем: «Ее творчество напоминает мне обнесенный высоким забором, тщательно обработанный сад с бордюром и изящными цветами, но в нем нет живого облика, нет открытого пространства, свежего воздуха, голубых холмов, ярких красок. Мне бы не хотелось жить с ее леди и джентльменами в их изысканных, но наглухо закрытых особняках»[7]. Не оценил по достоинству Остен и Теккерей, многое у нее почерпнувший.
Каким человеком она была? Одни находили ее кокеткой и болтушкой. Другие отмечали ее замкнутость, неразговорчивость. «Сидит за столом на званом обеде и помалкивает, — с некоторым неодобрением отозвалась о Джейн одна ее светская знакомая. — Как видно, обдумывает свои прелестные романы».
Как выглядела? «Высокая и хрупкая, но не сутулая… — так описывает тридцатипятилетнюю Джейн ее племянница и, несмотря на разницу в возрасте, близкая подруга Анна Лефрой. — Цвет лица какой бывает у темных шатенок. Кожа в веснушках, но гладкая, здоровый цвет лица, длинные вьющиеся волосы, очень красивые, не светлые и не темные, карие глаза, маленький нос хорошей формы». «Довольно высокая и худая, — подтверждает Остен-Ли. — Здоровый румянец, круглые щеки, маленькие, хорошей формы нос и рот… Не так красива, как ее сестра, но по-своему прелестна». Судя же по портретам Джейн кисти Кассандры, прелестной ее назовешь вряд ли. Крепко сжатый, упрямый, волевой рот, пристальный, неподвижный взгляд… «Джейн вовсе не хороша и ужасно чопорна, не скажешь, что это девочка двенадцати лет... Джейн ломается и жеманничает», — пишет о своей кузине Филадельфия Остен[8]. «В жизни не видела другой такой хорошенькой вертушки, всецело занятой поисками мужа, как Джейн», — вспоминает некая миссис Митфорд, ее знакомая. «Никогда, ни утром, ни вечером, сколько помню, не видела ее без чепчика, — вспоминает Кэролайн, единокровная сестра Анны Лефрой. — Что ж, таков обычай не очень молодых женщин». «Джейн превратилась в застывший, молчаливый перпендикуляр — образец счастливого безбрачия… В обществе на нее обращали не больше внимания, чем на кочергу или каминную решетку, — замечает другая ее приятельница, навестившая Джейн в 1815 году за два года до ее смерти, и добавляет: — Она по-прежнему осталась кочергой, но этой кочерги все боятся… острый язычок и проницательность, да притом еще себе на уме — это поистине страшно»[9]. По другим сведениям, Джейн даже незадолго до смерти вовсе не была «кочергой» или «каминной решеткой»; напротив того, она — права миссис Митфорд — была не синим чулком, а «хорошенькой вертушкой», любила наряды, балы, веселье, всегда, как и ее любимая героиня Элизабет Беннет, готова была шутить и смеяться — отмечали же современники ее «острый язычок и проницательность». Ее книги и письма, те немногие, что сохранились, полны описаний фасонов шляпок, сведений о модных платьях и кавалерах; в шляпках и платьях, в отличие от кавалеров, она знала толк.
А может, виновата вовсе не Кассандра и грустная правда в том, что жизнь создательницы «Мэнсфилд-парка» и «Чувства и чувствительности» столь неприметна, не богата событиями («образец счастливого безбрачия»), что и писать о такой жизни особенно нечего. То ли дело биографии Сервантеса, Достоевского или Александра Солженицына! В жизни Остен, в самом деле, почти нет беллетристики, в ней отсутствуют тайна рождения, пылкие страсти, странствия, загадочные повороты судьбы — все то, что делает жизнеописание занимательным, читается как приключенческий или детективный роман, на одном дыхании. «Биографии писателей стали интереснее их писаний», — с грустью замечает в своем дневнике в 1922 году Корней Чуковский[10] — нет, это не про Джейн Остен.
Но бывают ли вообще неинтересные, невыразительные жизни? Тем более жизни людей талантливых, незаурядных? Если перефразировать название популярной у нас книжной серии, то можно было бы сказать, что невыразительны не замечательные люди, а их жизнь в описании ничем не замечательных биографов.
2
16 декабря 1775 года в семье выпускника Оксфорда, пастора Джорджа Остена и его жены Кассандры, урожденной Ли, за десять лет до того переехавших из Оксфорда в графство Гемпшир, в Стивентонский приход, появился седьмой, предпоследний ребенок — девочка Дженни.
Про детские годы будущей романистки много не скажешь. Как и другие дети, пятеро братьев и сестра, любила отца, человека доброжелательного и чадолюбивого. А также свою кормилицу с близлежащей фермы. Была неразлучна со старшей сестрой Кассандрой; миссис Остен говорила, что, если бы Кассандре отрубили голову, Джейн подставила бы под топор и свою тоже. Когда немного подросла, вместе с матерью и сестрой шила, возилась на кухне, с отцом и братьями — в саду и в огороде. В георгианские времена приходскому священнику приходилось по совместительству быть еще и фермером. По воскресеньям в каменной церквушке XII века, неподалеку от пастората, Джордж Остен читал проповеди, а по будням корчевал деревья, помогал жене доить коров, столярничал, сажал цветы.
Побаивалась матери, женщины властной, энергичной, рачительной хозяйки, при этом литературно одаренной: Кассандра-старшая всю жизнь, даже в старости, пописывала стишки, в основном шуточные, развлекала ими за ужином мужа и детей. Пастор называл жену «моей управляющей», хотя управляющим у суровой жены был скорее он сам, человек мягкий, покладистый, как теперь бы сказали, «неконфликтный».
С отцом Джейн была близка всю жизнь, делилась с ним, а не с матерью, как у дочерей водится, девичьими секретами. Начав писать, не скрывала от него своих литературных амбиций и пользовалась его столичными издательскими связями, которыми он охотно с ней делился; тогдашняя «непрестижность», даже неприличность профессии литератора, тем более для женщины, его нисколько не смущала. Матери же сторонилась — и вывела в своих романах целую галерею черствых и нелепых матерей: миссис Дэшвуд («Чувство и чувствительность»), миссис Беннет («Гордость и предубеждение»), миссис Прайс («Мэнсфилд-парк»). Чтобы «почувствовать разницу» в отношении Джейн к отцу и к матери, вспомним чету Беннет из «Гордости и предубеждения». Он — ироничен, молчальник, книгочей, она — глупа, болтлива, самонадеянна.
В раннем детстве Джейн была рослой, краснощекой, мало говорила и очень робела. «Как следует подумает, прежде чем что-нибудь сказать, — вспоминал ее брат Генри, к которому Джейн с детства была привязана больше, чем к другим братьям. — Будет подолгу молча на тебя смотреть и, если сказать нечего, то ничего и не скажет». И, в отличие от любимой сестры, — чистосердечной и послушной. И при этом — опять же в отличие от Кассандры — несдержанной, упрямой, «властвовать собой», пишет Остен-Ли, Джейн, как и ее любимые героини, так и не выучилась, да и не считала нужным. Тут, впрочем, тоже имеются разночтения. Одни рисуют юную Джейн резкой, вспыльчивой, другие, наоборот, — спокойной, погруженной в себя, неразговорчивой — эдакой вещью в себе. «Чем лучше пишешь, тем меньше говоришь, — скажет про Джейн ее старший современник, писатель и журналист Уильям Коббетт. — Она была столь закрыта, что даже члены ее собственной семьи толком ее не знали». Наблюдение это относится, надо полагать, к более позднему времени: когда Джейн была ребенком, Коббетт, скорее всего, ее не видал.
3
Старшие братья, Джеймс и Генри, отправлены были по стопам отца в Оксфорд в колледж Святого Иоанна, где у Джеймса раскрылись недюжиные литературные способности. Бывший, как и отец, приходским священником, он еще в Оксфорде начал издаваться (стихи, эссе) и издавать сам. Выпускавшийся им при посредстве брата Генри сатирический журнал «Бездельник» («Loiterer») прожил больше года, с начала 1789-го до весны 1790-го, и печатался в Лондоне в типографии Томаса Эджертона. Со временем Эджертон будет печатать и его младшую сестру. Оба брата, опять же по стопам отца, приняли сан, Генри, правда, в отличие от Джеймса, прежде чем стать приходским священником, успел послужить в армии, стать банкиром, разбогатеть, а потом разориться.
Младших же, Фрэнсиса и Чарльза, Джордж Остен в приходские священники, как старших, не прочил и направил по совсем иной — военно-морской — стезе; братья уехали учиться в Портсмут, в морское училище с громким названием «Королевская академия мореплавания». Англии предстояли нелегкие времена — война с Наполеоном, и отвага и сноровка младших Остенов (оба дослужились до звания адмирала) придутся отечеству как нельзя кстати.
Для полноты картины скажем, что были у Джейн еще два брата: психически неполноценный Джордж и красавчик, баловень судьбы Эдвард. Эдварду повезло в жизни больше остальных Остенов: еще в детстве его усыновили богатые и бездетные родственники, чем обеспечили привольную и обеспеченную жизнь; в Годмершаме, его родовом поместье, Джейн, бедная родственница, часто подолгу гостила.
В отличие от братьев, Кассандра и Джейн университетов, как и было положено представительницам слабого пола в Англии, не кончали, учили их не оксфордские профессора или просоленные морские волки, а — поначалу, во всяком случае, — миссис Остен. И не в сотнях миль от дома, в закрытом учебном заведении, а на домашней кухне. У матери сестры научились читать, писать и, что для женщин в те времена было куда важнее, — готовить, вязать, вышивать. В вышивке крестом и украшении бумажных шляпок цветами у создательницы «Эммы» не было равных.
А вот столь насущному для юных дам из семей мелкопоместного дворянства искусству игры на фортепьяно миссис Остен при всем желании научить дочерей не могла. И с этой целью было, во-первых, куплено пианино, а, во-вторых, приглашен органист из Винчестерского собора, который разъезжал по окрестным деревням с уроками музыки. Он-то и привил Джейн вкус к игре на фортепиано и пению, а она передала эти навыки своим героиням. Многие из них поют — правда, не всегда очень умело. Элизабет Беннет становится стыдно за сестру Мэри, вызвавшуюся не от большого ума, но большого самомнения спеть на балу: «Голос у нее был слабоват, а манера петь — жеманна и нарочита».
Про то, как «образовывались» (а вернее — не образовывались) сестры Остен, лучше всего написано в «Гордости и предубеждении». В сцене, где сановная и бесцеремонная леди Кэтрин устраивает Элизабет Беннет допрос с пристрастием, автор и ее любимая героиня смеются над воспитанием в духе «института благородных девиц»:
«„— Рисуете?” — осведомилась леди Кэтрин. — „Нет, не умею”. — „И ваши сестры тоже?” — „Тоже”. — „Как странно. У вас, вероятно, не было возможности научиться. Вашей матери следовало каждую весну возить вас в Лондон и нанимать вам учителя рисования… Ваша гувернантка ушла от вас?” — „У нас никогда не было гувернантки”. — „Не было гувернантки?! Как такое возможно?.. Стало быть, образованием дочерей пришлось заниматься вашей матери? Я ей не завидую… Без гувернантки вы были предоставлены сами себе, я правильно понимаю?.. Если б я была знакома с вашей матерью, я бы весьма настойчиво рекомендовала ей гувернантку нанять. Я всегда говорю, что в образовании ничего не добиться без каждодневного последовательного обучения — без гувернантки такое обучение невозможно…”»[11]
Когда сестры немного подросли, за их образование взялся отец — и он тоже обошелся без гувернанток и учителей рисования. Джордж Остен, человек образованный (выпускник Оксфорда как-никак), любил преподавать и, чтобы подзаработать, держал дома школу для окрестных детей, и мальчиков, и девочек. Свою задачу пастор видел не в том, чтобы научить дочерей латыни и греческому: Вергилия надлежало штудировать сыновьям, а дочери, если повезет, выйдут замуж и не читая «Энеиды». А чтобы привить им, по его выражению, «покорный нрав и долготерпение». Джейн, к слову, пригодится в жизни, особенно в последние годы, и то, и другое. А еще — чтобы научить их «вести дом», с каковой целью Кассандре и Джейн надлежало прилежно изучать «Слугу на все руки» («Complete Servant») — популярное руководство по ведению домашнего хозяйства, книга для девочки-подростка конца XVIII века куда более актуальная, чем «Одиссея» или речи Цицерона.
Пианино предназначалось дочерям, а для младших сыновей, будущих моряков, Джордж Остен приобрел огромный глобус, микроскоп, компас и солнечные часы. Джейн, понятно, всеми этими мальчишескими забавами не интересовалась, а вот к чтению при посредстве книгочея Джеймса пристрастилась с самого детства; когда повзрослеет, будет называть книги «моими детьми». Книг в Стивентоне насчитывалось несколько сот: Джордж Остен был не из тех приходских священников, что не читают ничего, кроме Священного Писания. Круг чтения его младшей дочери был обширен — от священных книг, кулинарных пособий и «Слуги на все руки» до тогдашних блокбастеров вроде «Полуночного колокола»:
«Девочки сбежали по ступенькам, и тут на их лицах изобразился ужас. Старшая, заливаясь слезами, поведала им, что дядюшкина постель пуста и залита кровью».
От французской грамматики, на обложке которой еще совсем детским, изломанным почерком восьмилетней Джейн Остен значится: «Ничего не получается», до «Истории Англии с древнейших времен до смерти Георга II». Со временем Джейн сочинит свою собственную, пародийную историю Англии, а Кассандра проиллюстрирует ее портретами монархов, в том числе и фаворитки Джейн — Марии Стюарт. Чуть позже к этим книгам прибавились стихи Уильяма Каупера и властителя дум английского восемнадцатого века, критика, поэта и лексикографа Сэмюэля Джонсона. «Мой дорогой доктор» будет называть Джонсона Джейн, его горячая поклонница.
4
Домашним образованием дело, однако, не ограничилось. Джейн не было и восьми, когда ее все же отправили учиться «на сторону». С детьми — с девочками реже, с мальчиками почти в обязательном порядке — англичане в этом отношении никогда не церемонились. В России говорили: «Пускай его послужит», в Англии: «Пускай его поучится», и еще хорошо, если в закрытой школе — могли ведь отправить к совершенно чужому человеку, наставнику, пускай поучит их отпрыска перед школой уму-разуму; не родительское это дело.
Отъезд из Стивентона не стал, однако, для Джейн трагедией, ведь приход она покидала вместе с любимой старшей сестрой, да и ехала не куда-нибудь, а в Оксфорд, Джеймсу под крылышко. Не в Оксфордский университет, разумеется (мала, да и девочка), а в школу-интернат некоей миссис Коли, чей покойный муж долгие годы возглавлял Брейсноуз-колледж.
Академическим образованием миссис Коли своих воспитанниц обременяла не слишком, но и не обижала, относилась, можно сказать, по-матерински и, когда в Оксфорде вспыхнула эпидемия кори, увезла девочек, даже не поставив родителей в известность, куда подальше, в Саутгемптон, где вскоре сестры заразились сыпным тифом и чудом остались живы.
Но домой не вернулись и летом 1785 года перебрались из Саутгемптона в Рэдинг в еще один интернат для девочек с загадочным романтическим названием «Школа при аббатстве» („Abbey House School”). Название школы, впрочем, реальности нисколько не противоречило. Располагалась школа и в самом деле в здании чудом сохранившегося средневекового аббатства с башнями, лабиринтами узких коридоров, скрипучими полами, крошечными, похожими на тюремные камеры спальнями (на одну кровать две воспитанницы) и огромными зарешеченными витражными окнами на первом этаже. Стояла школа в заросшем кустарником и столетними деревьями, типично английском парке, где ученицы имели обыкновение гулять, пугая друг-дружку историями о привидениях, которые, мнилось, прячутся за каждым деревом. Со временем Джейн воссоздаст атмосферу «Школы при аббатстве» в романе-пародии на готику с соответствующим названием — «Нортенгерское аббатство».
Романтикой (а лучше сказать, псевдоромантикой) веяло и от директрисы школы мадам Лятурнель. Псевдо — потому что, во-первых, мадам Лятурнель никакой Лятурнель в действительности не была: этим именем в рекламных, так сказать, целях нарекли исконную англичанку Сару Хэкетт, когда много лет назад взяли ее в эту школу преподавать французский. Во-вторых, потому, что в языке Мольера Сара была не сильна, по-французски читала через пень колоду, а говорить и вовсе не умела. И в-третьих, потому, что в свои пятьдесят с лишним одевалась она как двадцатилетняя (рюши, фижмы, кружева) и лихо отплясывала на школьных балах, и это при том, что дама она была весьма корпулентная, к тому же с деревянной ногой — где и при каких обстоятельствах мисс Хэкетт-Лятурнель лишилась ноги, история умалчивает.
Школьная зала, где устраивались балы, предназначалась и для спектаклей: мадам Лятурнель происходила из театральной среды и ставила со своими воспитанницами, а также с учениками из соседней школы для мальчиков пьесы классического репертуара; особенно удалась ей постановка второй части шекспировского «Генриха IV», откуда были предусмотрительно изъяты слова и выражения не слишком удобочитаемые.
Учебники в «Школе при аббатстве» были не в чести, мадам Лятурнель предпочитала просвещать свою паству с помощью модного женского журнала, который так и назывался — «Ladies’ Magazine». И в котором, убеждала девочек «деревянная нога», было что почерпнуть «любой читательнице от герцогини до служанки». Над душещипательными историями, которыми ученицы «Школы при аббатстве» зачитывались в «Женском журнале», Джейн всего через несколько лет вволю поиздевается в «Любви и друшбе» и «Замке Лесли» — хоть и юношеской, но уже весьма мастеровитой и язвительной пробе пера. Это их, эти крошечные псевдороманы, Честертон назовет «громоподобным бурлеском».
Беззаботная жизнь у беззаботной (не чета миссис Остен) мадам Лятурнель не могла, увы, продолжаться вечно, платить Джорджу Остену за обучение дочерей скоро стало нечем, и в декабре 1786 года (Джейн без малого одиннадцать) сестры возвращаются в Стивентон к своим многочисленным домашним обязанностям; привидения и школьные спектакли остались в прошлом.
5
Впрочем, спектакли, теперь уже домашние, продолжались. Ставила их подолгу жившая в Стивентоне кузина Элайза де Фейид, племянница Джорджа Остена, дочь его старшей сестры Филадельфии. В свои неполные двадцать пять Элайза успела вместе с матерью объездить Европу, пожить в Индии и во Франции, выйти замуж на французского аристократа, графа Жана Франсуа де Фейида, родить от него сына — и возвратиться с грудным еще младенцем на родину: граф, словно предчувствуя скорую смерть на гильотине, потребовал, чтобы жена и сын поскорей покинули предреволюционную Францию.
Как только Элайза, женщина яркая, предприимчивая, не развлекала Остенов (а заодно и себя): делилась впечатлениями об Индии, Париже и Версале, щеголяла невиданными в британской глубинке парижскими нарядами, манерами и bon mots, играла и пела, разговаривала по-французски с Кассандрой и Джейн, «самыми хорошенькими, как она говорила, девушками в Англии». Учила сестер не только французскому, которому их не доучили в Рэдинге, но и умению жить. «Рассказывайте мне о всех ваших увлечениях, — пишет она кузинам в августе 1788 года. — Подробно описывайте ваших ухажеров, высокий он или низкорослый, блондин или шатен, какие у него глаза — черные или голубые». Главное же, ставила домашние спектакли, и не только по пьесам, сочинявшимся доморощенным литератором Джеймсом; игрались в Стивентоне, с легкой руки Элайзы де Фейид, даже пьесы столичного репертуара — «Соперники» Шеридана, к примеру.
Джордж Остен, как пастору и пристало, к театральным вечерам относился настороженно — писал же проповедник Томас Гисборн в «Обязанностях слабого пола», что театральные постановки — грех, ибо «они дают право относиться к противоположному полу с постыдной фамильярностью». А вот Джейн, несмотря на привитую ей отцом богобоязненность, театр обожала, никакой фамильярности в отношении к слабому полу в нем не усматривала, полюбила его, вероятно, еще в бытность свою ученицей в «Школе при аббатстве». В ее романах, к слову, так много диалогов, диалоги эти так естественны и остроумны, что читаются романы как пьесы — при этом, парадоксальным образом, не только сама Джейн Остен ни одной пьесы не написала, но и нет, насколько мне известно, ни одной пьесы по ее книгам.
Полюбила Джейн театр еще и потому, что увлеклась, как нередко увлекаются младшие старшими, Элайзой. А Элайза — ею; не Кассандрой, истинной comme il faut, умницей и красавицей, любимицей всей семьи, а вспыльчивой, угловатой, несговорчивой Джейн. «Мое сердце отдано Джейн, — пишет Элайза (если верить Остену-Ли) своей кузине Филадельфии Уолтер уже много позже, в октябре 1792 года. — Ко мне она относится с таким участием, что не ответить ей тем же я не могу».
В спектаклях, ставившихся Элайзой и игравшихся братьями и сестрами Остен в гостиной пасторского дома или в амбаре по соседству, ощущается заметный суфражистский оттенок (хотя феминизм тогда еще был в зародыше). В пьесе «Чудеса» Сюзанны Санливр, где поднимается вопрос — вспомним нашего классика — «о целомудрии и о женской стыдливости», были такие слова: «Тиран мужчина сделал из нас рабов», такие нескладные, но пылкие поэтические строки: «Их дни мужские сочтены, В явь обратились наши сны!» В доме же Остенов все обстояло ровным счетом наоборот: «тиран» Элайза «сделала рабов» из Джеймса и Генри, подчинила себе обоих. Соперничество разгорелось не на шутку, и Генри, хоть и был на несколько лет моложе брата, в конечном счете одержал победу. Если, конечно, завоевать сердце такой, как своенравная, строптивая, самолюбивая Элайза, можно считать победой.
6
Ничуть не меньше радости, чем театр, доставляли тринадцатилетней Джейн и первые ее литературные опыты. Свои рассказы, зарисовки, письма, наброски, впечатления (главным образом — не о прожитом, а о прочитанном) она с двенадцати лет начинает записывать в подаренных отцом трех толстых тетрадях в сафьяновых переплетах, к которым относится как к книгам и соответственно называет: «Том I», «Том II», «Том III». Вот как — необычно, с выдумкой, обманывая читательские ожидания — начинается по-андерсоновски ее «роман» (12 глав, в каждой — всего одно предложение) «Великолепная Кассандра»:
«Когда прелестной Кассандре исполнилось шестнадцать, ей довелось влюбиться в элегантную шляпку. Шляпку эту заказала ее матери-модистке графиня, однако Кассандра и слушать ничего не хотела. Надела только что изготовленную шляпку на свою очаровательную головку и покинула галантерейную лавку в поисках счастья…»
А в третьем томе три года спустя появляется уже упоминавшаяся «Любовь и друшба» — то, что это шутка, пародия, видно уже по орфографической ошибке в третьем слове названия (в оригинале „Love and Freindship”). Приведем два отзыва на этот давно уже переведенный на русский язык маленький шедевр, в котором пятнадцатилетняя пародистка едко и точно высмеивает приемы и штампы сентиментальной литературы. А раз высмеивает — значит хорошо эти приемы изучила.
«Это — фантастические излияния совсем еще юной леди. История, написанная в стиле, невиданном прежде».
«Что же это за мотив, который ни с чем не спутаешь, который звучит явственно, проникновенно? Это — смех. Девочка пятнадцати лет смеется над миром из своего угла».
Первый отзыв, по стилю напоминающий анонс на книжной обложке, принадлежит отцу начинающей писательницы. Второй — Вирджинии Вулф.
Первыми — и в те годы единственными — читателями этого «трехтомника» были члены семьи Джейн и в первую очередь, конечно, отец и Джеймс, ее литературные наставники. Остены, впрочем, не были читателями пятнадцатилетней романистки, они были ее слушателями. В семье пастора любили чтение вслух, прилежно слушали и всячески поощряли ранние сочинения Джейн, которые она потом, многократно отредактировав, переписывала красивым убористым почерком и дарила близким и друзьям с трогательным посвящением, так, словно это были опубликованные романы, а не записные книжки.
И не только слушателями Джейн: под началом все той же Элайзы де Фейид Остены слушали, читали вслух и разыгрывали по ролям очерки Джеймса из «Бездельника», «Сэра Чарльза Грандисона» — последний эпистолярный роман Сэмюэля Ричардсона, а еще «Эвелину», «Сесилию» и «Камиллу» — бестселлеры тогдашней модной романистки и мемуаристки Франсес Бёрни, которой зачитывались Джейн и Кассандра.
7
Радовали литература и театр — но не жизнь. Весной 1797 года от желтой лихорадки в Вест-Индии, куда он отправился капелланом при лорде Крейвене, умирает жених Кассандры, молодой священник Том Фаул. «Кассандра держится с мужеством и достоинством, какие даны далеко не каждому», — пишет Джейн Элайзе де Фейид, которая в том же году станет ее невесткой: ее брак с Генри Остеном — вопрос нескольких месяцев.
У Джейн тоже не все в порядке. Временами одолевает депрессия: «Устала от себя и от своих дурно очиненных перьев». Не потому, конечно, что перья плохо очинены, а потому, что пишет она этими перьями в стол — публиковать ею написанное издатели не торопятся. Устают и глаза — «от пыли и ламп». Хотя конъюнктивит (тогда такого слова, как и слова «депрессия», не знали), который развился у нее двумя годами позже, со смертью жениха любимой сестры не сравнишь — «от слабости в одном из глаз» Джейн долгое время не может ни читать, ни писать и, естественно, очень страдает — не столько от боли, сколько от вынужденного безделья.
И шить не может тоже. А приходится: братья переженились, у них рождаются дети, и одинокая Джейн их обшивает — этому искусству, как мы знаем, она обучена с детских лет. Обучена матерью и искусству бережливости, чистоплотности, она ведет строгий счет деньгам, домашняя бухгалтерия всегда была и будет на ней.
Кассандра общительна, разъезжает по подругам, а Джейн — домоседка, вместе с матерью возится по дому и если и выезжает, то к братьям — помочь по хозяйству и с детьми; для двадцатилетней девушки жизнь не очень-то веселая.
Впрочем, в Годмершаме, огромном поместье брата Эдварда в восьми милях от Кентербери, где она часто бывает, ей нравится. Возится с племянниками и племянницами, у Эдварда и Элизабет (урожденной Бриджес) десять детей; рожая одиннадцатого, Элизабет умрет.
Джейн всегда берет с собой рукопись и, запершись от младших детей, читает старшим свой роман вслух. «До нас, младших, — вспоминает ее племянница Марианна, — доносились за закрытой дверью взрывы смеха, и нам было обидно, что нас не пускают». Та же Марианна спустя несколько лет вспоминала, как проходил тетушкин творческий процесс: «Тихо сидит и что-то шьет или вяжет у камина в библиотеке, долгое время не произнесет ни слова, а потом ни с того, ни с сего расхохочется, вскочит, бросится к столу, где лежат бумага и перья, что-то запишет, после чего вернется к камину и опять сядет за шитье». Младших племянников тоже не забывает: занимается с ними письмом, чтением, племянниц учит шить (одна из них потом скажет, что иглой Джейн владела так же искусно, как пером). С самыми маленькими играет в бирюльки, с ними ласкова, но их не балует, бывает строга, может под горячую руку и подзатыльник дать. Больше всего любит самую старшую племянницу Фанни, говорит ей, что она «ей по сердцу», в одном из писем признается: «Ты — радость моей жизни… Ты из чистого золота… Когда выйдешь замуж, для меня это будет огромной потерей».
В Годмершаме огромная библиотека, вечерами Джейн из нее не выходит, перечитала всего Ричардсона. Флиртует с братом Элизабет Эдвардом, к Джейн он явно не равнодушен, однажды сделал ей предложение — но получил отказ; этих отказов у нее наберется немало. Есть в Годмершаме и минусы, Джейн любит покой («Больше всего на свете люблю покой и уют»), а дом у Эдварда Остена (теперь, после усыновления, он — Эдвард Найт) открытый, много шума, с утра до вечера гости, от этого много хлопот по хозяйству, не то что писать — читать и то времени нет. «Здесь все время происходят какие-то мелкие события, все время кто-то приезжает и уезжает», — жалуется она в письме сестре. Примерно то же самое напишет спустя несколько лет и из Саутгемптона, куда Остены летом 1806 года переселятся из Бата после смерти отца: «Когда получишь это письмо, наши гости уже или уедут, или соберутся уезжать и я наконец-то останусь наедине с собой и смогу отвлечься от людей, рисовых пудингов и яблочных клецок…»
Бывает Джейн не только в Годмершаме, ездит, хотя не так часто, как Кассандра, по знакомым и многочисленным родственникам и в Саутгемптон, и в Глостершир, и в Лайм-Риджис, дешевый морской курорт, в котором Остены побывали всей семьей осенью 1803 года. В конце XVII века Лайм называли английским Неаполем, сегодня здесь, как написали бы в туристических справочниках, «все дышит памятью» о Джейн Остен: имеются кафе «Джейн», публичный сад «Джейн Остен», магазин сувениров «Убеждение». Часто наведывается она и в Бат, куда весной 1801 года, через год после того, как Джорджу Остену исполнится семьдесят и он передаст приход старшему сыну, переедет вся семья. В Бате Остены прожили несколько лет, переезжая в поисках жилья подешевле с квартиры на квартиру — может, поэтому Джейн невзлюбила Бат, не раз повторяла изречение знаменитого автора готических романов Хораса Уолпола, говорившего, что от отъезда из Бата куда больше толку, чем от приезда в него. А возможно, невзлюбила еще и потому, что в Бат она попала неожиданно: отец (в Бате он и умер в 1805 году, в семьдесят три года) даже не поставил дочерей в известность, что семья навсегда уезжает из Стивентона. Первый же раз Джейн отправилась в Бат тремя годами раньше по приглашению богатого дядюшки Джеймса Ли Перрота; сердобольный дядюшка хотел, чтобы двадцатидвухлетняя племянница (по тем временам давно уже на выданьи) заявила о себе на ярмарке невест, которыми курортный, лечебный и светский Бат был издавна славен.
Больше всего от дурного настроения помогает ей переписка. Остен-Ли предупреждает, что от писем великой писательницы многого ждать не приходится. Действительно, в тех 160 письмах, которые сохранились из тысяч, сожженных Кассандрой, почти нет рассуждений о жизни, о литературе, тем более о политике (которая напрочь отсутствует и в ее книгах). Пишет сестре, родственникам и знакомым в основном о пустяках, заполняющих жизнь, и к этому «мелкотемью», как и ко многому в жизни, относится с присущей ей самоиронией. «С чего начать? — пишет она Кассандре. — О каких моих важных безделицах («my important nothings») рассказать тебе в первую очередь?.. Ты же знаешь, какое значение придаю я покупке бисквитного пирожного».
Пишет сестре о том, что она купила или что надо купить, что пришить, заштопать или связать, какие приглашения и от кого получила, какие новые кулинарные рецепты почерпнула у соседки, какую шляпку или платье примерила и почему оно не подошло, рассказывает, что пишут бороздящие моря и океаны братья. Пишет сестре из Лондона: «Как я рада, что есть мед, как раз на днях о нем думала… Дай знать, когда попробуешь новый чай и новое белое вино… Несмотря на красивую жизнь в Лондоне, такие вещи по-прежнему не оставляют меня равнодушной. Если вижу мышь, я все еще кошка».
Много пишет и о том, что пишет и как, но касается это, как правило, не содержания и стиля книг, которые сочиняет, а покупки чернил, бумаги, очинки перьев. «Я должна купить перо помягче, это — слишком твердое, я безутешна». Или: «Впредь обязуюсь писать только короткими предложениями…» Или: «О Боже, ну почему ничего не приходит в голову?!»
Любит, когда получает письма, читать их вслух и не один раз. «Напиши же что-нибудь, что можно будет пересказать или прочесть вслух», — требует она от Фанни, когда та делится с ней своими сердечными тайнами, для чужих ушей непредназначенными.
При этом чувство юмора ее не покидает, жертвой ее острого ума и злого языка становятся и окружающие, и, не в последнюю очередь, она сама. Про себя и Кассандру она сказала как-то: «Нет нас грозней» („we, the formidables”). «С приходом старости возникает немало преимуществ: мне уступают место на диване у камина, и я могу пить сколько угодно вина», — заметила она в 1810 году, вскоре после переезда из Саутгемптона в деревню Чотон, когда ей не было еще и сорока. «Я превзошла самое себя, — пишет она одной из своих многочисленных кузин. — Вчера вечером, по собственному почину, накапала матушке несколько капель настойки опия». Миссис Остен частенько целыми днями не встает с постели, однако Джейн, зная мнительность матери, тревожится не слишком: «Она чувствует себя совсем неплохо. И тем не менее будет жаловаться, что у нее ужасный насморк. Я же к простуде, тем более материнской, отношусь без малейшего сострадания». «Не выпускаю из рук ключи от винного погреба и от чулана, — говорится в другом ее письме. — И уже дважды за то время, что пишу, ходила на кухню отдавать неотложные приказы. Цыпленок вчера удался, так что с увольнением кухарки, пожалуй, повременю».
Помогают отвлечься от рутины и прогулки. Правда, недалекие: приходская церковь находится всего в миле от дома. И редкие: ходить одной, даже на небольшие расстояния, считалось небезопасным, да и дороги развозило от грязи. Вспомним, в каком виде явилась Элизабет Беннет в Незерфилд, куда пошла пешком в дождь навестить заболевшую сестру. «Вчера ударил вдруг морозец, и я дошла до церкви, да еще в одиночестве, первый, по-моему, раз в жизни», — делится Джейн, большая любительница прогулок, нежданной радостью с Кассандрой.
А еще — танцы; балы доставляют Джейн неизменное удовольствие. Дают возможность сменить домашний халат и чепчик на бальное платье, на «дам обдуманный наряд», и, что тоже немаловажно, предоставляют шанс «встретить свою судьбу». Танцует без устали, «правильная» Кассандра обычно отправляется домой после одиннадцати, даже не отведав причитающегося гостям «белого супа», — Джейн не уезжает с бала до рассвета.
Но судьбу свою так и не встретит, «погрузится, — по слову Набокова, — в небытие безнадежного стародевичества». По мнению родственников, слишком разборчива, язвительна. Вот что она пишет про некоего мистера Гоулда: «После чая увязался за мной до дома. Очень молод, только что поступил в Оксфорд. Носит очки и убежден, что „Эвелину” написал доктор Джонсон».
Осенью 1801 года, спустя полгода после переезда в Бат, Остены провели лето в Девоншире, где у Джейн появился еще один ухажер, молодой священник, чье имя — доктор Эдвард Блэколл (Весь-в-черном) — соответствовало его манере одеваться. Черный человек также к ней посватался и также получил отказ, а потом, согласно одной версии, вскоре умер (разбитое сердце?), а по другой, не только не умер, а спустя несколько лет женился, о чем Джейн узнала из объявления в газете.
Годом позже Остены гостили в Мэнидаун-парке, поместьи их старых друзей, где появился еще один претендент на руку Джейн, богатый лендлорд Харрис Бигг-Уизер. Первые дни знакомства Уизер отмалчивался, а потом вдруг, ни с того ни с сего, предложил Джейн руку и сердце. И Джейн ответила согласием, хотя у жениха имелись определеные недостатки: он не отличался крепким здоровьем, был нехорош собой, заикался и был старше Джейн на шесть лет. Наутро, взвесив все за и против («за» — только огромное поместье, «против» — все остальное), Джейн одумалась и Бигг-Уизеру отказала. И в этот же день уехала с «счастливым чувством избавления» — эти слова она произнесет спустя пять лет, когда в июле 1806 года вместе с матерью и сестрой навсегда уедет из Бата в Саутгемптон.
И в Саутгемптоне к ней тоже посватался завидный жених: член парламента, владелец, как и Бигг-Уизер, большого поместья. Богат, прекрасно воспитан, велеречив, обходителен, однако не устроил Джейн и он — и, как впоследствии выяснилось, Джейн как в воду смотрела: у мистера Роберта Холт-Ли был, оказывается, незаконорожденный сын.
И, конечно же, вселяет оптимизм сочинительство; ни редкие прогулки, ни частые балы не отвлекают Джейн так, как занятия литературой. В декабре 1794 года на свое девятнадцатилетие Джейн получает от отца еще один подарок — миниатюрный переносной письменный стол красного дерева с поднимающейся крышкой, ящичком для перьев, углублением для фарфоровой чернильницы и несколькими складными и запирающимися на ключ отделениями для бумаг. Крышка письменного стола обтянута кожей, она отстегивается от столешницы, чтобы по окончании работы держать под ней рукопись. Отныне Джейн может писать, не пряча от любопытных глаз написанное. У джейнистов существует даже легенда, будто Джейн Остен не разрешала смазывать дверь в комнате, где она писала за обеденным столом, поскольку скрип предупреждал ее о появлении нежданных гостей, и она успевала спрятать под скатерть или прикрыть промокательной бумагой убористо исписанные листочки почтовой бумаги. Почему писала в гостиной? Потому что в Стивентоне у нее, уже взрослой девушки, своей комнаты не было, все детские и юные годы Джейн делила комнату с Кассандрой и даже спала с сестрой в одной постели.
Главное же, с появлением этого «писательского несессера» Джейн могла творить не только дома, но и в гостях и даже в дороге. В дороге она однажды чуть было этого бесценного отцовского подарка и не лишилась. Джейн остановилась на станции поменять лошадей, и, когда пришло время ехать, ее дорожный несессер вместе с переносным складным письменным столиком по ошибке отнесли в чужой экипаж, и, если бы она в последний момент не спохватилась, ее письменный гарнитур, а заодно и спрятанные под крышкой стола рукописи («Сокровища моего письменного стола») уехали бы в Грейвзенд, а оттуда — в Вест-Индию.
А спустя полгода, летом 1795-го, Джейн читает домочадцам первую порцию (и версию) романа в письмах «Элинор и Марианна». Выйдет роман, причем уже не в эпистолярной форме (эпистолярный роман со времен Ричардсона устарел и растерял читателей), только через пятнадцать лет и называться будет иначе — «Чувство и чувствительность» («Sense and Sensibility»). А если пренебречь игрой слов и асонансом и перевести заглавие точнее — как «Разум и чувство», то мы увидим, что антитеза в заглавии подходит, в сущности, ко всем романам Остен, да и вообще к романам эпохи. Герои ее книг, да и она сама, бьются над вечным вопросом: что же важнее — разум или чувство.
8
Сентиментальная Марианна выбирает чувство, а вот молодой, подающий надежды юрист из Лимерика Томас Ланглуа Лефрой, с которым Джейн впервые встретилась в том же 1795 году, на публичном балу в ратуше Бейзингстока, а потом, после небольшого перерыва, танцевала еще дважды и в которого впервые в жизни влюбилась без памяти, — счел, что важнее разум. Повел себя с Джейн Лефрой, как пушкинский Германн, говоривший, что он «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Брачный союз с Джейн обремененный семьей (десять братьев и сестер) и учебой Лефрой посчитал излишеством.
Что мы знаем про первую — и, кажется, единственную — любовь Джейн Остен? Когда они с Джейн первый раз танцевали на балу в Дин-хаусе, Тому, как и ей, шел двадцать первый год. Крупные черты лица, темные глаза, широкая, добродушная улыбка. Шестой ребенок в многодетной семье из провинциального ирландского Лимерика. Успешно окончил юридический факультет дублинского Колледжа Святой Троицы. Исключительно ответственен и работоспособен. В Англию приехал доучиваться, на каникулы перебрался из Лондона в Гемпшир, в Эш, городок в миле от Стивентона, где остановился у своего дяди, так же как и Джордж Остен, приходского священника.
«Мне стыдно признаться тебе, — пишет Джейн на следующий день после бала сестре, которая в это время гостит у родителей жениха, — как мы с моим ирландским другом, мистером Лефройем, себя вели… Вчера выпила слишком много вина, иначе как объяснить, что сегодня ужасно дрожит рука». После третьего подряд бала Джейн, девушка, как и ее героини Марианна Дэшвуд или Мария Бертрам, решительная, в себе уверенная (с чего бы?), без всякого приглашения отправляется в Эш к Тому и — вероятно, от смущения — так во всеуслышание потешается над скромным, довольно робким ирландским студиозом, что тот в расстроенных чувствах убегает из гостиной.
Джейн, без сомнения, влюблена, она пишет сестре, что Том побывал в Стивентоне с ответным визитом и что это «настоящий джентльмен, хорош собой и вообще очень мил». Вот только, жалуется Джейн, утренний сюртук у него слишком светлый и, главное, «в пятницу мы танцуем с ним последний раз, на следующий день он уезжает». Этот пятничный бал Джейн ждет с тревогой, проговаривается Кассандре: «Ожидаю бала с огромным нетерпением, рассчитываю, что мой друг в этот вечер кое-что мне предложит…». «Кое-что мне предложит» — эвфемизм, его смысл прозрачен. Но Джейн Остен не была бы собой, если бы, снижая пафос, не добавила: «Я ему откажу, если он не пообещает выбросить этот свой светлый сюртук!»
Бал состоялся, но предложения руки и сердца не последовало. Джейн, конечно же, отшутилась: «Сдался мне такой! Уж лучше выйти замуж за мистера Пепиллона — у него превосходные проповеди, или за Джорджа Крэбба — у него чудесные стихи». В действительности же была — опять же если верить Остену-Ли — безутешна. Однако горевала бы, надо думать, куда меньше, если бы знала всю правду: ее избранник не уехал, он бежал, испугавшись, как бы из начинающегося романа чего не вышло. Возможно, впрочем, испугался не столько он сам, сколько его предусмотрительные родственники, которые сочли необходимым употребить власть. Тому, могли рассуждать они, не до романов, он должен доучиться, делать карьеру, содержать семью — старший сын как-никак. К тому же перспектива женитьбы на дочери протестанта, бедного приходского священника, его, католика, человека хоть и молодого, но делового, разумного, вряд ли устраивала.
Какими бы резонами ни руководствовался Томас Лефрой или его родственники, романтические отношения молодых людей быстро зашли в тупик, закончились, не успев начаться. Или на этом их отношения не обрываются? Когда нет или мало фактов, возникают легенды. Вот одна из них, самая смелая. Спустя несколько месяцев после расставания, летом 1796 года, Джейн едет во второй раз в жизни в Лондон — якобы на поиски возлюбленного и якобы даже проводит с ним в столице ночь…. А вот еще одна: спустя несколько лет тетушка ирландского Подколесина прибывает в Стивентон, и Джордж Остен, по просьбе дочери («Я из гордости не желала наводить справки»), выясняет, что Том стал адвокатом, что у него в Дублине большая практика и что год назад он женился на некоей Мэри Пол, сестре его приятеля и бывшего сокурсника. Есть и третья легенда, любителям душещипательных финалов она должна понравиться: сэр Томас Лефрой, дослужившийся до лорда-главного судьи Ирландии, написавший солидный труд «Действие исполнительного листа для получения взысканных судом долгов» и доживший до девяноста с лишним лет, не раз вспоминает «тихим, добрым словом» свою давнюю любовь. «До последнего года своей жизни, — растроганно пишет в своем дневнике племянница Джейн Остен Фанни Найт, — он вспоминал, какое безграничное восхищение она вызывала у него в далекой юности»[12].
Чем не испытанный кинематографический прием? Ностальгический взгляд из неприглядного будущего (старость, болезни, бедность, одиночество) вспять, в счастливое, но необратимое прошлое. Вспомним «Леди Гамильтон», или «Железную леди», или «Айрис». Если бы подобный сценарий был и у фильма «Джейн Остен» («Becoming Jane Austen»), героиня, надо полагать, вспоминала бы перед смертью: у нее с Лефройем бурный роман, Лефрой, полный самых радужных надежд, везет любимую девушку в Лондон познакомить со своим богатым дядюшкой (дядюшка оплачивал его обучение в «Тринити», и его слово для ирландской родни — закон), но дядюшка, не поддавшись на слезные уговоры племянника, сакраментальную фразу «Дети, будьте счастливы!» произнести отказывается.
9
В предверии несложившихся отношений с «моим ирландским другом», летом 1795 года, Джейн дописывает первый вариант романа «Чувство и чувствительность». А по следам этой несчастной любовной связи, спустя год после отъезда Томаса Лефроя в Ирландию, осенью 1796-го, начинает второй свой роман и вчерне заканчивает его в августе следующего года. Первый роман, как уже говорилось, первоначально назывался «Элинор и Марианна»; второй, которому впоследствии предстояло стать «Гордостью и предубеждением», — «Первые впечатления». Таким образом, едва ли не единственная в жизни Остен романтическая история находится словно бы в обрамлении двух ее первых и самых знаменитых книг.
Первые впечатления от чего? От балов, где Джейн танцевала с Томом, лелея самые радужные мечты и не подозревая об их скором разрыве? Или от наводнивших Гемпшир «душек военных»? С 1794 года в графстве расквартирован Оксфордширский полк внутренних войск, его пребывание сопровождается пышным застольем, танцами до упаду, беспробудным пьянством, карточными долгами и, натурально, разбитыми сердцами. В «Гордости и предубеждении» красные мундиры являются не только постоянным, причем далеко не всегда благоприятным фоном развивающейся интриги, но и ее, как теперь выражаются, «триггером».
Работа над «Первыми впечатлениями», однако, затягивается. В августе 1797 года Джейн, как в Стивентоне водится, читает домочадцам роман вслух, но до конца работы еще далеко: брат Джейн Генри справедливо называет метод сестры «замедленным действием» («gradual performance»). Джейн и в самом деле не торопится, домашним хозяйством в угоду литературе не пренебрегает, да и не скрывает, что пишет для славы, а вовсе не «в рассуждении денежного вознаграждения» — хотя Остенам «денежное вознаграждение» совсем бы не помешало.
А между тем Джордж Остен, со своей стороны, уже предпринимает некоторые шаги, чтобы пристроить рукопись Джейн. Остен-старший, энергичный и расторопный, хотя и не слишком опытный литературный агент собственной дочери, не сомневается, что «Первые впечатления» ожидает читательский успех; уполномочила ли дочь отца стать ее литературным посредником или он действовал по велению сердца, нам неизвестно.
Остен верит в успех дочери, но не настолько, чтобы не посулить лондонскому издателю Томасу Кэделлу, что собственноручно оплатит типографские услуги. «Весь риск беру на себя, — обнадеживает он Кэделла в письме, которое направляет ему из Стивентона. — Если роман не пойдет, в накладе не останетесь». В этом отношении пастор поступил предусмотрительно, ведь имя его дочери было в издательском мире неизвестно. А вот сравнив в рекламных, так сказать, целях «Первые впечатления» с «Эвелиной» Фанни Бёрни, он допустил ошибку: слава «Эвелин» и ее автора была громкой лет тридцать назад и осталась в прошлом. Кроме того, Остен не сумел объяснить издателю, чем книга дочери может читателя заинтересовать. Да и о том, кто автор романа, он тоже умолчал — тут, правда, его понять можно: признаваться в том, что дочь приходского священника сочиняет романы, не хотелось. Как бы то ни было, Кэделл предложением Остена не вдохновился и на его письмо (читал ли он его, тем более сам роман?) ответил отказом, о чем Джейн, по всей видимости, так и не узнала. Джордж Остен нежно относился к дочери, хорошо знал, какое значение она придает своим литературным опытам, и огорчать ее не хотел.
И все же у этого романа, в отличие от романа с Лефройем, хэппи-энд состоялся. Ждать его, правда, пришлось полтора десятка лет. 28 января 1813 года в «Морнинг кроникл» появилось сообщение о том, что в лондонском издательстве Т. Эджертона вышел роман Д. Остен — но не «Первые впечатления», а «Гордость и предубеждение»; переназвать роман было необходимо, поскольку в 1801 году роман с этим названием уже выходил в свет. Что же касается нового заглавия, то его писательница почерпнула у своей любимой Фанни Бёрни, но не из «Эвелины», с которой в свое время сравнил роман дочери отец, а из «Цецилии», в пятом томе этого романа один из персонажей, доктор Листер, подводит итог этой грустной истории:
«Вот к чему приводят гордость и предубеждение! Однако запомните: если горести наши проистекают от гордости и предубеждения, то и избавлением от них мы бываем обязаны также гордости и предубеждению, ибо так чудесно уравновешены добро и зло в этом мире»[13].
Роман имел успех; во всяком случае, в конце года, когда Джейн кончает «Мэнсфилд-парк» и начинает «Эмму», полуторатысячный тираж первого издания «Гордости» был целиком распродан, и Эджертон принимает решение книгу переиздать, о чем — забавная и до сих пор актуальная деталь — автору сообщить забывает. Впрочем, с гонораром издатель писательницу не обидел или почти не обидел: Джейн, по совету отца, запросила 150 фунтов, Эджертон заплатил 110 — сумма для начинающего литератора вполне пристойная. А спустя четыре года, в год смерти Остен, выходит и третье издание «Гордости и предубеждения».
Пресса была отличная. «„Гордость и предубеждение”, — пишет «Британский критик», — превосходит все романы такого рода, представленные на суд публики». Особое внимание рецензент «Критика» — и не он один — уделяет правдоподобию романа, написанного «без романтических затей»: «Воображение — не самая сильная сторона ее дарования. Она описывает таких людей, которых можно встретить каждый вечер во всех приличных домах, и повествует нам о событиях, что происходят или могут произойти в половине семей Соединенного королевства». Об этом же, в сущности, пишет и главный редактор «Критического обозрения» Уильям Гиффорд: «Очень удачная вещь. Нет ни мрачных лабиринтов, ни пыточных камер, ни ветра, завывающего в бесконечно длинных галереях, ни капель крови на заржавевшем лезвии кинжала — всего того, что так любят горничные и слезливые прачки». А рецензент этого же издания в мартовском номере за 1813 год сравнивает — без особых, правда, на то оснований — Элизабет Беннет с героинями Шекспира; этот персонаж, пишет он, «сообщает роману особое очарование и интерес», с чем не поспоришь. Отмечает рецензент и талантливую обрисовку характеров: «Описание домашних сцен великолепно. В романе нет ни одного проходного (flat) персонажа, который бы отличался навязчивой неуместностью». «В жизни не читал ничего остроумнее», — замечает такой авторитет остроумия, как автор «Школы злословия» Ричард Бринсли Шеридан.
Отрицательный отзыв был, собственно, только один: «Роман этот слишком легковесен, слишком блестит и сверкает; ему не хватает рельефности… вставить бы в него рассуждения о литературе, критику Вальтера Скотта, историю Буонапарта или еще что-нибудь, что создало бы контраст…»[14] И принадлежал этот отзыв… Джейн Остен.
Самокритика эта, как сказали бы сегодня, носит провокативный характер. «„Гордость и предубеждение”, — замечает писательница в другом письме, — любимое мое дитя». Когда 27 января 1817 года несколько авторских экземпляров романа пришли по почте в Чотон, где уже не первый год жила с сестрой и матерью Джейн, она якобы воскликнула: «Мое дорогое дитя приехало!» Как сострил много позже один критик: «Как к автору Остен относится к себе с гордостью, а к своему роману — без малейшего предубеждения».
10
«Дорогого дитя», то бишь «Гордости и предубеждения», Джейн пришлось ждать 16 лет. Примерно столько же — «Чувства и чувствительности». Могла и не дождаться, если бы все тот же Эджертон не приятельствовал с братом Генри и если бы Генри, как в свое время его отец, не пообещал издателю возместить ему потери, если он их понесет. Генри Остен, в те годы банкир и предприниматель, оказался более сведущим литературным агентом, чем приходской священник Джордж Остен, и он добился, что в начале 1810 года роман сестры принимается к публикации. Всю зиму Джейн живет в Лондоне у Генри и читает гранки. «Только и думаю о „Чувстве и чувствительности”, — пишет она Кассандре в Чотон, — не могу ни на минуту забыть свой роман, как мать не может забыть своего сосунка».
Издатель, однако, не торопится, в типографию роман отсылается только через год, в январе 1811-го, в свет же выходит еще спустя восемь месяцев, в октябре; три тома, тираж 750 экземпляров, цена 15 шиллингов, о чем 30 октября извещают читателей популярная «Стар», а днем позже — «Морнинг-кроникл». В газетных анонсах, однако, ни слова не говорится о забавном курьезе: вместо имени автора или псевдонима на обложке книги значились загадочные три слова: «Писано некоей леди» („By a Lady”). Спустя два года Эджертон решается выпустить второе издание, но, в отличие от первого, роман «некоей леди» расходится неважно.
Пресса меж тем была неплохой, хотя и не такой громкой, как в случае с «Гордостью и предубеждением». «Характеры правдоподобны и грамотно выписаны, — пишет в феврале 1812 года «Критическое обозрение». — Вполне правдоподобны и увлекательны описываемые события. Отдадим автору должное: „некая леди” прекрасно разбирается в людях и удачно сочетает здравый смысл с фантазией». Особенно понравилась Джейн рецензия на роман, напечатанная в «Британском критике». «Отлично! — якобы воскликула она, ее прочитав. — Рецензенту полюбились как раз те герои, которые мне особенно тяжело дались. Мне кажется, он меня вычислил!» В отличие от ее племянницы Анны, которая, увидев в Чотонской библиотеке роман, сказала, даже в него не заглянув: «Судя по названию, какая-то ерунда». Джейн очень веселилась.
А вот по поводу своего самого первого романа, писавшегося в 1788 — 1789 годах, веселиться ей не пришлось. А между тем все шло к тому, что «Сьюзан» («Нортенгерское аббатство») станет первой ее опубликованной книгой. В 1803 году лондонский издатель Бенджамин Кросби принял роман к публикации и даже выплатил автору «баснословный» гонорар — 10 фунтов. Но потом издавать «Сьюзан» раздумал. То ли потому, что решил, что пародию на готический роман ему, издателю многих авторов готического жанра, публиковать не пристало. То ли потому, что в эти годы испытывал финансовые трудности. Или же потому, что в 1809 году, пока он тянул с публикацией, вышла другая «Сьюзан» другого автора — повторилась история с «Первыми впечатлениями». Узнав о другой «Сьюзан», Джейн в том же, 1809 году переназвала роман именем главной героини Кэтрин Морленд и послала Кросби письмо, где писала, что если рукопись «Кэтрин» утеряна, то она пришлет второй, исправленный экземпляр, и подписала письмо «Миссис Аштон Деннис», назвав себя таким образом безумицей: Mrs Ashton Dennis (MAD — сумасшедшая). Кросби избрал тактику «собаки на сене», Джейн же он в своем ответном письме не только не обнадежил, но пригрозил, что, если она предложит роман другому издателю, он подаст на нее в суд, ибо права на издание принадлежат ему. Рукопись, написал Кросби, он готов вернуть — но только в обмен на 10 фунтов, которые Джейн несколько лет назад были выплачены. Справедливо — не придерешься.
Выхода в свет «Чувства и чувствительности» и «Гордости и предубеждения» Джейн пришлось ждать более пятнадцати лет; публикации «Сьюзан» она так и не дождалась, роман вышел в 1818 году, через год после ее смерти, уже под третьим, сегодняшним своим названием — «Нортенгерское аббатство»; так назвала его Кассандра.
11
Из шести романов Джейн Остен (седьмой — незаконченный «Сэндитон») три написаны в Стивентоне, столько же — в Чотоне, последнем пристанище писательницы, где она прожила восемь лет и где теперь находится ее музей. Проведя несколько суматошных, разъездных лет сначала в Бате, потом в Саутгемптоне, переезжая из города в город, с квартиры на квартиру (гостиная и три спальни — самое большее, что Остены могут себе позволить), останавливаясь, порой подолгу, у родственников, — в июле 1809 года миссис Остен с дочерьми и прислугой обрели наконец постоянное жилье в Чотон-коттедже, доме, построенном в конце XVII века, бывшем трактире, находившемся в деревне Чотон, на перекрестке трех дорог, в Лондон, Портсмут и Винчестер, всего в пятнадцати милях от Стивентона, — спустя без малого десять лет странствий Остены возвращаются в Гемпшир.
Небольшой дом с садиком за высоким деревянным забором, с шестью крошечными комнатушками с низкими потолками принадлежит, как и Годмершам, Эдварду, жившему по соседству в огромном особняке елизаветинских времен с соответствующим названием «Грейт-хаус»[15], — после смерти мужа миссис Остен даже самую скромную аренду осилить бы не смогла, и Эдвард благородно подарил Чотон-коттедж своим бедным родственникам. Остен-Ли с присущим ему пафосом пишет, что в Чотоне Джейн «наконец-то обрела истинный дом вместе со своими родными и близкими». Писательница была на этот счет несколько иного мнения: «Наш пруд переполнен до краев, дороги грязней некуда, от стен дома веет сыростью, сидим в четырех стенах в надежде, что следующий день будет последним».
Миссис Остен за эти годы сильно сдала, все хозяйство теперь на сестрах, к тому же не оставляют своим вниманием родственники. Нынешний хозяин Стивентона, приходской священник Джеймс любит погостить у матери и сестер в деревенской глуши, отчего настроение у Джейн лучше не становится. Жалуется Кассандре, больше некому: «Говорит много и как-то натужно, своего мнения при этом лишен, все повторяет за женой. С раннего утра ходит по дому и хлопает дверьми или надоедает прислуге: непрестанно звонит в колокольчик и требует подать ему стакан воды». Джейн и вообще не любит гостей, считает званые обеды пустой тратой времени, становится церемонной, раздражительной: «Вечер испорчен… очередное разочарование».
Распорядок дня в Чотон-коттедже установился быстро и надолго: утром, до завтрака, музицирование, после завтрака поход в ближайшую продуктовую лавку: за запасы съестного (чай, хлеб, сахар, вино) по-прежнему, как и в Стивентоне, отвечает Джейн, она в семье самая бережливая. «Чай подорожал, — пишет она отсутствующей сестре, — столько платить отказываюсь». После по-деревенски раннего, сытного и весьма неприхотливого обеда (пудинг со свининой, капустный пудинг, пай с овощами, жареный сыр) наступает самая увлекательная часть дня: сестры, вместе с дочерью Эдварда Фанни и Анной, любимыми племянницами Джейн, в личной жизни которых тетушка активно участвует, либо идут в Чотонский парк, где стоит «Большой дом» (не с него ли писался Розингс в «Гордости и предубеждении»), либо отправляются прогуляться в Алтон, городок в миле от Чотона, и возвращаются уже в сумерках. Местные сплетни занимают Джейн чрезвычайно. «Она ужасно любила узнавать новости про местную жизнь, — вспоминает ее племянница Кэролайн Остен. — Это очень ее развлекало». И, что куда важнее, давало пищу для творчества: где еще почерпнуть сюжет и диалог, как не на рыночной площади.
Вечером же члены семьи устраивались у камина и читали; Джейн-читатель была непохожа на Джейн-писателя, она, реалист и сатирик, любила романтическую поэзию, с интересом читала байроновского «Корсара», зачитывалась стихами Вальтера Скотта, а вот его романы не любила, хотя и отдавала им должное: «Вальтеру Скотту нет никакой необходимости писать романы, хорошие уж подавно, — жаловалась и одновременно смеялась она. — Это не справедливо. Как поэт он с лихвой заработал славу и деньги — зачем же отнимать хлеб у других?»
Или предавались мечтам. Члены семьи, да и сама Джейн (она — скорее в шутку) считали, что уже упоминавшийся нами приходской священник преподобный мистер Папиллон обязательно сделает Джейн предложение. «Это произойдет в ближайший понедельник, уверяю вас, — подначивала домочадцев Джейн. — В его намерениях я не сомневаюсь ни минуты».
Или же занимались сочинительством: миссис Остен, как и в молодости, писала шуточные стихи (хотя утверждала — чем не миссис Беннет? — что ей не до шуток), Кассандра вела оживленную переписку с подругами, Фанни, почти каждый вечер приходившая в Чотон-коттедж из «Большого дома», садилась за дневник, племянница Анна и тетушка Джейн совмещали рукоделие с литературой. А на сон грядущий, уединившись в их с Кассандрой комнате, Джейн читала сестре вслух написанное за день Анной или ею самой. К Анне, девушке красивой, своенравной, жизнелюбивой, Джейн присматривалась с особым интересом — и не как к писательнице, довольно, к слову, посредственной, а как к прототипу: Эмма Вудхаус из одноименного романа Остен очень на Анну похожа, с нее, утверждают современники, и писалась.
Отметим, что в семье Остенов Джейн никогда не воспринимали как известную писательницу. «Мы вовсе не считали ее очень умной, тем более — известной, — писала впоследствии Анна, та самая, которая сочла «Чувство и чувствительность» ерундой. — Мы ценили ее за другое. За то, что она всегда была с нами очень добра, ласкова и умела нас развеселить». Похоже, что Анна, сама писательница, попросту тетушке завидовала, и Джейн, которая не могла этого не чувствовать, не раз амбициозную племянницу поддевала: «Ты ведь выше всех этих денежных расчетов, а потому не буду тебя мучить рассказами о своих гонорарах».
Гонорары же в эти годы становились все ощутимее; известность пришла — причем как раз тогда, когда тридцатипятилетняя писательница затаилась в глухой деревне, вела жизнь анахорета и окончательно свыклась с мыслью, что пишет исключительно в стол. Затаиться затаилась, но время от времени, едва ли не каждый год, в Лондоне бывает — по делам и развеяться. И то сказать, в столице издательства, в столице магазины, в столице любимый брат Генри и его жена Элайза, у них открытый, гостеприимный дом и всегда полно гостей, людей, как правило, интересных и нужных. Одному из них, юристу по издательским делам, другу и партнеру Генри, Уильяму Сеймуру, Джейн приглянулась, однажды он даже проводил ее до Чотона в почтовой карете и потом вспоминал, что всю дорогу собирался — но так и не собрался — сделать ей предложение… В заштатном Чотоне, когда в доме собиралось много народу, Джейн хандрила, в Лондоне же — на людях — веселилась от души.
И однажды даже удостоилась приглашения посетить библиотеку его высочества Принца Уэльского в Карлтон-Хаусе. Принц-регент — гласит очередная легенда — передал Джейн через своего лейб-медика, пользующего и Генри тоже, что он большой поклонник ее дарования, часто ее романы перечитывает, экземпляры ее книг имеются во всех его резиденциях. И что его высочество не возражал бы, если бы мисс Остен посвятила ему свою следующую книгу, что мисс Остен без особого, впрочем, удовольствия (набожная Джейн расходилась с будущим монархом в вопросах морали и религии) и сделала, «не желая, — как она выразилась — показаться самонадеянной или неблагодарной».
Первоначальный вариант посвящения был сух и лапидарен: «Этот роман посвящается его высочеству принцу-регенту». Под воздействием издателя, однако, Джейн была вынуждена это посвящение изменить и расширить. «Его королевскому высочеству принцу-регенту посвящает сей труд автор, покорный и почтительный слуга его высочества», — значится сегодня на обороте титула «Эммы». Как говорится, почувствуйте разницу.
На волне успеха принц Кобургский предлагает Джейн через своего капеллана доктора Кларка написать исторический роман в стиле Скотта об августейшем Кобургском доме, на что Остен, верная своему стилю и жанру, отвечает со всей решительностью, что этой чести не заслуживает: «За исторический роман я могла бы сесть разве для того только, чтобы сохранить себе жизнь. И если бы за работой меня не одолевал гомерический смех над собой и своими будущими читателями, я бы повесилась, не дописав первой главы... Нет, я должна оставаться верна своей манере и идти своим путем. И если даже успех от меня отвернется, я убеждена, что в любом другом жанре меня ждет полный провал». Хороший урок для писателя, который без конца пробует себя в разных жанрах и стилевых манерах.
Вот впечатляющие слагаемые громкого, увы, позднего литературного успеха Джейн Остен; некоторые нам уже известны.
В 1810 году Эджертон принимает к публикации «Чувство и чувствительность».
В начале 1811 года Джейн задумывает и начинает писать «Мэнсфилд-парк», а в октябре «Чувство и чувствительность» выходит в свет.
В начале 1813 года выходит и превозносится критикой «Гордость и предубеждение». В этом же году в июне дописан «Мэнсфилд-парк» и выходят вторые издания «Чувства и чувствительности» и «Гордости и предубеждения».
Не проходит и полугода, как в январе 1814-го Джейн начинает работу над «Эммой», а спустя три месяца тот же Эджертон выпускает «Мэнсфилд-парк».
В марте 1815-го Джейн дописывает «Эмму», которая выйдет в конце этого же года, на Рождество, двухтысячным тиражом, но не у Эджертона, как предыдущие книги, а в более крупном издательстве Джона Мюррея, где печатаются такие знаменитости, как Байрон и Вальтер Скотт. Мюррей осторожен, «Эмма» ему нравится, но он обращается за советом к одному из самых авторитетных лондонских критиков, уже упоминавшемуся Уильяму Гиффорду, и тот дает Джейн Остен самую лестную характеристику: «„Эмма”, безусловно, будет иметь успех… Об этом романе я могу сказать только всё самое хорошее. Я за этим автором уже давно слежу». Заодно Гиффорд рекомендует Мюррею выкупить у Эджертона права на «Гордость и предубеждение»: «Недавно перечитал эту книгу — очень хороша». В результате Мюррей предлагает Джейн 450 (!) фунтов; Джейн, естественно, соглашается, но вскоре выясняется, что в эту сумму входит стоимость прав еще на два романа, на «Чувство и чувствительность» и на «Мэнсфилд-парк». «Вот ведь мошенник, — пишет Джейн сестре из Лондона, куда она отправилась осенью 1815 года на переговоры с Мюрреем. — То-то он меня так расхвалил!» Из всех рецензий на «Эмму» самая лестная — Вальтера Скотта в «Ежеквартальном обозрении», о которой мы уже вкратце упоминали: «В романе великолепные сцены — но это не авторская фантазия, а все то, что происходит каждодневно вокруг нас».
В начале 1816 года Джейн, которая чувствует себя теперь более уверенной с финансовой точки зрения, выкупает у Кросби права на «Сьюзан»; тогда же выходит второе издание «Мэнсфилд-парка», а в августе, спустя ровно год после начала работы над «Убеждением», ставит в этом романе точку.
В январе 1817-го Джейн садится за «Сэндитона» и в конце года его бы наверняка закончила, но, как пишут в душещипательных романах — пристрелянной мишени пародийного дара Джейн Остен, — судьба рассудила иначе.
12
Не слишком физически крепкая, Джейн тем не менее мнительной никогда не была и над вечно жалующейся на здоровье матерью, как мы знаем, посмеивалась. Теперь же, случается, жалуется и сама: то воспаление лицевого нерва, то боли в спине, то неожиданно поднимется температура, появляются слабость, головокружение. После обеда, вспоминают племянницы, тетя Джейн нередко с трудом поднимется из-за стола и, составив в ряд несколько стульев, на них без сил падает — не хочет занимать материнский диван.
В мае 1816 года Кассандра везет сестру в Челтенхэм, на модный лечебный курорт, но боли в спине не проходят, температура держится. Джейн храбрится, пишет сестре, когда той нет в Чотоне, что болей уже несколько дней не чувствует, что температура нормальная и что у нее ощущение, что боли начинаются не от усталости или от болезни, а от расставания с Кассандрой. Меж тем слабость у больной растет, нервы расшатаны, вдобавок, когда сестра в отъезде, Джейн приходится целыми днями заниматься хозяйством и на литературу ни времени, ни сил не остается. «Писать совершенно невозможно, — жалуется она сестре, — голова забита бараньими ногами и дозами ревеня». Жалуется и на гостей, объясняет свое состояние разлитием желчи, что в те времена считалось причиной многих недугов. «Без особого успеха стараюсь быть со знакомыми полюбезнее, не обращать внимание на дурной запах у них изо рта».
Силы меж тем уходят. 18 марта 1817 года она последний раз садится за «Сэндитона». «Последние две недели мне очень не по себе, — записывает она месяцем позже, — и ничего писать я больше не в состоянии. У меня разлитие желчи и высокая температура». 27 апреля Джейн составляет завещание: почти все, за вычетом мелочей, достанется, как, собственно, и ожидалось, «моей дорогой, любимой сестре Кассандре». Примерно в это же время составляет завещание и ее старший брат Джеймс; из близких родственников не забывает никого — кроме Джейн: ему, да и всем Остенам, понятно — она не жилец. И то сказать, с середины апреля Джейн почти не встает с постели, но признавать, что дело плохо, как и раньше, не желает. «Сегодня мне опять лучше, — пишет она своей подруге Анне Шарп. — Мне вполне по силам встать, но лежать куда приятнее». Забота родных ее трогает, умиляет, особенно же забота старшей сестры: «Мои дорогие братья так ласковы со мной, так тревожатся за меня. Особенно же сестра! Нет слов, чтобы передать, как она за мной ходит… Я всем ей обязана; ей и моим любимым родным. Право же, мне есть за что благодарить Господа!»
В Чотоне медицинской помощи ждать неоткуда; местный аптекарь только разводит руками. Надо ехать в Винчестер, в больницу, туда, правда, как выяснилось, тяжелых больных не принимают, и сестры снимают квартиру на первом этаже дома на Колледж-стрит, в нескольких минутах ходьбы от Винчестерского собора.
9 июня больной становится резко хуже, мистер Лайфорд, врач из больницы, который навещает Джейн едва ли не каждый день, предупреждает, что конец близок, да и сама больная знает, что умирает, и благодарит всех, кто ее навещает, за любовь и заботу. Приезжает с ней проститься и брат Чарльз. «В тот вечер, — записывает он 19 июня, — я видел ее дважды и больше на этом свете не увижу — доктор не оставляет никакой надежды».
Но утром следующего дня Джейн становится заметно лучше, и миссис Остен, вернувшись в Чотон, сообщает своей внучке Кэролайн, что ее младшая дочь «спокойна, весела, и появилась надежда — если не выздоровления, то хотя бы отсрочки конца».
А спустя месяц боли возобновились. Сил не оставалось, но желания жить меньше не стало. «Меня уже однажды вывозили на улицу в кресле на колесах, думаю этот опыт повторить, если погода позволит», — пишет она племяннице. Погода позволила, но 17 июля на вопрос Кассандры, все это время не отходившей от нее ни на шаг, не нужно ли чего, умирающая, процитировав слова Христианина из «Пути паломника» Джона Беньяна, едва слышно, еле шевеля пересохшими губами, произносит: «Ничего, кроме смерти».
Когда в тот же день Кассандра, отлучившись ненадолго из дома (не Джейн ли нарочно ее отослала?), вернулась, сестра была еще жива, но так мучилась болями, что пришлось вызвать мистера Лайфорда, и тот, чтобы облегчить ее страдания, дал ей морфию. Джейн впала в бессознательное состояние, в три утра 18 июля ненадолго пришла в себя, с трудом повернула голову к Кассандре, что-то прошептала, а в половине пятого утра тихо скончалась. Что прошептала умирающая, Кассандра разобрала. «В последние полчаса, — записывает она на следующий день, — она была без сознания, потом, перед самым концом, еле слышно произнесла: „Боже, даруй мне терпение, молитесь за меня”».
Миссис Остен была права, когда говорила, что если одной сестре отрубят голову, то вторая подставит под топор свою. «Я потеряла сокровище, такую сестру, такого друга, ближе которого быть не может, — пишет Кассандра через несколько дней. — Она была солнцем моей жизни, она расцвечивала мои радости, утешала мои беды, у меня никогда не было ни одной мысли, которую бы я от нее скрыла. У меня такое чувство, будто я лишилась части самой себя».
Спустя неделю, 24 июля (а не 16-го, как ошибочно записано в церковных книгах) тело Джейн Остен перенесли в Винчестерский собор. Согласно надписи на ее надгробии, покойная отличалась «человеколюбием и кротостью нрава, а также выдающимися дарованиями» („the extraordinary endowments of her mind”). Какими? Про ее литературные достижения ни слова. «Курьер» от 22 июля это досадное упущение исправляет: в коротком, в двух-трех строках, некрологе говорится, что Джейн Остен является автором четырех опубликованных романов. А заметка в «Гемпширской хронике», которая со скорбью извещает своих читателей о кончине мисс Джейн Остен, помещена на «почетном» месте между сообщением о свадьбе и краже со взломом. Спустя полгода, в декабре, Джон Мюррей, заплатив круглую сумму в 500 фунтов за права, выпускает первые «избранные произведения» Остен, куда вошли «Нортенгерское аббатство» и «Убеждение», а также биографический очерк брата и ближайшего друга писательницы Генри Остена.
13
При жизни вокруг Джейн Остен, как мы убедились, возникало немало самых невероятных мифов и легенд. Есть и легенда, связанная с ее смертью. Окрашена эта легенда в отчетливо криминально-мистические тона. По просьбе Анны и Фанни, любимых племянниц Джейн, Кассандра передала им два локона, срезанные, как тогда это было принято, с головы покойной. Спустя без малого двести лет эти локоны попали к их потомкам, Альберте и Генри Бёрк, восторженным почитателям творчества Джейн Остен. Поскольку причины загадочной болезни и смерти Джейн так и не были установлены, начитавшиеся триллеров Бёрки решили подвергнуть локоны любимой писательницы экспертизе — и обнаружили в них... мышьяк. Остен, стало быть, была отравлена, заключили они, то ли не зная, то ли пренебрегая общеизвестным фактом, что в георгианские времена мышьяк входил в состав многих лекарственных средств.
Миссис Остен пережила Джейн на десять лет, остаток жизни безвыездно прожив со старшей дочерью в Чотоне. Генри Остен после смерти старшего брата унаследовал Стивентонский приход и кончил свою бурную жизнь военного, банкира и литератора приходским священником и, как и его отец, учителем: денег на жизнь не хватало. Чарльз умер от холеры на борту корабля семидесяти четырех лет от роду, Фрэнк, адмирал флота его величества, скончался, окруженный славой и почетом, в возрасте девяноста двух лет. Кассандра умерла семидесяти двух лет в Чотон-коттедже в 1845 году. Ее запомнили бледной темноглазой старухой; нос с горбинкой, доброжелательная улыбка, длинный черный плащ. Со смерти ее младшей сестры в доме ничего не поменялось: та же мебель, то же пианино, на котором по утрам играла Джейн, на полках те же книги: Фанни Бёрни, Мария Эджворт, Сэмюэль Ричардсон, Сэмюэль Джонсон. И четыре выпущенных при жизни писательницы романа: «Чувство и чувствительность», «Гордость и предубеждение», «Мэнсфилд-парк» и «Эмма».
[1] См.: Lucy Worsley. Jane Austen at Home. A Biography. London, Hodder and Stoughton, 2017.
[2] См.: Гениева Е. Обаяние простоты. — В кн.: Остен Джейн. Собрание сочинений в 3-х томах. М., «Художественная литература», 1988. Т. I, стр. 13.
[3] Гилберт Кит Честертон. Джейн Остен. Перевод А. Ливерганта. — В кн.: Честертон Г. К. Писатель в газете. М., «Прогресс», 1984, стр. 249.
[4] Цит. По: Lucy Worsley. Jane Austen at Home, стр. 321.
[5] Гениева Е. Обаяние простоты, стр. 14 — 15.
[6] Там же, стр. 16.
[7] The Letters of Charlotte Bronte, 2 vols, ed. Margaret Smith. Oxford, Clarendon Press, 2000, ii. 10.
[8] См.: Вулф В. Джейн Остен. Перевод И. Бернштейн. — В кн.: Вулф В. Миссис Дэллоуэй. На маяк. Орландо. Волны. Флаш. Рассказы. Эссе. М., НФ «Пушкинская библиотека»; «АСТ», 2004, стр. 815.
[9] Там же, стр. 816.
[10] Корней Чуковский. Дневник 1901 — 1929. М., «Советский писатель», 1991, стр. 212.
[11] Перевод мой — А. Л.
[12] Le Faye Deirdre. Fanny Night’s Diaries: Jane Austen Through Her Niece’s Eyes. — «Persuasions», 1986, № 2.
[13] См. комментарии Е. Гениевой и Н. Демуровой к роману «Гордость и предубеждение». В кн.: Остен Джейн. Собрание сочинений в 3-х томах. Т. 1. М., «Художественная литература», 1988, стр. 743.
[14] Там же, стр. 745.
[15] Букв. «Большой дом» (англ.).
Ливергант Александр Яковлевич — писатель, литературовед, переводчик. Родился в 1947 году в Москве. Окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ. Кандидат искусствоведения. Главный редактор журнала «Иностранная литература». Автор многочисленных статей и книг, посвященных английской и американской литературе, и переводов с английского; биографий Редьярда Киплинга (М., 2011), Сомерсета Моэма (М., 2012), Оскара Уайльда (М., 2014), Скотта Фицджеральда (М., 2015), Генри Миллера (М., 2016) и Грэма Грина (М., 2017), вышедших в серии «Жизнь замечательных людей», а также — Вирджинии Вульф (М., «АСТ»). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Опубликовано в Журнале №9