Чиканова Любовь Николаевна родилась в селе Поспелиха Алтайского края. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Работала в издательстве «ОГИ». Некоторое время жила в Вологде. Публиковалась в журналах «Наш современник» и «Арион». Последние десять лет живет на родине в Алтайском крае. В «Новом мире» публикуется впервые.
* * *
Сельцо Пыльск, не иначе, себе говорю, торопясь по дороге в мясную лавку.
Напротив одноэтажного деревянного здания бывшего военкомата
Ветер поднимает, закручивает винтом пыль, набрасывает удавку
Бледнолицей метафизике. Гуманизм — это история дорожного праха.
Молодые парни в камуфляжной форме, идущие от казармы
Военной части, где на фасаде здания довоенные цифры 1935 года,
Смотрят на густо усыпанный вишнёвый сад с тёмно-карими глазами
Ягод, отливающими тёмной кровью. Что станет с этой плотью народа?
Пылью станет наша любовь, нас переживут вот эти здания, камни.
Сжатые ягоды вишни в руке, как в мировой военной давильне.
Только запомнила я, если обнять, то сильнее, чтоб врезалось в память:
Те, кто раньше пили пиво, баб любили, — стали нынче легче пыли.
* * *
За лето зноем выжигает травы.
И вдоль усыпанного щебнем жд полотна
По обе стороны, слева и справа,
Ходит и ходит, как облако лёгкое пыли,
Жёлтого ковыля волна.
За лето память выжигает нашу.
Но чуть поодаль, где стрелочный горит фонарь,
Там постовой литовкой вкруговую машет.
Обкашивая, чтобы стрелки видны были,
Фонарь и путь сквозь призрачную гарь.
Сияй, фонарик малый железнодорожный!
И в развернувшуюся стихийную грозу —
Будь маковкой свечи холодной церкви в Рощенье.
Когда я обернусь — увижу, не забыли.
Нас от беспамятства спасу.
* * *
Старуха с посиневшими щеками падает в деревенском супермаркете.
Кровь сочится в мозг, как вода из ржавой трубы.
Бог мой, тебя благодарствую, за щедротами и подарками
Много боли, с народонаселением общей судьбы.
Я бинтую трубу зелёною изолентой, так пучком травы
Затыкают рану, растирают кровь, смотрят на болотную ягоду.
Как же темнеет. Пора домой! Сосны пропитаны ядами.
Теперь хожу на колонку с ведром за водой в сапогах резиновых
Фирмы «Тесей». «Не посылай мне „нет”», однажды написал мне поэт.
И согласия не посылай. С военных времен керосиновых,
Где Гедройц устало подскажет: «Александра Федоровна, снова ланцет».
На снимке — Царское Село, за окном лазарета жёлтый рассвет.
Под бельгийским Ипром мертвецов убыстряется численность,
Но также в апреле вспухала река и льдинами бычилась.
Есть что-то помимо, что-то помимо за речью, уже несвободною,
То ли венок на воду, то ли прощальный круг над рекою брать,
Поднимаясь вверх. За лобовую к друг другу тягу, тягу любовную
Можно струю из колонки губами хватать.
В жизни другой на берегу зелёном, голову на плечо твое горячее
Положив, закрыть глаза. Остановить — это время смотрящее.
* * *
М. С.
Неправда, это — речь моя живая,
Это сердце мое скрипит от курения вечного,
Это гроза сейчас обходит небо, гремит, возбуждая
Каждый листок трепетать перед проливнем встречным.
Ездок укорачивает мое сердце, натягивает вожжи.
Ты таскаешь за чубы мёртвых, доколе?
Холодеет, голубеет, как с моря, воздух.
Брось это дело, смотри, по холму гуляют овечки на воле.
В низине холма, в сырой ложбине — шиповник дикий.
Тень ложится сверху на холм лиловая, синяя.
Половина — солнечная, половина есть мрак великий.
Что перебежит быстрее, что перестроит линию?
Ужели, так торопясь, ездок норовит поспеть к ночи?
Калач колбасы, коньяк, хлеба булка в дорожной сумке.
Гроза заходит, и темень гонит взглянуть в любимые очи.
Глаза быстры, ноги коня бегучи с холма, стучат в переулке.
* * *
Как омолаживает мощи и поднимается со дна
Поток мощнейший, и выносит народа рыбного
Густую плоть на камни. Что ж мне, какого мне рожна
Стыдиться, коль сомнут? А в смерти нет постыдного.
Она сама — то весела и скалится, и пьет чего захочется.
На торг заходит главный с утра пораньше, тут как тут,
У рыбных лавок. Ей говорят: «Что принесло, пророчица?
Вали уже к мясному ряду! Там оптом всех берут».
Присядь ко мне за столик, дева, ты — слева, справа — я.
Чем старше становлюсь, не быстро захмелею.
Не разберу слова, но музыка холодная, свежайшая,
Как с речки сквознячок: и холит, и лелеет.
Есть у любви холодное начало, у смерти есть лицо.
Есть за рекою храм, кабак пивной, полупустые баржи
Отходят от причала, гудят протяжно и тепло.
И розы облаков, и купола плывут державно —
Их видно далеко.
* * *
Я хотела бы полюбить землю и этот воздух, этих людей,
Эту старую водонапорную башню, вокзал с зелёной раскалённой крышей,
Этот жёлтый, волною идущий ковыль по обе стороны
железнодорожных путей,
Эти дымные душные вечера августа, схожие с южными крымскими,
Недалеко от моря с четой Ниной и Александром Гринами.
Я хотела бы полюбить эту точку на карте Западно-Восточной Сибири,
Граничащую со степями Казахстана, снегом в горах, городом Алматы,
Где на рынке просящих милостыню мужчин в восточных халатах увидела
я впервые,
Воспитанная советской школой, но с иконами в хате, ощущением
бедности и вины.
Просить милостыню, как один поэт на алайском рынке, прислониться
спиной с прилипшей к ней мокрой рубашкой к стене.
Полюбить с неземным холодком свободу, точно родинку на твоей щеке.
Подайте, ради Бога, стакан пузырящейся, как фонтан, кока-колы, сигарету.
На этих ступеньках зрелости, где орехи не лезут в беззубый рот.
Мне мерещится передвижной скелет медведицы, потому что тебя
здесь нету, —
Идущий мягко на лапах к рыбному рынку в Одессе от моих ворот.
Подайте, ради Бога, нежности, полюбить тело неба, когда кончится
весь кислород.