Ых… или Оконченный роман, или Кому все это мешало?

Начинать с возражений на предшествующую критику — непрофессионально и просто не очень хорошо. Но когда рецензия на первый том сборника статей концептуально включена во второй том^[1], когда эта рецензия представляет собой не дежурную отписку, а вполне развернутое высказывание, когда названа публикация «Реклама рекламы рекламы»^[2], очень уж хочется написать в ответ статейку с названием вроде «Критика критики критики». Увы, но работу с похожим именем уже написали какое-то время назад два немца против третьего, поэтому мы просто отметим некоторые существенные моменты этой работы.

Автор пишет: «Стороннему читателю, желающему познакомиться с современной поэзией и нуждающемуся в указателе, который помог бы ему сориентироваться в вихре незнакомых имен, эта книга будет совершенно бесполезна»^[3]. Тут лишним кажется только наречие «совершенно». Поскольку в какой-то степени ориентироваться в современной поэзии с помощью томов «Московского наблюдателя» можно. Причем — разными методами. Скажем, рецензента удивило обращение «Юлик» по отношению к уважаемому Юлию Гуголеву. Отлично. Интернет никто не отменял. Можно найти, кто и отчего обращался к поэту именно так, что обращавшийся написал сам, чем он замечателен или нехорош. О ком и что он сказал еще. И так, потихоньку расширяя круг виртуальных знакомств, можно найти поэта интересного лично тебе. Либо можно начать чтение с наиболее часто упоминаемых авторов. Или ориентироваться на поименный указатель в конце.

Словом, вариантов немало, но следует признать: вероятно, для первоначальной ориентации в теперешнем литературном мире двухтомник издательства «Литературный музей» и «Культурной инициативы» неоптимален. Собственно, а кто оптимален? Учебник «Поэзия»? Там актуальные авторы тоже в основном исполняют иллюстративную роль по отношению к сформировавшейся за долгие годы поэтической картине. Похоже, лучшим (или по крайней мере быстрейшим) способом оказаться внутри современной поэзии остается старый добрый «Журнальный зал». Разумеется, без журнала «Воздух», теперь уже без «Ариона» и по-прежнему без поэтических альманахов, без интересных сетевых ресурсов зал этот неполон. Впрочем, тотального охвата он и не обещал — это вполне четко определенный и структурированный проект.

Уходя в обсуждение неоспоримых плюсов и мелких недостатков «Журнального зала», мы рискуем потерять нить беседы, поэтому просто еще раз зафиксируем: для первого знакомства с современной литературой сборник «Московского наблюдателя» — не самый лучший выбор. А для чего тогда он лучший? Напрашивающийся вариант: для второго знакомства. Правда же: читателю, ставшему уже не совсем «сторонним», интересно, как несколько лет назад публика встречала книжку любимого поэта.

Однако есть варианты еще более интересные и даже полезные: пусть не покажется это утилитарное слово обидным. Для критиков, занимающихся современной литературой, книга просто незаменима. Я сам грешным делом выписал просто уйму цитат самых разных авторов о самых разных авторах. Правда: благодаря специфике, подразумевающей быстрый, заинтересованный взгляд и почти мгновенную реакцию в виде отзыва на сайте, зачастую получаются замечательные мгновенные снимки авторской поэтики — грех такими не воспользоваться для собственных рецензий.

Отдельная тема — сквозные сюжеты об авторах и явлениях. Скажем, значительная часть отзывов Наталии Черных была посвящена событиям, где участники собирались по достаточно странным принципам: по знакам зодиака, по сходству имен или другими относительно случайными методами. При этом Наталия, как правило, находила меж выступающими немало общего. Возможно, именно по этому и ряду других поводов Леонид Костюков написал: «Когда я читаю критические отзывы Наталии Черных об Андрее Таврове или Виталии Кальпиди, я перестаю различать Таврова, Кальпиди, Шекспира и Пушкина. Так как это состояние для меня некомфортно, и мне хочется снова научиться отличать хотя бы Шекспира от Пушкина, я вынужден отжимать собственные мозги и по капле сцеживать оттуда критику Н. Черных. По-моему, критика не предполагает таких болезненных процедур»^[4].

Тому, какие именно процедуры предполагает критика, во многом и посвящен наш обзор; Леониду Костюкову в нем будет уделено немало места, однако глянем на рецензии Черных с чуть иной точки зрения. Будем исходить из написанной ею прозы. Действительно, для ее романов весьма типично объединение в одном хронотопе людей совершенно разных, но связанных каким-либо необязательным сходством — от общего места рождения до, скажем, любви к веществам, веселящим и губящим душу. И процедура чтения этой прозы бывает довольно болезненна. Да: критика — иной жанр, но связь ее и собственного творчества бывает очень интересной.

Для сравнения возьмем довольно типичный отзыв Геннадия Каневского о вечере поэтов, имеющих архитектурное образование. Здесь вариант почти противоположный: «На мой взгляд, выбор четырех фигурантов вечера был в какой-то мере идеальным, напоминавшим четыре классических темперамента, как их классифицировали древние. Это были четыре разных мироощущения, четыре поэтических стратегии»^[5]. Могу сильно-сильно ошибаться, но примерно так Каневский населяет свои стихи: индивидуализированными архетипами. Это очень сложно — достигать не обобщения, а типизации, но у Каневского нередко получается.

Или вот тоже принадлежащее Каневскому описание местности: «Первого и второго сентября на Никитском бульваре — да-да, прямо на нем, между пресловутым „креативноклассным” („Какая чебуречная? — разве вы после митингов не в ‘Жан-Жак’ все ходите?” — спрашивали меня знакомые из провинции) и демократичным и вкуснейшим маленьким ливанским кафе „Синдбад” (за которое лично я, замечу в скобках, отдал бы десяток „Жан-Жаков”)…»^[6] Далее локация будет населена различными персонажами, а точнее сказать — лирическими образами, сильно напоминающими известных московских поэтов, но чуть отличными от них. Еще чуть позже схожие образы придут в стихи, где появятся, например, и представленные выше примечания в скобках, дополнительно заключенные в скобки, либо их аналоги. Или заголовки в скобках. Только время в стихах станет другим. Довольно условным, неопределенным и немного перепутанным с пространством.

Ну вот и пришло время. В смысле — пришло в нашу статью. Оно, время, было б главным героем анализируемого двухтомника, кабы не оказалось еще и его соавтором. Вроде бы знаем философему: «Время — не только лучший лекарь, но и замечательный драматург», но каждый раз удивляемся. Сперва банальные моменты: само время тоже переменилось. Всего десять лет назад Cкайп казался феноменом невероятным. Людмила Вязмитинова писала: «То, что раньше существовало только на страницах научно-фантастических романов, становится рабочей повседневностью. Сообразно этому остается ждать, что через некоторое время передаваться будет не плоское изображение, а пространственное, а еще через некоторое — герой вечера будет прибывать на него с помощью нуль-транспортировки и после его окончания тем же способом отбывать обратно» ^[7]. Марианна Ионова вообще говорила о новой технологии как о явлении чудесном: «Есть в скайпе что-то мистическое; он воплощает колеблющуюся грань присутствия и отсутствия…»^[8] Годы прошли, интернет сделался скоростным, магия электронных новинок рассеялась, цикл вечеров «Спасибо Cкайпу» завершился сам собою, а трудности человеческого общения остались прежними. И время продолжило течь: оказывается, со дня, когда Анна «Умка» Герасимова выпустила книгу Александра Введенского «Все!», прошло десять лет.

Но это момент рабочий. Гораздо печальней другое: многие явления, казавшиеся обыденными много лет назад, вдруг стали невозможны. Скажем, представить в наши дни Всеволода Емелина одним из авторов учебника литературы — нелегко. Да и многие поэты, мирно уживавшиеся на страницах первого тома, прекратили взаимное общение. Сейчас их совместные появления непредставимы даже на таких уютных и почти семейных мероприятиях, как чтения детьми стихов друзей своих родителей или выступления в честь Дня Победы. И чаще всего размолвки произошли по внелитературным поводам.
Конечно, добрых перемен больше. Интересно отслеживать, как менялось отношение к явлениям и персонам. Иногда — довольно быстро. Новая вологодская поэзия сделалась важным фрагментом литературной картины России именно в начале десятых годов^[9], что и отражено на страницах «Московского наблюдателя». Отдельная и очень интересная ситуация получилась с Летой Югай. Отношение с примерно «ой, милая такая барышня, а еще и стихи пишет» на глубочайший интерес переменилось почти мгновенно.

Некоторые персонажи, ярко блеснувшие в поэтической среде, переместились в иные области культуры. Кирилл Широков теперь более известен в качестве композитора, Айгель Гайсина — просто звезда музыкального сезона весны 2020 в составе группы «АNГЕЛ», и тут даже коронавирусная эпидемия — не помеха. Егор Сальников играет в кино; куда чаще его на поэтических вечерах начал появляться екатеринбурженец Алексей Сальников, ставший с годами действительно знаменитым прозаиком.

Есть явления чрезвычайно устойчивые. Виктор Куллэ все так же при любом удобном случае продолжает отстаивать свое понимание авангарда и традиции.

Циклы «Метаморфозы. Беседы о художественном переводе» или «Система координат. Открытые лекции по русской литературе 1970 — 2000-х» остаются предельно важными и во многом определяют векторы развития нашей поэзии. «Священномудрый пиит» Ду Фу жил 1300 лет назад, Наталия Азарова издала переводы корпуса его текстов десять лет назад, а хорошо проникнемся этим творчеством хоть в минимальной степени мы вообще невесть когда.

И в целом такой «сад расходящихся тропок» из вечеров и презентаций лишь кажется хаотичным, прирастающим относительно произвольным образом. Если мы возьмем не только конечные и начальные точки, а оглядим процесс в динамике, двухтомник обретет внятные жанровые черты. Это не сборник литературных рецензий в привычном виде, поскольку авторы чаще всего пишут, повторим, с опорой на мгновенные впечатления от презентаций книг, а не от самих книг. Это не крайне модный ныне жанр дневника. Это скорее антидневник, поскольку говорят рецензенты в определенной мере комплиментарно. И уж однозначно — с расчетом на прижизненную публикацию.

Знаете, что это? Это коллективный роман о литературе. Попыток создания таких романов было много, причем попыток целенаправленных, а достойных результатов — крайне мало. И вот тут получилось. Довольно спонтанно.

Начинается все как эпистолярное повествование из жизни не слишком закрытого клуба. Особенно — на первых страницах, когда премия «Московский наблюдатель» еще не была оглашена, и рассказы о событиях носили в основном информационно-рекламный характер. Звучали они примерно так: «Среди присутствовавших, естественно, было много молодежи, а также известные литераторы Григорий Кружков, Дмитрий Кузьмин, Данила Давыдов, Юрий Орлицкий, Олег Дарк, родители молодого автора, руководительница школьной литературной студии…»^[10] Или так: «Речи лауреатов целиком соответствовали общей тональности вечера и были тепло приняты публикой. После чего все, веселые и счастливые, проследовали на банкет»^[11] — это о вечере премии «Просветитель».

Далее, по мере того как места действия и персонажи обозначены, премия оглашена, рассказы делаются содержательней. Царит взаимная доброжелательность, однако без пиететствующего фанатизма. На страницах двух томов в совокупности прилагательное «уникальный» и его производные встречается не более сорока раз, а «гениальный» — не чаще полутора десятков. Да и то в основном речь идет про атмосферу.

Присутствуют интересные моменты самоанализа и рассказа о литературном бытии. Вадим Керамов говорит о выступлении Андрея Гришаева: «Обыкновенно литературный вечер от заданной тональности неминуемо впадает в монотонность. Боль автора к середине программы перерастает в болячку и далее в мозоль. Публику, с ее умением переживать на расстоянии, женить на своих чувствах невозможно. Существует негласная договоренность, когда аудитория слушает лучшие вещи, соглашаясь на чтение остальных. На вечере Андрея Гришаева оглядывая зал, я понимал, что единственный невнимательный слушатель — это я сам. А потому эти строки и последующие — скорее заметки наблюдателя»^[12]. И чуть далее: «Оглядывая зал „Дачи”, я думал о том, что картина происходящего не понятна обывателю с улицы, и что это чудо, которое произошло»^[13].
Катя Симонова пишет о другом событии, безусловно, кокетничая, но передавая немножко общее восприятие: «Сами стихи я, конечно, не запомнила.  Я просто не в состоянии запомнить текст длиной более строчки»^[14].

Отсюда напрямую следует грустноватый вывод: перманентное и априорное уважение друг к другу, взаимное внимание при всех своих радостях рискуют привести к снижению уровня и «звонкам лишь друг другу», как пел в старой песне Борис Гребенщиков. «Кто не знает Данилу Давыдова? Кто не знает издательство „НЛО”?»^[15] — восклицает Наталия Черных. А кто их знает, скажем, в кругах медиевистов или археологов? Все-таки гуманитарное знание предполагает некую общность, а не прекрасную элитарность. Чуткая к скоплению застойного воздуха и вечно готовая к сражению, Анна Голубкова пишет: «Ситуация в современной литературе такова, что появление нового издания вызывает сейчас интерес гораздо больший, чем появление новых поэтов. Связано это и с тем, что изданий разной направленности у нас катастрофически не хватает (а поэтов, наоборот, и так слишком много), и с тем, что любое издание требует какой-то, пусть минимальной, классификации существующего литературного процесса. А это всегда привлекает особенное внимание в нашей нынешней ситуации смешения различных литературных направлений и поэтических техник»^[16]. Конечно, с утверждением хочется поспорить. Все-таки читаем-то мы поэтов, а журналы — лишь мессенджеры. Но иногда высказывание Анны оказывается удивительно точным. Причем вдруг-точным. На фоне предшествующей почти столь же абсолютной неточности.

Вот она рассказывает о презентации Валерия Нугатова. Мол, его стихи «…никого не оставляют равнодушными. Чаще всего, впрочем, читатель начинает возмущаться и чуть ли не плеваться ядовитой слюной, становясь, таким образом, персонажем этих же стихотворений. Стихи из новой книги можно поделить на две большие части. Одна посвящена деконструкции социальных мифологем и обозначению позиции человека в этом крайне некомфортном мире. Герой этих стихотворений выступает и в роли бесконечного страдальца, и в роли насильника, делающего попытку разрушить сложившуюся ситуацию. И в том и в другом случае происходит обнажение изначальной несправедливости и полной бессмысленности устройства русского общества»^[17]. Досюда мне все кажется не очень верным. Например, и к большинству стихов Нугатова и даже к значительной части его переводов я отношусь спокойно. Бессмысленность нашего общества не превышает, кажется, бессмысленности иных обществ в диахроническом и синхроническом контекстах. Но дальше Анна приводит финал выступления: «П… всему наступит в 2012 году». И ведь да. Наступил. Продолжается этот самый господин Пэ и посейчас, но пришел именно в 12-м, в самом его начале.

Где-то к финалу первого тома у меня, помимо общелитературной ассоциации с эпистолярным повествованием из жизни цивилизованных эпох, возникла коннотация рассматриваемого издания с очень конкретной и важной книгой. С романом «Мелкий снег» Дзюнъитиро Танидзаки. Там, если кто запамятовал, рассказ идет о неторопливой жизни четырех сестер. Они обустраивают судьбы, растят детей, попадают в мелкие бытовые и природные передряги, общаются с иностранцами, разглядывая чужую культуру, а в Маньчжурии уже идет война, Перл-Харбор все ближе, а там и бомба «Малыш» будет загружена в бомболюк. Годы такие были в мире и в Японии.

Конечно, уровень драматизма в начале сороковых и в начале десятых не был сопоставим, уровень угроз жизни и просто благополучию — тоже. Но исчезало что-то важное. Причем явных ссор и провокаций практически не было. Наталия Черных верно отметила: «Пока еще Билингва кажется оплотом свободной литературной жизни. Здесь может выступить и либерал, и консерватор»^[18]. Ну вот и стал кодой второго тома День закрытия «Билингвы», как литературной площадки.

Шаги к взаимодействию и даже не примирению (ибо формальных ссор, скажем опять, почти не было), а к взаимопониманию, однако, продолжались. Премия «НОС» устроила вечер, где предложила экспертам и читателям выбрать лауреата из следующего списка книг:

1. Вайль П. и Генис А. 60-е: Мир советского человека;
2. Гаспаров М. Записи и выписки;
3. Гинзбург Л. Проза военных лет. Записки блокадного человека. «Промежуточная» проза;
4. Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом;
5. Зощенко М. Перед восходом солнца;
6. Кузмин М. Дневник 1934-го года;
7. Мандельштам Н. Вторая книга;
8. Набоков В. Другие берега;
9. Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ;
10. Шкловский В. Сентиментальное путешествие^[19].

Победила Лидия Гинзбург с минимальным отрывом. А, думаете, легко жюри делать выбор на текущих премиях? То, что там книги в целом послабее, лишь утяжеляет работу и путает ориентиры. Так что экспертов беречь надо, а не ругать.

Но все-таки отдельные литературные моменты, вызвавшие в более спокойные времена премного внимания, выпадали из поля зрения. Когда Света Литвак и Николай Байтов, и совсем независимо от них Алексей Колчев вдруг написали большие и очень интересные поэтические циклы на базе криминальной хроники — что послужило этому причиной? Бытовой фон в 2011 — 12 годах вроде не располагал. А вот закрытие прозаической серии Олега Зоберна выглядит закономерным: серия оказалась «некоммерческой». Тут как раз сработало время, ставшее вдруг достаточно прижимистым. Кафе гибли и меняли формат по сходным причинам.

Благодаря довольно буйному политическому фону, малозамеченным тогда остался подъем женской поэзии и критики, столь ярко проявившийся в следующие годы. Заметки Кати Симоновой, Елены Горшковой, Марии Галиной, Линор Горалик, Екатерины Соколовой, Ольги Балла, упомянутых Наталии Черных и Анны Голубковой, Марианны Ионовой и многих других читать интересно, а для литераторов — и крайне важно. В общем, граней и обертонов в двухтомнике много, чтоб коснуться их всех, книгу надо будет просто-напросто перепечатать. Но об одной начатой и, подобно многим другим, оставленной теме все-таки очень хочется поговорить. Стартовала тема эта в середине первого тома с представления пьес из «Романа-матрешки» Леонида Костюкова. Пьес было три: «Между Вивальди и Бахом», «Человек, или Подвиг филолога» и «Петр и Павел в ресторане ДТП». Мария Галина так сформулировала дихотомический подход, явленный в этой драматургии:  «…творчество, как чистая материя и творчество как, прошу прощения, продукт жизнедеятельности каждого отдельного автора со своими амбициями, тараканами, мучительным самолюбием, чистыми идеалами и крушением этих самых идеалов. И каждый раз оказывается, что, хотя поэт бывает и смешон и жалок в своих попытках самореализации, собственно творчество волшебно организует само себя, ускользая от его, поэта, определения, а также от авторской иронии, сатиры и прочих земных вещей»^[20].
С подлинным верно, но есть масса тонкостей. Евгений Никитин написал о первой из постановок: «Видимо, само „литературное бытование” проекта „Культурная инициатива” перешло к стадии постмодернизма (если не существовало в нем с самого начала), раз на вечерах „КИ” зачитывается текст, изображающий сам проект „КИ” и его вечера. То есть обнаруживается, что система замкнута сама на себя. И отрывок из неопубликованной книги Леонида Костюкова, пропуская лишние шаги, сразу выходит к своим читателям — к читателям, которые являются ее же персонажами. <…> Неужели к литературному бытованию относится исключительно описанный в романе образ жизни довольно узкого круга литераторов или в это бытование все-таки входят, скажем, будни престарелых представителей писательских союзов, быт крупных издательств, труппозное жужжание вокруг премий, фестивальный карнавал и вечерние чаепития в редакциях толстых журналов?»^[21]

Воспоследовала отповедь от создателей «Культурной инициативы» непосредственно. Кстати, они, как составители, своим правом на ответ не злоупотребляли. Несколько случаев развернутых комментариев с их стороны воспринимаются скорее как монологи «от автора» в нашем условном эпистолярном романе. Но в данном случае ответили. Дескать, и пьеса Костюкова, и деятельность их проекта направлены на исследование и поддержку искусства как такового. «Расширение же целевой аудитории, стремление быть понятным гипотетическому простому читателю и т. п. — это уже из сферы всяческого маркетинга, да и разговоры о поиске массового читателя для понимающих людей давно уже в прошлом»^[22].

И все бы ничего, но дальше случилась неожиданная кульминация. Причем дважды неожиданная. Благодаря структуре книги мы сначала, из приложений к первому тому, узнаем о довольно горячей литературной дискуссии, а затем, во втором томе — о ее причинах. Разразились эпизоды оной дискуссии на объявлении премии «Московский наблюдатель» и на первом ее вручении. Суть оказалась в разных подходах двух членов жюри — Дмитрия Кузьмина и опять-таки Леонида Костюкова — к оценке работы критиков. Да и не только критиков. В другом своем материале Леонид Владимирович сетовал, что в оны времена на определенных московских площадках было просто-напросто стыдно читать дурные стихи, а нынче — не стыдно: «Я давно живу в нашем замечательном городе и застал еще те времена, когда на (некоторых) московских площадках читать беспомощные стихи было как-то неловко. Поэтическая осанка выпрямлялась волей-неволей»^[23].

А на объявлении о создании премии, где он вошел в состав жюри, Костюков высказался в смысле, что и критики тоже пишут в жанре лишь бы похвалить и составить комплимент автору. Процитируем Марианну Ионову: «Это состояние Леонид Владимирович определил как „пещерное”. Критики, по его мнению, просто нет, ибо какая может быть критика, если все, что надписано „стихи”, заведомо признается поэзией»?^[24]

И далее: «Дмитрий Владимирович [Кузьмин — прим. ред.] провел аналогию с картой незнакомого города. Тому, кто берет в руки карту, важно, на какой улице находится театр оперы и балета, а не то, хорош этот театр или плох. Леонид Владимирович тут же напомнил про путеводители, в отличие от карт как раз дающие рекомендации»^[25]. Как всегда, истина тут не принадлежит кому-то одному. Костюков неудачно выбрал место высказывания. «Московский наблюдатель» предусматривает награждение не лучших стихов или лучшей статьи, а лучшего отзыва о вечере! То есть как Никитин из разговора о достоинствах и недостатках пьесы Костюкова перешел к обсуждению материала этой пьесы, так и сам он переменил объект обсуждения. А суть премии была чуть в другом, в формулировке Ольги Балла: «…нам обещано ни больше ни меньше как создание нового жанра. Сами составители называют его „новым жанром литературной журналистики, балансирующим на грани репортажа, художественного эссе и критического разбора”»^[26].

Но и подход Костюкова понятен. Тема, поднятая им, очень важна и непроста в своей основе. В самом начале второго тома есть рассказ Ольги Бугославской о презентации Сергеем Чуприниным своих книг. По поводу первой из них, «Признательные показания. Тридцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета»: «Елена Холмогорова заметила, что, прочитав очерк „Литератор: Петр Боборыкин”, с ужасом осознаешь, что теперь тебе еще и Боборыкина нужно читать. И искать Успенского, Николая, а не Глеба, искать Дорошевича, перечитывать Куприна… „Признательные показания” обладают всеми качествами, необходимыми для достаточно широкого читательского успеха. Автор сделал все, что мог. Теперь все дело в вульгарном пиаре, подаче, раскрутке…»^[27]

То есть уже тут заявлена позиция, предусматривающая «пиар и раскрутку». А стало быть — прямо противоположная подходам и Костюкова, и «Культурной инициативы». Дальше — еще полемичней: «Несколько лет назад, когда Сергей Чупринин представлял публике двухтомник „Новая Россия: мир литературы”, содержавший сведения о пятнадцати тысячах современных русских писателей, ему неоднократно задавался вопрос о том, зачем вообще понадобилось составлять столь подробный перечень всех действующих лиц актуальной литературы и при этом ставить в один ряд совершенно разновеликие фигуры. Сергей Иванович отвечал в том духе, что провинциальная старушка, выпустившая скромный сборник из нескольких стихотворений, должна в какой-то счастливый момент почувствовать себя в одном цехе с Анной Ахматовой. Маститые поэты горячо возражали. Но на самом деле, конечно, должна. Хотя бы потому, что это продлит ей самой жизнь, а ее стихам даст шанс быть перечитанными и переосмысленными»^[28].

Сказать, что какой-то из подходов верен, а второй принципиально ошибочен, наверное, можно. Но только после тщательного и довольно общего обсуждения с внятными аргументами и уважаемым арбитражем. И растянутого во времени обсуждения, кстати. Ибо из одной точки времени всегда кто-то будет казаться правым, а другой — нет.

И тем не менее полемический момент, заданный по большому счету Костюковым, оказался очень уместен и стал смысловым центром двухтомника. Иначе двухтомник этот можно было б читать бесконечно и по кругу, разбирая причины, отчего Юрий Влодов, вопреки усилиям его адептов, так и не попадает окончательно в круг классиков позднего авангарда. Или ностальгировать по временам, когда «Победителем вечера университетской поэзии стал Олег Демидов, второе и третье места заняли поэты Юлия Глазова и Оксана Васякина». Или выискивать причины, отчего Михаил Сухотин и Александр Макаров-Кротков рассорились из-за вечера памяти Всеволода Некрасова. Или думать, права или нет Наталья Бесхлебная, написавшая об Антологии лучших стихов 2011 года, составленной Олегом Дозморовым, как о сборнике нытья и пессимизма. По-моему, ужасно неправа хотя бы насчет Ивана Козлова, но ее прием с «подругой Машей», не имеющей отношения к литературе и предсказуемо сбежавшей с вечера, по крайней мере забавен и хорошо вписывается в тему «поэтические вечера — для своих». Или размышлять над своей любимой поэтической группой: «Некоторая изолированность „коньковцев” — это их высокомерие или все же высокомерие „как бы бомонда” по отношению к ним»?^[29]

Или, если уж нечем заняться будет совсем, можно с серьезным лицом ярко представлять вручение премии ПолитПросвет-2013: «Среди отмеченных наградами в этот вечер первой поздравили легендарную представительницу либеральной фронды Валерию Новодворскую. Вручал специальный приз „За верность принципам” член жюри премии, научный руководитель Высшей школы экономики, президент фонда „Либеральная миссия” Евгений Ясин. Это надо было видеть, как Валерия Ильинична, невозмутимо восседая в кожаном кресле (по слухам, ее в нем и доставили), под щелканье фотокамер вкусно выговаривала своим густым голосом…»^[30]

Но паки и паки: все это — не магистральные линии удавшегося коллективного эпистолярного романа-двухтомника «Московский наблюдатель». Роман этот, на мой взгляд, — о критике, и теперь, когда число премий для критиков сделалось уже почти пристойным, ряд моментов, создававших линии напряжения книги, кажутся вполне разрешимыми. Будем ждать.

P. S. От постскриптума все же не удержусь. Была в представляемые годы премия для критиков «Летающие собаки». О ней тоже сказано в первом томе. Но, поскольку в создании (и развале) я принимал самое непосредственное участие, говорить о ней не стану. Дальше все равно будет лучше. И совсем иначе.