Стругацкие: XXI век

Сейчас, когда прошло более 60-ти лет после выхода первых совместных книжек Аркадия и Бориса Стругацких (повести «Страна багровых туч» и «Извне»), понятно, что книги братьев фактически сформировали несколько поколений советских (и постсоветских) читателей — точно так же, как сами они предполагали благодаря гуманистической системе воспитания сформировать нового человека несостоявшегося светлого коммунистического будущего. Авторы, чье детство и отрочество прошло «в присутствии Стругацких», а нынешняя сфера деятельности так или иначе связана с фантастикой и/или педагогической и просветительской деятельностью, отвечают на вопросы «Нового мира».

1. Были ли Стругацкие художниками, исследующими натурфилософскую проблематику, или социальными мыслителями, которые в силу специфических обстоятельств вынуждены работать с художественной литературой?
2. Какие влияния русской литературы можно найти в творчестве Стругацких?
3. Какие влияния мировой классики и современной им литературы зарубежной?
4. Стругацких вполне можно назвать социальными педагогами, которые воспитали несколько поколений молодежи. В чем состояло это воспитание и влияние, оборвался ли этот процесс, и если да, то когда?
5. Определенная часть произведений Стругацких проходила по разряду «для детей и юношества». Изменилась ли с тех пор литература для этого сегмента?
6. Что для вас в наследии Стругацких сегодня кажется безусловно устаревшим, что живым и актуальным, а что — живым, но для вас совершенно неприемлемым?

*
Сергей Кузнецов — культуролог, писатель, журналист. В 2014 году совместно с психологом Екатериной Кадиевой основал Умный лагерь «Марабу» — серию русскоязычных детских образовательных лагерей в Европе. В 2019 году Сергей вместе с Екатериной запустили международную среднюю школу, основанную на сочетании очных и онлайн-занятий. Лауреат и финалист нескольких литературных премий, в том числе лауреат премии журнала «Мир фантастики», финалист премии «Новые горизонты». Автор (совместно с Линор Горалик) одного из самых значимых НФ текстов 2000-х, романа «Нет».

3. Мне кажется, что это, с одной стороны, очевидное влияние американской литературы, которая влияла на всех шестидесятников — начиная от классического Хэмингуэя и до какого-нибудь Хэммета. То есть можно искать конкретные пересечения, но очевидно, что они были люди своего поколения, у которых были естественные для людей этого поколения вкусы. Кроме этого, очевидно, у нас есть японская литература, тот же Акутагава, которого переводил один из братьев.

4. А можно и не называть :-) Потому что АБС — писатели. И в качестве писателей они могут оказывать педагогическое влияние на читателей — но, если честно, любой достаточно популярный писатель оказывает такое влияние — особенно если он, как тут сказано, «для детей и юношества». Феномен АБС как педагогов связан с тем, что им удалось в некоторых своих произведениях реализовать шестидесятническую утопию: они описали светлое будущее как один большой идеализированный НИИ, где у персонажей есть набор ценностей, характерных для поколения и круга авторов: творчество, дружба, взаимовыручка и т. д. (Семьи при этом, очевидно, нет.) Надо сказать, что это редкий, если не уникальный, случай удачной утопии — потому что ценности в самом деле симпатичные и довольно долго АБС удавалось конструировать свой Мир Полдня так, чтобы там не вылезала его теневая сторона. Понятно, что в их поздних произведениях от этого уже ничего не осталось — «Жук в муравейнике» вполне может быть прочитан как антиутопия, а «Волны гасят ветер» совсем не оставляет надежды: там, в принципе, сказано, что этот прекрасный Мир Полдня — это детская песочница, в которой очень скучно и откуда надо бы поскорее уйти в никуда. Но поклонники АБС так далеко не вчитывались — им было важно, что у них есть модель идеального мира, который, с одной стороны, не противоречит официальной позиции, а с другой — не выглядит партийной попсней. То есть, скажем, я в каком-нибудь восьмом-девятом классе вполне читал самиздат и не особо любил СССР, но это создавало, конечно, некоторый конфликт с окружающим миром. И АБС этот конфликт у меня убирали — они, очевидно, были умеренно антисоветские, а с другой стороны, их ценности ничем не противоречили тому, что официально транслировалось. Это было очень приятное чувство.

Очевидно, что эта утопия не могла долго существовать — хотя бы потому, что была укоренена в определенной эпохе, которая завершилась при жизни авторов дважды: сначала в конце шестидесятых, потом — в конце восьмидесятых.

Я вполне застал следующую реинкарнацию этой утопии — слова «понедельник начинается в субботу», конечно, вполне себе девиз Силиконовой долины, которая, конечно, тоже выросла из geek-культуры шестидесятых, только американских. Неслучайно довольно много поклонников АБС туда перебрались и вот уже тридцать лет что-то там программируют.
Вместе с тем понятно, что эта утопия слишком «капиталистическая» для олдскульных поклонников Стругацких. В свою очередь Мир Полдня слишком стерилен для людей, которые сегодня разделяют все те же ценности: творчество, дружба и т. д. Короче, я не думаю, что АБС кого-то воспитали — скорее их книги возникли в уникальный исторический момент и пришлись ко двору людям, которые тогда жили. Не было бы их — эти люди нашли бы что-то другое, чем можно вдохновляться. «Девять дней одного года» или там «Иду на грозу». Этот исторический момент должен был закончиться — и вместе с этим закончился статус АБС как учителей и педагогов. Это, на мой взгляд, хорошо: их лучшие книги — «Пикник на обочине» или даже «Трудно быть богом» — ничему не могут научить, они абсолютно безнадежны.

5. Это смешной вопрос. Литература для детей и юношества, конечно, изменилась, но надо понимать, что 95% читателей и рецензентов АБС о современной им литературе для детей и юношества не имели никакого представления, хотя бы потому, что Толкиена перевели на русский только в восьмидесятые. АБС писали в довольно замкнутом мире — сами они при этом, конечно, были образованные и умные люди — и поэтому ставить их книги в какой-то контекст сегодня довольно странно. Внутри советской литературы они представляли собой одно, а в контексте sci-fi или young adult шестидесятых-семидесятых — другое. Советской литературы, к счастью, больше нет, а мировая литература для детей и юношества тоже сильно изменилась. Мы можем спросить себя «Понравились бы Филипу Пулману братья Стругацкие и наоборот?», но это тоже странный вопрос. Но если обсуждать не setting или стилистику, а ценностные вещи, то, мне кажется, за прошедшие годы young adult литература стала еще более безжалостной — и в этом смысле мир «Жука в муравейнике», в котором учитель и шеф рассказчика убивает невинного человека, вполне похож на тот мир, где живет Лира Белаква или даже Гарри Поттер: в любом из этих миров от взрослых и авторитетных фигур ничего хорошего ждать не приходится — почти всегда они обманут и предадут. Другое дело, что когда говорят об АБС, то почему-то имеют в виду утопический Мир Полдня, а не вот это все — но это уже вопрос к читателям и критикам.

6. Мы не живем в мире, где что-то может быть «актуальным», а что-то может «устареть». Всегда существуют анклавы, страты, кластеры — называйте как угодно, — где собираются вместе люди, которые любят самые странные вещи. Так что любой текст для кого-то будет актуальным, а для кого-то — устаревшим. Лично я всегда с удовольствием перечитываю АБС, когда они попадаются мне под руки, — мне по-прежнему нравится их стиль, способ работы с сюжетом и прочие технические вещи. В заключение не могу не поделиться историей о том, что, когда вышел мой первый роман, кто-то из моих старых друзей сказал мне: «О, я не знал, что ты так же любишь АБС, как и я!»  Я страшно удивился — роман был о наркоманах девяностых и Стругацкими там и не пахло — и спросил, с чего он это взял. «Да посмотри, — сказал он мне, — у тебя же глава такая-то заканчивается почти дословной цитатой».  Я открыл в изумлении рот и понял, что глава завершается фразой «Алена закричала почти сразу» — и, да, теперь мне тоже кажется, что это эхо финальной фразы «Жука в муравейнике».

*

Шамиль Идиатуллин — журналист, писатель. Автор нескольких романов, в том числе и с сильным элементом фантастики. Лауреат премии «Большая книга» и жанровых премий, в том числе премий «Новые горизонты» (за роман «Убыр»), журнала «Мир фантастики» и международного фестиваля фантастики «Портал». Финалист АВС-премии 2020 года.

1. Стругацкие прошли длинный путь от молодых культуртрегеров, пытавшихся завернуть в увлекательную приключенческую форму незамысловатую дидактику «Будь добрым, умным и смелым — и построишь идеальный мир», до опытных и невеселых социальных исследователей, которые находили в сегодняшнем мире и современниках ростки уже не светлого Полдня, а Леса, мира мокрецов и люденов, а в большинстве случаев — глухие окольные тропы, от которых и пытались предостеречь тех, кто способен видеть, слышать и думать.

Коммунизм как главная и единственная смыслообразующая идея мягко, но решительно заместился гуманизмом, которому АБС были верны до последнего — уникальный на самом деле пример.

При этом Стругацкие в первую очередь оставались мастерами яркой художественной прозы, с одной стороны, по-хорошему традиционной, держащейся напряженного сюжета с интригой, выпуклых характеров, сочных диалогов, с другой — очень актуальной и завтрашней, за которой просто не успевали даже продвинутые практики, — вроде многослойного повествования, потока сознания и повествовательного монтажа с использованием псевдодокументальных кусков.

2. Литературоцентричность текстов Стругацких просто зашкаливает. Навскидку можно упомянуть, конечно, Алексея Н. Толстого, первую читательскую любовь АБС и во многом стилистический эталон для них, а также отдельно взятый роман «Разин Степан» Чапыгина — понятно, что для юных Аркадия и Бориса именно эти книги были главными. Еще они почему-то с явным пиететом относились к Леониду Леонову, с которого явно срисовали фигуру главного писателя коммунистического будущего Дмитрия Строгова. Потом их неизбежно накрыл Булгаков — запев «Экспедиции в преисподнюю» любовно пародирует начало «Белой гвардии», «Отягощенные злом» — очевидный оммаж «Мастеру и Маргарите», а в «Хромой судьбе» Михаил Афанасьевич мелькает лично (или нет).

Менее заметно, но вполне очевидно влияние Салтыкова-Щедрина — Марс, Пандора и гигантская статуя Ленина в столичном Свердловске давали немного поводов вспомнить его, но, когда продекларированный Иваном Жилиным принцип «Главное — на Земле» окончательно подчинил авторов, стало очевидно, что на Земле этой Страна Дураков плавно переходит в город Глупов — и наоборот, и поди вырвись. «На лестнице Г. А. процитировал: „Шли головотяпы домой и воздыхали. Один же из них, взяв гусли, запел... Откуда?” Вместо ответа я продолжил: „Не шуми, мати, зеленая дубравушка...” Однако обычного удовольствия от обмена такого рода репликами мы не испытали».

И правда, какое уж тут удовольствие, из мэрии и гороно герои идут.

Ну и наше все, конечно, — куда без него. «Понедельник начинается в субботу» стартует отсылом к «Капитанской дочке» и перетекает в веселый коктейль из сказок, в том числе пушкинских, подростки в прологе «Трудно быть богом» по случаю наизусть шпарят диалогами из «Выстрела», а инопланетный пират-чебурашка из «Экспедиции в преисподнюю» назван (это я из фантастической викторины «Уральского следопыта» где-то так 1984 года узнал, сам бы не догадался) полной пушкинской строкой — Ятуркенженсирхив (читать задом наперед, операцию «Ы» считать удавшейся).

Понятно, что влияние не ограничивалось поклонами и пасхалочками: практически любой текст Стругацких логично вписывается в корпус великой русской литературы и творчески развивает ее основные темы и проблемы, от маленького человечка и великих потрясений через «что делать» с «кто виноват» к несчастливым по-своему семьям и «не было подлей». При этом Стругацкие умудрялись оставаться едва ли не самыми советскими из хороших писателей, едва ли не самыми антисоветскими из продолжавших печататься, а сегодня — едва ли не самыми читаемыми писателями позднесоветского периода.

3. Как типичные шестидесятники, Стругацкие не могли обойти стороной модные вещи, в том числе в культуре: джинсы, джаз, бородка и портрет Хэма в свитере. Но АБС были талантливее и умнее многих, если не почти всех, да и дороже фирменных лейблов на кожаных пиджаках для них были штемпеля на почтовых марках, что соответствующе отпечатывалось и в тексте.
Зарубежная литература влияла на Стругацких с трех сторон.

Во-первых, как на всеядных читателей, хватавших в малорелизные времена своего детства всякую вышедшую книжку, неизбежно ушибленных в оттепельные времена обязательным переводным корпусом, а позднее стремительно закрывавших лакуны чтением на английском: показателен эпизод из «Хромой судьбы», герой которой сперва снисходительно листает свою раннюю рукопись, писанную под Папу, а потом не может оторваться от Хэммета в оригинале.

Во-вторых, как на отчаянных любителей научной фантастики. Советская НФ полноценно стартовала даже раньше англо-американской, но была удушена к началу 30-х, так что до АБС не дошла. Поэтому они воспринимали любимый жанр преимущественно как прекрасное далёко, подлежащее прививанию промеж родных осин. Именно благодаря переводам Стругацких в списке главных НФ-книг на русском значатся не только важный «День триффидов» Уиндема, но и проходные «Саргассы в космосе» Нортон. Настойчивым пропагандистом фантастики и детективов, пусть и доступных лишь на английском, в «ПНвС»^[1] выступает, например, великий маг и кудесник самого великоросского происхождения: «Д-детективчик вам п-принесу, Г-гарднера. В-вы ведь читаете по-аглицки? Х-хорошо, шельма, пишет, з-здорово! П-перри Мейсон у него там, з-зверюга-адвокат, з-знаете?.. А п-потом еще что-нибудь д-дам, с-сайнс-фикшн к-какую-нибудь... Аз-зимова там, или Б-брэдбери...»

В-третьих, жажду чтения и самообразования Стругацкие умудрились сохранить на всю жизнь, выхватывая из зоны досягаемости любые тексты, классические и современные, от философских трактатов до самиздата, от сборника творчества душевнобольных до средневековых японских сказаний (спасибо институту военных переводчиков, через который прошел старший брат). Полученными знаниями они щедро делились — и среднестатистический поклонник АБС мог цитировать не только безумный стишок про чернокрылого воробья, но и «Упанишады», а также строчку из Шекспира в оригинале, заодно узнавая о существовании «Гэндзи-моногатари», пьес Дюрренматта и романов Андре Жида (ну и получая, стало быть, минимальную инъекцию любопытства, которое заставляет некоторых рыть дальше и глубже, чтобы узнать, чего он такое цитирует вслед за любимыми авторами). Даже сталкерами из Зоны, описанной в «Пикнике на обочине», мир обязан детской любви авторов к повести Киплинга «Сталки и компания».

Отдельный квест был связан со скрытыми отсылами, разматывание которых относилось к рафинированному удовольствию. Большинство читателей не подозревало, что «Полдень, XXII век» назван так в пику постап-роману Нортон «Daybreak — 2250 A.D.», потому что указание на это осталось в ранних предисловиях, а интернета еще не было. Впрочем, никакой интернет не мешает некоторым неверно атрибутировать начало повести «Волны гасят ветер»: «Меня зовут Максим Каммерер. Мне восемьдесят девять лет. Когда-то давным-давно я прочитал старинную повесть, которая начиналась таким вот манером. Помнится, я подумал тогда, что если придется мне в будущем писать мемуар, то начну я его именно так». Имелось в виду начало повести Джона Б. Пристли «Затемнения в Грэтли» («Прежде чем мы с вами отправимся в Грэтли, сообщу вам о себе некоторые сведения. Меня зовут Хамфри Нейлэнд. Мне сорок три года...»), однако поколения читателей узнавали в таком запеве первую строчку «Моби Дика» («Зовите меня Измаил»), а авторы недавней биографии процитировали ее как «Зовите меня Израэль» и сделали из этого довольно богатые выводы.

Огромное, в общем, влияние.

4. В молодости Стругацкие мечтали помогать воспитанию пламенных борцов — с врагами, с косной природой, с пошлостью, с обыденностью. Потом — умных людей, умеющих из всех решений выбирать самое доброе. А последние десятилетия они посвятили тому, чтобы негромко, хоть иногда и отчаянно, твердить, что нельзя ломать живого человека ради каких бы то ни было, пусть самых возвышенных и важных, идей и что будущее, как и любая чужая жизнь, обязательно представляется нам чужим и неправильным, и это нормально, потому что не нам жить в этом будущем этими чужими жизнями, а нашим детям и, если мы любим их, мы должны им доверять — сперва, естественно, научив бороться с косностью и выбирать самое доброе решение.

Этот подход по-прежнему актуален.

5. Конечно. В первую очередь изменилась массовая детская литература, которая в советские времена была отдельным мощным сегментом гигантской издательской индустрии, финансово, идеологически и структурно поддерживаемой огромными ресурсами, от ЦК ВЛКСМ, советов и союзов до сети не только столичных, но и региональных издательств, у каждого из которых была обязательная квота на издание детлита — так что волей-неволей приходилось производить какой-то продукт, некоторый процент которого волей-неволей был довольно качественным.

Этих ресурсов больше не существует. Детлиту пришлось адаптироваться к рынку. Теперь ресурсная база массового детлита сведена к инерционной и коммерческой составляющим: издаются преимущественно книги старые (любые) и переводные (в первую очередь франшизы, поддержанные рекламными бюджетами и экранизациями, и проекты национальных институтов, занятых продвижением местной культуры на внешние рынки). Качественный отечественный детлит и особенно литература для старших подростков выживают по привычке и на полуголом энтузиазме, хотя в последнее время становятся более заметными, спасибо росту самосознания читателей и издателей.

Ужасно, что самым покупаемым детским писателем долгие годы был В. Степанов, фамилии которого никто не помнит, но каждая вторая мама покупала родному и вроде любимому ребенку его книжки с яркими сладенькими картинками и ураганными стихами типа «У меня есть кукла Барби, золотых волос полна».

Зато прекрасно, что читатели, в том числе юные, уже знают, что современная фантастика — это не только «сточкеры», «Бегущий в лабиринте» и «Ворхаммер», но и Веркин, например. К сожалению, пока рядом с Веркиным поставить особо некого — но ведь как и рядом со Стругацкими.

6. Устарело, конечно, многое. В первую очередь идеологический пафос первых книг, во вторую — бытовые подробности, что нормально. При этом лично мне как тридцать лет назад представлялось, так и сейчас представляется, что слабых книг у АБС всего две — «Извне» и «Повесть о дружбе и недружбе», плюс две необязательных — «Страна багровых туч» (слишком пафосная и милитаристская) и «Полдень, XXII век» (слишком пропагандистский, а в главе, посвященной интернатскому образованию, почти чудовищный в своем культе искусственного сиротства).

Все остальные книги прекрасны, грандиозны и замечательно читаемы до сих пор — в том числе нелюбимые авторами за простоватость повести вроде «Малыша» или «Парня из преисподней». Они замечательны, актуальны и нас, похоже, переживут.

*

Леонид Каганов — писатель, поэт, известный блогер, сценарист. Лауреат множества литературных премий, в том числе личной премии Бориса Стругацкого «Бронзовая улитка».

1. Можно сказать лишь одно — Стругацкие были мастерами, которые просто физически не могли копать мелко. Любая задача, поставленная ими либо им, начинала расти вглубь. Так, обещанная издателям история о комсомольце, который вынужден стать революционером на неблагополучной планете, быстро переросла в «Обитаемый остров» с невероятно точной картиной послевоенного мира и прогнозами, которые продолжают сбываться. А рыцарский романчик о похождениях дона Руматы — эдакий римейк «Янки при дворе короля Артура» — сразу превратился в сильный учебник истории и мудрейшую притчу о долге и ответственности.

2. Если смотреть на русскую литературу в целом, то она делится на обособленные школы. Одна из этих школ достаточно сильно выделяется целым спектром особенностей стиля. Например — присутствием элементов фантастики в сюжете. Что вообще для большой литературы, тем более для классики нехарактерно. Но строкой ниже мы начнем вспоминать конкретные имена, и все согласятся, что, да, именно эта ветвь всегда тяготела к фантастике и мистике. Или, например, другая яркая черта этой школы (хотя, конечно, тоже не самая важная) — наличие юмора. Яркость черты в том, что русской литературе в целом не очень свойственен юмор: и Достоевский, и Толстой, и даже баснописец Крылов — все они убийственно серьезны. Пожалуй, первым остроумным и (что важно) самоироничным классиком был все-таки Пушкин, если не считать его учителя Баркова. Далее у нас есть великий Гоголь. Который, как мы помним, считал себя прямым наследником Пушкина и благоговейно получал из его рук сюжет «Мертвых душ», считая это творческой инициацией. Соответственно, наследником Гоголя всегда считал себя Булгаков — это был его главный литературный кумир и образец. Ну и, соответственно, Стругацкие тоже никогда не скрывали, что их главный творческий ориентир — Булгаков. Отсылки к Булгакову у Стругацких повсюду: все эти говорящие коты Изнакурнож, рождение нового человека в автоклаве Выбегалло — это же чистая булгаковщина. В «Хромой судьбе» Булгаков просто выведен персонажем, верховным жрецом творческого мира, богом из машины. Иными словами, Стругацкие не просто вписаны в контекст русской литературы, но занимают в ее родовом древе абсолютно четкий узел на вполне конкретной и очень уважаемой ветви самого что ни на есть прямого наследования традиций.

3. Да что мы всё про влияния да про влияния? Влияние — вообще не очень хорошее качество для писателя. Влияние — это разновидность бессилия, оно происходит от желания следовать чужими тропами, а не протаптывать собственные. Слава богу, как раз Стругацкие были мало подвержены влияниям, в основном они работали с темами, образами и художественными приемами собственного сочинения. За что и любимы.

4. Эпоха Стругацких то ли началась, то ли расцвела в те интересные годы, которые нашли отражение в брежневской Конституции 1977-го: в ней впервые было официально признано и записано, что население СССР состоит не только из рабочих и крестьян, как утверждалось ранее, но есть еще третий класс, который прежде гоняли наравне с кулаками и буржуями, а потом как-то пришлось признать, что без него ничего не работает, — это интеллигенция. Вот этот класс, вышедший из опалы и оказавшийся сразу очень многочисленным, — это и была аудитория Стругацких. И что интересно, те редкие люди, которые сегодня ругают Стругацких в интернете, они в соседнем посте, как правило, теми же интонациями проклинают интеллигенцию и креаклов.

5. Если говорить о советской литературе для детей и юношества, то Стругацкие там, конечно, были совершенно незаметны. Песчинка в стране стомиллионных тиражей о пионерах-героях. Пионеры, кстати, еще были достаточно качественной детской литературой. Основной поток детлита сегодня давно и к счастью забыт. Но в массе своей это были совершенно чудовищные политические агитки, написанные бездарно и по единому шаблону, — такой была детская литература СССР, если кто не помнит. А если кто-то вспомнит Карлсона, Незнайку и шеститомник «Волшебника изумрудного города», то как раз этих книг было не купить в магазинах. Унизительный квест по сдаванию макулатуры, выстаивание очередей на подписку, недельные ожидания в школьной библиотеке, пока где-то ходит про рукам зачитанный до дыр томик, — только так мы, дети СССР, получали Незнайку. А та детская литература, от которой ломились тогдашние полки библиотек и книжных, — это был ужас, который давно забыт. И я считаю, что сегодняшняя детская литература, несмотря на все претензии к ней, это небо и земля по сравнению с детским эпосом СССР о классовой борьбе детей рабочих.

6. Тут интересный вопрос — а насколько вообще живы сегодняшние мы? Насколько живо наше общество и его мораль? Насколько жива вообще книга, литература и уважение к ней читателя, поглощенного сериалами, играми, френдлентами и прочим медийным контентом? Все книги стареют, но книги Стругацких стареют медленнее прочих — сильна генетика той литературной ветви, о которой мы говорили выше, когда проза Пушкина и Гоголя даже чисто фонетически звучит современнее Достоевского, а по рассказам Аверченко вообще не скажешь, что им больше ста, настолько это блоговая история с современными темами и жаргоном. Но книги Стругацких совершенно живы и современны. А что касается самой терминологии «кажется совершенно неприемлемым» — это характерная терминология дискурса нашего времени, когда в тренде охрана личной границы сознания. Это неприемлемо! Мои религиозные чувства оскорблены! Это меня травмировало, и вы оплатите ущерб! Это дискриминация! Расизм! Давайте объединим общественный гнев хэштэгом! Выгоним профессора! Осудим режиссера!.. Слова «совершенно неприемлемо» сегодня пахнут именно этим запахом новой эпохи. И если с этих позиций копать классику и Стругацких, то мы найдем кучу неприемлемого — от презрения к боди-позитивным людям до чисто расистских высказываний. Например, представьте, что вы — радфем, радикальная феминистка. Ну или просто вас (вполне, кстати, справедливо) тревожит вековое угнетение женщин, проблемы домашнего насилия, манипуляции и созависимости. Как вы будете сегодня читать «Жука в муравейнике», вот эту историю положительных героев:

«Он лупил ее — ого, еще как! Стоило ей поднять хвост, как он выдавал ей по первое число. Ему было наплевать, что она девчонка и младше его на три года — она принадлежала ему, и точка. Она была его вещью, его собственной вещью. Это было прекрасно — быть его вещью, потому что он любил ее. Дура, дура! Сначала все было так хорошо, а потом она подросла и вздумала освободиться. Она прямо объявила ему, что не желает больше быть его вещью. Он отлупил ее, но она была упряма, она стояла на своем, проклятая дура. Тогда он снова отлупил ее, жестоко и беспощадно, как лупил своих волков, пытавшихся вырваться у него из повиновения. Но она-то была не волк, она была упрямее всех его волков вместе взятых.  И тогда он выхватил из-за пояса свой нож, который самолично выточил из кости, найденной в лесу, и с бешеной улыбкой медленно и страшно вспорол себе руку от кисти до локтя. Он стоял перед ней с бешеной улыбкой, кровь хлестала у него из руки, как вода из крана, и он спросил: «А теперь?» И он еще не успел повалиться, как она поняла, что он был прав. Был прав всегда, с самого начала. Но она, дура, дура, дура, так и не захотела признать этого...» Представляете, как это бомбит в 2020-м? ;)

*

Анна Голубкова — поэт, прозаик, литературовед, со-редактор сетевого журнала «Артикуляция», сотрудник Российской государственной детской библиотеки.

1. На мой взгляд, в обоих определениях нет никакого противопоставления. Жанры романа-утопии, романа-антиутопии, философского романа всегда соединяли в себе как философскую, так и собственно литературную составляющую. Философы достаточно часто моделировали условное идеальное общество именно в форме художественного произведения. Достаточно вспомнить «Государство» Платона, «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы, «Утопию» Томаса Мора и др. Конечно, философский диалог отличается от романа, который имеет жесткую структуру, определенные законы развития сюжета и систему персонажей. Однако сам принцип отработки отвлеченных идей на конкретном художественном материале известен, как мы видим, из глубокой древности.

2. В творчестве Стругацких можно найти абсолютно все проблемы, которые волновали русскую литературу XIX — второй половины ХХ веков. Это проблема построения гармоничного общества, проблема маленького человека, проблема сочетания общего и личного интересов, проблема борьбы хорошего с лучшим и многое другое.

3. Это вопрос для целой диссертации. Безусловно, это влияние есть, потому что Стругацкие, как мне кажется, авторы, очень открытые для текстов других писателей.

4. Идеал Стругацких, на мой взгляд, вполне соответствовал представлениям о лучшем и справедливом мире, которые были у социалистов второй половины XIX — начала ХХ веков. То, что получилось на самом деле, было искажением этого идеала. И в своей фантастике Стругацкие как бы восстанавливают первоначальную чистоту революционного импульса. И вот этот несколько утопический идеал был безусловно близок советской молодежи, которая никак не могла воспринять окружавшую их реальность как то самое обещанное классиками коммунизма гармоничное общество. Процесс этот прервался во время перестройки и идеологического хаоса 1990-х. Но сейчас, когда левые идеи снова стали востребованными, степень актуальности произведений братьев Стругацких должна повыситься.

5. Литература для детей и юношества с тех пор стала, во-первых, более толерантной, во-вторых, более откровенной. Больше это характерно, конечно, для западной детской литературы, но и у нас наблюдаются похожие тенденции. То, что казалось нормальным для второй половины ХХ века: сексизм, патернализм, колониализм, изображение жестокости и насилия как нормы жизни, — теперь все меньше востребовано в детской и подростковой литературе. Темы эти в ней так или иначе присутствуют, но обязательно осуждаются. Да и в жизни теперь за телесные наказания в качестве регулярного воспитательного метода можно попасть на учет в соответствующие органы. Это уже не норма.

6. Мне кажется, что всегда будут актуальными повести «Понедельник начинается в субботу» и «Сказка о Тройке», потому что бюрократия бессмертна и значение этих механизмов в работе социальных институтов странным образом только увеличивается.

*

Андрей Хуснутдинов — писатель, финалист премии «Новые горизонты».

1. Стругацкие были художниками. Тут можно ставить точку, а можно дефис — и пускаться в бесконечные уточнения. Автор, который ставит перед собой социальную или философскую задачу, обречен либо на провал, либо на производство манифестов. Поэтому мы больше чтим Гомера, чем Гесиода, считаем творческими провалами — ну, по крайней мере я лично — романы «Что делать?» или «Атлант расправляет плечи», а «Утопию» или «Город солнца» не полагаем за романы по определению. Творчество — голод, толкающий художника на поиск конфликта, в котором ему было бы интересно участвовать, реализовать себя. Область же социального либо философского приложения этого конфликта — дело техники. Так что социальными мыслителями или философами было бы правильнее назвать не самих Стругацких, а их исследователей, препараторов. Благодаря им, например, все знают, что Гомеостатическое мироздание — метафора Комитета государственной безопасности. Но давайте представим, что братья написали бы в «Миллиарде...» именно про КГБ, без обиняков, что Гомеостатическое мироздание — не метафора, а синоним, полный аналог госбезопасности. То есть что бы мы получили вместо захватывающего интеллектуального триллера, в котором герои противостоят неведомой сверхчеловеческой стихии? Политический роман без приключений и малейшей трансцендентной перспективы: творцы страдают от ретроградов-комитетчиков.

2. Гоголь и Булгаков, конечно. Еще Ефремов — но это, что называется, от противного, реакция. Книги Ефремова — о необычных людях в необычных ситуациях, тогда как книги АБС — по их собственных словам — об обычных людях в необычных ситуациях.

3. Свифт, Хэмингуэй.

4. Я думаю, Стругацких вообще нельзя назвать педагогами. Они не занимались воспитанием, ни социальным, ни каким-то другим, и воспитывали только собственных детей. Так называемая «Теория высокого воспитания» — не более чем набор благих пожеланий, логичных, безукоризненных установок, мало или вовсе не применимых в реальной жизни. Миф об учительстве Стругацких создан армией поклонников «Полдня», которым, как и самим писателям, хотелось бы жить в мире «прекрасного далёко». С закатом коммунистической утопии в творчестве братьев сошел на нет и миф об их учительстве. В самом деле, какую модель социального поведения можно почерпнуть молодому человеку из «Пикника на обочине» или «Второго нашествия марсиан»? Тут далеко не то что до толстовских коммун, а даже до ролевого клуба. И слава богу.

*

Елена Клещенко — научный журналист. Заместитель главного редактора журнала «Химия и жизнь». Заместитель главного редактора портала PCR.news.

1.Пожалуй, ни то ни другое. Художники и мыслители, которые выбрали себе жанр, считавшийся недостойным ни художников, ни мыслителей, из-за чего теперь подвергают сомнению то их принадлежность к художникам, то к мыслителям, то совсем отказывают им в ценности для отечественной и мировой культуры. Но они сделали этот выбор, а затем показали, что развлекательный формат не препятствует ни мыслительному процессу, ни серьезной работе со словом. Мне немного страшно делать последнее утверждение, насчет «работы со словом», достаточно слышала в последнее время о том, как слабы и антихудожественны книги Стругацких. Спорить со специалистами не буду, но, мне кажется, бездарные тексты не расходятся на цитаты в таком количестве и разнообразии, не живут такой активной собственной жизнью. Не происходят такие вещи сами собой, сколь бы ни были умны и актуальны авторские мысли, когда текст плох.

2.Об этом мне трудно судить, я не литературовед. Могу только констатировать очевидное: русскую литературу они отлично знали и ожидали того же от читателя. В «Отягощенных злом» один из героев много цитирует и спрашивает: «Откуда?», но, по сути, в эту игру они играют с читателями с самых первых своих книг. Читатели, особенно молодые, старались подтянуться и оправдать ожидания.

3. Знакомство с литературой на английском и японском языках, в СССР недоступной или непереведенной (или переведенной как раз Аркадием Стругацким), свою роль, безусловно, сыграло. Отчасти благодаря этому в их мирах было на одно измерение больше, чем у многих из тех, кто начинал одновременно с ними. Антураж — и в Арканаре, и в темном средневековье Саулы есть что-то японское, да немало можно найти примеров. Но и более важные вещи, например, Акутагава в творчестве Стругацких. Тут заметно влияние: отдельные интонации, афористичность, отвращение к пошлости и тупости. Убежденность в том, что для анализа психического мира и вообще для настоящей литературной работы писателю и герою необходимо событие, желательно — необыкновенное. (И отсюда можно вывести ценность, возможности, особое место фантастики…) Прямые цитаты: «Чья совесть от них заболит? Моя? У меня нет совести, у меня есть только нервы». «Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил меня, пока я сплю?» Его же «Носовой платок»; наверное, каждый второй читатель «Жука в муравейнике», мучимый непониманием, какого черта там произошло, был Лев Абалкин автоматом Странников или не был, — кидался искать этот рассказ, который Максим «конечно, сразу вспомнил». Никакой подсказки там, конечно, не было, однако некоторые находили ответ в другом рассказе из той же книги Акутагавы — «В чаще». Одно событие и три правды о нем, «поразительное литературное произведение, совершенно уникальное в истории литературы, поднявшее откровенный алогизм до высочайшего художественного уровня», как написал в предисловии некто А. Стругацкий.

4.Возможно, начиналось воспитание с вопроса: что не так в стране, где одни из лучших писателей-фантастов — персоны нонграта, а книги их — вечный дефицит? Это наблюдение само по себе наводило на интересные мысли. Многое другое очевидно. Главными людьми в Мировом Совете должны быть врачи и учителя (эх-эх, придет ли времечко?..). Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные. Счастье в непрерывном познании неизвестного, и смысл жизни в том же (с важным уточнением: «рабочая гипотеза»). Жизнь дает человеку три радости: друга, любовь и любимую работу; без любви, конечно, обойтись можно, но тогда одной радостью будет меньше, а их всего три. Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу дерьмо. То самое, что вызывает особенное желание разрушить старый мир, например, тайная полиция, легко приспосабливается к процессу разрушения, становится необходимым и в конечном счете… И т. д. Казалось бы, простые истины, каждый может так провещать молодому поколению? Но фокус Стругацких в том, что им верят.

Еще важное: помимо вечного и глобального, они ставили нам зрение, голос и руку. Учили учиться. Учили смеяться (даже в Арканаре, даже в Городе Дождя или под пятой Великого и могучего утеса; кстати, главный провал экранизаций ТББ — отсутствие юмора). Учили отличать незабудку от дерьма. Учили проигрывать, но не сдаваться. Учили не требовать, чтобы мир был понятен лично нам, соответствовал лично нашим ожиданиям. Примерно так, хотя это и не все. И, конечно, всякий ученик почти бессознательно подражает любимому учителю в манерах и повадках. Это было.

Не думаю, что процесс прервался. С чего бы? Компания моей дочери читала Стругацких в детстве и продолжает дочитывать сейчас, когда им по 22-23. Да, это не случайно выбранные молодые люди, а школа вроде той, в которой выступал Виктор Банев, но, извините, в СССР Стругацких читали тоже далеко не все. Цитата из Стругацких была маркером «своего» именно потому, что остальные были чужими. Новое поколение Стругацких не цитирует так, как мы, но миллениалы вообще перестали уснащать речь цитатами из книг. Эту экологическую нишу — пароля и обмена улыбками — заняли мемы. Тем не менее они отлично знают, откуда это — «как лист увядший падает на душу». Сонет, кстати, продолжают писать, и сиквелы из миров Стругацких тоже.

Что интересно, новое поколение читателей любит начальные книги «полдневского» цикла, наивные и утопические, те самые, которые так раздражают некоторых поклонников постарше.

Наверное, рано или поздно процесс прервется, когда культурный разрыв станет непреодолимым. И, в конце концов, было бы грустно, если бы у новых поколений не появлялось новых учителей.

5.Сложный вопрос. Никогда толком не могла провести границу между «детским» и «взрослым» сегментами. В детстве читала вообще все, и «трудные» книги, без картинок и разговоров, и «не для детей». И, с другой стороны, любила тех взрослых, которые не стеснялись хвалить эпопею о Муми-троллях, как будто это настоящая книжка, а не детская. А сама в почтенном возрасте не могла дождаться очередной книги о Гарри Поттере. Вместе с множеством других взрослых, замечу.

Возможно, тут есть некоторое затянувшееся недоразумение. Детское и подростковое чтение во времена Стругацких состояло из трех компонентов: книги талантливых писателей, имеющих редкий дар обращаться именно к детям; их подражатели — нужно же издателям чем-то заполнять издательские планы (возможно, только эти, вторые, и есть «детский сегмент», потому что многие из первых можно перечитывать всю жизнь; и если так, то не все ли равно, что в этом сегменте происходит?); и наконец, в принципе «взрослые», но низкие жанры, книги, которые ссылают на дачу, на чердак, на полочку в туалете — или в детскую. Полноценным взрослым чтением считался реализм, в крайнем случае с легким налетом фантасмагории, а все жанры, в том или ином смысле невзаправдашние — фантастика, детектив, приключения, даже историческая проза, — все это легко могло быть разжаловано в чтение для школьников, да часто и появлялось на свет с родимым пятном «молодежной литературы». Тем легче это происходило в СССР, что там и взрослым не рекомендовалось читать о сексе и насилии (хотя на детских книжных полках прочно обосновались «Три мушкетера», где героям за их дружбу и удальство легко прощаются всяческие прегрешения 18+; потому что фехтование и голубые плащи с крестами — это детям, а взрослым — страсти в литейном ковше). То же самое когда-то случилось со сказкой, объяснял Толкиен в «On Fairy-Stories»: сослали в детскую, потому что взрослые сказок не читают. Применительно к фантастике вообще и к книгам Стругацких в частности это так же диковато, если подумать.

Очевидно детская книга в их библиографии, пожалуй, одна: «Экспедиция в преисподнюю» С. Ярославцева (Аркадия Стругацкого). Кстати, оммаж мушкетерам Дюма. Хотелось бы мне, чтобы таких книг в «детском сегменте» было больше. Там можно критиковать третью часть, но первые две прекрасны во всех отношениях.

6. За исключением памятника Ленину в Мире Полдня — по большому счету не вижу ни устаревшего, ни неприемлемого. Если, конечно, мы не говорим о научном аспекте: межпланетные и межзвездные полеты, ксенозоология, для чего было ломать голову, кто такие подкидыши Странников, когда можно было просто секвенировать их геномы, и т. п. И если мы не путаем авторов с персонажами. Вообще большинство претензий по поводу устаревшего и неприемлемого в их творчестве («Мир Полдня на самом деле тоталитарный Мир Полночи», «зачем они национализировали детей?» и т. п.) происходит от невнимательного чтения.

*

Василий Владимирский — литературный критик, обозреватель фантастики, составитель серии литературно-критических авторских сборников, посвященных фантастике и сопредельным жанрам «Лезвие бритвы», со-организатор Петербургской фантастической ассамблеи.

1. Мне кажется, это не тот случай, когда можно уверенно выбрать один из вариантов, ответить «или»-«или». Разумеется, и то, и то: и социальными мыслителями, и художниками одновременно. Если бы Стругацкие решали только одну задачу, их было бы не так интересно читать.

2. Ну, на этот вопрос неоднократно отвечали и Аркадий Натанович, и Борис Натанович: от Гоголя до Михаила Булгакова, от Александра Беляева до Салтыкова-Щедрина. Собственно, практически все, что читали соавторы, все, что производило на них впечатление, они так или иначе использовали в своих текстах — полный список займет не один десяток страниц. И, кстати, речь не только о тех книгах, которыми они восхищались: в «Понедельнике» и «Сказке о Тройке», например, мы видим следы влияния эталонно плохой советской фантастики, сочинений Владимира Немцова или Александра Казанцева, над которыми от души иронизируют соавторы. Тоже своего рода влияние, никуда не денешься.

3. Та же история, что и с отечественной литературой: Стругацкие как губка впитывали все, что казалось им заслуживающим внимания, интересным, необычным, поучительным. Рассказы Акутагавы и классический японский фольклор, хоррор Лавкрафта, нуар Чандлера и Хэммета, повести Камю и Кафки, рассказы Хемингуэя и Киплинга — все это Стругацкие переосмыслили и приспособили к контексту. Наверное, это самые литературоцентричные из советских фантастов — да и самые начитанные тоже.

4. Хочется вспомнить притчу о слепцах, которые пытаются разобраться, что же такое «слон», ощупывая кто ногу, кто ухо, кто хобот бедной животинки. Стругацкие, несомненно, глубоко повлияли на несколько поколений советских людей, многому научили своих читателей. Но, как показывает опыт, всех — разному. Для кого-то Рудольф Сикорски из «Жука в муравейнике» безусловный герой, мученик, взявший грех на душу ради спасения малых сих, для кого-то — кровавый палач и живое воплощение Системы. Тут, на мой взгляд, дело в диалогической природе прозы Стругацких: они не играли в поддавки, каждую этическую проблему вдумчиво, подробно рассматривали с разных сторон, перебирали аргументы «за» и «против» — часто равно убедительные. При желании в их книгах можно найти цитату на любой случай жизни — даже в оправдание массовых репрессий. Но опять же: если бы соавторы давали однозначные ответы, поучали, наставляли и пасли народы, остались бы их произведения актуальными до сих пор? Сильно сомневаюсь.

5. Да, сегодня эта литература сильно повзрослела. Точнее, стала более универсальной, менее специализированной. «Янг эдалт», «литература для молодых взрослых», адресована не только «детям и юношеству», но часто людям вполне зрелым — авторы таких произведений отказываются от многих традиционных для подростковой литературы табу, расширяют диапазон изобразительных средств, делают объектом исследования психологические травмы и так далее. Собственно, так же поступали и Стругацкие — но сейчас подобных авторов гораздо больше, это стало общим местом, вошло в обиход.

6. Боюсь, не могу ответить на этот вопрос объективно: даже ранние, ученические тексты Стругацких, нелюбимые самими авторами, такие как «Страна багровых туч» или «Извне», не кажутся мне устаревшими безусловно. Они достаточно много говорят об эпохе, об историческом и культурном контексте — с этой точки зрения перечитывать их не менее интересно, чем мою любимую «Улитку на склоне», «Гадких лебедей» или «Понедельник начинается в субботу». Пожалуй, единственное, что кажется неприменимым в нынешней ситуации, — чисто советское отношение к «вещизму» в «Хищных вещах века». Ненависть к «обществу потребления» родилась в ситуации, когда для доступа к ресурсам советскому человеку непременно надо было чем-то поступиться, пожертвовать частью души, чтобы получить доступ к дефициту. Потребление, которое становится единственной сверхцелью, — это то, что наблюдали советские интеллигенты, оказавшиеся в компании, где молодежь обсуждает не литературу и музыку, а исключительно как «достать» дефицитную пластинку «Битлз» или книгу модного Хемингуэя. Сейчас мы понимаем, что «комфортное потребление» на деле никак не мешает творчеству, скорее даже наоборот. Реальный консюмеризм ведет ко многим отрицательным последствиям, но вовсе не к тем, о которых писали Стругацкие.

*

Татьяна Бонч-Осмоловская — поэт, писатель, литературовед. Физик по образованию. Работала в Объединенном институте ядерных исследований (Дубна). Глава ассоциации «Антиподы. Русская литература в Австралии». Организатор австралийских фестивалей русской литературы «Антиподы» (Сидней), автор учебного курса комбинаторной литературы (гуманитарный факультет МФТИ),  а также повести «Развилка». Постоянный автор «Нового мира».

1. Вопрос подразумевает характерную особенность художественной литературы быть глуповатой, или «девочка, ты песенку споешь или теорему Виета докажешь?» Такое представление исключает из рассмотрения умную (эргодическую) литературу, обращенную к образованному (желающему учиться) читателю. А ведь литература может активно оперировать философскими, естественно-научными и социальными концепциями, как и опираться на корпус художественной прозы и поэзии.

Стругацкие были писателями этого направления, подразумевающего активное обращение к культурному наследию и размышления о сложном.

Это специфические обстоятельства позднесоветского общества, что большинство их читателей узнавали об этих теориях и текстах из произведений Стругацких и зачастую ими и довольствовались. И благо, что узнавали и, вдохновленные, принимались думать сами, исходя хотя бы из пересказа, или же пытаться найти первоисточник.

2. В текстах Стругацких присутствует множество отсылок и цитат, явных и скрытых, а также переработанных со страстью или иронией. Они не столько принимают, сколько полемизируют с авторами прошлого (или настоящего). Часто это едва ли не центонные тексты, со свойством центона переворачивать смыслы исходных фрагментов при сопоставлении их с другими или при введении косвенной речи. Так что множественные отсылки к произведениям русской литературы, проявляющиеся в текстах Стругацких, выступают скорее в категории «предыдущие исследования», чем «влияния».

Гоголь, разумеется. Салтыков-Щедрин. Достоевский. Замятин. Булгаков. Платонов. Ильф и Петров. Беляев. Ленин. Шкловский. Пропп. Щедровицкий. Поэзия (Н. Гумилев, Пастернак…).

3. То же относится и к мировой классике, разумеется.

Упанишады. Возможно, Лукиан. Платон. Аристотель. Иоанн Богослов. Фома Аквинский. Кампанелла. Вольтер. Свифт. Даниель Дефо. Гегель. Жюль Верн. Эдгар По. Джек Лондон. Марк Твен. Льюис Кэрролл. Редьярд Киплинг. Роберт Стивенсон. Бертран Рассел. Франц Кафка. Фрейд. Юнг. (А у меня есть карты Mademoiselle Lenormand, гадавшей Жозефине де Богарне, к неудовольствию ее супруга, императора Наполеона!) Олдос Хаксли. Агата Кристи. Герман Гессе. Йохан Хейзинга. Сэй Сёнагон. Кобо Абэ. Акутагава. Европейская поэзия (Кристофер Лог). Японская поэзия (Исса Кобаяси, Есано Акико).

Несть им числа.

4. Открытие нового знания прежде всего. Как и из рассказов Борхеса, из повестей Стругацких выглядывал неизвестный мир культуры и мысли, неизвестные авторы и произведения. Да что там, активно влезал в головы читателей, провоцируя размышления о культуре в широком смысле, обо всем, произведенном человечеством (знанием всех тех богатств), а там и втягивая в диалог, в диспут, так что читатель не просто пробегал вдоль сюжета, но задумывался, обсуждал с приятелями, пытался разыскать «умные книги» и снова обсудить, написать свое — отсюда множество «пост-Стругацких» авторов.

Еще — авторы задавали моральные пределы, подносили лупу к явлению, расшифровывали и показывали, причем со страстью — когда с хохотом, когда с отчаянием. А читатель проникался и, бывало, прикладывал понимание к собственной практике — строил «НИИЧАВО» в собственной фирме, примерял на себя роль Руматы или Максима Каммерера. А Выбегалло — никогда!
Влияние, на мой взгляд, не оборвалось — есть ряд писателей, которые ориентируются на Стругацких. Вернее, среди пишущих на русском языке сложно найти тех, кто не ориентируется — в том числе посредством отрицания. Соответственно, продолжается и воздействие на читателя — непосредственно Стругацкими или другими голосами. В том числе в социальной педагогике — если проза Ольги Фикс находится где-то между Стругацкими и Урсулой ле Гуин, с разработкой гендерных ролей и грустным финалом, то у А. Жвалевского и Е. Пастернак модели школы выглядят вдохновляюще оптимистично.
5. Тематика литературы для юношества, young adults, сегодня расширилась. Помимо романтического героизма теперь это и осмысление травмы, и гендерные проблемы, и разнообразные документальные нарративы, и множество фэнтези, разумеется. Но увлечение познанием, насколько мне известно, затухает, новых «Магистров рассеянных наук» и «Приключений Карика и Вали» не появилось. А жаль.

И даже не жаль, а ужасно, что размывается граница между знаниями и суевериями, читатели лишаются критериев верификации знания. Но это отдельная тема.

6. Мне легче ответить, какие темы остаются актуальными или становятся актуальными для меня, поднимаются со дна памяти ко мне сегодняшней.

Устаревшей казалась коммунистическая риторика совсем ранних произведений, но она была устаревшей уже в 70-е. С развитием интернета (уходом человечества во внутренние коммуникации), казалось, ушла на второй план тема освоения иных планет, однако она возвращается с космическими проектами Маска и др.

Что же до неприемлемости, Стругацкие ведь не учебник марксизма-ленинизма, они не выдавали свои мысли за единственно верные, даже не Платон, через диалоги подводящий к исключительной истине. Кто прав, Перец или Кандид? Воронин? Банев? Да читайте на здоровье, думайте.

С женскими персонажами у Стругацких, конечно, сложно. Но такова уж роль женского персонажа почти во всех волшебных сказках: пассивное ожидание, награда герою. В лучшем случае у Стругацких появляется образованная, умная воспитательница («Жук в муравейнике») или «почти такая же как мы», тоже на звездолете летает и в НИИЧАВО трудится, на подсобных ролях, разумеется.

Однажды в текстах проглянуло насилие по отношению к женщине (Майя Глумова рассказывает, что Лев Абалкин колотил ее, она была «его вещью»), причем ни саму женщину, ни прочих персонажей это, похоже, не беспокоит — это их внутренние дела, у каждого свои странности. Здесь даже не столько физическое насилие, сколько моральное подчинение, и оно выглядит странным, не характерным для прекрасного мира коммунистических связей.

А в случаях, если героини играют решающие роли, то в абсурдном плане (обе части «Улитки на склоне»). Победа феминизма (в совокупности с партеногенезом) оказывается столь же чужда человечеству, как и появление homo ludens, людей с третьей сигнальной системой. Мужчинам остается только смириться (и вымереть).

Но пожалуйста — Подруги не таковы? Можно обсудить, каковы, и что же теперь делать человечеству (оставшемуся на обочине мужскому большинству). Опять получается не «неприемлемость», а отправная точка для дискуссии.

*

Роман Арбитман — писатель, киновед, автор культовой альтернативной «Истории советской фантастики» (под псевдонимом Рустам Святославович Кац). Автор предисловия к полному собранию сочинений Аркадия и Бориса Стругацких в 33 томах.

1. Разумеется, Стругацкие были в первую очередь писателями, которые умели главное — рассказать историю так, что читать ее было интересно. Все дело в том, что с конца 50-х годов ХХ века и вплоть до середины 80-х фантастика в СССР играла особую роль. Оставаясь как бы на периферии литературного процесса, она долгое время — вплоть до полного сворачивания «оттепели» в конце 60-х (а отчасти и позднее) — была не в фокусе внимания наиболее бдительных советских идеологов. То есть, да, время от времени волны вскипали и тогда, например, появлялась разоблачительная статья академика Францева в «Известиях» (о тех же Стругацких), но все же фантастику по инерции считали «неглавной» литературой, развлекательной, ставили ее на одну полку с детской, детективной и прочее. Это позволяло фантастике «замещать» то, чего у нас просто не могло существовать, — от социальной прогностики до социальной сатиры. Конструируя фантастические миры, Стругацкие легко заходили в «смежные» области и в конце концов выработали особую манеру: всякая история, ими рассказанная, несла и дополнительные смыслы. Иногда их месседж был явным, иногда подспудным, однако любитель фантастики был умен и умел читать между строк.

2. Вопрос о литературных влияниях я и сам задавал Борису Натановичу еще в 1983 году, когда писал дипломную работу о художественном своеобразии творчества Стругацких. Он мне ответил в письме, которое я позволю себе процитировать: «Стилистически мы учились понемногу у многих:  у Алексея Толстого, у Хемингуэя, у Кафки, пожалуй... Гоголь, Достоевский, Салтыков-Щедрин. <…> Ильф и Петров — может быть, только в самых ранних вещах. Шварц — разве что король в „Трудно быть богом”. <…> Булгаков? Любимейший из любимых, но все-таки нет. Мы узнали его слишком поздно, ранние же его вещи („Роковые яйца”, „Новые похождения Чичикова”) особого впечатления на нас не произвели...» С последним утверждением я бы все-таки поспорил. Роман «Мастер и Маргарита», опубликованный в конце 60-х, все же так или иначе сыграл свою роль в творчестве писателей — особенно это заметно в «Отягощенных злом» и «Хромой судьбе» (где Михаил Афанасьевич появляется лично, а булгаковские мотивы присутствуют явно).

3. И вновь позволю себе сослаться на письмо Бориса Стругацкого: «Лично я считаю главным учителем нашим Г. Дж. Уэллса: он дал нам метод. <…> Грин продемонстрировал нам пользу смешения жанров — детектив плюс любовная история плюс фарс плюс трагедия получается оч-чень неплохо. (Я имею в виду, разумеется, Грэма Грина.)». Упоминание автора «Комедиантов» и «Нашего человека в Гаване» тут не случайно и даже показательно: хотя знаменитый английский прозаик сам делил все, им написанное, на «серьезное» и «развлекательное», в этом делении было несомненное лукавство, поскольку даже вполне жанровые повести Грина были хорошей литературой, а у «серьезных» романов «с идеологией» всегда был напряженный сюжет. По сути, Стругацкие действительно поступали так же: они не делали скидок на жанр и не позволяли себе опускать планку. Даже в совсем, казалось бы, необязательных, детских вещах вроде «Повести о дружбе и недружбе» настолько много стругацкого, так сказать, что по этому произведению можно изучать особенности творческой манеры писателей.

4. Давно замечено, что «педагогическая» тема была очень важна для Стругацких, она прослеживается во многих их произведениях, а в некоторых («Полдень. XXII век», «Гадкие лебеди», «Отягощенные злом») вообще одна из главных. Во многих своих публицистических текстах и интервью они говорили о важности профессии учителей и сами, в известном смысле, были педагогами. Их книги были лишены открытой дидактики, но, даже не будучи навязчиво-поучительными, посылали читателям некое послание. Они приучали читателей к очевидной, даже банальной истине: быть умным не стыдно — и тем более не стыдно пытаться им стать.

5. Честно говоря, я — в силу возраста — не очень внимательно слежу сегодня за подобной литературой, но если брать отдельные, лучшие образчики сегодняшней литературы «для юношества» (например, книги Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак или Эдуарда Веркина), то, как мне кажется, ничего не изменилось.

6. Литература устареть не может, она просто — часть своего времени и в его контексте должна и рассматриваться. Давайте поставим вопрос по-другому: что из наследия Стругацких воздействует на читателя первой половины XXI столетия? Как мне кажется, многое. И не в последнюю очередь то, что помогает существовать свободному человеку в несвободном мире и противостоять — пусть и личным примером — сознательному оглуплению этого мира. Сегодня, когда телевышки все больше начинают походить на башни-излучатели из «Обитаемого острова», а пропагандисты в штатском «дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют» (цитирую «Хищные вещи века»), социальная, «антитоталитарная» фантастика Стругацких так же актуальна, как и полвека назад. Возможно, в прекрасной России будущего на первый план выйдут какие-то иные сегменты их наследия. Если доживем — проверим.

*

Сергей Шикарев — критик, литературный обозреватель, координатор премии «Новые горизонты».

1.Братья Стругацкие для меня были и остаются в первую очередь писателями, авторами научно-фантастических произведений. Собственно одно из ключевых отличий фантастики от «обычной» литературы как раз и заключается в том, что она, фантастика, описывает не только судьбы обыкновенных и даже необыкновенных людей, но и общества, отличные от нашего — в большей или меньшей степени.

Иначе говоря, работа писателя-фантаста требует от него, помимо прочего, быть немного и социальным мыслителем. По мере выполнения этой непростой работы Стругацкие все дальше отходили от утопического мира, отображенного в повести «Полдень, XXII век», и проводили мысленные эксперименты в прозе — в поисках ответа на вопрос «почему этот мир невозможен».

2. У исследователей творчества Стругацких есть наготове хрестоматийный пример. Первая фраза «Понедельника» (который начинается в субботу):  «Я приближался к месту моего назначения» — взята из «Капитанской дочки» Пушкина. И если обратиться к специальным комментариям и исследованиям, следов влияния — столь же непосредственных и более тонких — найдется в избытке. Можно и просто прочесть опубликованную переписку братьев, в которой Аркадий Стругацкий уважительно отзывается о творчестве многих современников, коллег по литературному цеху. Например, о романе «Русский лес» Леонида Леонова.

Более важным мне представляется не столько это влияние (говоря начистоту, оно неизбежно: каждый писатель растет в культурной среде, которая его формирует), сколько то, что Стругацкие надолго привили отечественной фантастике литературоцентричность. Определили, что не только новизна научных и технических идей и системность в проработке мира будущего, но и собственно литературные качества произведения являются теми критериями, по которым и надлежит оценивать научную фантастику.

Если в двадцатых годах прошлого века к только зарождающейся тогда советской фантастике обращались писатели незаурядных да и просто больших литературных талантов: Эренбург, Шагинян, Владимир Маяковский, Андрей Платонов, Алексей Толстой — то со временем художественная составляющая стала казаться необязательным, даже отягощающим элементом научно-фантастического текста.

Заслуга Стругацких в том, что они и своими произведениями, и декларируемой позицией показали, что фантастика является частью литературы.

3. Довольно распространено мнение, что советская фантастика была своего рода литературной автаркией, никаким влияниям извне не подверженной. Разумеется, это не так и отечественные авторы были знакомы с творчеством коллег лучше, чем это обычно представляют. Доказательства известны: многочисленные внутренние, для издательств, рецензии Аркадия Стругацкого на новинки и актуальные романы зарубежной фантастики и переводы братьями Стругацкими фантастических произведений («Саргассы в космосе», «Экспедиция „Тяготение”», «День триффидов»).

Стоит отметить, что и Иван Ефремов — еще одна фигура первой величины в советской фантастике — также прекрасно разбирался в современной ему англо-американской фантастике. Мне доводилось видеть на его книжных полках, например, покеты с романами Филипа Дика.

Разумеется, совсем не случаен тот факт, что ведущие отечественные фантасты следили за заметными новинками и хорошо представляли себе основную проблематику англо-американской фантастики.

Все-таки необходимым условием для развития — в данном случае фантастического жанра — является не замкнутость, а способность и готовность воспринимать происходящее вовне.

В этом свете стоит, наверное, сказать несколько слов и об обратном влиянии. С понятной оговоркой, что значение советской фантастики несопоставимо с влиянием на фантастический ландшафт англоязычных авторов и произведений.

И все же… В начале шестидесятых годов прошлого века в Соединенных Штатах вышли в свет, одна за другой, две антологии советской фантастики. Предисловие к обеим книгам написал смоленский уроженец Айзек Азимов, а вслед за этими публикациями последовала и большая дискуссия советских и американских критиков и писателей, которая развернулась на страницах журналов «Коммунист» и The Magazine of Fantasy & Science Fiction (сочетание само по себе удивительное). Впрочем, эта история и все последовавшие за ней события — предмет и повод для отдельного разговора.

Важно, что в обоих сборниках присутствовали произведения братьев Стругацких (подобного дубля другие авторы не удостоились), а финал рассказа «Шесть спичек» был назван Азимовым самым американским из всей подборки.
Еще одним любопытным свидетельством влияния американской фантастики на фантастику советскую и одновременно их типологического сходства стали две попытки периодизации. Первая из них касалась американской фантастики и была предложена Айзеком Азимовым (между прочим, именно в предисловии к сборнику Soviet Science Fiction). Вторая предпринята Борисом Стругацким в статье «Четвертое поколение» (1991) и описывает фантастику отечественную.
С поправкой на различие американских и советских реалий и, как сейчас принято выражаться, «сдвижку вправо», то есть отставание отечественной фантастики — обе периодизации вполне схожи.

4.Не возьмусь судить, в какой степени Стругацкие как писатели были педагогами и воспитателями. Как известно, в поздних интервью Борис Стругацкий весьма скептически отзывался о возможности книг влиять на мир, изменять ход истории и судьбы людей.

Другое дело — Теория Воспитания, она же Великая Теория Воспитания, которая, процитирую Бориса Натановича, «способна кардинально изменить человеческую историю, прервать цепь времен и роковую последовательность повторений „отцов в детях”».

Впрочем, в подробности этой Теории ни в художественных произведениях, ни в публицистических статьях братья Стругацкие предусмотрительно не вдавались.

Замечу, что тема нового человека — одна из магистральных в советской фантастике. Можно вспомнить и «Туманность Андромеды» Ефремова, и «Собачье сердце» Булгакова. Конечно, воспитание — самый гуманный (добрый!) подход к созданию нового человека.

Этические максимы («Из всех возможных решений выбирай самое доброе») и коллизии («Сердце мое полно жалости… Я не могу этого сделать») в произведениях Стругацких нашли отклик у читателей. Для многих они действительно стали нравственным ориентиром, а цитаты из книг стали своего рода маркером для системы распознавания «свой — чужой».
Конечно, с тех пор и времена изменились, и нравы. Да и читательская аудитория сократилась изрядно. И все же, на мой взгляд, главный фактор, который если не прекратил, то значительно ослабил «воспитательный эффект» книг братьев Стругацких и других авторов, в другом.

Просто из сознания читателя ушло представление о книге как об источнике высшей мудрости, да и фигура писателя утратила присущий ей прежде ореол нравственного авторитета или, в крайнем случае, человека, много повидавшего и о многом знающего.

Однако я заглянул в архив онлайн-интервью Бориса Стругацкого и зачитался.

Люди обсуждают и даже проектируют, какой должна быть та сама Теория Воспитания, каким должно быть будущее и каким оно быть не должно, задаются вопросами о капитализме и о коммунизме, о том, куда идет человечество, о свободе и об энтропии…

Прекрасное наследие уходящей эпохи.

6. Пусть живет живое. А потомки разберутся и ответят на этот вопрос с большим на то основанием.

*

Владимир Губайловский — поэт, писатель, популяризатор современной науки, научный редактор сайта Laba.media, лауреат нескольких литературных премий, в том числе Российской национальной премии в области детской литературы «Заветная мечта», автор книги «Искусственный интеллект и мозг человека».

Так получилось, что книги Стругацких легли в мою память как детское и юношеское чтение. Совсем не хочу этим сказать что-то уничижительное. Юношеское и особенно детское чтение — это едва ли не самый главный читательский опыт человека. Это тот фундамент, на котором будет монтироваться вообще все остальное. При этом чтении как бы формируется тот набор базовых, едва ли не аксиоматических понятий, с помощью которых и из которых будут строиться все остальные интерпретации. Но сами эти понятия могут быть интерпретированы только позднее, при перечитывании. Вот как раз перечитывания Стругацких в моей жизни не случилось. А попытка сравнительно недавно прочитать «Град обреченный» закончилась просто крахом. Я был глубоко разочарован. Но это никак не отменяет моего детского и юношеского опыта.
Сколько бы мне ни говорили, что «Страна багровых туч» — это набор штампов, я могу с этим согласиться умом, но сердцем-то я знаю, что не Стругацкие кого-то повторяли, а все ровно наоборот — это разные другие писатели их повторяли. Это, конечно, мой субъективный опыт, но внутри моего интеллектуального пространства он уже неотменим.

«Страну багровых туч» я прочел лет в тринадцать. Остальные книги уже читались в юности. Их немного. «Понедельник начинается в субботу» — на первых курсах университета мы говорили цитатами из этой замечательной веселой повести. Вторую часть «Улитки на склоне» («Институт»), «Сказку о тройке» и «Гадких лебедей» я читал в конце 70-х перепечатанными на машинке. Доступных изданий не было. «Трудно быть богом» и особенно  «За миллиард лет до конца света» оставили самое сильное впечатление. Над ними я много думал и продолжаю к ним возвращаться. Это практически все, что я у Стругацких читал.

Жанр «Трудно быть богом» и «За миллиард лет до конца света» можно определить как философскую притчу. Причем философская проблематика довольно точно сфокусирована на основаниях науки. В этом Стругацкие близки с Станиславу Лему, но никакого влияния Лема я у них не вижу  (а Лема я как раз знаю гораздо лучше и ко многим его книгам неоднократно возвращался).

Главная тема, которая важна для меня в «Трудно быть богом», — это интерпретация парадокса наблюдателя. Он относится к аксиоматике квантовой механики. Пока частица предоставлена самой себе, она не имеет точного состояния — ни скорости, ни положения. Она размазана буквально по всей Вселенной. Свет от Солнца (фотон) «находится» и у меня под носом, и где-то у самых далеких квазаров. Вот только вероятность его регистрации много выше как раз под носом, а не где-то очень далеко. Когда я измеряю импульс или положение фотона, происходит некоторое мгновенное событие, так называемый «коллапс волнового пакета». И состояние частицы получает определенное значение. Что это вообще за хрень — «коллапс волнового пакета», вполне понятно, если просто выписать соответствующий формализм, и совершенно непонятно, если попытаться как-то описать это событие словами человеческого языка. Бессилие языка довольно неприятно, и хочется как-то все-таки понять (выразить языком), что же это такое.

Связь наблюдателя и наблюдаемого описана в «Трудно быть богом». Прогрессоры наблюдают некоторую планету, где все похоже на средневековую Европу, причем все там довольно хмуро, дон Рэба ученых обижает. А прогрессор дон Румата пытается как-то противодействовать этому дону Рэбе и приближать светлое будущее. Причем дону Румате если не вовсе запрещено вмешиваться в ход событий, то минимизировать свое воздействие он обязан. Как это вообще возможно? Система (вот это псевдосредневековье) находится в определенном гомеостазе, и дон Рэба, хоть он и нехороший человек, там куда уместнее, чем прогрессивный дон Румата. Рэба чутко реагирует на внешнее наблюдение. Он регистрирует вмешательство и делает попытку его нейтрализовать. То есть попросту замочить дона Румату. Кончается все катастрофой. Румата влюбился, а девушку нехорошие монахи убили. Румата сорвался и «в общем было видно, где он шел». Это и есть «коллапс волнового пакета» — исключение наблюдателя из системы и ее смерть. Такова цена измерения.

Не только наблюдаемое явление меняется при наблюдении, но и наблюдатель не может быть независимым от наблюдаемого. Наблюдаемое тоже меняет состояние наблюдателя. И не всегда это изменение пренебрежимо мало. Можно сказать, это интерпретация расширенного парадокса наблюдателя.

«За миллиард лет до конца света» — это интерпретация «сильного антропного принципа». Сам этот принцип — глобальное расширение парадокса наблюдателя. Не только Универсум влияет на человека, но и человек влияет на Универсум. Причем в повести Стругацких это влияние наблюдателя оказывается для Универсума критическим: человек в процессе познания увеличивает энтропию и тем самым нарушает нормальное развитие Универсума. И Универсум реагирует. И делает это довольно неожиданным образом.

Мы все знаем, что, когда дело, к которому ты долго, иногда мучительно пробивался, вдруг начинает подаваться и кажется, вот я сейчас горы сверну, вокруг возникает необозримое множество мелких, но почему-то совершенно неотложных дел. Они буквально виснут на руках и заниматься главным делом категорически не дают. Скорее всего — это иллюзия. Просто пока ты условно бездельничал, эти мелкие дела тебе как бы и не мешали (нечему было мешать), но, когда вдруг понадобилась вся твоя сосредоточенность, эта мелочь начинает тебя реально ломать. Но если это объяснение не объяснение, а такие гнилые отмазы? На самом-то деле есть закон природы, согласно которому Универсум тебя тормозит, чтобы ты не развил слишком большую скорость и его не разрушил? Вот герои «За миллиард лет до конца света» и оказываются в такой ситуации, когда их действительно сильные результаты входят в противоречие с развитием Универсума. И он буквально бьет их по рукам, вываливая на них массу мелких дел и отвлечений (не всегда неприятных, но всегда мешающих).

Обе эти повести описывают системы с включенным наблюдателем, причем наблюдатель принципиально не может исследовать систему, будучи вне ее. Позитивистская наука полагала, что всегда можно построить искусственную, изолированную от наблюдателя систему, которую тем не менее можно исследовать. Но, по-видимому, систем с включенным наблюдателем довольно много и таковы едва ли не все самые для нас важные. Процессы самопознания, человек в Универсуме, человек в социуме, человек на планете Земля — это все именно системы с включенным наблюдателем. Так как же быть? И Стругацкие отвечают: принять удар на себя. Сделать самого себя объектом наблюдения, как поступает Вечеровский в «За миллиард лет до конца света», и продолжать исследование системы. Это достойный ответ. Хотя и очень трудный. Он требует от наблюдателя постоянного самоконтроля, постоянной корректировки и перенастройки самого себя, как единственного «измерительного прибора». При этом никакого независимого камертона у наблюдателя нет. И далеко не факт, что такое рекуррентное «измерение» сойдется к действительному положению дел. Это близко к пушкинскому «самостоянью человека». Судя по тем моделям, которые построили Стругацкие, и накопленному с тех уже довольно давних пор опыту науки и развития человечества, практически во всех действительно важных случаях другого ответа у нас нет.