Гвардеец, коп и фараон

Сатира и Юмор ушли от меня,
мне скучно и не с кем беседу разжечь.
Друзья далеко, неприветна родня,
и мысль оскудела, и выцвела речь.

Сатира издохла, а Юмор ослеп
и был живодёрам бессовестно сдан.
Тот год был обилен и столь же нелеп:
мы съездили в Бирму, купили седан.

Два белых бульдога; пусть Герда и Грей
зовутся они, предложила жена.
Но я посчитал себя много умней,
«Сатира» и «Юмор» им дал имена.

Порою они возникают во сне:
два белых слона из бирманских чащоб.
Но только приходят они не ко мне,
они во мне видят кого-то ещё.

И с ним говорят, и качают его
на крепких канатах магнитных полей,
и учат его, как прорвать мой живот,
как вырваться прочь из темницы моей.

*  *  *

Пойду за хересом в магаз,
куплю Гренландию на сдачу.
Из ледяных желёз и глаз
построю там сарай и дачу.
Стройматерьялец даровой —
и вот уже, беды не зная,
среди Лубянки мировой
стоит избушка ледяная.

*  *  *

Дитя забило пол-Камбоджи
мотыгой в спину и живот,
а нынче плачется: Пол Пот же!
Что тут поделаешь, Пол Пот.

У джунглей есть свои законы
и прокурора жёлтый клык.
Пещер зловонные сорбонны,
где учат демонский язык.

А здесь, в парижской новостройке,
пережидая холода,
дитя намаялось на койке:
ногой сюда, рукой туда.

То пнёт соседа по палате:
«Я расскажу тебе, Жак-Ив,
как гулевали в Ангкор-Вате,
всю груду севра перебив».

Или уткнётся в окна эти,
где гильотиною фрамуга.
Где огоньками бродят дети,
прикуривая друг от друга.

*  *  *

По барану клали мы на блюдо,
кубки драгоценные с вином,
а теперь поломана посуда
и столы завалены говном.
Кто-то к нам пожаловал. Недаром
Белой Смертью назван супостат.
Тяжко смердам, тяжко феодалам,
бедствуют и служка, и прелат.
Белой Смертью названный... но кто он?
Мы не можем видеть сквозь щиты.
То ли страж небесный, то ли ворон,
то ли взрыв пернатой пустоты.
Всюду перья, щепки, плёнки, фото,
письма из военных лагерей.
Всюду ищут белого кого-то
и готовят колья поострей.

*  *  *

Ривьерами, копакабанами
валюта катится во мрак,
а по утрам над ресторанами —
совсем не то, совсем не так.
Вывозят дворники тележками
бутылок сельдевый улов.
Фемины с формами телесными
не ищут денежных ослов.
Да, по утрам над кабачищами
уже не выхватишь в торец,
хоть с вот такими кулачищами
летает облако-борец.
Тут заведенья были ульями,
где трутня манит феромон.
А по утрам сияют тульями
гвардеец, коп и фараон.
Спешу на эти стогны трезвые
и я, забывший путь в кабак, —
делиться мыслями с деревьями,
гонять котов, гулять собак.

*  *  *

— Стой, посмотрю, как они умирают, —
промолвил демон в торговом центре.
— Но они вовсе не умирают,
они водолазки себе выбирают,
сравнивают размеры и цены.
Он и она, с ними девочка-мальчик,
спорят, задерживаясь у полок.
Девочка-мальчик играют в команчей.
Он айтишник, она психолог.
Выходные в Суздале, отпуск в Тае.
Одна машина, потом вторая.
— Я ничего этого не знаю.
Вижу лишь, как они умирают.

*  *  *

Часовщик открывает холщовый мешок
и в него собирает сухих многоножек.
Часовщик моложав, он пострижен под ёжик,
поминутно подносит к ноздрям порошок.
Но зачем же ему многоножки нужны?
Он их скручивает и вставляет в куранты.
На бордюрных камнях, чьи несметны караты,
застрекочет единое время страны.
Вот прислушайтесь: колокол бьёт под землёй.
Это Плевна своих поминает героев,
но не то чтобы вновь призывает их в бой,
просто так надоели ходы землероев.
Из коллекторов крови кирпичный натёк
терпеливо бормочет свои реквизиты:
то какой-то Витёк, то какой-то зятёк,
как забытые спутники с лунной орбиты.
Под щелчками и вспышками белок-летяг
чебурек и сосиска бредут променадом.
Колокольня завёрнута в радужный стяг
и идёт под венец с покрасневшим закатом.
Но упрям часовщик на бетонной скале:
шелкопрядов, кузнечиков пробует в деле,
будто повар в каком-нибудь горном шале —
сколько с ним насекомого времени съели.
И когда вы вернётесь в Великий Китай,
не спешите судить нас по щам и компоту.
Мы ещё вам поджарим созвездье Кота
на фотонных горелках своих звездолётов.

*  *  *

одно и то же
и то же самое
едут в сапсане
на книжную ярмарку в санкт
петербург

говорит то же самое:
а вы не одно и то же?
то-то я вижу
знакомая рожа
сзади
давайте я к вам подсяду
хотите сала?

отвечает одно и то же: сало
для моей печени нынче почти как садо 
мазо
так что спасибо
до следующего раза

а само думает: с какого ни еду вокзала
всюду то же самое
то же самое
так было в самаре
в воронеже
в ижевске на выставке молодежи

уже идут разговоры:
одно и тоже
и то же самое
они какие-то странные:
всюду бывают в паре

может
иначе было бы в сыктывкаре?

*  *  *

Ко мне сегодня приходил
мужчина в синем пиджаке
проездом из далёких стран —
чудовище в расцвете сил
с подводной молнией в зрачке.
Не Бармалей, гроза детей,
не Чингачгук, великий змей, —
Левиафан, Левиафан.
Зеркально выбрит, как юрист,
принёс с собою свой стакан
(а где зловоние, где жар,
где чешуи калёный лист?)
и мне сказал: чуть-чуть плесни,
что в баре есть; ведь это бар?
Благословенны эти дни,
где август замер на краю
не пропасти, а размазни,
как бы заметив в ней змею.
Мы обсудили у стола
ряд электрических новизн,
раскрыли карту сентября.
Чуть-чуть мы выпили за жизнь
мою, которая мала.
— Теперь мы выпьем за тебя?
— Нет в мире столько вискаря.
Благословенны эти сны,
куда вползает даже змей,
колючий страж из глубины,
учтиво, словно метрдотель:
одной из самых гладких шей,
одним из самых мягких тел.
Мне нужно развернуть сентябрь,
как заблудившийся вагон,
туда, где пламенел каштан,
на пару месяцев хотя б.
Но я же не Левиафан,
а он — как будто и не он.
А он как будто бы Ефим
и отбывает в Ленинград,
а хвост, струящийся за ним, —
лишь шарф, сплетённый из шарад.