ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Волга», «Вопросы литературы», «Год литературы», «Горький», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Инвест Форсайт», «Коммерсантъ Weekend», «Культура», «Литературная газета», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Полка», «Colta.ru», «Textura»

Виктор Астафьев. «Никогда и нигде не жил так свободно, как на передовой». Публикация и послесловие Александра Юрикова. — «Знамя», 2020, № 5 <http://znamlit.ru/index.html>.

Виктор Астафьев — А. Юрикову, конец 70-х: «Дорогой Саша! Рассказ написан местами уже крепко, он уже читается, но по материалу он мне противен и в нем много приблизительного. <...> Застрелить подряд восемнадцать человек невозможно, даже если это страшные дураки. Люди — не бараны. Убить можно первого, второго, а третий уже не даст себя убить, он будет соображать, как убрать тебя. К тому же он стрелял не из окопа и „все в горло” — да его через минуту смели бы, изрешетили пулями, забросали гранатами (а ловят гранаты и бросают их обратно только в кино, да и то в худом, советском). Наяву же падают навзничь и стараются как можно сильнее вдавиться в землю… И вообще на войне не лезут куда не просят — на войне работают, работают без конца, до потери не только сил, но и разума. Может поэтому никаких шпионов мы не знали и „особистов” не боялись. <...>».

В послесловии А. Юриков пишет: «...рассказ „День с перерывом на ночь” я так и не стал предлагать к публикации».

Дмитрий Бавильский. Четыре книги Эйхенбаума о Толстом. Статья вторая. К истории «Войны и мира», а также «Анны Карениной». — «Лиterraтура», 2020, № 159, 30 апреля <http://literratura.org>.

«Любая деятельность Толстого, даже не связанная напрямую с письмом, трактуется Эйхенбаумом с точки зрения писательской стратегии — чтобы Лев Николаевич ни делал (преподавание в сельской школе, создание пасеки, женитьба), все будет направлено, во-первых, на положение внутри общекультурной иерархии (учительство аристократа беднякам — хороший информационный повод, как сказали бы мои современники, позволяющий зайти под свет софитов с неожиданной, хотя и крайне актуальной для эпохи стороны), а, во-вторых, дополнительными поводами и способами самонаблюдения, чтобы было чем затем заполнять сюжеты. Ведь главная, формообразующая деятельность Толстого, положенная в основу его стиля „карандашных рисунков без тени” — самоанализ, позволяющий раскладывать эмоции и чувства на вполне законченные прозаические паттерны».

«Все три раза, в 50-е, 60-е и 70-е, Толстой у Эйхенбаума совершает один и тот же сюжетный круг: сначала он уходит из литературы, погружаясь в бытовую текучку (переезжает в Ясную Поляну, женится, открывает школу), затем, под влиянием общественных дискуссий и прочитанных книг, копит силы для подвига, который, в свою живую очередь, занимает вторую часть той или иной книги. В 50-е подвигом оказывается сам выбор литературы как поля деятельности, а также „первые” толстовские шедевры и успех в „Современнике”. В 60-е, разумеется, это „Война и мир”, в 70-е — „Анна Каренина”. После свершения подвига Толстой погружается в очередной кризис (каждый последующий оказывается сильнее предыдущего), чтобы вновь уйти из словесности и заняться „домашними делами” (но делая все это с точки зрения литературной стратегии), в горниле которого вызревает очередной подвиг или же радикальный поворот. <...> Из-за того, что текст книги о восьмидесятых оказался потерян, Толстой проделывает подобное круговое движение („Молодой Толстой” и его сороковые в этой связи выглядят развернутой экспозицией) трижды, как это и положено былинному или сказочному герою. Таким образом, можно говорить уже даже о некоторой типологии сюжета, сложившейся вокруг биографии и текстов классика, что в моих глазах окончательно переводит толстовские штудии Бориса Михайловича Эйхенбаума в разряд [подлинно] художественного высказывания».

Полина Барскова. «Весь наш поэтический запас становится правдой у нас на глазах». Интервью, часть 1-я. Беседу вел Ростислав Ярцев. — «Textura», 2020, 16 мая <http://textura.club>.

«Когда я была маленькая, я ужасно картавила, то есть не произносила половину слов. Моя мама отвела меня к логопеду, и там была проведена легендарная операция: мне делали операцию на языке, и первые дни после этого, как говорила Нонна, моя мама, с известной брезгливостью, „мой язык лежал, как лягушка”. Он просто лежал во рту и не ворочался — и вот у меня было ощущение в 20 с лишним лет, что мой русский язык никому не нужен, мой английский лежит и не ворочается. Это какая-то травма, рана. И вот этим я должна воссоздать себя и свой новый опыт. И до сих пор я живу с такой мыслью, что лучше моего языка нет и ничего вообще не может быть».

«Гинзбург, которая бесконечно много пишет о блокадном теле, внезапно осознает, что ее тело — сложное, желающее не того, чего все другие (якобы) желают, — вдруг оказывается блокадным телом, то есть телом-врагом. Ведь главная опасность блокады — не в том, что тебя какой-то немец уничтожает; никакого немца нет, он где-то там в небе, но его не видно. Тебя мучает собственное тело — в результате голода, холода, грязи; ты сам себе враг, и об этом Гинзбург постоянно пишет. И это, конечно, чудовищная часть блокадного опыта. Или, например, мы видим у Геннадия Гора распад изнутри; и когда я стала это читать и бесконечно думать о них, тут нормальные вопросы XXI века — беременность, совокупление, старение — все, что угодно, — движение — эти вопросы словно расшиблись о то, что жизнь тела может быть еще и такой, может быть связана и с такой историей. Много-много других ходов. И, конечно, и у Гора, и у Зальцмана есть стихи, которые можно назвать эротическими: там что-то происходит с отношениями двоих, троих. Но это уже какой-то другой эрос. Катастрофический».

Полина Барскова. «В мире десятки тысяч жертв, а я наблюдаю за цаплей». Интервью, часть 2-я. Беседу вел Ростислав Ярцев. — «Textura», 2020, 19 мая <http://textura.club>.

«Интересно, что я сейчас перечитываю Дюма, — его чтение это общее место в плохой ситуации, в блокаду его много читали, — „Двадцать лет спустя” и вообще „Три мушкетера” — главный текст о дружбе и о старении дружбы. В „Двадцать лет спустя” есть момент, как Д’Артаньян с ними всеми встречается — сорокалетними — двадцать лет спустя; я как-то очень близко к сердцу это приняла: каково это — в сорок лет переживать юношеские дружбы. Надо сказать, что Бог, про которого я не очень знаю и не очень уверена, проявил ко мне невероятную щедрость: я до сих пор близка со своим окружением детства».

«Моя жизнь — достаточно семейная: мы много ходим-бродим, тут Новая Англия, болото, пустоши, и для меня каким-то большим событием стало то, что каждый день я вижу и слышу птицу, а вот цапля полетела… Приобретают значение какие-то „недособытия”. В мире десятки тысяч жертв, людям предсказывают беды экономические, беды социологические, а я ловлю себя на том, что наблюдаю за цаплей».

Сергей Боровиков. Запятая — 6 (В русском жанре — 66). — «Волга», Саратов, 2020, № 5 <https://magazines.gorky.media/volga>.

«Однажды я позволил себе заметить, что Чехов (в „Скучной истории”) не вполне достоверно описывает бессонницу, предположив, что сам он, видимо, не страдал изматывающей до отчаяния бессонницей. Герой повести описывает ее так: „Как и прежде, по привычке, ровно в полночь я раздеваюсь и ложусь в постель. Засыпаю я скоро, но во втором часу просыпаюсь и с таким чувством, как будто совсем не спал. Приходится вставать с постели и зажигать лампу. Час или два я хожу из угла в угол по комнате и рассматриваю давно знакомые картины и фотографии”. Почему я вцепился в чеховского профессора, назвав его бессонницу даже идиллической? Да потому только, что тогда сам мучился ею. Я даже написал, что герой повести „не знает, что такое мучительно хотеть спать, более того, ежесекундно засыпать и тут же вздрагивать и пробуждаться от чьей-то безжалостной руки, которая стучит по затылку, едва сомкнешь веки”. Нагло все это конечно было, но уж очень я в то время мучился, не спавши из ночи в ночь. И вот неожиданно из воспоминаний М. П. Чехова узнаю, что мой любимый писатель изведал, что такое и моя бессонница, но спустя годы. „Скучная история” написана в 1889 году, а младший брат Антона Павловича вспоминал про мелиховское лето 1893 года: „В Мелихове у Антона Павловича, вероятно от переутомления, расходились нервы — он почти совсем не спал. Стоило только ему начать забываться сном, его ‘дергало’”. И определение „дергало” как нельзя более точно подходит к моим мучениям, но все-таки совестно: нельзя собственное выдавать за единственное: бессонницы бывают разные».

Иосиф Бродский. Ручей. Стихотворение. Публикация и примечания Якова Гордина. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 5 <http://zvezdaspb.ru>.

«У „большого стихотворения”, которое впервые предложено читателю, странная судьба. Оно было написано не позднее весны 1962 года и, как говорилось, стало неким резервуаром, из которого поэт взял как отдельные локальные сюжеты для последующих стихотворений, так и дерзкую идею „блаженной страны”, возможно, подсказанную ему Языковым и наверняка Баратынским, но развернутую в поэтическую утопию» (Яков Гордин. Вверх по течению в сторону рая).

«Бродский не хотел возвращаться на пепелище». К 80-летию Иосифа Бродского: интервью с Михаилом Мейлахом. — «Colta.ru», 2020, 25 мая <http://www.colta.ru>.

«Музей Ахматовой предложил мне ответить на вопросы для видеопрограммы по случаю 80-летия со дня рождения Бродского. Поскольку о Бродском можно говорить бесконечно, я счел за благо, используя канву этих вопросов и моих ответов, существенно дополнив последние, предложить их Кольте. М. М.».

Среди прочего Михаил Мейлах говорит: «Надо сказать, что сам Бродский не признавал своими стихи, написанные до 1960 года, — до этого он в течение трех лет писал стихи совершенно провальные, буквально не подававшие никаких надежд; он мне как-то сказал, что первым своим настоящим стихотворением считает „Сад”:

— О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле

сколь призрачно царит прозрачность сада,

где листья приближаются к земле

великим тяготением распада...

Эти строки можно сравнить с окончанием знаменитого в более узком кругу стихотворения „Астры” замечательного московского поэта Станислава Красовицкого:

И в этот миг виденьем сада

Намного мир и вещ, и зрим.

И мы в тиши полураспада

На стульях маленьких сидим.

Что же касается более ранних стихов Бродского, то можно вспомнить слова Ахматовой, что любой поэт должен уничтожить свои первые сто стихотворений, что она сделала, а Бродский, к сожалению, нет, и первое его семитомное собрание сочинений, совершенно непрофессионально подготовленное в России, открывается именно этими стихами (на Западе существует традиция помещать ранние, незрелые стихи поэта в отдельное приложение под названием Juvenilia — „Юношеское”); в двухтомник Льва Лосева („Библиотека поэта”) они, к счастью, не вошли, но по причинам иным, а именно из-за ограничений, налагаемых Фондом Бродского. Полного же научного издания сочинений Бродского не существует и по сей день».

Будущее по Станиславу Лему: вирусы и криптовойны. Беседу вел Сергей Шикарев. — «Инвест Форсайт», 2020, 3 мая <https://www.if24.ru>.

Говорит библиограф и исследователь фантастики Владимир Борисов: «То, что может произойти при активном вмешательстве в геном человека, Лем описал в „Путешествии двадцать первом” о пребывании Ийона Тихого на планете Дихтонии. Тамошние ученые попытались разработать технологии, которые привели бы к практическому бессмертию. Лем последовательно и детально рассматривает различные варианты подхода к вопросу о реконструкции тела на Дихтонии. Тут и возможность всем и каждому творить с собой что угодно, и различные моды (или мании), и молодежное бунтарство, и старческий консерватизм, и расцвет эры гедонизма, когда придумывались новые органы и части тела, которые функционировали бы исключительно для того, чтобы их обладателю было хорошо, все лучше, чудесно, просто божественно. В общем, можно посоветовать сторонникам трансгуманизма в обязательном порядке не просто прочесть, но тщательно изучить этот рассказ. Хотя термин „трансгуманизм” не встречается в книгах Лема, его рассуждения о совершенствовании человека несомненно лежат в том же русле. Многочисленные движения трансгуманистов (аболиционизм, либертарианский трансгуманизм, постгендеризм, техногайянизм, трансгрессивный трансгуманизм) и их противников (энвайронментализм, религиозный фундаментализм, традиционализм) в той или мной мере могут быть соотнесены с различными партиями и движениями реконструкторов на планете Дихтония».

В большом времени русской культуры. Беседу вела Лола Звонарева. — «Литературная газета», 2020, № 20, 20 мая <http://www.lgz.ru>.

Говорит филолог Иван Есаулов: «Я пытаюсь восстановить в правах в нашей филологии фигуры умолчания, на которые был вынужден пойти М. М. Бахтин. Его книга о Достоевском многими представляется образцом научного труда. Но сам Бахтин горестно сетовал, что „прямо не мог говорить о главных вопросах”, что ему „приходилось все время вилять — туда и обратно, приходилось за руку себя держать”. Нельзя сказать, что я всего лишь продолжаю то, что не мог писать самый известный в мире наш философ и филолог. С Бахтиным я вступаю в творческий диалог, полемизирую, он до сих пор для меня самый интересный собеседник… Я пытаюсь обосновать понятие „большое время русской культуры”. Бахтин в набросках, не предназначавшихся к публикации, выдвинул понятие „большого времени”, в котором великие произведения „как бы перерастают то, чем они были в эпоху своего создания”. Задача филолога состоит в том, чтобы освободить произведение от смертных пелен „малого времени” его создания, раскрыть в нем те смыслы, которые остались не разгаданными, не замеченными современниками автора. Однако бахтинское „большое время” для меня слишком абстрактно, оно нивелирует глубинную разницу между различными типами культур. В отличие от Бахтина, я пытаюсь выделить, изучая русскую литературу, трансисторические категории, которые единят отечественную культуру».

«Видение»: (не)возможность поэмы. Игорь Вишневецкий представил на суд читателей огромную поэму, написанную дантовскими терцинами, — и лично разрешает сомнения нашего рецензента. Текст: Михаил Визель. — «Год литературы», 2020, 14 мая <https://godliteratury.ru>.

«Во второй половине мая отмечается 755 лет со дня рождения Данте. И одним из подтверждений того, что поэт XIII — XIV веков отнюдь не отошел в историю литературы, стала публикация в февральском номере журнала „Новый мир” огромной, на 12 песен, поэмы живущего и преподающего литературу в Питсбурге (Пенсильвания, США) поэта, прозаика, кинорежиссера Игоря Вишневецкого, написанной строгими терцинами — вполне дантовскими по форме и по смыслу. После того как „Новый мир” открыл свободный доступ к поэме, мы попросили нашего постоянного поэтического обозревателя прочитать ее еще раз повнимательнее и высказать свое мнение. И поскольку оно оказалось отнюдь не восторженным, представили самому автору возможность разрешить сомнения нашего рецензента» (Михаил Визель).

Из рецензии Александра Соловьева: «Поэма, хотя написана и, скажем так, стилистически небезупречно, заставляет об этих единичных небезупречностях при чтении забыть, и поражает, и затягивает при чтении своим величием, причем не просто ахматовским величием замысла, но воплощенной невероятной картиной, и явление Данта воспринимается не как пошлость и дурной анекдот, каким оно было бы, если бы автор не удержал свою планку — но как закономерность. Теперь зададим себе другой вопрос — изменит ли эта поэма нашу, не художественную реальность? Мой ответ — нет. Литература не существует без своего социального воплощения, она — не музыка небес, но отражение наших социальных представлений. Современное состояние русской поэзии, которое настолько не устраивает Игоря Вишневецкого, что он даже встроил его в картину вселенского масштаба как знак полного разложения — это, при всех сложностях и проблемах литературного сообщества, осмысление опыта XX века, ответ на вызовы современной философии и социальной науки, на опыт проживания в современном социуме. „Видение” же, при всем величии, которое она демонстрирует читателю, отвечает только на раздражение от современности, откатить которую назад не выйдет. Поэма построена на изысканных культурных ассоциациях, но при этом элитистская до предела. Она величественна — но за величием этим проглядывает ресентимент. Этот текст оказывается несоразмерен тому, какое место занял поэт в современном обществе — место производителя художественных медиумов одним из многих доступных способов. Если Данте писал с уверенностью, что посредством его с читателем „Божественной комедии” говорит сам Бог — то за „Видением” мы видим пустоту. Боюсь, что лишь художественных достоинств не хватит, чтобы эту пустоту заполнить, и поэма останется в истории русской литературы как свидетельство о человеке, который попытался повернуть время вспять и потерпел поражение — в экзистенциальном, а значит, и в художественном смысле».

Из ответа Игоря Вишневецкого: «...меня изумило то, что Александр Соловьев, признавая литературные достоинства поэмы как осуществленного замысла и ее резко критический настрой по отношению к настоящему, не увидел как в факте ее написания, так и в факте публикации в „Новом мире” радикального социального жеста. <...> То, в чем рецензенту видится „поражение”, я считаю за решительную победу: поэма написана и опубликована, огромное дело по обсуждению, в какое же будущее русской литературе — да и всем нам — идти, начато. <...> Я в курсе, что написанием „Видения” значительная часть современной русской поэзии обнуляется, но прямой вины моей в этом нет. Либо пишите лучше, либо вообще ничего не пишите. У литературы известных мне обществ — в контексте большой истории — нет сугубо групповых или чисто стилистических задач, только общенациональные и мировые, а групповое и стилистическое входит в них подмножествами (Данте, кстати, скорее всего говорил с Италией и с собственной совестью). „Народ, не имеющий литературы, всегда чуждается единства и в языке своем”, — утверждал в 1838-м с кафедры Московского университета романтик Шевырев. Мы, современные русские писатели, занятые созданием лучшей, чем та, что имеется в современности, литературы для нашей родины, при этом литературы умной и сложной, понимаем, что это действие общественного звучания: не обязательно в преходящем настоящем, куда больше — в неизбежно наступающем будущем, которое приведет к созданию нового, приемлемого для всех нас языка».

Война и мiръ в XXI веке. В заочном «круглом столе» принимают участие: Илья Бояшов, Александр Бушковский, Александр Григоренко, Олег Ермаков, Михаил Кураев, Александр Мелихов, Сергей Переслегин, Геннадий Прашкевич, Герман Садулаев, Сергей Самсонов. — «Дружба народов», 2020, № 5 <https://magazines.gorky.media/druzhba>.

Говорит Олег Ермаков: « В „Йога-сутрах” Патанджали, написанных в пятом веке, есть простая мысль: убивающий другого и себя убивает. Но в трех великих книгах о войне, которые сразу пришли мне на ум после вопроса редакции, в „Илиаде”, „Слове о полку Игореве” и „Василии Теркине” этого нет. Война „Илиады” — шум и блеск, сверканье. „Слово о полку Игореве” печально, но печаль этой песни вовсе не печаль Патанджали. То же и „Теркин”. В „Илиаде” и „Слове” война сродни природному явлению, и это захватывает. „Теркин” больнее, ибо ближе и понятнее. В нем нет печали Патанджали, а есть скорбь потерь и воля к победе. А в романе Толстого эта печаль есть. Я говорю о „Войне и мире”. И поэтому вместо трех книг ставлю одну эту книгу, она в самом деле лучшая книга о войне. Ну, а в современных военных книгах, по-моему, нет печали Патанджали. Правда, я их почти и не читаю — именно по этой причине».

Соломон Волков. Бродский и Евтушенко: кто виноват? К истории вопроса. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 5.

«Экзистенциальный и личностный спор Евтушенко с Бродским (впервые оглашенный последним в записанных мною „Диалогах…”) стал достоянием широкой аудитории в 1997 году, когда книга вышла в свет. Для Евтушенко ссора с Бродским всегда была открытой раной. Но публикация „Диалогов с Бродским” превратила конфликт, о котором знали немногие, в публичную драму Евтушенко. Отныне на каждом поэтическом чтении, в каждом интервью Евтушенко приходилось отвечать на каверзные и даже злорадные вопросы. В конце концов желание оправдаться стало для последнего идефикс».

Гуманитарные итоги 2010-2020. Книга десятилетия. Часть I. Ответы Михаила Немцева, Егора Михайлова, Сергея Костырко, Вадима Муратханова, Игоря Кириенкова, Андрея Таврова, Анатолия Рясова, Кирилла Анкудинова, Кирилла Кобрина, Александра Маркова, Ольги Балла-Гертман, Андрея Василевского. — «Textura», 2020, 7 мая <http://textura.club>.

Говорит Анатолий Рясов: «Главный писатель современности — это Антуан Володин. Раз уж требуется назвать одну книгу, то я выбираю самую объемную из переведенных на русский: „С монахами-солдатами” — том, вышедший в издательстве „Амфора” в 2013 году. Этот сборник включает в себя одноименное произведение, написанное под псевдонимом Лутц Бассман, а также другие тексты Володина. В конце ХХ века перед рядом авторов встала проблема, которую можно обозначить как „письмо после Беккета”. Это вопрос, который в силу ряда причин оказался для меня важным. Условно говоря: ситуация, в которой четко зафиксировано завершение модернизма, но все предлагаемые выходы вроде интертекстуальных игр или, наоборот, нового реализма кажутся вздором. И здесь открывается непростая задача: возможно ли, не преуменьшая проблему исчерпанности художественных средств, представить радикальный языковой опыт? Так вот, Володин выстраивает на этих руинах мир, который нельзя спутать ни с одним другим. И, несмотря на то, что все его произведения выглядят как тома бесконечной эпопеи, он каждый раз находит стилистические способы смещать перспективу».

Гуманитарные итоги 2010-2020. Книга десятилетия. Часть II. Ответы Светланы Михеевой, Константина Комарова, Евгения Абдуллаева, Алексея Колобродова, Анаит Григорьян, Булата Ханова, Валерии Пустовой, Ольги Бугославской, Марии Бушуевой. — «Textura», 2020, 23 мая <http://textura.club>.

Говорит Ольга Бугославская: «Я бы назвала книгой прошедшего десятилетия роман Виктора Пелевина с вызывающе неприличным, но очень емким и метким названием „IPhuck 10”. Честно говоря, к моменту выхода этого романа я уже перестала ждать от Виктора Пелевина чудес и откровений, поскольку их, на мой взгляд, не было с 1999 года, когда вышел его предыдущий стопроцентный шедевр — роман „Generation П”. <...> Мы же с вами в родном отечестве продолжаем жить в литературную эпоху Пелевина и Сорокина. Если книга истекшего десятилетия — „IPhuck 10”, то предыдущего — „День опричника” и „Сахарный Кремль”, а еще более раннего — „Generation П”. Пелевин и Сорокин — это Толстоевский наших дней. Рискну предположить, что именно их произведения, что называется, останутся потомкам и войдут в будущий мастрид. Если в последующие годы кто-то подробно заинтересуется нашим временем, то, безусловно, сможет найти много интереснейших литературных явлений и выдающихся имен. Но не будем обольщаться — не заинтересуется (по крайней мере, интересующихся не будет много). Для всех, кто не захочет входить во все подробности, достаточно будет пары-тройки книг Пелевина и Сорокина, чтобы составить о нас отчетливое и достаточно полное представление».

Ива Дронова, Светлана Лютова. Приданое Марины Цветаевой. — «Вопросы литературы», 2020, № 1 <http://voplit.ru>.

«Цель настоящей статьи — введение в научный оборот архивных материалов, связанных с Делом Московской городской управы об оценке домовладения С. Эфрона в 1914 — 1915 годах,— об оценке той городской усадьбы, что была куплена для М. Цветаевой в первый год ее брака на деньги вдовы Мейна и стала единственным в жизни Марины и Сергея собственным домом».

«В свой приезд в Москву к Е. Эфрон летом 1955 года А. Трупчинская (урожденная Эфрон, старшая из сестер мужа М. Цветаевой) рассказывала, по воспоминаниям А. Эфрон, как вдруг ее 18-летний брат объявил о том, что женится: „…Я была поражена, ведь Сережа был совсем мальчиком <…> спрашиваю — а на что же вы жить будете, ведь ты даже гимназии не кончил! Сережа говорит, чтобы я не беспокоилась, что Марина — богатая (мне не понравилось, что он так сказал, а он это сказал, чтобы меня успокоить!), что первое время они ‘так’ проживут, а потом будут зарабатывать…”».

«Юридически дом не был частью приданого (вообще вопрос приданого Марины Ивановны нигде не освещался, было ли оно, соблюдались ли при заключении этого брака традиции?). Тем не менее уже само то, что молодой муж не позднее шести месяцев после венчания получил деньги от члена семьи жены на покупку недвижимости и недвижимость была записана на его имя, фактически стало актом приобретения собственности через брак <...>».

Жизнь, смерть и власть под оккупацией. Беседу вел Константин Фрумкин. — «Инвест Форсайт», 2020, 8 мая <https://www.if24.ru>.

Говорит историк, демограф, руководитель Мандельштамовского центра НИУ «Высшая школа экономики» Павел Полян: «Людей под оккупацией было много: почти треть населения Советского Союза. По состоянию на 1 января 1941 года население Советского Союза насчитывало 195 миллионов человек. Территории, которые оказались под оккупацией к началу 1943 года, составляли около 2 млн км^[2] из 22 млн. Но на них проживало порядка 88 миллионов человек, или 46% населения страны. Часть людей была эвакуирована: грубо, оценочно, 10-15 миллионов человек. Часть служила в Красной армии. Тем самым, мы имеем при приблизительности всех этих цифр порядка 60-65 миллионов советских граждан. Из них (тоже важно отметить) 23 миллиона проживали на территориях, которые были аннексированы после сентября 1939 года. Это Прибалтика, это Бессарабия, Западная Белоруссия, Западная Украина… Всего в оккупационной зоне проживало примерно 40% несельскохозяйственных трудовых ресурсов СССР — 12 миллионов из 31 миллиона рабочих и служащих. По сельскохозяйственной занятости эта доля была никак не меньше. В любом случае, это очень большое количество людей, которым нужно было как-то выживать».

«В Германии тогда был государственный капитализм со множеством государственно-частных компаний или даже частных компаний, но действовавших по государственному плану, в полурыночном порядке. Многие компании стремились на оккупированные территории, некоторые, например немецкие кондитерские фабрики, создали в Киеве филиалы. Было центральное торговое общество „Восток” („Ост”) которое занималось скупкой льна, пеньки и т. п., взаимодействуя с населением оккупированных территорий. Дорожным строительством занимались военно-строительная „Организация Тодт”. Немцы, кстати, развернули большую строительную активность на оккупированных территориях. Даже железные дороги некоторые строили, которых не было до оккупации. Собственно, идея интенсивного трудоиспользования местных ресурсов и идея угона гражданского населения в Германию для трудоиспользования уже в Третьем рейхе были идеями конкурирующими. Поначалу побеждали скорее те, кто был заинтересован в использовании населения на месте, на оккупированной территории. В частности, в Донбассе были в цене, железнодорожники, металлурги, инженеры. Но когда стало понятно, что война не будет блицкригом, это очень быстро повысило значение рабочих рук уже для немецкой промышленности и немецкого сельского хозяйства в самом Рейхе, потом чуть позже и даже для нужд немецкого домохозяйства, которое тоже казалось оголенным».

Олег Заславский. О смысле «Александрийского столпа». — «Вопросы литературы», 2020, № 1.

«Если понимать „Александрийский столп” как Александровскую колонну, то остается непонятным, почему же пушкинское словоупотребление расходится с правилами русского языка, по которым прилагательное „Александрийский” следует считать образованным от слова „Александрия”, а не „Александр”. Однако попытки увязать данное определение с Александрией — то ли с Александрийским (Фаросским) маяком, то ли с Помпеевой колонной в Александрии, то ли с „египетской темой” в целом (как в книге О. Проскурина) — оказываются весьма искусственными. Мы не станем повторять здесь все аргументы, которые можно найти в процитированных выше работах и указанной там литературе. Однако полагаем, что в данном случае сама история изучения является в некотором роде подсказкой. Если многолетние споры высококвалифицированных филологов по поводу адекватного прочтения слова „Александрийский” так и не привели к ясному результату — о чем это говорит?»

Илья Кочергин. Живые голоса на жанровой поляне. О романе Ирины Богатыревой «Согра». — «Textura», 2020, 26 мая <http://textura.club>.

«Название романа „Согра” (которое городской, привыкший к латинице взгляд часто пытается прочесть, как „корпа”) добавляет новый биотоп в литературное пространство. Слово, вроде бы, незнакомое, но есть какой-то привкус, что-то вертится в памяти. Мысленно проглядываешь глазами книжные полки, и вот она, радость узнавания — конечно, Алексей Иванов! Если уже знакомая нам из его прозы парма — это плосковерхие возвышенности или хребты, поросшие елями и пихтами, то согра — заболоченная местность, покрытая кустарником или мелким лесом. Раньше такие народно-ландшафтные термины в заглавиях произведений, как „елань”, „суборь”, „сурамень” или „ерник”, выдавали бы, наверное, в писателе корневика или производственника, а в тексте ожидались бы любовно выписанные поскотины, повети, застрехи или трудовые свершения по покорению диких пространств с помощью бензопилы и трактора. Но сейчас промышленным освоением природы мало кого увлечешь, а читатели и главные герои уже по-другому видят деревенский быт: „…что-то висит по стенам, непонятные штуки неизвестного предназначения, при взгляде на них вертятся в голове какие-то коромысла, повойники да рукомойники, — все, что давно провалилось в небытие, одни слова остались, а тут вот оно, пожалуйста — живет себе и не знает, что время их вышло”. Теперь от всего этнографически-природного ждешь скорее мистики — боевых лосей, шишиг, кикимор или живых мертвецов в стоячей болотной воде. И „Согра” не обманывает наши предчувствия».

«Голоса и люди у Богатыревой получились живые, но жанр тянет за собой достаточно предсказуемый сюжет, предсказуемых персонажей, условные пейзажи, слабо обусловленные события. Сопротивляться жанру в прозе, наверное, можно только с помощью мысли и опыта трудного поиска. Поиска того, чего еще не было в литературе — настоящей болотистой согры, реальной и интересной, в которой чудесным образом перемешаны человеческие, звериные, птичьи и древесные судьбы».

Роман Ирины Богатыревой «Согра» см.: «Новый мир», 2020, №№ 4, 5.

Андрей Краснящих. Гой ты, рушник, карбованец. Стихотворение Бродского «На независимость Украины», или Искусство оскорбления как поэтический жанр. — «НГ Ex libris», 2020, 21 мая <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

«Писать о Бродском — нельзя не учесть „На независимость Украины” (1992), сделать вид, что такого у него не существует. Существует. Другой вопрос — откуда и зачем».

«Все дело в брани, искусстве оскорбления как жанре (а Борхес же о жанре и говорит: „Кропотливые и усердные занятия многими литературными жанрами привели меня к мысли о том, что такие, как насмешка и оскорбление, несомненно заслуживают большего внимания”), на которой все в стихотворении Бродского и строится, и брань ничем иным не мотивирована, кроме себя самой. Без учета этого и говорят о „На независимость Украины” как о небрежном, корявом, безобразном, самом провальном не только политически, но и поэтически стихотворении лауреата Нобелевской премии „за всеобъемлющее творчество, проникнутое ясностью мысли и поэтической интенсивностью”».

«Собственно, „На независимость Украины” существует записанным с голоса, во время выступлений, рукописи нет, поэтому что там закавычено, что там реплики — мы не знаем. Но это не проблема, „На независимость Украины” — одна большая реплика».

Константин Крылов. «Желающие добра всегда выглядят так же неестественно, как и оно само». Текст: Алексей Коленский. — «Культура», 2020, 15 мая <https://portal-kultura.ru>.

«Культура» публикует интервью Константина Крылова (1967 — 12 мая 2020), записанное в начале этого года.

«Сумму всех возможных преобразования окружающей среды мы называем цивилизацией. Механизм, позволяющий отделять ценное от вредного, считаем культурой, имея в виду не стабильный универсум, а множество наличных и текущих возможностей приемлемых и неприемлемых действий. У взрослого есть планы, обязательства и долг, а у ребенка — только „хочется”; представления о должном внушаются ему извне. Но существует иерархия насилия. Некоторые его виды бывают плодотворны, некоторые — омерзительны, а иные — не менее опасные — могут даже нравиться. Можно, например, прочитать интересную книжку и усвоить вредные идеи. В детстве я ненавидел рассказ о мальчике, который продавал ягоды, а пионеры подучили раздать их бесплатно. Внушили, что торговать плохо, а нужно работать за так, на доброго дядю, и безоговорочно доверять представителям власти и доносить на тех, кто их избегает, а, не дай бог, еще и торгует».

«Далеко не всегда разрушение культурных механизмов ведет к краху цивилизации. Сейчас, например, стремительно исчезает понятие моды. Количество предложений лишило смысл выражение „сейчас это не носят”. Все носят все. Котируется лишь сугубо индивидуальный стиль — возрождается культура силуэта, подбора цветов, соответствующих манер и повадок. Критерии оценки „лука” усложняются, что служит признаком возрождения культурообразующего механизма, с 30-х годов затоптанного серийным производством. В свое время мода освободила нас от униформы, а XXI век избавил от моды».

Марина Кудимова. «Сверхзадача поэзии — не в соответствии миру, но в победе над ним». Интервью. Беседу вел Алексей Чипига. — «Textura», 2020, 12 мая <http://textura.club>.

«Человек совпадает с собой, когда ему удается примирить метафизику и диалектику — сверхчувственное и умопостигаемое. Тогда несоответствие сглаживается и переходит в разряд соответствий, зачастую не определимых никакими средствами познания, кроме поэтических. Об этом мучительно размышлял Велимир Хлебников:

Так на холсте каких-то соответствий

Вне протяжения жило Лицо.

Конечно, это „лицо” — лик Божий. Никакой гармонии вне этого постижения нет и быть не может. Сверхзадача поэзии состоит не в соответствии миру, но в победе над ним — пусть локальной и сиюминутной. Поэт — подвид юродивого. По-своему, как любой отказ от стереотипа, не наносящий прямого вреда другому, юродство гармонично. Но надо учитывать, что поэзия балансирует на грани религии и магии, от которой произошла, и выбор между тем и другим неизбежно ведет к отказу от поэзии — или от веры. Вследствие этого разлома жизнь большинства поэтов так трагична».

Владимир Микушевич. «Парщиков говорил, что переводом „Дуинских элегий” Рильке я увел целое поколение от соцреализма». Интервью, часть I. Беседу вел Николай Милешкин. — «Textura», 2020, 29 апреля <http://textura.club>.

«Но есть один поэт, который для меня имел существеннейшее значение и как для переводчика, и как для пишущего стихи по-русски. Это немецкий поэт Готфрид Бенн. <...> Я выпустил недавно большую книгу его переводов „Перед концом света” — это перевод его строки „Vor die Stunde der Welt„. Там есть моя большая статья „Готфрид Бенн — поэт мировой катастрофы”. Его отношение к слову, его понимание поэзии именно в современном мире для меня было очень существенным. Любопытно, что в 60-е годы, во второй половине он меня вернул к рифмованному стиху. У меня был период в начале 60-х, когда я писал исключительно свободным стихом. Бенн мне показал, как совмещать одно с другим, — но рифмованный стих у меня тогда стал другим: я стал подчиняться тому, что мне говорит стихотворение».

См. также: Владимир Микушевич, «Вечер с Надеждой Мандельштам оказал на меня бесспорное влияние» (Интервью, часть II) — «Textura», 2020, 2 мая.

Владимир Микушевич. «Человек выше любых идеологических доктрин». Интервью, часть III. Беседу вел Николай Милешкин. — «Textura», 2020, 7 мая <http://textura.club>.

«На одной из дискуссий, я помню, была высказана мысль, что к православию ведет Достоевский. Я считаю, что Достоевский в значительной степени уводит от православия, потому что главная его тема, если внимательно читать, — это атеизм, то есть то, что бывает, когда человек не достигает православия. Сам Достоевский писал, что его вера прошла через горнило сомнений. А вот моя вера не прошла через горнило сомнений. Я с детства как веровал, так и верую. Для меня поэзия началась с „Рождественского тропаря”, который пела бабушка: Рождество Твое Христе Боже наш. Это просто моя собственная жизнь».

«Я работаю над „Фаустом” Гете. Это огромный труд, 16 тысяч строк, и он мне не по возрасту: Гете был на год моложе меня, когда он завершил Фауста. Это центральное произведение европейской поэзии и вообще культуры, это то, над чем я буду работать в ближайшие годы. Причем это не только перевод, но и монографическая статья, как сказано в договоре, и комментарий. Я давно собирался написать о Гете нечто подобное. Но, конечно, „Фауст” требует нового перевода — сейчас, работая над ним, я вижу, что многое осталось не переведенным».

Андрей Немзер. «России нужны слова о России…» К столетию Давида Самойлова. — «Горький», 2020, 1 июня <https://gorky.media>.

«Будущий поэт родился через три года и три месяца после крушения Российской империи. Полтора года отделяют смерть Самойлова (23 февраля 1990) от конца власти коммунистов в России. Отведенный ему срок земного бытия почти точно совпал с советской эпохой. Он был хоть и сильно младшим, но современником всех великих русских поэтов первой половины ХХ века — от втихую придушенного большевиками Блока и с глумливой кичливостью убитого ими Гумилева (август 1921-го) до ушедших позднее прочих Заболоцкого, Пастернака, Ахматовой. Два этих простых „факта” определили стать и судьбу великого поэта, которому мы — по скудоумию или трусости — до сих пор не воздали должного».

«Перечитайте (прочитайте): „Из детства”, „Сороковые”, „Красная осень”, „Выезд”, „Конец Пугачева”, „Названья зим”, „Пестель, поэт и Анна”, „Соловьи Ильдефонса-Константы”, „Маркитант”, „Пярнуские элегии”, „Залив”, „Средь шумного бала”, „Голоса за холмами”, „Мне выпало счастье быть русским поэтом...” ...И много что еще. В томе Новой библиотеки поэта 900 стихотворений; двадцать одна поэма (с неоконченными) — в книге с соответствующим названием».

Олеся Николаева. «Ветрено. Холодно. Вольно.» — «Знамя», 2020, № 5.

«Совсем недавно, с большим опозданием, я прочла „Поденные записи” Давида Самойлова. И они меня поразили прежде всего полным несовпадением того настроения, которое окрашивало дневниковые наблюдения, с образом самого поэта, которого я знала почти полвека, с моих двенадцати лет. „Апатия”, „жить неохота”, „тоска”, „депрессия”, „скучно, тревожно”… Это так противоречило моему впечатлению и воспоминанию о радостном, веселом, остроумном, „солнечном”, „пушкинском” „Дезике”, каким он мне казался при его жизни и остался в моей памяти».

А также: «Из них [поэтов-современников] он ценил, по большому счету, лишь двоих — Бродского и Юрия Кузнецова — за их, как выражался, „органику”. И мне нравилось, что, несмотря на его идейные и даже ментальные несовпадения и несогласия с Кузнецовым, у него все же хватало чувства независимости, чтобы об этом говорить».

Орудие языка. Опрос. [«Почему Иосиф Бродский стал знаковой фигурой своего времени и в чем, на ваш взгляд, ценность его поэтики?»] — «Литературная газета», 2020, № 20, 20 мая.

Говорит Мария Ватутина: «Для меня поэтика Бродского — это средство очищения от пафоса и патетики, которые мне свойственны, но не всегда к месту. И еще — некий ключ, которым всегда можно завести собственный сочинительский механизм. А в качестве просто читателя я люблю его язык, совмещающий язык высокий и опрощенный, я люблю полет мысли, а вместе с этим утилитарность, что ли, полезность для меня лично поэтических формулировок, образов, тем. Кто-то говорит, что Бродский, если разобраться, не так умен, как кажется, но, по-моему, здесь речь должна идти о другом „уме”».

Говорит Юрий Кублановский: «И впрямь любой драматичный поворот в судьбе Бродского только шел на пользу его биографии, способствуя ее легендарности и его поэзии. Он лежал в психушке — результатом стала оригинальная и имеющая своих многочисленных поклонников поэма „Горбунов и Горчаков”. Правда, Набоков ее не одобрил, но это Бродскому не помешало никак. Он попал в ссылку — в итоге возникли замечательные, проникновенные стихи „Часть речи”. Он оказался в Штатах, где чувствовал себя поначалу достаточно одиноко, — и тогда появилась пронзительная „Колыбельная Трескового Мыса”, ода тотальному одиночеству. То есть любое несчастье, любую драму в своей судьбе Бродский умел обращать на пользу своему лирическому началу и дару. Это был, вероятно, запрос времени: поэзия, свободная от какой-либо социальной конъюнктуры, которой в той или иной степени были заражены шестидесятники. Бродский первым отправился в свободное плавание. Его лирический герой — экзистенциалист, агностик. Это Иов, вопрошающий и ропщущий на преходящесть, на тщету бытия как такового. Он и оплакивает мир, и презирает его, и алчно ждет от него признания. <...> Это замечательный подарок русской словесности. Но подарок не без отравы. Мир Бродского в целом лишен осветляющего душу начала. Он наш вечный спутник, с которым, однако, лучше держать ухо востро».

Борис Парамонов. Под покровом небытия. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 5.

«Откуда пришло к Бродскому понимание жизни человека как встречи с небытием? Откуда эта первичность небытия и вторичность сознания? Можно предположить — из юношеского опыта путешествий в Азии. Из геологических экспедиций».

«Но кроме Азии есть в России Петербург. Лучше сказать — был. Ибо то, что Бродский застал в этой коммунальной квартире, где Пантелеймона сменили на Пестеля, было разве что Ленинградом».

«Что касается Америки — это не новый Рим, это страна зубных врачей. Если Бродский починил в Америке зубы — то и хорошо».

Андрей Пермяков. Завидую молча. О романе Ю. К. Олеши «Зависть». — «Лиterraтура», 2020, № 160, 15 мая <http://literratura.org>.

«Думаю, в разговоре о романе Ю. К. Олеши „Зависть” легко впасть в две очень милые ошибки. Первая вызвана сугубо художественными причинами, а вторая — скорее, нашим знанием о последовавшем за романом времени. Итак, между первой частью, где повествование идет от лица Кавалерова, и второй, с авторским голосом, стилистических различий нет. Известно, что и сам Олеша говорил: „Краски, цвета, образы, сравнения, метафоры и умозаключения Кавалерова принадлежат мне”. Тут читатель почти неизбежно переносит симпатию, испытываемую к автору, на этого типа».

«Кавалеров же свинья беспримесная. Беспросветная».

Здесь же: Лиза Неклесса, «„Зависть” Юрия Олеши. Сломанное время и сны наяву».

Наум Резниченко. Когда «история принадлежит поэту»… «Окаянные дни» Ивана Бунина: летопись или миф? — «Вопросы литературы», 2020, № 1.

«В завершающем дневниковый текст коротком постскриптуме Бунин сообщает читателю: „Тут обрываются мои одесские заметки. Листки, следующие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их”. Мы даже не ставим вопрос о степени достоверности этого постскриптума. Гораздо важнее сразу же уловить другую степеньмеру (так в тексте — А. В.) авторского вмешательства в „летописно”-документальный текст, в саму его композицию, как вмешательства эстетического. Как убедительно пишет французская исследовательница творчества Бунина периода эмиграции К. Ошар, „настоящие дневниковые записи”, послужившие документальной основой для „Окаянных дней”, „не обрываются 20 июня, а продолжаются до начала августа 1919 года. Этот постскриптумодин из признаков литературной переработки дневниковых впечатлений…”».

«Российский литературный канон должен использовать не только гендерную, но и постколониальную оптику». Текст: Мария Нестеренко. — «Colta.ru», 2020, 30 апреля <http://www.colta.ru>.

Говорит историк литературы Маргарита Вайсман: «Метапроза — это такой тип литературного текста, в котором автор все время напоминает читателю: не забывай, что ты читаешь выдуманную историю, а не рассказ из жизни. Всем известный пример такого напоминания из школьной программы — проницательный читатель в „Что делать?” Чернышевского, который в какой-то момент так надоедает автору своими замечаниями, что тот затыкает своему неуемному читателю рот салфеткой. При этом традиционно считается, что метапроза — это феномен эпохи модернизма и постмодернизма. Мне же хотелось посмотреть, как такой прием работает в XIX веке, в романах Чернышевского, Алексея Писемского и у женщин-писательниц, как, например, Авдотья Панаева».

«Из-за „реакционного” статуса Писемского изучали в советское время в основном как создателя жанра романа-памфлета, а на самом деле во „Взбаламученном море” очень много других необычных приемов реалистического письма».

«Есть общее представление о том, что женщины писали „личные” тексты о чувствах и домашней жизни, а мужчины — „публичные” тексты о важных общественных проблемах. При этом понятно, что в России к 60-м — 70-м годам XIX века эта граница стала пористой: были женщины, которые занимались и журналистикой, и редакторской работой. Поэтому есть категория текстов — написанных под псевдонимами, в соавторстве, от лица редколлегии, — которые тем не менее отражают непосредственно опыт литературного работника женского пола».

Юрий Сапрыкин. Дар зерна. К 60-летию Александра Башлачева. — «Коммерсантъ Weekend», 2020, № 16, 22 мая <http://www.kommersant.ru/weekend>.

«К началу сентября 1984-го Башлачев — начинающий череповецкий бард, в середине октября он приезжает в Москву с двумя десятками песен, которые отталкиваются от бардовской традиции и русского рока и улетают куда-то в бесконечность. Дальше — полтора года ослепительного горения, и снова как будто щелкает выключатель: песни не пишутся, огонь гаснет, на записях с последних концертов кажется, что Башлачев отпевает себя. Какова природа этого огня? Зачем он появляется и уходит сам по себе?».

«Смерть Башлачева стала чем-то вроде ядерного взрыва, сопровождавшегося колоссальным выбросом энергии: она разворачивает весь русский рок к его идеям, приемам, образам, такое ощущение, что все вокруг — от Гребенщикова периода „Русского альбома” до московско-тюменского андерграунда 1990-х — дописывают песни за него».

Средневековье как деверь из Тетюшей. Роман Шмараков о британском духе, ползущей в потемках простыне и вкусе к хорошей сплетне, в котором нет ничего дурного. Беседу вел Александр Стрункин. — «НГ Ex libris», 2020, 14 мая.

Говорит Роман Шмараков: «Следующий роман, уже дописанный, называется „Алкиной” и посвящен тому, в чем я всю профессиональную жизнь вращаюсь, — системе народного образования. Я понимаю, что это ужасно звучит, но все не так скучно. Дело происходит в середине IV века в восточных провинциях Римской империи. Группа юношей во главе со своим наставником, учителем риторики, странствует по Малой Азии, попадает в осажденную персами крепость (знаменитую Амиду), насилу оттуда выбирается и т.д. Мне всегда хотелось засвидетельствовать свое почтение „Симплициссимусу” Гриммельсгаузена, и наконец я это сделал как смог. Это роман такого же строения, как большинство моих романов: вольная рамка, в которую втиснуто столько вставных историй, сколько она способна вместить. Есть батальные сцены, схождение в преисподнюю, любовь подростков, угодников святые чудеса и вообще много всякого; надеюсь, будет весело».

Сергей Стратановский. «Поэт должен беспокоиться не только о том, чтобы его читали…» Беседа с Олегом Роговым к выходу книги: Сергей Стратановский. Изборник. — «Волга», Саратов, 2020, № 5.

«Я давно чувствовал необходимость составить некую итоговую книгу, но откладывал эту работу, т. к. у меня каждый год появлялись новые стихи и нужно было объединять их в сборники. Чтобы составить избранное, необходимо было решить, какой принцип положить в основу: хронологический или тематический. Я решил отбирать из каждой своей книги в хронологии их издания, но при этом мне пришлось разрушить структуру некоторых сборников, составленных по тематическому принципу. Доволен ли я этой книгой? Да, доволен».

«Когда говорят, что у какого-либо поэта „свой голос”, то это, как говорил по другому поводу Пушкин, „похвала небольшая”. Важнее, как этот „голос” (или по-иному: стиль) меняется с течением времени. Мне кажется, что мой стиль менялся: в 90-е я писал по-иному, чем в 70-е и 80-е, в 10-е годы нашего века иначе, чем в нулевые. Что касается манеры чтения, то когда я 20 лет тому назад был в Италии, то кто-то из итальянцев сказал, что моя интонация напомнила ему чтение на литургии в православной церкви. М. б., в этом что-то генетическое: мой прадед по отцовской линии был деревенским пономарем».

Валерий Шубинский. Прощание с нормой. — «Полка», 2020, 22 мая <https://polka.academy/materials>.

«И собственно литературно: становится очевидно, что наряду с собственно Бродским есть еще „ранний Бродский”, и даже два „ранних Бродских” (до 1960-го — неплохой поэт-шестидесятник, ученик Слуцкого, в 1960 — 1962-м — возвышенный и самозабвенный лирик, наследник и „молодой хозяин” обобщенной символистско-акмеистической вселенной, получивший ключ от нее на комаровской даче). Да и зрелый Бродский настолько многообразен, что любовь к одному его полюсу почти предусматривает отторжение от другого. (Скажем, у меня сводит скулы от однообразного элегически-метафизического многословия иных стихов, написанных в Норенской, — таких как „Северная почта”.) Притом на каждом этапе и в каждом аспекте есть то, что слишком легко воспроизводимо, — будь то возвышенно-меланхолическая интонация „Большой элегии Джону Донну”, с которой при случае отлично управляется, ну, скажем, Быков, или анжамбеманы „Части речи”, которые (в сочетании с фирменной „аналитической” лексикой) позволяют выразить практически все: от православной духовности до украинского патриотизма или любовных переживаний героини телесериала».

«И идеологически: рядом с традиционным образом „русофобствующего западника” выстраивается противоположный — „городского парня”, приникающего под Архангельском к народу (собственно, это не такое уж насилие над реальностью — возможность такой интерпретации приходила мне в голову еще треть века назад), или имперца (и опять же: имперцу Третьего Рима, любующемуся маршалом Жуковым и не уважающему независимость Украины, противостоит имперец американский, рвущийся давать стратегические советы Госдепартаменту). Во всех своих аспектах Бродский, однако, не вполне соответствует интеллигентски-гуманистической парадигме (вообще он по-шестидесятнически груб, неполиткорректен, может залезть к барышне под юбку или пошутить на темы расовых отношений)».

«На самом деле поэзия Бродского в иных отношениях стадиально более позднее явление, чем поэзия, к примеру, Целана, героически пытающегося по ту сторону Освенцима (что для него было куда меньшей абстракцией, чем для кого многих) продолжать линию высокого модернизма, немецкого и отчасти русского. Бродский, впитавший эту традицию смолоду, увидел в итоге лишь одну возможность ее симбиоза с опытом послевоенного „городского парня” — через стилизацию (единственное, что действительно сближает его с Оденом), через миф о грядущей бессмертной Империи, следующей за современностью, мощной, как рейгановская Америка, нелепой и гниющей, как брежневский СССР, одновременно и величественной, и смешной. В сущности, поэтика зрелого и особенно совсем позднего Бродского — это псевдоклассический постмодерн, еще несущий черты модернистского драматизма, но разлагающий, глушащий их. И признать именно этот путь главным, магистральным, нормальным — приемлемо далеко не для всех».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Июль

25 лет назад — в № 7 за 1995 год напечатана повесть Алексея Варламова «Рождение».

55 лет назад — в № 7 за 1965 год напечатана статья А. Твардовского «О Бунине».