ПРО Н.

Круглов Сергей Геннадьевич родился в 1966 году в Красноярске. Поэт, публицист, православный священник. Живет в г. Минусинске Красноярского края, служит в местном Спасском соборе. Стихи и проза издавались в антологиях и периодике в России и за рубежом в переводах. Автор нескольких книг стихов и церковной публицистики, колумнист интернет-издания «Православие и мир». Лауреат литературных премий Андрея Белого (2008), «Московский счет» (2008), «Anthologia» (за книгу стихов «Царица Суббота», 2016).

Сергей Круглов

*

ПРО Н.

Миниатюры

Н. устроился на метеостанцию ощущателем.

Сутки через двое.

Работа такая: каждые четыре часа выбегать из балка метеостанции наружу, распахивать халат, запахивать, забегать обратно, писать в сводке: «— 5, ощущается как — 28».

Ночами Н. преследуют кошмары: что сотрудники четырех региональных отделений полиции преследуют его как эксгибициониста, замирают в кустах, роют норы и укрывища, пищат рациями, хихикают, вытягивают черные тонкие рыла, нюхают воздух, зубами стучат...

Н. просыпается, как в той песне «Нау», в холодном поту.

Он стал сентиментален и раздумчив, при звенящем драгоценном старинном слове «ятра» на глазах его выступают слезы.

Он никогда не выходит наружу, если окрест есть дети, не из боязни той полиции или, там, по вычитанным убеждениям, а просто потому что Н. — он такой. (Он знает: каков бы ни был мороз на улице, эти дети все равно выбегут, схватят свои салазки и клюшки, заорут: «Седни не учимся!!!» и помчат в своих сиреневых штанах с начесом, натянутых на валенки, замерзать и гореть в гибких, точных и мохнатых движениях игры.)

— Путешествие в прошлое? Это можно, — сказала Ностальжи, посмотрела снизу вверх, встала, открыла дверь и поманила Н. за собой.

«Слабым манием руки», — подумал начитанный обломками слов и словосцепок Н.

На крыше высотки свистел ветер, растяжки телеантенн постанывали, как муторно спящие арфы.

— Ну-ка... — Ностальжи подтянула вверх жемчужно-серую кримпленовую юбку, скатала с бесконечной нейлоновой ноги полоску чего-то умопомрачительно нежного, тугого и кружевного («Подвязка», — вспомнил слово начитанный Н.), растянула пальцами это тугое на голове Н., как на скорняжной болванке, и ловко пристроила ему на глаза: не смотри, дескать, сюрприз.

Н. стоял и глупо улыбался, и слезы текли из-под подвязки, когда Ностальжи, не опуская узкой юбки, подняла нейлоновую ногу и сильно, точно, поступательно толкнула его в спину.

— Вам почувствовать пора бы, как вкусны и нежны крабы, — сказала она вслед.

Н. любил приходить в местный палеонтологический музей и читать на одной из витрин табличку с опечаткой: «ИЕРОДАКТИЛЬ».

Вдоволь начитавшись, Н. мысленно к опечатке прикладывался, а уходя — кланялся.

«Фалеристика — коллекционирование орденов, медалей, значков, любых нагрудных знаков (в том числе почетных, юбилейных, ведомственных, об окончании учебных заведений и т. д.), а также наука, вспомогательная историческая дисциплина, занимающаяся изучением истории этих предметов, их систем и их атрибуцией», — прочитал Н. в Википедии.

— Наука. Атрибуцией... — ступорно повторил он.

Н. вспомнил себя в детстве и как он одно время собирал значки (собирал — это как?.. валялись ли они на тротуаре, смотри под ноги да собирай, дураки теряют знаки?.. ходили ли красные девки за ними в лес с корзинками, агукающе оперно перекликаясь, перебрасываясь вишеньем-малиною, напав на рясную поляну?.. и такой на небе месяц?.. этого Н., хоть убей, уже не мог вспомнить).

— Я любил, Господи, эти значки, Ты же знаешь! И я их собирал. У меня было три — три!!! — альбома в каких-то клеенчатых обложках, со страницами из поролона; и был лист чисто тупо поролона, пришпиленный гвоздями на стену, и туда я втыкал — особенно, осторожно, боково, и такой тихенький скррррррип — все эти значки; и самые тайно любимые, думаешь, какие были? Гербы городов?

— Да ну… — отвечал Господь, — что ж, Я не помню тебя в том возрасте... Переливные у тебя были. Хотя, в сущности, согласись, это же дешевка...

— Согласен! — вскричал Н. — А тогда — это было… было... Таинство, говоря по-Твоему... (Господь хмыкнул и открыл было рот, чтоб что-то уточнить, но закрыл и не стал.) Так повернул — волк! а так — заяц! Так повернул — ну! а так — погоди! Так повернул — Ты близко! а так повернул — далеко! Так повернул — Ты Сальватор! а так — Пантократор! так повернул — Ты милостив! а так — справедлив!..

— Мой ты золотой... — сказал Господь и прижал головенку Н. к Своей груди, стараясь не испачкать его сукровицей, продолжающей сочиться из межреберной дыры. — Мой ты хороший. Фалерист… дитятко.

В порядке очереди Н. подошел к большой торговой тетеньке, облаченной в жемчужно-белесый передник поверх псевдолилового квазипуховика, занимающей собою весь проем окошечка.

— Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! — хрипло, на тонах слегка повышенных, сообщила торговая тетенька.

— А какую вы жизнь принимаете? — уточнил Н.

— Оборотную, используемую вторично! И чтоб была она: чистой изнутри и снаружи и сухой; не имела чтоб сколов; была бы без этикеток и клея; а равно — разложенной по ящикам!

— Вот так-то, — сказал Н. рыжей худой собаке Собаке, которая вторую неделю жила близ его подъезда на крышке канализационного люка, а Н. время от времени выносил ей поесть, за что Собака всякий раз благодарно виляла облезлым хвостом, нюхала и лизала Н. пальцы, улыбалась ртом и принимала деловой вид, суетливо лая на видящихся ей посторонними. — Вот в чем и разница меж человеком и собакой: собака принимает жизнь всякую и без всяких условий.

И собака Собака соглашалась с ним целиком и полностью.

Н. раскрыл тетрадь и написал на чистой странице:

«Встреча с любимыми людьми — это одно, а любовь со встречными людьми — совсем иное». Перечитав, он вздохнул, закусил нижнюю губу и густо-густо заштриховал написанное.

Но кое-что виднелось.

У них давно уж было заведено: ежевечерне, расположившись в продавленном гэдээровском кресле, Ностальжи (иногда сама пописывающая под псевдонимом «С. П. Арнок», но за употребление в беседе с ней слова «пописывающая» однажды, рече молва, вырвавшая собеседнику кадык, так трепетно относилась она к собственному словотворчеству) собирала исписанные Н. листки в пук («Взошел болван семинарист...», вспоминал при этом Н.), перебирала, местами — внимательно прочитывала.

Вот и сегодня. Ностальжи гмыкала, водила ламинированными ногтями по листкам, Н. молчал и потел.

— А вот это, интересно, ты о ком?

— Что?..

— А ничего. А вот тут: «Ни одна принцесса не может всегда какать розами»… а?

— Ннну... Да, я понимаю!.. чо я такой дерзкий… знаю ли кого на раене... Хе-хе! шучу... Ну... Это, в общем... — Так Н. поспешил заполнить неловкую паузу хоть какими-нибудь звуками.

А правильно ли он поступил — мы, конечно, никогда не узнаем.

Н. иронически наблюдал, как Ностальжи роется в своей сумочке, уйдя туда по плечи и время от времени длинно, чувствительно чертыхаясь.

— О Дамская Сумочка, модель мирозданья!.. — пропел Н. на неопределенный мотив. — Архетип ищем?

Косматая Ностальжи вынырнула из сумочки и уставилась на него недвижными яростными желтыми глазами минервиной совы, от горя сошедшей с ума.

— Какой еще архетип?

— Нуу... — осторожно сказал Н., на всякий случай передвигая задом табуретку к дальнему краю стола. — Какой у вас там женщин бывает архетип... Например, Маленькое Черное Платье. У каждой женщины в ее Дамской Сумочке должно быть ее Маленькое Черное Платье.

— Нет. Большой Серый Пиджак, — сдавленно выговорила Ностальжи.

— О! мадам феминистка?.. — продолжал было Н., ловко увернувшись от Дамской Сумочки, пущенной ему в физиономию, по бессмертному булгаковскому примечанию, метко и бешено.

И страсть, как свидетель, поседела в углу.

Дочку Ностальжи зовут Ляля, Ляле пять.

Стремительно, как несомая ветром Мэри Поппинс, летя на работу, Ностальжи попросила Н. посидеть с временно отлученной от садика Лялей — у Ляли какие-то гланды, а у Н. как раз отгул.

— Ну что, почитаем сказку? — бодро сказал Н.

— Не знааю... — Уйдя в глубины кресла и подрыгивая босой ногой, Ляля искоса снизу сквозь челку внимательно глянула на Н. и опустила глаза.

— Нуу... Ты что же, не любишь сказки? — озадаченно спросил Н.

— Не знааю... — Ляля изогнулась, вытащила из-под себя бархатного, которому Питер бока повытер, ослика с заштопанным пузом, помяла перекатывающиеся внутри ослика остатки гранул наполнителя, натянула ему уши под подбородок и сделала старушку.

— Но ведь сказки — это классно! — бодро сказал Н. — Там всегда все заканчивается хорошо! Да же?

— Даа... — ковыряясь с осликом, протянула Ляля. — А мне грустно...

— Грустно? Отчего это?

— А что заканчивается хорошо... Что хорошо только в конце. И что как только хорошо, так всегда — конец.

На это Н. не нашелся что ответить.

Однако, что бы там ни глаголила истина устами данного младенца, день надо было как-то скоротать, и он таки откашлялся и раскрыл книжку.

На ночь Н. читал «Лествицу».

Во сне ему привиделась эта лестница, похожая на ботичеллиеву воронку, отверзтую внутрь человеческого естества, а сам Иоанн, игумен горы Синайской, был Вергилием: по главам-ступеням страстей — вниз, по главам-ступеням добродетелей — вверх. «Зачем ты написал эту книгу таким архаическим языком? Я не монах, и мне страшно ее читать!» — спрашивал у Иоанна Н., а тот, весь коричневый, ссохшийся, но изнутри, под глянцевой корочкой аскезы, медовый и лучащийся, как финик, вздыхал и говорил: «Да ничего я не писал. Я только включаю свет здесь, на лестнице — а видишь самого себя в этом свете ты сам. И решаешь, оставаться тебе или выползать, тоже ты…», и плоской иконописной дланью указывал на большой, в пятнах ржавчины, железный рубильник.

Н. вспомнил картинку в посте из фейсбука: под водой два аквалангиста сидят в защитной клетке, а снаружи плавает акула и говорит: «Выходите из зоны комфорта, измените вашу жизнь!», и комментарии типа «ага, щас». Повернувшись на бок, Н. уснул снова. На этот раз приснилась ему темная толща воды, и клетка комфорта, и собственная асфиксия, и страх, и эта самая акула; потом, пристально вглядевшись, Н. понял, что это не акула, а совсем другая рыба или даже — Рыба, примерно та самая, из которой когда-то Иона вышел совсем другим человеком, а именно — самим собой.

Н. зашел на кухню, наполненную паром, чадом, запахами свежеиспеченных куличей, свежекрашеных яиц и булькающего на плите студня, и заглянул в холодильник. Подсвеченная пустота гудела ровно.

— Велик день тоя субботы, — сказал Н. и закрыл холодильник.

Ностальжи, шинкующая лук, знала, что изъясняться церковнославянскими цитатами Н. начинает в минуты особой туги и предельного над собою смирения, и промолчала.

— В день тоя субботы еды-то вокруг много, а пожрать нечего, — по-русски уточнил Н., обращаясь как бы к мирозданию.

Просунувшая часть рыла в ту же кухонную дверь собака Собака — услышав голос Н., воспряла: «Наши в городе!» и в четвертый раз попыталась проникнуть в запретное пространство кухни — как бы негласно соглашалась с ним; черный ее соплеватый нос в розовых плешинах подрагивал от голода и удалой трусливой отваги.

— Кто не дает-то. Открой зеленый горошек, — ровным голосом, щелкая ножом по доске, сказала Ностальжи.

— Горошек!.. Очи мои изнемогосте от поста, — отвечал Н. и дрогнувшим голосом пояснил: — Видеть ваш силос уже не могу.

— Это колени изнемогосте от поста, — все так же ровно отвечала Ностальжи, и ровность эта приобрела уже нехороший оттенок. — А очи — они изнемогосте от нищеты. Образованец.

И глаза ее наконец стали медленно подыматься от ножа и доски; приготовленная Н. цитата про Марфу-Марфу и куличи мнози замерла в горле его; едва успел он ногой выпихнуть из кухни собаку Собаку и вместе с ней исчезнуть, пока эти глаза не поднялись окончательно.

Ностальжи знала по опыту: когда в дверь звонят в полвторого ночи — лучше открыть.

На пороге стояли двое. Точнее, один: Н. стоял, а Костя Иночкин висел у него на плече — глаза заплыли синяками, на скуле засохла кровь, рукав куртки полуоторван...

— И где вы были? — спросила Ностальжи, обрабатывая Костины раны перекисью водорода из бутылочки.

— Да, понимаешь, я сам в шоке... Ничего такого, понимаешь, зашли тут в паб пива выпить...

— В какой паб?

— Да тут у вас на углу... Ну, недавно открылся...

— В «Дракарис»?!

— Да, вроде так называется...

— Вы с дуба упали?! Там же фанаты «Игры престолов» тусуются!

— А что такого-то? Мы тихо зашли, спросили чего подешевле… козела пару старопоповицкого... Вокруг — нормальные вроде люди, никаких там нефоров, женщины в основном, библиотекарского вида, бальзаковского возраста...

— И что вы сделали?

— Да ничего мы не сделали! Сидели, пиво пили... За соседним столиком две дамочки разговаривали... про драконов... Обсуждали, как у разных видов устроены огненные железы и за сколько времени можно сжечь Дубровник скандинавским драконом, а за сколько — китайским...

— И?

— И Костя просто решил сказать доброе слово... Поднялся, улыбается этак светло и говорит: милые дамы, ну не будем же ссориться, ведь ваш сериал, в конце концов, — это же просто сказка, вымысел! И тут началось, ты себе не представляешь...

— Я не представляю? Я как раз представляю. Идиоты... Купили бы пива и пили дома, так нет же!.. Давай его на тахту в комнату. Да осторожно, не бревно тащишь! Вот так... клади.

Н. присел на край тахты:

— Нет, я все понимаю... Но откуда такая жестокость?

— «Жестокость»!.. Скажи, он как это говорил? Ну, про сказку?

— Да как. Нормально говорил. Без наезда, не нагло, он и не пьяный был совсем. Мирно говорил… тихо, кротко.

— Вот именно! Тихо, кротко — значит на правду претендовал! Лучше бы он их матами обложил, им бы не так невыносимо было!.. — И, махнув рукою, второю Ностальжи подхватила, выходя из комнаты, тазик с водой и размокшими клоками ваты.

Н. сидел у дома на лавочке. Смеркалось; микрорайонный дождь моросил, переставал, начинался снова. Два из шести фонарей лили во двор жидкое свечение.

Молодые люди на соседней лавочке беседовали:

— Смори, Волоха! Дедухан с шестого подъезда какой молодец. Опять на турник пошел.

— Физкультурник, чо. Ветеран. Треники зачотные у него.

— Бэтмен.

— Спи спокойно, родимый Готэм. Аххахахаха.

— О, смори, смори!.. висит.

— Чо-то не шевелится… пойдем посморим, на чем он там держится ваще?

— Чо-то он там помер, в натуре… пойдем, ага.

Н. подошел к скамейке, на которой сидели молодые люди, взял газету, стряхнул с нее семечковую шелуху, прочел: «Советский Союз держался на христианской парадигме».

Было жарко; решили сделать лимонад. Н. нарезал лимонов и затолкал их в трехлитровую банку.

— Прежде чем залить лимоны водой, подави их, — сказала Ностальжи.

— Это не творчество, а перекладывание кубиков, — сказал Н. лимонам. — Вы просто перебираете отходы речи, подобно рекламщикам, обслуживающим транснациональные корпорации. Все креативное пространство в этой поэтической области давно заняли собой Лукомников и Гуголев, а вы все умрете.

Подавленные, лимоны молчали.

— Батюшка, а праведники же в Царство Небесное попадут? — ни с того ни с сего спросил Н.

— Ну да. А грешники — в ад.

— Ага... А поэты?

— Ну... они попадут в лонг-лист премии «Бронзовая лира России».

Некоторое время они шли задумавшись; сопровождавшая их в прогулке собака Собака нюхала пометы на углах и напрягала ум, пытаясь вспомнить название мультфильма «Все псы попадают в рай», но так и не вспомнила, потому что мультфильмов отродясь не смотрела.

Батюшка поделился с Н. своими узкопрофессиональными заботами:

— Понимаешь, терпел я, терпел, да и думаю: эххх, однова живем!.. И взял вчера на литургии прочитал народу евангельское зачало не по-церковнославянски, а по-русски. Тайнообразующе, разрешения не спрашивал... Просто взял Новый Завет в обычном синодальном переводе, да и прочитал.

— И как?

— А никак. Никто ничего даже не заметил...

Батюшка горько вздохнул; Н. тоже вздохнул — не горько, а так, для поддержания разговора.

— А Апостола по-русски?..

— Ой нет! Это нет. — Батюшка замотал лицом.

— А чего?

— Да видишь ли... Евангелие, оно еще как-то на слуху. А апостольские послания — их вообще не поймут... Я их сам-то не понимаю, если честно...

Батюшка был честен, чего греха таить.

«Был честный фермер мой отец», — повторял про себя Н., идя домой.

Время от времени на Н. находил стих, и он переводил верлибры современных европейских поэтов, переводы порой показывал друзьям.

Костя Иночкин, прочитав, одобрительно мычал:

— Нуу, что... Хорошо. Поэзия ведь, как сказано, и должна быть глуповата.

— «Прости Господи» забыл добавить, — обыкновенно уточняла Ностальжи.

— Баночка из-под гуталина. Гуталина, Карл! Обалдеть, — сказал Н., вертя в пальцах жестяную круглую баночку, местами меченую пятнами ржавчины.

— Раритет, — с чувством произнесла Ностальжи, забрала у него баночку, кинула на единицу и стала пошоркивающе подскакивать на одной ноге, подталкивая баночку из квадрата в квадрат.

— Игра в классики — это женское отношение к миру, — сказал Н.

— А мужское какое?

— Игра в ножички.

— И в чем разница?

— Прежде всего в том, что для классиков нужен асфальт. А для ножичков — живая, черная, жирная земля. Мать сыра земля. Которую так сладко завоевывать и делить... Заступ!

И впрямь, Ностальжи, пока слушала, наступила на черту. Плюнув с досады, она передала баночку Н.

Он метнул жестянку на очерченный мелом квадрат асфальта, неуклюже скакнул и, разумеется, тут же попал в небо.

— Вкус оливок я помню с детства, — сказал Н.

— Нехилое у тебя было советское детство!.. — ухмыльнулась Ностальжи. — Оливки!..

— Ну, не то чтоб, — смущенно уточнил Н. — Я просто в детстве, когда рисовал, часто жевал лакированный цветной карандаш томской карандашной фабрики.

Н. открыл дверь.

Костя Иночкин бахнул хлопушкой ему в лицо и проорал:

— С Новым годом! С новым щастьем!

Н., утирая лицо и отряхивая волосы, пробурчал:

— Ну да… со старыми дырами... Так бабушка моя говорила.