ТЕНЯМ ОТВЕТ

*

ТЕНЯМ ОТВЕТ

Михаил Гронас. Краткая история внимания. Стихи. М., «Новое издательство», 2019, 68 стр.

Сейчас, в конце ноября 2019 года, на книгу Михаила Гронаса, вышедшую меньше месяца назад, вышло три рецензии, или столько я нашла в интернете. Все три — работы Льва Оборина^[1], Игоря Гулина^[2] и Василия Бородина^[3] — акцентируют внимание на том, что это вторая книга поэта, вышедшая через 18 лет после первой, ставшей знаковой и революционной для отечественной поэзии начала нашего века, и оттого книга очень долгожданная. И действительно, об этом нельзя умолчать — само ожидание, вытянутое напряженное молчание — молчание поэта не для себя, разумеется, а для нас, читателей, молчание точечно, пунктирно прерывающееся, и этим еще больше подогревающее ожидание: например, публикация пяти стихотворений Гронаса в приложении к газете «Коммерсант»^[4] в 2009 году тоже воспринималось как огромное, своего рода тихо-громкое событие, может быть, субкультурное, как и почти любое поэтическое событие сегодня, но тем не менее в моей ленте фейсбука перепосты этой подборки шли один за другим, и спустя десять лет я это помню, и стихи эти помню, и в книге их сразу узнала — итак, само это прерывистое молчание, само голодное наше ожидание вчитывается сегодня в текст книги «Краткая история внимания», и внимание это оказывается нашим вниманием тоже, хотя уж этого автор точно не имел в виду, и, конечно, к этому примешивается страх разочарования (спойлер: не разочаровалась).

При этом надо отметить, что «Краткая история внимания» — очень тонкая (в обоих смыслах, и каламбур не намерен и скорее был нежеланен) книга, даже и не для восемнадцати лет написания, а, скажем, для четырех довольно маленькая. И это бы могло разочаровать. Но нет. Гронас — поэт неплодовитый, поэт, как уже было сказано, точечный, скупо роняющий слова, цедящий мир по каплям, и его книга только такой и могла быть. В этом — не только в этом — он смыкается с еще одной знаковой фигурой современной отечественной поэзии, уже ушедшим Григорием Дашевским, оставившим после себя несколько десятков стихотворений. Григорию Дашевскому и посвящена «Краткая история внимания».

Однако, открыв книгу, с первых же строк обнаруживаешь образную, мировоззренческую — и мир, и зрение здесь совершенно в прямом смысле, проступающие насквозь сами собой, — близость со стихами скорее не Григория Дашевского, а другой знаковой фигуры современной поэзии — Михаила Айзенберга.

Книга открывается следующим стихотворением:

лети меня свет

теням ответ

и ветра ветошь

за окном забывают как будет утро

и я подсказываю первую букву

ни на да

ни на не

ни на и

непохоже

мироздание

ни на бы

ни на будто

снова в комнате я никак не вспомню те слова

которыми там за шторами сотворил я утро

лети меня свет

Первая читательская ассоциация — понятно, что моя, а не вообще — программное стихотворение Михаила Айзенберга:

надо мне собою стать

надо мне собой остаться

чтобы по полу кататься

пыль густую собирать 

в пыль густую собираться

в пустоту летит жетон 

пустоту берет на веру 

стук картона о картон 

стук фанеры о фанеру 

стук металла о металл

если б в ком меня слепили 

я б по комнате летал 
только воздух легче пыли^[5]

О свете здесь ни слова, зато полета достаточно, но главное — очень близкая структура воздушности, физиологическая проницаемость и взаимопроницаемость вещного мира и человека в нем; впрочем, свет — и в том же контексте — и у Михаила Айзенберга оказывается ключевым образом: «Свету хочется болеть. / Вышел месяц без лица», «рваный какой-то крик / лунный как будто блик / или там где совсем черно / свет какой-то из ничего», «свет не проходит в щели». Словом, намеренно или нет обращаясь к стихам Айзенберга или вовсе обращаясь к ним исключительно в воображении рецензента, Михаил Гронас все равно так же раскрывается как поэт структур, поэт осязаемого зрения — и в книге «Краткая история внимания» гораздо больше, чем в книге «Дорогие сироты»; собственно, внимание — это и есть зрение или хотя бы наполовину. В поэзии Михаила Гронаса глаз становится инструментом этики, и, пожалуй, именно в этом специфика его во всех смыслах взгляда.

Основной нерв книги — зрительный, ключевой образ — зрение как выход на свет за границу тела. Именно как побег это обозначается в одноименном стихотворении:

через карниз расти из почки

тянись вставая на носочки

не вниз, а к неподвижной точке

туда где сходятся орбиты

звезда хвостатая горит

и да и нет в единый слиты

светоответ

_{(«Побег»)}

«Сознание — стекловидное тело», — говорит Михаил Гронас, и еще говорит: «войдя в зрачки теки теки по руслу их реки до устья»; образ глаза так или иначе возникает почти на каждой странице, так что в какой-то момент даже возникает вопрос: уж не апелляция ли «Краткая история внимания» к батаевской «Истории глаза», но нет, все-таки нет — наверное или конечно. Важным оказывается и зрение с закрытыми глазами — не только внутрь себя, но и за стены отпущенного зрительного коридора, причем очередной — внутрь — разворот стекловидного тела также — и тем более — совершается все тем же стекловидным телом:

закрыты глаза

но за ними видней

живущее за

и зовущее вне

сквозная дыра

но из этой дыры

сознанье глядится

в пустые миры

Этическая позиция «Краткой истории внимания» тоже оказывается увиденной, зримой. Ярче всего связь этики и зрения проступает в предфинальном, почти резюмирующем стихотворении сборника:

Небо не то и темнота не та

На теплой круглой слезе стоит и боится упасть

Кто, скажи мне, кто

Ктот или кта?

Да, я забываю родство

Но на мне отпечатки

Пальцев твоих, розовоперстый час

Я — городской раствор

Я остаюсь на сетчатке

Я существую сейчас

Внешний мир в буквальном смысле находится на глазах, и запечатленной картинкой, фотографией становится этими глазами, «я» переносится изнутри вовне и снова внутрь, человек сливается с миром, существует здесь и сейчас. Так обозначается стоическое принятие всякой печали («я забываю родство»), то есть еще раз повторяется, подчеркивается позиция «стихов после Освенцима» из стихотворения, вынесенного на обложку, то есть ключевого для прочтения всей книги:

Это стихотворение написано автором ночью.

Это — двадцать три миллиона девятьсот пятьдесят три тысячи сто восемьдесят шестое стихотворение после Освенцима (цифра неточная).

В нем выражаются такие чувства, как тоска по родине, любовь к любимым и дружба с друзьями.

Все это выражено словами.

Новая книга Михаила Гронаса абсолютно стоическая, трагизм первой его книги принимается и одновременно снимается здесь. Лирический герой книги «Дорогие сироты» — Иов и Экклезиаст, причем скорее первый, чем второй: он не с горечью констатирует, но отчаянно жалуется. Сироты, погорельцы населяют первую книгу, потеря мучительна, по она же и составляет смысл жизни, любое новое ценно лишь как символическая замена утраченного, и потому и неценно (бесценно) — воспоминания о былом мучительнее бесприютного настоящего. Жить в несчастье — это значит: жить как должно.

что нажито — сгорело: угли

пойду разгребу золу может найду железный рублик (давно не в ходу) или юлу

в бывшем детском углу а на бывшую кухню не сунешься — рухнет: перекрытия слабые, основания, стояки

мы мои дети мои старики оказались на улице не зная куда и сунуться

впрочем господь не жалеет ни теплой зимы ни бесплатной еды

оказалось, что дом был не нужен снаружи не хуже

и все потихоньку устраивается

наши соседи — тоже погорельцы

они

отстраивают домишко

не слишком верится в успех этой новой возни: они ж не строители а как и мы

погорельцы но дело даже не в том а просто непонятно зачем им дом — будет

напоминать о доме

дома о домах люди о людях рука о руке между тем на нашем языке забыть значит

начать быть забыть значит начать быть нет ничего светлее и мне надо итти но я

несколько раз на прощание повторю чтобы вы хорошенько забыли:

забыть значит начать быть

забыть значит начать быть

забыть значит начать быть^[6]

В новой книге Михаила Гроноса субъектом восприятия мира оказываются уже не сироты и погорельцы, а высшая ступень переживших потерю — мертвые.

…не линии и фигуры а точки и пятна всю ночь в одиночке

во тьмущей считая полушки в уме неимущий не потому

что мертвый а потому что стертый —

никакого трения

ничего не задерживается

медленно скользит по поверхности зрения

во внешнюю тьму

В этом стихотворении из «Краткой истории внимания» мы видим и интонацию, и точку зрения на позицию мертвого, мизерабля: сироты, погорельца, отверженного из зачитанного в детстве романа — близкую к интонации и точке зрения первой книги Михаила Гронаса. Намеченное сходство не случайно, но обманчиво: мертвый-стертый не впадает в отчаяние от своей стертости, это жалоба Иова, но Иова-победителя в вечном своем поражении (и здесь к месту или не к месту вспоминается, прорезается Егор Летов: «— Это знает мое Поражение / — Это знает мое Торжество!»^[7]).

Линия обороны:

Идет наступление небытия.

Сила противника в том,

Что противника

Нет.

Тем не менее следует

Оказать достойное сопротивление,

Раз уж мы оказались

На передовой

Человек — смертен (Кай — человек), вся жизнь — безнадежное сражение со смертью, единственное оружие — существую сейчас. «Краткая история внимания» — книга сухого, чистого мужества, гимна повседневного стоицизма смертного человека.

Об этом пишет в своей рецензии на книгу и Игорь Гулин: «Тексты Гронаса всегда имеют дело с опытом грани, на которой кончается жизнь. Кончается навсегда или временно, мгновенно или постепенно, прямо сейчас или однажды. То, что лежит за гранью,— неназываемо, ему нет места в стихах. Поэтому в них нет трепета, прорыва в неизведанное. Но нет и атеизма, стоического приятия небытия. Нет ни значительности memento mori, ни макабрического веселья. Все эти позиции требуют сиюминутной безопасности, дающей человеку возможность учить и рассказывать, придающей его высказыванию вес. У самого края слова этот вес теряют. Они легки, немного смешны и растеряны. Их звучание сродни даже не смертной судороге, а чесотке (отсюда — скороговорочный ритм стихов Гронаса). Ослабевая, слова требуют внимательности. Возможность писать такие стихи лежит не в желании передать опыт предела, но в близости к языку — не инструменту и не помощнику, а товарищу по передряге телесного существования»^[8].

Второй по значимости после света (ну, это как считать) образ-символ «Краткой истории внимания» — сердце. И сердце же было сердцем предыдущей книги Гронаса, вот одно из самых прозвучавших стихотворений «Дорогих сирот»:

я стою на границе тела и хочу раствориться в сердце

только, сердце, быстрее, быстрее, еще быстрее,

давай кто первый истлеет, отсюда до вон того дома

И в трактовке образа сердца сейчас и раньше особенно отчетливо проступает мировоззренческая, концептуальная разница книг «Дорогие сироты» и «Краткая история внимания». Сердце первой книги — задыхающееся, тленное, загоняющее своего человека к смерти. Сердце «Краткой истории внимания» — полное достоинства средоточие скорбной победы:

Помни о брате, помни о подвиге ратном,

В поле — следы и пометы.

Ночью на ощупь ищу твою тень на асфальте.

В сердце полощется знамя последней победы.

Мы победили, но нас убедили в обратном.

Этой сдержанности, стоицизму отвечает и графика стихов «Краткой истории внимания». Если формальной особенностью текстов «Дорогих сирот» — не всех, но ключевых — была длинная строка, бесконечное захлебывающееся плачем внутренних рифм дыхание, то в новой книги и вытянутая, выбивающаяся из столбика строка, и внутренние рифмы местами сохраняются, однако уже не столь гипертрофированно — говорящий словно прерывает сам себя, свои сетования, смиряется, принимает происходящее.

Евгения РИЦ

^{Нижний Новгород}