ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Алтайская правда», «Горький», «Дружба народов», «Знамя», «Интерпоэзия», «Медуза», «Миртесен», «НГ Ex libris», «Новая газета», «Нож», «Православие и мир», «Радио Свобода», «Русская Idea», «СИГМА», «Системный Блокъ», «Тайга.инфо», «Теории и практики», «Топос», «Эхо Москвы», «Arzamas», «Colta.ru», «Esquire», «Lenta.Ru», «NEWSru.co.il»

Павел Басинский рассказал о Льве Толстом, о гендерной революции. Беседу вела Любовь Карпова. — «Алтайская правда», Барнаул, 2019, 12 августа <https://www.ap22.ru>.

Говорит Павел Басинский, принимавший участие в «Шукшинских днях на Алтае»: «В Германии, Франции и уж тем более в Англии и Америке мощнейшая современная литература. И им достаточно наших Толстого, Достоевского и Чехова как драматурга. Это можно понять, они трех наших писателей приняли как абсолютные мировые величины! Чехова бесконечно ставят везде наравне с Шекспиром. Современные российские писатели пишут на темы, которые иностранцам не очень понятны».

«Происходит ломка патриархальной цивилизации, которая существовала веками и выработала свою культуру. Русская литература XIX века во многом патриархальна, и очень многое сейчас прочитывается по-другому».

«Борьба за чтение обречена». Галина Юзефович о книгах в эпоху интернета, мастриде и «нерезиновой» школьной программе. Беседу вела Дарья Кёльн. — «Православие и мир», 2019, 9 августа <http://www.pravmir.ru>.

Говорит Галина Юзефович: «Литературные премии, как мне кажется, феномен (или, если угодно, реликт) XX и первого десятилетия XXI века. Их значимость падает. Причина в том, что люди перестали реагировать на месседжи, обращенные ко всем, urbi, так сказать, et orbi, на глобальную повестку. Повестка сегодня становится все более и более дробной, частной, индивидуальной, поэтому каждый человек теперь сам себе литературная премия».

«Такие книги, которые формируют основы нашей повседневной коммуникации, без их понимания нам всем будет сложновато жить. Например, слово „экспеллиармус” вошло в культурный контекст так глубоко и основательно, что человек, который совсем не в теме, выглядит странно и чувствует себя потерянным. Этих книг на самом деле очень немного. В России значительная часть входит в школьную программу: все знают, отчего умерла бедняжка Муму, и это, наверное, действительно важно».

«Главное, что нужно знать про школьную программу — в нее ничего нельзя добавить. Она не резиновая. У нас и так сейчас дети должны проходить „Войну и мир” за месяц. Это непосильная нагрузка. Когда люди начинают говорить: „Давайте в школьную программу добавим еще что-нибудь”, возникает вопрос — а что уберем?»

Инна Булкина. Риск — идти против течения. — «Знамя», 2019, № 8 <http://znamlit.ru/index.html>.

«Но коль скоро наш предмет — литература, то вся ее история предполагает нарушение конвенции: что такое „Мертвые души”, „Руслан и Людмила”, да хоть и „Житие протопопа Аввакума”, как не нарушение конвенции? Правда, сегодняшнему читателю нужно объяснять, в чем это нарушение состояло, а читателю-современнику объяснять не надо было, для него это было и так очевидно. Если мы говорим о риске как очевидном нарушении конвенции, причем — и это важно — очевидном для среднего читателя/зрителя, — то акционизм — самый простой и прямой путь, не требующий от читателя/зрителя специальной подготовки. В конце концов, читатели „Руслана и Людмилы” понимали, в чем именно состоит хулиганство молодого поэта и почему эта поэма — скандал. Литературный скандал, не какой бы то ни было иной, — ведь когда Пушкин в театре эпатировал общество портретом Лувеля или обмахивался париком как веером, он был акционистом, а хулиганская сказка-пародия — это литературная история и другого порядка „риск”».

«Сама по себе идея, что „все позволено” и это, мол, отменяет эстетический риск как таковой, кажется, не самая глубокая. Но есть другого порядка идея, которая представляется мне важной. Это давние стихи Давида Самойлова, написанные после смерти Ахматовой, они короткие, я приведу их полностью:

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

Это не про то, что вот, мол, были большие литературные „авторитеты”, а теперь их нет, и некому нам запретить что бы то ни было. Это именно про „опустевшее помещение”, про конец большой литературной истории, про смешение, умаление величин и отсутствие стыда за свое несовершенство, „несоответствие должному”. Наверное, исчезновение риска как осмысленной эстетической категории — обратная сторона этой пустоты, когда некого и нечего стыдиться».

«Риск в том, чтобы делать непопулярные вещи, а не писать популярные постельные биографии (Лили Брик, да!), потому что это стыдно, хотя, наверное, легко и приятно, и издателю нравится».

Литератор и критик Александр Гаврилов — о Набокове, Янагихаре и о том, почему с возрастом чтение становится роскошью. Текст: Лиза Биргер. — «Esquire», 2019, 21 августа <https://esquire.ru/articles>.

«Моя „книга навсегда” — это „Винни Пух”. Когда читаешь его в первый раз — это история про медвежонка и его приятелей, очень ярких и характерных. Когда читаешь второй раз — это история про мальчика и его игрушки, про начало школы и последнее лето детства. А когда перечитываешь его взрослым, то видишь историю про отца, который смотрит на мальчика и его игрушки и пытается представить, что там творится внутри их сложного общего мира. Это в чем-то похоже на „Денискины рассказы” Драгунского (вот тоже гениальный, на мой взгляд, текст). Всякий раз, как увижу Дениса Викторовича Драгунского, вспоминаю, как папа смотрит на Дениску, выкатывающегося на велосипеде в коридор их огромной квартиры, и замечает, что сидит он „как-то обезьяновато”. Такое смещение оптики — это и есть взросление читателя».

«Мне кажется, все читатели делятся на читателей „Винни Пуха” и читателей „Муми-троллей”. В детстве я просто дико любил обе, но смутно, ничего себе не объясняя, чувствовал, что они в чем-то несовместимо разные. Сегодня я вижу здесь принципиальную разницу между англосаксонской культурой, построенной на следовании правилам и традициям, и нордической культурой, которая вся про понимание себя. В этом смысле „Винни Пух” — это великая книжка XIX века, а „Муми-тролли” — уже целиком из ХХ, учебник для начинающего хиппи, где нет никакого выстраивания сложных социальных отношений между не очень друг другу понятными и не очень друг другу открытыми участниками сообщества, а есть только предельное взаимопроникновение. Даже апокалиптические видения (как „Муми-тролль и комета”), даже столкновение с чуждым и страшным (как „Шляпа волшебника”) — это всё про любовь, близость, про оладушки Муми-мамы и все зверюшки закрутили бантиком хвосты».

Лилия Газизова, Сергей Шабуцкий. О гармонии, боковых тропинках и поэзии, стоящей за текстом. — «Интерпоэзия», 2019, № 2 <https://magazines.gorky.media/interpoezia>.

Говорит Сергей Шабуцкий: «Для меня мейнстрим — это такая условная граница, вертикальная линия, справа и слева от которой находится спектр того, что я готов воспринимать как поэзию. То есть, влево по оси „х” идут всевозможные, скажем так, авангардные практики, и чем они дальше от центра, тем они труднее для понимания и требуют все большей авторской и читательской подготовки. А вправо от этой вертикальной линии находится „традиционная поэзия”, в которой тоже пока еще можно делать открытия. Понятно, что чем дальше вправо от условного центра, тем меньше открытий, тем больше штампов, и в пределе это уже не поэзия. Но пока предел не достигнут, там тоже может быть много интересного. Короче говоря, для меня мейнстрим — это не то, что сейчас модно, не сегодняшняя магистральная линия, которой придерживается большинство пишущих, если таковая вообще существует. Это, скорее, некий центр масс. <...> Ну, чтобы не быть голословным, это стихи Марии Галиной. Или, например, Линор Горалик. Мне кажется, что это мейнстрим в том смысле, что он лежит как раз посередине между левым и правым спектром, между экспериментом и традицией. Вот это для меня мейнстрим».

«Находки могут быть совершенно в разных областях. Например, если взять стихи Анны Логвиновой, там поэзия устроена так, что она содержится между любыми элементами, ее можно только почувствовать, но ткнуть и сказать, где она есть, невозможно. То есть это поэзия, стоящая за текстом».

Линор Горалик о везении и боли, об Израиле и России. Интервью. Беседу вела Алла Гаврилова. — «NEWSru.co.il», 2019, 9 августа <http://www.newsru.co.il>.

«То, что обычно пишут в период между 12 и 25 годами, я писала в период с 23 до 25 лет, и тексты эти были совершенно чудовищны, — потому что, как это бывает довольно часто с подростковыми текстами (а они, несмотря на мой возраст, были подростковыми), я писала, чтобы произвести впечатление на друзей и знакомых. Но мне повезло в очередной раз, — я поняла две важных вещи: во-первых, когда я пишу, со мной происходит нечто очень важное и не имеющее отношение к дружеской похвале; я хочу этого еще и всерьез; а во-вторых — я поняла, что хочу писать хорошие тексты. И мне сразу было понятно, что между „производить впечатление на всех подряд” и „писать хорошие тексты” лежит неприятная пропасть: эти две вещи несовместимы. Поскольку уже существовал интернет, появились люди, которые хвалили мою писанину, и я понимала, что они не будут хвалить то, что я действительно хочу делать. Так и произошло, и меня это полностью устраивало».

«Маркетинг, ювелирка, Заяц ПЦ, — все это про то, как человек взаимодействует с повседневностью. Как живой человек в этой повседневности выживает. Я живу с постоянным чувством, что быть человеком довольно невыносимо, — и тот факт, что каким-то образом мы все умудряемся каждое утро просыпаться и выживать до вечера, для меня поразителен. Поэтому, что бы я ни делала, меня интересует именно этот невероятный факт. Скажем, курс по теории моды, который я читаю в Вышке, называется „Повседневный костюм и идентичность”: он ровно про то, как люди каждый божий день справляются с одеждой, решая с ее помощью фантастической сложности коммуникационные задачи и при этом не трогаясь умом».

Грань дозволенного. Владимир Аристов, Дмитрий Бавильский, Ольга Бугославская, Евгений Ермолин, Елена Иваницкая, Борис Кутенков, Александр Марков, Валерия Пустовая. — «Знамя», 2019, № 7.

Говорит Дмитрий Бавильский: «Литература — это право на неудачу. Эстетический риск связан ведь не со степенью авторской радикальности, но с количеством подлинности. Кажется глубочайшим заблуждением, что эстетический риск — это откровенность и тематическое расширение, включающее какие-то табуированные доселе области человеческого существования (о, а включу-ка я в роман девушку, писающую на могилку своего возлюбленного, поскольку этого никто не делал): однажды мы с Дмитрием Александровичем Приговым обсуждали, что искренность в искусстве — первый признак его непрофессионализма. Чаще всего желание удивить (и тем более — шокировать) скрывает скудость ума и ограниченность творческих возможностей. Экзотика легко попадается в поле зрения нетренированного глаза, гораздо интереснее увидеть нечто новое в обыденном, обычном, заезженном, знакомом. Добавить хотя бы микрон свежести, лишний градус или ракурс интенции к тому „слову, что знают все”. Высший творческий класс — это и есть умение отыскать неформатное в том, что находится на расстоянии вытянутой руки, а не ехать за ремой за тридевять земель».

Анна Грувер. Пламя цветов. — «Знамя», 2019, № 7.

О книге: Оксана Васякина. Ветер ярости. М., «АСТ», 2019.

«Это речь, прорастающая из бетона и железа молчания, речь, транслирующая заглушенный ладонью патриархата вопль. Матери, сестры, любимые — живые мертвые, они восстают из этой речи, наконец получив возможность высказаться и быть услышанными».

«Мир Усть-Илимска, города, в котором прошло детство Оксаны Васякиной, становится посткатастрофическим миром, где среди всеобщей оставленности прорастают дома, пустыри у почты, магазины, школы, рынки („…теперь у меня есть своя маленькая Сибирь длиною в несколько страниц”). Эта зона детства, которая должна быть утопической, эдакий покинутый эдем видится зоной отчуждения. Вспоминая цикл о родном городе Омске „Космический проспект” Галины Рымбу и собственный — „Когда мы жили в Сибири” — Оксана говорит: „У всех есть необходимость реконструировать, понимать что-то про то, как мы устроены, но единственный ключ к внутреннему понимаю — поход в свое еврейское местечко [речь о романе Марии Степановой «Памяти памяти» — А. Г.] или в свою Сибирь. И мы туда ходим и там находим себя. Если пару-тройку лет назад всех беспокоила травма, сейчас все начали думать о памяти”. О памяти, о родстве, о боли. „И обо всех забытых лицах”, как писал Томас Вулф».

См. также рецензию Марии Малиновской в этом номере «Нового мира».

«Женщины гораздо смелее в литературе»: писательница Евгения Некрасова о детском одиночестве и феминистской поэзии. Беседовала Маргарита Логинова. — «Тайга.инфо», Новосибирск, 2019, 15 августа <https://tayga.info>.

Говорит Евгения Некрасова: «Как выяснилось, многое, о чем я пишу, есть в фемповестке. Некоторые люди у меня с большой осторожностью спрашивают: „А вы специально ‘Калечину-Малечину’ такой феминистской сделали?” Не специально, но, когда мне было 18−19 лет, меня обзывали феминисткой, в смысле обвиняли в этом. И я, конечно, разделяю феминистские взгляды, просто я не активистка. Для меня максимум активизма — это написать текст, а, например, Оксана [Васякина] и Даша Серенко берут и делают что-то еще. Мне кажется, что феминизм — это некоторый ответ на происходящее. Почему женская литература (проза я имею в виду) в последнее время так заметна? Ксения Букша, Наталья Мещанинова, Ольга Брейнингер — в их текстах нет прямых феминистских высказываний, при этом они все абсолютно феминистские».

Известный ученый-филолог рассказал о стереотипах и спорах в литературе. Записал Сергей Мансков. — «Алтайская правда», Барнаул, 2019, 11 августа <https://www.ap22.ru>.

Говорит Владимир Новиков, принимавший участие в конференции «Алтайский фронтир В. М. Шукшина» в рамках «Шукшинских дней на Алтае»: «Высоцкий — последний русский поэт, которого цитировал весь народ. Как-то приятель спел мне „народную” песню „Я однажды гулял по столице”. Мне этот песенный текст очень понравился, но долго еще чистое юношеское сознание не находило расшифровку строке „И отдамся по сходной цене”. Потом я узнал, что это песня Высоцкого, и теперь вот уже сорок лет исследую его биографию и поэтическое наследие».

«Дмитрий Быков прочитал в прошлом году лекцию „Высоцкий как еврей”. Ее легко можно найти на YouTube. Я же уверен, что для Высоцкого, который был евреем на четверть, эта тема не была актуальной. Он никогда не стриг купоны на национальном вопросе. Вениамин Смехов рассказывал, что Владимир Семенович всегда уходил от этого вопроса. Ровно таким же образом он не был и в русском национальном лагере. Не было необходимости в декларациях. Декларациями были песни».

«Искусство легких касаний»: выходит новая книга Виктора Пелевина!!! В ней русские хакеры распространяют толерантность в США. — «Медуза», 2019, 22 августа <https://meduza.io>.

О книге Виктора Пелевина «Искусство легких касаний» рассказывает Галина Юзефович: «За последние пять лет, со времен „Любви к трем цукербринам”, мы привыкли ежегодно получать от Пелевина самый точный и емкий анализ важнейших тенденций и настроений в обществе за прошедшие двенадцать месяцев (вероятно, определив жанр „Искусства легких касаний” как дайджест, Пелевин имел в виду, помимо прочего, высказаться и на этот счет). Выбор писателем ключевой темы для каждого следующего романа („искусственный интеллект, гендер, современное искусство” в „iPhuck10”, „#metoo” в „Тайных видах на гору Фудзи” и т. д.) фактически стал аналогом премии за главный общественно-политический тренд года. Из писателя в строгом смысле слова Виктор Пелевин превратился в универсального эксперта, каждый год в конце лета выходящего к публике и с большим или меньшим успехом растолковывающего российскому населению, что же такого с ним, населением, произошло за отчетный период».

«Однако не стопроцентную точность попадания в нерв года вполне можно было бы пережить, если бы не утомительная и довольно нехарактерная для Пелевина многословность. Две трети густейшей непролазной метафизики (культ Разума во времена Французской революции, причудливые офорты Гойи, древнеегипетская космология, масонские учения и так далее до бесконечности) оказываются совершенно не нужны для объяснения главной идеи, а псевдодетективный сюжет выстроен настолько слабо, что фактически тонет в побулькивающей словесной массе. Эта избыточность рефлексивна — Пелевин позволяет себе мягко иронизировать по ее поводу прямо внутри текста, однако читателю это послужит слабым утешением».

Истории Линор Горалик. Автор и собиратель историй — о том, почему они так важны. — «Colta.ru», 2019, 6 августа <http://www.colta.ru>.

С разрешения Центра Вознесенского, где состоялась встреча Линор Горалик с читателями, Colta.ru публикует фрагменты ее выступления.

«Я — динозавр, представитель текстоцентричного мира. Мир гораздо визуальнее, чем то, к чему я готовилась и к чему привыкла. Я — человек, который постоянно переживает, что он мало смотрит YouTube: это плохо, по-настоящему плохо, мимо меня проходит огромный пласт современной культуры, но я привыкла в основном читать буквы. Мне кажется, будет как всегда — в культуре действие не равно противодействию, но провоцирует противодействие. Мне кажется, что появится некоторый откат к старым форматам, к доморощенному текстоцентризму, к появлению теплых ламповых медиа, интерес к старым формам. Я не думаю, что это будет огромный тренд, но это займет определенное место».

«У меня есть подозрение, что это эволюционный механизм, который заставляет нас интересоваться частной жизнью других людей. Потому что это повышает наш опыт, нашу безопасность и наше умение ориентироваться в социальных ситуациях. Я подозреваю, что это так же важно, как, например, сплетничать (это, если я не ошибаюсь, тоже эволюционный механизм). Мы так учимся, мы так лучше ориентируемся в социуме, мы так вырабатываем приемлемые и неприемлемые паттерны поведения».

Юрий Каграманов. Как поменять судьбу. Заметки о современной апокалиптике. — «Русская Idea», 2019, 16 июля <https://politconservatism.ru>.

«Ночные ветры, дующие с западной стороны, главным образом из Соединенных Штатов, и с южной, из некоторых мест Ближнего Востока, рождают в нашей среде настроения, которые принято называть апокалиптическими (особенно это относится к молодежи). Дневной отсчет времени — от некоторых основополагающих событий (Сотворение мира, Рождество Христово) исподволь вытесняется ночным — от Конца. В настоящей статье речь пойдет о западных ветрах».

«Произошло, как говорят, „раздвоение Апокалипсиса”: на тот, что должен совершиться по воле Бога, и другой, который человечество может устроить само себе как будто „в порядке самодеятельности”. Но во втором случае говорить об Апокалипсисе некорректно: потому что никакого Откровения в итоге не ожидается. Ожидается только глухая стена „Острова мертвых” (имею в виду знаменитую картину Беклина)».

«Чтобы осуществить их [рекомендации Римского клуба], требуется генеральная переверстка взглядов, что будет делом очень нелегким. Как ни трудно было „расшевелить” мир традиции, еще труднее будет заставить современный, разогнавший себя мир „угомониться”. Чтобы остановить рост и добиться „отрицательного роста” (есть такой странный термин), надо прежде убить идею роста. А идея роста — производное от идеи прогресса. А прогресс с течением времени стали понимать, как движение по лестнице, ведущей вверх и в какой-то момент обрывающейся в никуда. Об этом можно было не думать, пока последняя ступенька была далеко. Но сейчас она уже близка, рукой подать, и пришло время разобраться, где действительно прогресс, а где, как выразился Розанов, „наследили и надо подтереть”».

См. также: Юрий Каграманов, «Ветер тучи собирает. Еще о положении в США» — «Новый мир», 2019, № 5.

Лев Копелев, Георгий Владимов. «Литература существует, как двуконь». Публикация, вступление и комментарии Светланы Шнитман-МакМиллин. — «Знамя», 2019, № 7.

Беседа Льва Копелева с Георгием Владимовым 14 декабря 1983 года.

Говорит Георгий Владимов: «Трижды я встречался с Солженицыным, и трижды он представал передо мной совсем другим человеком. Помню, в первый раз это было в 1968 году, летом. Я уже выступил за него, и мы переписывались, но еще не виделись. И он пришел в тот знаменательный день, когда из „Граней” поступила телеграмма о том, что Виктор Луи передал за границу „Раковый корпус”. И Твардовский вызвал Солженицына. Именно в этот день мы с ним встретились в „Новом мире” и познакомились. Я сидел у Софьи Ханаевны и ожидал, когда освободится Твардовский. По поводу романа я приходил, продлевать договор на год. Вошел человек, высокий, в темном костюме, величественный. Мне он показался ростом с дверь. И я почему-то сразу понял, что это Солженицын, хотя Софья Ханаевна, не отрывая головы от машинки и продолжая печатать, небрежно ему отвечала. Она, видимо, очень переживала, потому что Твардовский шумел по поводу этой телеграммы. А она всегда принимала сторону Твардовского, и честно была недовольна Солженицыным. Она очень небрежно говорила ему: „Александр Трифонович занят!” — „Когда освободится?” — „Не знаю!” И он покорно вышел. Я спросил у нее: „Кто это?” И она, тоже не отрывая рук и головы от машинки, сказала: „Солженицын”. Тут я вылетел за ним: „Александр Исаевич, здравствуйте!” — „Здравствуйте”. — „Я такой-то”. — „А, тогда очень приятно”. Мы разговорились. И тут же он стал меня учить. Вот это первая черта, которую я в нем увидел. Он стал расспрашивать меня о моем романе. Я говорю: рыбаки, море, то да се. „Какой объем?” Я говорю: „Пятьсот страниц”. — „Надо триста пятьдесят!” — „Почему триста пятьдесят? — удивился я. — Ну, постараюсь сократить”. Тут я совершил ошибку. Я спросил его, по какому поводу он к Твардовскому идет. „Да, вот, появился на Западе ‘Раковый корпус’, и ходят такие слухи, что я это передал”. И я эдак простодушно его спросил: „А вы не передавали?”. Я ему хотел дать такой совет, что факт передачи должен быть, так сказать, узаконен, то есть засвидетельствован. Если нет факта передачи, значит — все погибло. Но он воспринял этот мой вопрос как провокационный. В нем мгновенно проснулся зэк: он весь замкнулся, глаза потемнели. „Нет, нет, ничего я не передавал”. Это была первая встреча».

Наталья Кочеткова. Жук лапкой потрогал. Виктор Пелевин об «американской гендерной шизе», которую придумали российские спецслужбы. — «Lenta.Ru», 2019, 22 августа <https://lenta.ru>.

«Виктор Пелевин стареет, а его 20-летние читатели нет».

«И тут важно посмотреть на романное время. Пелевин в других своих книгах периодически обращается к условному недалекому будущему. В книге „Искусство легких касаний” нет будущего времени. Да и прошлое довольно условно. Все происходит с постоянной оглядкой на некую вневременность. „Как будто я видел юность человеческого мира, когда у людей впереди было еще много-много времени и разных нехоженных тропок”, — говорит Иакинф в первой главе, описывая встречу с Баалом. „Как будто в этом вкусе Наполеон и Кутузов, Наташа Ростова и Лев Толстой, Крымская война, Парижская коммуна, Первая мировая, Вторая мировая... Потом уже наше время, и я сам. Маленький такой. Словно я в космос поднялся и всю историю оттуда увидел”, — свидетельствует Плеш, герой последней главы книги, которая называется „Бой после победы”, пробуя старое вино».

«Пелевинский роман „Искусство легких касаний” — гармонично и тонко сконструированная книга, со множеством внутренних связей и перекличек. В таких текстах начало всегда отражается в финале. „Эта книга нашептана мультикультурным хором внутренних голосов различных политических взглядов, верований, ориентаций, гендеров и идентичностей, переть против которых, по внутреннему ощущению автора, выйдет себе дороже”, — пишет Виктор Пелевин во вступлении. И действительно, автор дает голос едва ли не каждому. Но всех их на протяжении романного времени молодыми или старыми в свой срок пожирает Кронос. И единственное, что им остается — успеть побыть счастливыми. Последние две фразы романа: „Как много еще надо сделать. Как коротка жизнь...”».

Георгий Левинтон. «Постструктурализм — просто абсолютная чушь». Записала Юлия Тарнавская. — «Arzamas», 2019, 19 августа <https://arzamas.academy/mag>.

«Проппа надо читать, „Морфология сказки” — книга безупречная. А вот с «Историческими корнями волшебной сказки» есть свои сложности. Наверное, если бы я не прочел „Исторические корни”, то не занялся бы фольклором. И я знаю коллег, которые могут про себя сказать то же самое. Но советовать эту книгу как учебник рискованно — эволюционистские предпосылки „Исторических корней волшебной сказки” с современной точки зрения заведомо неверны».

«В полной мере учителем я, конечно, могу считать только [Владимира Николаевича] Топорова. <...> Я недавно перечитывал статью Пятигорского о философии Набокова, и он там пытается интерпретировать рассказ „Ultima Thule”. Человек, как трактует Пятигорский, интуитивно знает ответ на любой вопрос, но он его не знает до того, как вопрос сформулирован. И вот это осознание, что Топорову можно задать любой вопрос, действительно любой, и получить на него адекватный ответ, — это очень мучительное чувство. Потому что ведь придумать правильный вопрос невозможно. Такое знание не достигается накоплением. В одной работе я сравнивал методы [Вячеслава Всеволодовича] Иванова и Топорова. У Иванова представление о знании кумулятивное — он предполагает, что есть кирпичи знания, из которых можно строить новое. Топоров же скорее не каменщик, а мозаичист: общий рисунок известен заранее — вопрос в том, чтобы прояснить наиболее уязвимые (то есть спорные и неочевидные) участки этой картины».

Тони Лонг. Стоицизм античный и современный. Перевод: Стас Наранович. — «СИГМА», 2019, 14 августа <http://syg.ma>.

«Некогда знаменитые произведения Сенеки, Эпиктета и Марка Аврелия — те самые, которые так заинтересовали вас, — полностью вышли из моды к середине ХХ века. Римский стоицизм не только не воспринимался всерьез в качестве вневременного практического руководства к жизни, но и имел широкую репутацию «монументальной морализаторской тупости» (как выразился в 1966 году Джерард Уотсон). То, что мы переживаем сегодня, на волне нынешнего стоического возрождения, — самый настоящий сдвиг парадигмы. Римские стоики и греческий стоицизм стали одной из самых актуальных вещей как в философии, так и в массовой культуре».

«Поскольку стоический мир суть совершенно детерминированная структура — закрытая система причин и следствий, где ничего не происходит по воле случая или удачи, — любая привходящая ситуация, с которой мы сталкиваемся, не может быть иной, чем она есть. Стоическая судьба равносильна тому, чтобы признать: „Что бы ни произошло со мной здесь и сейчас, того не миновать: сломать ногу, получить работу” и т. д. Но судьба не предначертана мне независимо от того, кто я и что я делаю. Мы содетерминируем нашу судьбу решениями, которые принимаем, и реакциями, которые даем в ответ на наши обстоятельства. Наше прошлое вплоть до последней секунды упорядочено, поэтому нет оснований для рациональных сожалений или поздравлений. Но наше будущее в решающей степени зависит от того, как мы станем поступать: это единственное, что целиком и полностью зависит от нас, и что, по мнению стоиков, бог/природа делегировал нам как самостоятельным личностям».

Тони (А. А.) Лонг (р. 1937) — профессор-эмерит классической филологии Калифорнийского университета в Беркли.

Мистерия собирания бога. Санджар Янышев о священной траве исырык и о том, как птицы могут быть насекомыми. Беседу вел Юрий Татаренко. — «НГ Ex libris», 2019, 15 августа <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Санджар Янышев: «Лет шестнадцать назад я выступал со своими стихами перед участниками некоего поэтического семинара, после чего каждый счел своим долгом что-нибудь сказать (их так учат). И одна юная поэтесса сделала заявление: „Когда я слушаю стихи С. Я., я поражаюсь, насколько это круто. Но когда вижу эти тексты на бумаге, вся магия куда-то улетучивается. Он напоминает мне фокусника, достающего из шляпы кроликов”. Я тогда просто пожал плечами и вытащил очередного кролика. Музыку любят все — читать нотное письмо (то есть играть по нотам) могут лишь профессионалы. Если человек умеет складывать буквы, это еще не значит, что он овладел искусством чтения».

«Расширяются границы того, что принято традиционно относить к поэзии. Стихотворением может оказаться какой-нибудь жест. Или уличное граффити. Пост в Facebook о том, что сломался холодильник... Однажды поэт Дмитрий Тонконогов, глядя на засиженную голубями площадь (дело было в Киеве), сказал, что это никакие не птицы. „Кто же они?” — спросил я. „Насекомые”, — был ответ. И вот этот случай я вспоминаю уже десять лет. Для меня это пример абсолютной поэзии».

Анна Наринская. Пелевин без спойлеров. — «Новая газета», 2019, № 93, 23 августа <https://www.novayagazeta.ru>.

«Притом что теперешний всеобщей страх спойлеров кажется мне вещью принципиально неправильной, сводящей произведения к их потребительско-развлекательной составляющей (ах, мы так хотели удивиться, а нам помешали), — в этом случае действительно лучше ничего не выдавать. Особенно говоря о текстах, обрамляющих главный. Это типичные «пелевинские» тексты, в которых финальное «а, оказывается» меняет перспективу, заставляет предыдущий текст стать другим, так что, обозначив этот твист, можно лишить читателя чувства переключения, вспышки, которая сверкает в конце хороших рассказов этого автора».

«В конце нормальной рецензии должен быть вывод. Вывод такой: годный Пелевин, надо брать».

Один. Ведущий передачи: Дмитрий Быков. — «Эхо Москвы», 2019, 16 августа <https://echo.msk.ru>.

Говорит Дмитрий Быков: «Онтологический юмор — это, например, Мандельштам:

Не унывай,

Садись в трамвай,

Такой пустой,

Такой восьмой…

Вот „такой восьмой” — это онтологический юмор. Георгий Иванов поясняет в мемуарах, как Мандельштам, захлебываясь смехом, произносит эти слова — „такой пустой, такой восьмой”. „Вот в чем дело? Зачем острить? — говорит Мандельштам. — И без того все смешно”. Вот это понимание смешной природы, гротескной природы нашей повседневности, такой абсурдной природы, как у Камю в „Мифе о Сизифе”, такое понимание повседневного абсурда наших усилий, наших влюбленностей, наших каких-то комических телодвижений, — все вместе как раз и составляет ощущение онтологического юмора, юмора бытия, обэриутского юмора».

«Я думаю, что вот это чувство было в высшей степени знакомо Толстому, когда он говорил, кажется, Горькому: „Смешной вы, и все люди смешные. И Душан Петрович смешной, и вы смешной”. Все люди смешные. Знаете, это противоположно блоковскому мнению: Блок пишет в записных книжках: „Что бы ни делал в России человек, это прежде всего жалко”. А вот у Толстого что бы ни делал в России человек, это прежде всего смешно. Пример такого онтологического подхода к жизни — это, скажем, описание театра в „Войне и мире”, это тотальное остранение: когда толстый человек с толстыми ляжками хватает женщину, прыгает с ней. Вот описание вещей, увиденных как бы впервые, — это и есть онтологический юмор».

«...Бродский получил Нобеля, а Евтушенко — нет. При этом количество шедевров у Бродского и Евтушенко примерно одинаково. Но у Бродского эти шедевры существуют на фоне хороших стихов. А у Евтушенко на фоне таких провалов зияющих… Скажем так: плохие стихи Евтушенко хуже слабых стихов Бродского».

Раиса Орлова. «До нового ХХ съезда мы не доживем». Из дневников 1969 —1980 годов. Публикация и комментарии М. Орловой. — «Знамя», 2019, № 7, 8.

«Февраль 1970 г. Освобождающиеся несвободны. И кому нужны наши освобождения, сами эти потери, сантиметры, миллиметры, когда все уже зашло так далеко. Холодный ужас теперь приходит не с мыслями про тюрьмы и обыски, а с мыслями о Палиевском и Кожинове. Руситы — реальная современная идеология. И дело зашло очень, очень далеко... Все наше — обломки давно потонувших и никому не нужных атлантид. Рядом то ли русские, то ли еврейские, то ли армянские националисты. Растущее одиночество. „Китайские дневники” Б. Вахтина — про то же».

Начало публикации см.: «Знамя», 2018, № 9.

От Уолта Уитмена до Веры Павловой. «Книжная полка» с Соломоном Волковым. Передачу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2019, 29 июля <http://www.svoboda.org>.

«Соломон Волков: Но вы знаете, с другой стороны, я недавно в очередной раз перечитывал одного из моих любимых поэтов Сашу Черного и дивился, как много из Саши Черного впитал в себя Маяковский, он очень многим Саше Черному обязан.

Александр Генис: Они были современниками, а современники все влияют друг на друга — это совершенно неизбежно. У меня еще есть такая мысль: Чуковский сделал все для того, чтобы Уитмена привить к русской поэзии. Он считал, что Уитмен — это пророк, он относился к нему именно как к революционеру, который изменит не только русскую литературу, но и русскую жизнь. Этого не произошло, прямо скажем. Но я думаю, что есть поэты, которые ввели других поэтов прямо за руку в русскую литературу. Например, Роберт Бернс стал русским поэтом именно и благодаря переводам Маршака.

Соломон Волков: Или Оден не в переводе даже именно, а в представлении: Бродский представил Одена русской аудитории.

Александр Генис: И сумел убедить русскую аудиторию в том, что Одена надо читать. Я сам был свидетелем тому, когда разговаривал в Москве об Одене с отнюдь не литературными людьми. Можно такое сказать и про пьесы Шекспира Пастернака. Что бы там ни говорили, я считаю переводы Пастернака конгениальными, которые можно и нужно играть на сцене. Есть еще один пример: Франсуа Вийон Эренбурга, который ввел Вийона в русскую поэзию.

Соломон Волков: Без Эренбурга никакого Вийона не было бы в русской поэзии».

Ошельмованный гений. Александр Жолковский о Михаиле Зощенко в программе Леонида Велехова. — «Радио Свобода», 2019, 27 июля <http://www.svoboda.org>.

Говорит Александр Жолковский: «Так вот, вы спрашиваете меня, а сами знаете ответ, что мой взгляд такой, что Зощенко — серьезный, самообдирающийся, видящий себя маленьким ребенком, зверьком на темных тропах бытия, где он потерян, всего боится, не умеет, бежит, боится воды, боится выстрела, боится руки, все эти неврозы… Это настоящее или, по крайней мере, построенное как настоящее „я” Зощенко, в сущности, та же личность, что и тот несчастный зощенковский тип, не встроенный в социум, все время поскальзывающийся на дороге, падающий, все время раздеваемый кем-то. Его грабят, раздевают, не выдают белье, добираются до его голого тела все время. Он все время является жертвой социума. Это, в сущности, просто комический вариант серьезного, некомического, настоящего его „я”. Зощенко создает как бы две ветви портретирования единого существа. Поэтому, на мой взгляд, наивно считать, что этот комический персонаж, часто он перволичный персонаж, это просто какой-то мещанин. Потрясающую вещь об этом говорит Федин. Идет спор о том, что такое Зощенко — представитель пережитков прошлого, каких-то остатков мещанства и так далее, или это сатирик, который изобличает мещанство? Моя точка зрения промежуточная, что это не мещанство, это everyman, это человек, это человеческое состояние, но поданное здесь комически, а там... Что такое — комизм? Это отстранение, это вот оно смешное, что происходит с кем-то. А трагизм — это со мной происходит или с нами».

Александр Парнис. «Я убил на Хлебникова почти 60 лет». Записал Константин Ворович. — «Arzamas», 2019, 26 июля <https://arzamas.academy/mag>.

«С поэзией Хлебникова я впервые познакомился только в 1960 году, когда мне в руки попал только что изданный сборник его стихотворений, подготовленный профессором Николаем Леонидовичем Степановым. С этого сборника начался мой долгий путь к Хлебникову. Помню, что книжка стоила очень дешево — 5 рублей 20 копеек — и я сразу купил несколько экземпляров. Я прочитал сборник и понял, что ничего не понимаю в этих стихах. Но я был упрямый: ведь так не может быть, чтобы стихи были настолько непонятны, — наверное, за этой герметической поэзией что-то скрыто. Я пытался в них разобраться, и на это ушли многие годы».

«В 1962 году я написал в США Давиду Бурлюку, учителю Маяковского и издателю Хлебникова, и неожиданно получил ответ. И тогда я стал писать всем, кто знал Хлебникова, — поэту Георгию Адамовичу, писателю Борису Зайцеву, одному из столпов литературы начала ХХ века, который жил в Париже, художнику Юрию Анненкову, поэту Илье Зданевичу, композитору Артуру Лурье, немецкому поэту-переводчику, бывшему сотруднику журнала „Апполон” Иоганнесу фон Гюнтеру, поэту и режиссеру Самуилу Вермелю, художнице Ксении Богуславской, в которую был влюблен Хлебников, выдающемуся ученому Роману Якобсону, написавшему в 1921 году первую книжку о поэте, и многим другим. Я выявил практически всех, кто был тогда еще жив и лично знал Хлебникова, и собрал более 70 мемуаров о поэте. К сожалению, никак не могу довести эту рукопись до конца и издать ее. Эта невышедшая книга, как мне кажется, главный труд моей жизни».

«Кстати, недавно в журнале „Наше наследие” вышла моя большая публикация дневника Маяковского 1923 года, посвященного Лиле Брик. <...> Этот дневник еще ни разу полностью не публиковался — Брик закрыла доступ к нему на 50 лет, и его никому не выдавали. Но время пришло. Из текста этого дневника стало ясно, что одним из визуальных источников поэмы „Про это” был дадаистский коллаж немецкого художника Георга Гросса „Даум выходит замуж…”. Кроме того, из дневника следует, что 5 февраля 1923 года у Маяковского была еще одна попытка самоубийства, о которой ранее ничего не было известно».

«Писателям свойственно делать безответственные заявления» — интервью с Андреем Новиковым-Ланским. Беседу вел Аурен Хабичев. — «Миртесен / Редакция МТ», 2019, 19 августа <http://russianredaktion.mirtesen.ru>.

Говорит Андрей Новиков-Ланской: «Литературный канон, каким он сложился к концу XX века, в массовом сознании, похоже, незыблем. Если же говорить о профессиональных читателях, то единых оценок никогда и не было. Даже такие сверхклассики, как Пушкин и Толстой, далеко не всеми признавались и признаются. Общаясь с писателями или филологами, запросто можно услышать: „Пушкин — никто в сравнении с Державиным” или „У нас один великий прозаик — Гоголь, остальные далеко позади”. И в этом нет позы или эпатажа, люди действительно так полагают».

«Я, например, не понимаю восторгов Набокова по поводу Андрея Белого. Да и восторгов по поводу самого Владимира Набокова тоже не разделяю. Мне кажется переоцененной советская классика — Горький, Шолохов, Твардовский, большая часть „деревенщиков”. С другой стороны, мне не нравится либеральный культ Варлама Шаламова. Достойные писатели, но не самого первого ряда. Можете считать это моей маленькой личной идиосинкразией».

Под зонтиком Digital Humanities. Ученый и писатель Роман Лейбов о том, что делать с корпусом, учить ли гуманитарию математику и чем заниматься в Рунете, если ты его пионер. [Даниил Скоринкин, Кира Харлашова]. — «Системный Блокъ», 2019, 15 июля <https://sysblok.ru>.

Говорит Роман Лейбов: «Я — человек, который испытал исключительное воздействие Национального корпуса русского языка, поэтического подкорпуса, и понял, что открывается возможность корпусной поэтики. Филологи сейчас работают с поэтическим подкорпусом для того, чтобы подбирать примерчики — это, мне кажется, недостойное занятие. Гораздо интереснее брать отдельные фичи и смотреть, как они развиваются лексически. К сожалению, разметка не позволяет работать на других уровнях — особенно на семантическом. Например, можно искать слово не для того, чтобы подобрать примеры, а для того, чтобы посмотреть, как оно исторически меняется, от эпохи к эпохе. Все-таки размер корпуса уже позволяет это сделать. Ну вот я глядел, например, как меняется в XVIII — XX вв. морфологический состав и семантика слов, рифмующихся со словом Париж. Или с чем рифмуется слово Москва на протяжении того же периода. „Глава-голова” само собой, „трава-синева” появляется в 20-м веке, „молва” присутствует все время — и сразу понятно, какие за этим стоят сюжеты. Когда в рифме появляется имя, то это совсем особенный случай. Раньше такое нужно было сложным образом искать руками, а теперь можно вытащить из корпуса за считанные секунды. А дальше придумывать „почему” и „как»”.

Национальный корпус русского языка см.: http://www.ruscorpora.ru/new

Почему экология стала темной: кто такой Тимоти Мортон и как его читать? Александр Вилейкис о британском философе и его книге «Стать экологичным». Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2019, 31 июля <https://gorky.media>.

Говорит Александр Вилейкис: «Мортон называет ее темной по аналогии с другими „темными” проектами современности: темными онтологиями, темным просвещением и так далее. Речь идет о ранее неизвестной стороне яркого феномена, которая может быть изучена только с помощью иной постановки вопроса, методологии, способов восприятия. Речь не идет о чем-то мистическом или загадочном, напротив, это концептуальная работа, цель которой — заострить внимание на новом восприятии природы и окружающего мира. „Светлому”, привычному пониманию мира философ противопоставляет „странный”, „неопределенный”, „нестабильный” — „темный”».

«Вместо создания иллюзии контроля и разговоров о предотвращении негативных последствий (риторики, которой полнилась экологически ориентированная литература 1990-х и 2000-х) проект Мортона предлагает признать сложность природы, в которой нет готовых правил или рецептов. Более того, с последствиями изменения климата можно не бороться, а сосуществовать. Темная экология задумывается о том, как жить с миром, который меняется независимо от того, каким его хочет видеть человечество».

«Проект Морона склоняется скорее к безразличию и безмятежности, он чем-то похож на барочный культ упадка — кажется, что все разрушилось, но именно это и привлекает: отсюда возникает ощущение нового начала, неопределенности. Темная экология учит не бояться неопределенности, но, напротив, воспринимать ее как нечто позитивное, как стартовую точку, которая позволяет выстраивать новые отношения с другими объектами».

Проза сдержала обещание математики. Ольга Славникова о лихих авторах, выбешивающих публику, и о «Дебюте» как спасательном круге. Беседу вела Наталья Рубанова. — «НГ Ex libris», 2019, 8 августа <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Ольга Славникова: «Собственно, я продолжаю заниматься молодыми авторами, веду мастерские в Creative writing school. И говорю им: даже не надейтесь прозой заработать на жизнь. Все, что вы получите от писательства, — это удовольствие от исследования мира при помощи слова. Но это удовольствие круче всех радостей, какие можно купить за деньги. И кстати, вам может повезти: в литпроцессе актуален „запрос на смену элит”. На самом деле литпроцесс сегодня обслуживает книжный рынок. Литературную критику вытеснила критика книжная, чья задача — продавать тиражи. Иногда диву даешься: вдруг неплохая, в общем-то, новинка хором объявляется выдающимся событием и главным мастридом, без которого мы до сих пор непонятно как жили. Но все становится на свои места, если относиться к оценке критиков как к рекламе. Нет, они не сошли с ума: они знают, что делают. И „смена элит” суть обновление товарной линейки. Казалось бы, разве плохо? Дорогу молодым — не этого ли мы добивались в „Дебюте’? Но если по итогам прошлого года критики проигнорировали роман Людмилы Петрушевской „Нас украли” — о чем это говорит? О том, что „новая элита” взращивается отдельно от литературы, буквально на пустом месте».

Развоплощенное слово и неубиваемые стихи. Литературные итоги 2018 года. В этом номере — размышления Евгения Абдуллаева, Марии Ануфриевой, Ольги Балла, Ольги Брейнингер, Ольги Бугославской, Ильи Данишевского, Елены Иваницкой. — «Дружба народов», 2019, № 2 <https://magazines.gorky.media/druzhba>.

Говорит Ольга Балла: «Если говорить о русской литературе, делающейся сейчас, прежде всего стоит назвать вышедшую в начале года небольшую, но очень плотную книжечку Александра Ярина „Жизнь Алексея: Диалоги” (С.-Пб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018). Автор, известный до сих пор как очень хороший переводчик драматургических, прозаических, философских, богословских текстов с английского и немецкого языков, занимаясь переводами, параллельно этим занятиям много лет не торопясь писал — и вот издал — текст поверх жанровых барьеров: житие Алексея, человека Божия, рассказанное в диалогической форме — как обмен репликами между персонажами (по существу же — трактат об устройстве мира, о его глубоких корнях). Словом, это была самая таинственная и сильно пережитая книга минувшего года».

«К числу таинственных книг несомненно должен быть причтен и вышедший в первой половине года сборник прозы Игоря Вишневецкого „Неизбирательное сродство” (М.: Издательство „Э”, 2018), включивший в себя „роман из 1935 года” с тем же названием и две повести — „венецианскую”, „Острова в лагуне”, и блокадную — „Ленинград”. Объединяемые общим метасюжетом, общей темой отношений между человеком и его невозможностью, человеческим и нечеловеческим, жизнью и смертью — все эти тексты отличаются еще особенной работой с языком (кроме разве „Островов в лагуне” — повести, довольствующейся языком условно „нашего” времени) и с воплощенным в языке, растворенном в нем времени. „Неизбирательное сродство” целиком написано языком середины 1830-х (буквально: в нем нет ни единого слова, которое не вошло бы в словари того времени), „Ленинград” — языком начала 1940-х. Вишневецкий вплоть до мелочей — до интонаций, до психологических особенностей — воссоздает речь, свойственную другим историческим состояниям, а с ней — и отношение человека к миру, этим состояниям свойственное; но эта задача существенно шире стилизаторской, о чем мне уже случилось писать в другом месте. Скажу только, что, по моему разумению, он предпринял здесь — особенно в „Неизбирательном сродстве” — „альтернативно-историческую” попытку осуществить иной путь пост-пушкинского литературного развития (в 1835 году Пушкин еще жив, все может обернуться иначе, он еще может достичь глубокой, гармоничной, уравновешивающей и мудрой старости; Гоголь еще не обратился в проповедника; Толстой и Достоевский — еще дети и могут вырасти совсем другими…). Коротко говоря, это — русская литература до социальности и социального критицизма, до роли совести нации, не морализирующая, не проповедующая, не обвиняющая, не культивирующая вину перед народом, не зовущая к топору: чуткая к таинственности мира, занятая не переделкой его на более правильных основаниях, а изумлением перед ним. Литература, в которой мог бы возникнуть русский Борхес (один из образцов которой нам тут же и представлен: это и есть „Острова в лагуне”)».

Говорит Ольга Бугославская: «Не вполне однозначное, но сильное впечатление производит опубликованный в журнале „Новый мир” роман Федора Грота „Ромовая баба”. Он обращен к „истокам и смыслу русской революции” и чрезвычайно интересен нестандартным подходом к проблеме. Революция и Гражданская война предстают как результат нашествия болезнетворных призраков, пожирающих плоть, но очищающих души. Идея очищения через пламя апокалипсиса отчасти роднит роман Федора Грота и произведение Эдуарда Веркина [«Остров Сахалин»]. Сюжет романа „Ромовая баба” строится на истории одинокой борьбы с источником болезней немецкого духовидца по имени Гартман Шоске. Один из ключевых конфликтов — противостояние науки и визионерства, предрассудков и поверий. К сожалению, первая часть романа заметно мощнее второй. В окончании чаша весов склоняется в сторону некоторых упрощений и морализаторства. Но сам замысел, завязка романа и его богатая образность продолжают жить вне зависимости от этих упрощений и назиданий, оставляя читателю возможность домыслить авторскую идею до конца».

«Роману Эдуарда Веркина [«Остров Сахалин»] созвучна и работа Виктора Бердянских и Владимира Веремьева „Краткая история ГУЛАГа”, опубликованная в 9 — 11 номерах журнала „Новый мир”. Особенно в части, посвященной военному периоду, когда в ГУЛАГе был еще более ужесточен режим содержания. А в 6-м номере „Нового мира” можно прочитать блестящую статью Ирины Сурат с коротким и красноречивым названием — „Расстрел”».

Раздробленность литературного процесса: тревожный симптом — или шаг в будущее? Опрос. В опросе участвуют Игорь Савельев, Анатолий Рясов, Марина Кудимова, Кирилл Анкудинов, Владимир Аристов, Наталья Иванова, Елена Иваницкая, Анаит Григорян, Константин Куприянов, Ирина Сурат, Алексей Колобродов. — «Textura», 2019, 20 июля <http://textura.club>.

Говорит Анатолий Рясов: «Так называемый литературный процесс слишком часто оказывается занят выстраиванием своего будущего как некоей энциклопедии с заранее определенной иерархией статей. Интересно, что эту потребность в превращении своей деятельности в музейную экспозицию испытывали даже хулиганы. Встречи дадаистов или сюрреалистов документировались так, словно проводились специально для публикации отчетов, и это не столь уж сильно отличается от формата современных окололитературных мероприятий. Разговоры о раздробленности свидетельствуют прежде всего вот о чем: многим хочется, чтобы эта энциклопедия не выглядела как стопка оборванных брошюр, а обзавелась толстым переплетом с золотым тиснением. Однако мощные взрывы в словесности чаще связаны не с выстраиванием социальных мостиков, а с опытами предельного одиночества, которые и обуславливают неизвестность литературного будущего».

Говорит Кирилл Анкудинов: «Ситуация скверная, но не безнадежная. Чтобы повернуть ее к норме, надо провести маленькую операцию. Надо отказаться от определения „не литература”. Надо представить себя в едином-неделимом океане культуры (и литературы как части культуры), где нет „хорошего” и „плохого”. Точнее, „хорошее” и „плохое” есть. Но это связано не с иерархическими ориентирами, а с объективными (эйдетическими) критериями. Это — грамотность. Это — осмысленность, осознанность текста. И это — субъективный (но все же объективный) критерий текста — его красота. Все, что видится мне грамотным, осмысленным и красивым, — для меня „хорошо”. Все, что безграмотно, неосмысленно, и уродливо, — для меня „плохо”. Я выстраиваю оценки не по (искусственным) корпоративным „маякам”, а по (изначальным) „звездам”. Для того чтобы началась игра, нужно установить ее правила. Для того чтобы понимать друг друга, надо договориться об исходных пунктах. Хотя бы о том, что есть общие для всех языковые нормы».

Говорит Наталья Иванова: «Рефлексия подразумевает диалог — а диалог фактически исчез, торжествует монологическая форма: один читает, другие слушают, потом наоборот. И так далее, по кругу. (В СМИ это приняло форму заочного ответа на вопрос, сформулированный редакцией; вот и сейчас мы здесь не обсуждаем, а каждый высказывает свою точку зрения. Без дискуссии). Общение в кулуарах после презентации имеет мало отношения к рефлексии. И репортажи о презентациях, и рецензии чаще всего называют собравшихся и пересказывают книгу. А критик — это Хороший Человек, если ему нравится моя книжка. И сразу же Плохой, если моя последняя книга (спектакль, фильм) нравится меньше предыдущей».

Рэп-баттлы и прогулки по ТЦ: что делает литературу «новой». О том, как обнаружить инновации в поэзии и прозе, рассказывают Евгения Вежлян, Оксана Васякина, Анна Наринская, Евгения Некрасова, Денис Ларионов и Илья Кукулин. — «Теории и практики», 2019, 6 августа <https://theoryandpractice.ru/posts>.

Говорит Оксана Васякина: «Как представительница поэзии, которую принято называть актуальной, я мыслю себя частью новой литературы, но меня интересует всеобщая любовь к старому. <...> У нас есть это золотое, неподъемное прошлое в раме, на постаменте, которое передается из эпохи в эпоху. Люди все время считают, что „поэзия погибла” и раньше было лучше. Обращать внимание на классиков действительно важно, потому что это почва, на которой мы растем, и язык, который передается из поколения в поколение. Но большинство людей, получающих общее образование, не знают о целом пласте поэтических и прозаических явлений, существовавших после акмеистов и футуристов. И поэтому, когда сегодня мы читаем современную поэзию, не подражающую Маяковскому или Бродскому, нам непонятно, откуда растут ноги у этих странных текстов, почему это вообще стихи и зачем они написаны. У нас нет истории современной поэзии — это большой пробел».

«Современную поэзию едва ли можно называть лирикой». Интервью с литературоведом Ильей Кукулиным. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2019, 19 июля <https://gorky.media>.

Говорит Илья Кукулин — в связи с выходом его книги «Прорыв к невозможной связи: статьи о русской поэзии» (издательство «Кабинетный ученый»): «Я действовал наугад, не вполне еще отдавая себе отчета в том, какими методами я пользуюсь; теперь я думаю, что пытался синтезировать концепции русских формалистов, Ролана Барта, и Делеза, и Гваттари. Такой методологический синтез интересен мне и сегодня, хотя, конечно, добавился целый ряд новых имен и теорий. Для меня развитие общества было связано скорее с развитием различных типов социального воображения, а не с экономическими процессами, не с изменением производственных отношений, как это описали бы марксисты. О том, насколько развитие поэзии может быть соотнесено с развитием экономики, я стал думать намного позже. Мне интересны марксистские работы, но все же сам я не марксист, и для меня влияние экономики на развитие культуры — это не влияние базиса на надстройку, а, скорее, взаимодействие различных типов трансформации человеческого сознания — тех изменений, что происходят в культуре и тех, что происходят в экономике. А еще тогда, в конце 1990-х, для меня приобрела большое значение мысль о том, что источником стихотворения является не другой текст, а событие, не имеющее вербальной структуры. До-вербальное».

«Так вот, война стала в советской литературе метафорой любого экстремального и экзистенциального опыта. С помощью описаний войны люди стали говорить о тех переживаниях, которые ассоциировались с Большим террором, но не маскировали только описание террора, а говорили и о нем, и о войне одновременно. Я пытаюсь исследовать, как в советской литературе можно было говорить о предельном опыте — в частности, об опыте переживания смерти. Поэтому мы с Марией Майофис, моей женой, коллегой и соавтором, написали важную для меня работу про стихотворение Твардовского „Я убит подо Ржевом”. Это стихотворение — одна из самых радикальных попыток такого разговора в советской поэзии. Для меня описание войны — это и есть ключ к тому, как советские люди понимали сами себя, к исследованию норм «советскости» в культуре, к пониманию самоцензуры в литературе и к пониманию того, как в советской культуре функционировала историческая память».

Сплав трагизма, юмора и сценичности. Каким он был на самом деле, не знает никто. Беседу вела Валерия Галкина. — «Литературная газета», 2019, № 30, 24 июля.

Говорит Алексей Варламов: «Я думаю, что шукшинский взгляд на вещи обладал невероятной точностью, проницательностью и глубиной. Что-то вроде лазера. И поэтому, кстати, я всегда ощущал, как мне не хватает именно его оценок в 1985, 1991 и 1993 годах. Понятна эволюция взглядов Белова и Распутина, с одной стороны, и Астафьева — с другой. Но что бы сказал Шукшин? С кем бы он был в переломные годы?»

«Он всю жизнь шифровался, играл, создавал образ, и определенная расшифровка, предпринятая мною, вряд ли была бы ему по душе. Едва ли он хотел бы каких-то подробностей о втором замужестве матери, о том, как получал паспорт и как им распорядился, о своем уходе из деревни после войны и фактически брошенных на произвол судьбы матери и сестре (и отсюда Егор Прокудин в „Калине красной”!), наконец, о лжи об отце, к которой был вынужден прибегать, когда заполнял анкеты, вступая в партию или поступая во ВГИК. Не думаю, что ему понравились бы упоминания о его конфликтах на студии имени Горького, о походах в Кремль и вообще о тех противоречиях, которыми была переполнена его жизнь. Он предпочел бы, я думаю, чтобы это так и осталось тайным, зашифрованным. А мне оно, наоборот, кажется очень важным. Показать, как и почему этот человек добился невероятного успеха и что за этим успехом стоит».

«Ну точно не Дон Кихот. А про Гамлета я имел в виду именно то, что мысль об отце, расстрелянном в 1933 году за мнимое преступление против советской власти, никогда его не оставляла. По воспоминаниям Василия Белова, Шукшин хотел снять фильм о восстании зэков на Чукотке. Но как человек трезвый и прагматичный, он понимал, что запустить такой фильм невозможно, и так у него возник замысел картины по своему роману „Я пришел дать вам волю” о вечном русском противостоянии народа и государства. Но ему и ее не давали снимать: „Что, русский бунт хочешь показать? Не надейся, не выйдет”. Но не на того напали. Он все равно добился разрешения, охмурив члена Политбюро товарища Демичева, поменял киностудию, договорился с Бондарчуком, а когда стало понятно, что его не остановить, Шукшина нашли мертвым в каюте корабля „Дунай”, превращенного на время съемок фильма „Они сражались за Родину” в плавучую гостиницу. Если бы я писал роман или пьесу о Шукшине, то сказал бы, что, конечно, его убили. Потому что другого способа остановить этого человека не было. И кстати, очень многие считают, что это и было убийство».

Григорий Стариковский. К 200-летию Уолта Уитмена. — «Интерпоэзия», 2019, № 2.

«Одиночество, сквозящее в текстах Уитмена, не имеет ничего общего с позой романтизма, надсадным самолюбованием; это — раз и навсегда принятая, хоть и горчащая, судьба, резонирующая со страной, в которой и для которой проговаривает он свои тексты. В Америке человек — повторю слова Эмерсона — стоит на голой земле, окунается головой в радостный воздух, поднимает голову в бесконечный космос; тогда исчезает подлое себялюбие, человек становится прозрачным глазным яблоком, становится ничем и видит все. Прежний английский язык, привезенный из Британии, не способен выразить опыт первых поселенцев и их потомков; Уитмен вносит новые интонации в литературный английский, устанавливает свои правила стиховой речи (именно поэтому интонация Уитмена для переводчика порой важнее смыслов, вложенных в слова). Надо разломать старое, пишет Уильям Карлос Уильямс в эссе об Уитмене, чтобы освободить место для себя, какой бы трагедией это ни обернулось».

Константин Фрумкин. Побочные блага: Курить ради красивой пепельницы. — «Топос», 2019, 13 августа <http://www.topos.ru>.

«Важнейшей основой и необходимым условиям для получения блага (любого блага) есть наличие времени. Если нам дано время, это уже является проблемой и, в частности, возможностью конвертации времени в благо, то есть получения блага в течении этого времени. Жизнь — это задача по превращению данного человеку времени в благое время».

«Одна стратегия — ее можно назвать инструментальной — подчиняет отношение к текущему моменту времени целерациональной структуре той деятельности, в которую человек вовлечен. Если данное время невозможно эффективно использовать для достижения выбранной цели, то оно оказывается препятствием, оно окажется лишним, мучительным, и т. п. Если ваша цель сейчас — попасть в гости к другу, то излишним будет ожидание автобуса на остановке, это ожидание — „мучительное”, оно лишь препятствие на пути к цели. Предельным выражением такого отношения ко времени является мечта ребенка заснуть и проснуться тогда, когда наступит давно ожидаемое событие: праздник, поход в цирк, каникулы и т. п. Противоположное инструментальному — экзистенциальное отношение ко времени; оно предлагает понимание времени жизни как чрезвычайно дефицитного ресурса, который вне зависимости от обстоятельств надо использовать для извлечения пользы. Это что как минимум означает, что во время ожидания автобуса можно читать, медитировать или слушать музыку, и в любом случае — не злиться, а наслаждаться истекающим временем бытия».

См. также: Константин Фрумкин, «Философия труда накануне его исчезновения» — «Знамя», 2019, № 8.

Что такое современный психоанализ? Философ Александр Смулянский — об истерическом чтении и первом насильнике как новом члене семьи. Беседу вел Валентин Голев. — «Нож», 2019, 13 июня <https://knife.media>.

Говорит Александр Смулянский: «Меня заинтересовала сама книга как культурный факт — не изобретение письменности, возможности пользоваться написанным текстом, а именно как факт, сопряженный с функционированием желания через то наслаждение, которое книга доставляет».

«...Если вы видите пост в социальной сети, оформленный по всем канонам движения #MeToo, то в нем обязательно фигурирует такая важная для женщины фигура, как первый насильник (или, в более мягких вариантах, первый абьюзер, если некоторые печальные обстоятельства женщину, к счастью, обошли). Речь, по всей видимости, идет о совершенно новой фигуре, которая вполне может описана в терминах нового типа социального родства, то есть получает какое-то структурное место. Это важная фигура, невзирая на то моральное осуждение, которое ей нужно ниспослать. Активизм с этой задачей успешно справляется, но для нашего психоаналитического взгляда имеет значение та особая связь, которая устанавливается с этой фигурой. На наших глазах происходит появление нового члена семьи».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Октябрь

20 лет назад — в № 10 за 1999 год напечатана книга Владимира Глоцера «Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс».

25 лет назад — в №№ 10, 11, 12 за 1994 год напечатана вторая книга романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты».

45 лет назад — в №№ 10, 11, 12 за 1974 год напечатан роман В. Богомолова «В августе сорок четвертого...»

90 лет назад — в № 10 за 1929 год напечатаны главы из романа Артема Веселого «Россия, кровью умытая» и рецензия А. Луначарского на книгу М. М. Бахтина «Проблемы творчества Достоевского»