ОНТОЛОГИЯ КЛИМАТА

Березин Владимир Сергеевич родился в 1966 году в Москве. Прозаик, критик. Автор нескольких книг прозы и биографических исследований. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Владимир Березин

_*

ОНТОЛОГИЯ КЛИМАТА

(«Метель» Александра Пушкина)

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

^{Александр Пушкин, «Бесы»}

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

^{Борис Пастернак, «Зимняя ночь»}

В пушкинской «Метели» загадочно все начиная с названия. Известно, что Пушкин озаглавил повесть «Мятель», и вообще это слово выглядело по-разному в его рукописях. Он употреблял слово «мятель» и в «Евгении Онегине». В то же время и Даль делал между этими двумя словами различие. А. Немзер в комментариях к Владимиру Соллогубу пишет: «Из двух форм написания слова „метель” (через „е” и через „я”) нормированной считалась первая, что было отражено в Словаре Академии Российской уже в 1816 году. Пушкин употреблял обе формы, преимущественно „мятель”, так, в частности, он писал это слово в „Повестях Белкина”. Форма „метель” появилась лишь в печатном издании, вероятно, по инициативе П. А. Плетнева»^[1]. Блок тоже не думал, что эти слова одинаковы: «После смерти поэта, беседуя с А. Белым, Р. Иванов-Разумник вспомнил об одном из своих разговоров с Блоком — о родстве „Двенадцати” и „Снежной маски” и, в частности, о связующем образе метели. „Да, — заметил Блок, — но это совсем другая метель: то была „метелъ”, а в „12” уже „мятель”»^[2]. «Итак, обращение к авторскому написанию слова мятель в повести А. С. Пушкина на материале его Полного собрания сочинений позволяет сделать вывод о значимости внутренней формы слова-заглавия»^[3].

Орфография того времени была не менее зыбкой, чем отечественная погода. А уж погода сохраняет это свое свойство всегда.

В 1828 году Петр Андреевич Вяземский рассказывал про предмет нашего повествования так:

Пойдешь вперед, поищешь сбоку,

Все глушь, все снег, да мерзлый пар.

И Божий мир стал снежный шар,

Где как ни шаришь, все без проку.

И, с тех пор как появились восемь строф в третьем разделе его «Зимних карикатур (Отрывки из журнала зимней поездки в степных губерниях. 1828)» — «Русская луна», «Кибитка», «Метель», «Ухабы. Обозы», — метели завыли по всей русской литературе.

Метель — это онтологическая деталь русской литературы.

По поводу прилагательного «онтологический» есть хорошая история, рассказанная Александром Пятигорским. Он вспоминал о похоронах Пастернака: «Его похороны весною шестидесятого показались мне последней „выставкой„ московской культуры: этюд Шопена, десятки раз проигрываемый Рихтером, стихи, читанные Голубенцевым, надгробная речь последнего московского философа Валентина Фердинандовича Асмуса, спина Синявского... „Господи, да что же это такое делается”, — простонала милая пожилая дама, когда огромный грузовик „случайно” загородил путь погребальной процессии. — „Ровным счетом ничего, мадам, — наставительно срезонировал друг моего детства, врач-гинеколог Андрей Иванович Архангельский. — Вы просто не заметили, что грузовик стоял здесь всегда. Я хочу сказать, что не было времени, когда бы его здесь не было. Этот грузовик — онтологичен”.

За дамой стояло лет шестьдесят московской культуры.

За Архангельским — тридцать лет поверхностной образованности, легкого советского цинизма и... той странной и случайной остроты проникновения в невиденные и незнаемые им вещи, которой иногда помогает необремененность культурой.

При слове „онтология„ стоявший рядом профессор Асмус посмотрел на Архангельского с таким изумлением, как будто тот заговорил, по меньшей мере, по-древнегречески. Ведь даже в сороковые годы сказать что-нибудь в этом роде уже означало принадлежность определенному типу культуры и образования»^[4].

Так вот, метель и есть такой онтологический грузовик, который оказывается на пути русского сюжета.

Ее не объехать — в разных смыслах этого слова.

Вышли мы все из метели. Или «мятели».

Пушкинское стихотворение «Бесы» написано 7 сентября 1830 года в Большом Болдино, там же, где и «Повести Белкина» («Метель» создана 20 октября).

История их создания хорошо известна: осенью 1830 года Пушкин едет в Болдино, куда добирается 3 сентября, чтобы вступить во владение деревней Кистенево. В Москве его ждет близкая свадьба, но между ним и невестой встают карантинные заслоны — началась холера. (Он возвращается в Москву с третьей попытки 5 декабря.) Самый знаменитый карантин русской литературы приводит к появлению множества произведений, создание которых хронометрировано чуть ли не по дням. Они созданы почти одновременно и как бы отражают друг друга.

«Метель» отражает «Бесов», и сюжет ее только кажется сентиментальным. На самом деле это притча о русской судьбе.

Или о русской дороге, что одно и то же.

Что происходит в повести? А вот что: стоит зима двенадцатого года, накануне войны. Дочь богатого помещика Марья Гавриловна Р** влюблена, но любовь ее выдумана. Любовь вычитана девушкой в книгах, и ей семнадцать, как Татьяне Лариной (только родилась Марья Гавриловна на девять лет раньше). Владимир, объект ее чувства, предлагает бежать и венчаться тайно. Сам он неловок и похож на пародию. Владимир договаривается со священником и зовет свидетелей — довольно нелепых, точь-в-точь как выбор секундантов в «Евгении Онегине».

Накануне побега ей снится вещий сон. Этот сон Марьи Гавриловны похож на сон Татьяны — в нем тоже все сбывается: смерть Владимира на траве Бородинского поля и «другие безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим».

В главную минуту побега Владимир попадает в метель и добирается к церкви, до которой «лишь двадцать минут хода», под утро. Что случилось, читателю пока неясно, ему рассказывают только, что невеста вернулась домой и слегла в горячке. (Это спасительная литературная болезнь, которая у нас всегда оказывается кстати и всегда идет на пользу сюжету.) Владимир уходит на войну и гибнет в Бородинской битве. Следует пауза в хронологии, и вот уже конец 1814 года. Героиня встречает полковника Бурмина (ему всего двадцать шесть лет), вернувшегося из заграничного похода, и летом следующего года между ними происходит объяснение (гусарский полковник проходит к ней, как Онегин к Татьяне, а она сидит «у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа»). Молодой полковник признается, что уже три года как женат. Заплутав в метели, он доехал до какой-то церкви и из озорства встал под венец с незнакомкой.

В конце, казалось бы, уместны слова, которыми Пушкин заканчивает другую повесть — «Барышню-крестьянку», а с ней и все «Повести покойного Ивана Петровича Белкина»: «Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку».

Про правдоподобность этой сюжетной конструкции много спорят.

Необходимость понять развязку и все происходящее приводят к тому, что просьба автора об излишней обязанности выглядит насмешкой. Нет, Пушкин бросает своего читателя в водоворот метели смыслов, как обреченного на смерть ямщика.

Одни читатели находят удивительные противоречия в истории тайной свадьбы, другие — пытаются придумать им объяснения^[5]. Как могли венчать будущего полковника, ведь во время обряда называют имена (оппоненты спасительно предполагают, что его к случаю тоже звали Владимир). Что произошло с кольцами? (Они вообще не упоминаются Пушкиным.) Действительно ли венчание? Коли погиб несостоявшийся жених и умер слуга молодого полковника, то можно ли отыскать свидетелей? Как объяснят влюбленные все с ними случившееся свету? Предстоит ли им ужас многолетних бюрократических мытарств? Все зыбко, как путь в метели.

Жаловаться нечего. Вам рассказывают притчу, а не представляют на осмотр путевой лист.

Дело в том, что «Метель» — модель русской географии, подтверждающая, что Россия — пространство неожиданностей. В «Повестях Белкина» все вообще сдвинуто, и то, что кажется реалистичной деталью, таковой не является. Все не то, чем оно кажется. Будто неясные значения и символы крутятся во тьме вперемешку со снегом.

Проверка на реалистичность «Метели» напоминает споры о динамике полета шведского человека Карлсона. «Всякий вертолет, чтобы не крутиться в обратную сторону, имеет два винта», — говорит досужий обыватель, чтобы показать свою образованность. Однако это бессмысленная претензия: в мире, придуманном Астрид Линдгрен, Карлсон не задумывается о технике полета, и нам неизвестно — приделан ли пропеллер к его штанам с кнопкой или, будто андроид, он обладает валом винта, выходящим из поясницы. Все это должно быть выброшено прочь из обсуждения, потому что в этом мире летают именно так. Так и здесь — совершенно не важно, тезка ли Бурмин несчастному Владимиру, уезжает ли он с кольцом на пальце или кидает его в снег, способен ли он найти свою давнюю подорожную после войны и может ли понять, где и на ком женился.

Все в этой истории скрыто метелью. Собственно, она и является главным героем повести.

Люди хотят соединить свои судьбы неправильно, но метель ломает их планы и соединяет их судьбы правильно.

Владимира метель толкает прочь, Бурмина подталкивает к церкви, в которой его ждет судьба.

Суженый всегда появляется из метели, как князь Андрей, вернувшийся из плена.

Или как Самозванец, которому нужно подарить заячий тулуп.

Погода и климат меняют сюжет. На войне такое случается часто — Норфолкский полк исчезает в турецком тумане, флот Нельсона встречается в тумане с флотом Наполеона. Французские моряки слышат звуки английских сигнальных пушек в сером сумраке, и наконец корабли расходятся, а история переменяет свое течение. «В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов», — говорят контрабандисты, подслушанные Печориным.

Метель куда круче тумана. А уж если это мятель, то возможно все — и гибель, и счастье. И оба этих состояния — опять не то, чем они кажутся.

Метель-мятель всегда дает шанс избежать неприятностей, отсидеться в тепле, в том доме, где печь и свеча горит на столе.

А уж поехал вперед, пеняй на себя:

«Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:

— Барин, не прикажешь ли воротиться?

— Это зачем?

— Время ненадежно: ветер слегка подымается; — вишь, как он сметает порошу.

— Что ж за беда!

— А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

— Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

— А вон — вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно с мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.

Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло. „Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!..”»^[6]

Именно из этого снежного сумрака появляется Пугачев. Он — человек метели, снежный ворон или вороненок, орудие перемены участи.

В русской литературе после Вяземского и Пушкина возникло несколько одноименных текстов.

Владимир Соллогуб публикует свою «Метель» в удивительном издании «Ведомости московской городской полиции»^[7], и там все то же: «Летит метель на крыльях вихря. Начинается что-то непонятное, чудное, невыразимое. Земля ли в судорогах рвется к небу, небо ли рушится на землю; но все вдруг смешивается, вертится, сливается в адский хаос. Глыбы снега, как исполинские саванны, поднимаются, шатаясь, кверху и, клубясь с страшным гулом, борются между собой, падают, кувыркаются, рассыпаются и снова поднимаются еще больше, еще страшнее. Кругом ни дороги, ни следа. Метель со всех сторон. Тут ее царство, тут ее разгул, тут ее дикое веселье. Беда тому, кто попался ей в руки: она замучит его, завертит, засыплет снегом, да насмеется вдоволь, а иной раз так и живого не отпустит»^[8].

Это история зеркальная пушкинской: офицер встречает на постоялом дворе женщину, к которой испытывает мгновенное чувство, но они больше не увидятся. Встреча происходит по правилам путешествия, безо всякого обмана, но продолжения не будет.

24 января 1854 года Толстой возвращается в Ясную Поляну с Кавказа и в ста верстах от Черкесска плутает целую ночь в метели. Через два года он пишет рассказ одноименный пушкинскому, и вой зимнего ветра в нем похож на звуки перемены судьбы в «Метели» и «Капитанской дочке». Потом Тургенев в письме Аксакову хвалит толстовский рассказ, на что Аксаков ему отвечает, что сам того же мнения и испытал ужас зимних буранов и однажды потому только остался жив, что попал на стог сена и в нем ночевал.

В толстовском рассказе тоже есть вещие сны, только обращенные не в будущее, а в прошлое. Они еще раз указывают на то, что пространство сна в метели — это пространство недосмерти, прикосновение к ней, шаг к точке перехода.

В 1894 году Толстой из этой же истории делает знаменитый рассказ «Хозяин и работник». (У него есть другая сказка под тем же названием, но сейчас речь идет именно о двух путниках в метели.) Герой его — купец (это сословное именование тут мало что прибавляет к характеристике персонажа, но он именно купец второй гильдии, церковный староста и деревенский дворник; последнее приводит школьников в недоуменное состояние, меж тем деревенский дворник — не человек с метлой, а держатель постоялого двора) отправляется в путь по коммерческому делу. Его везет работник, пьяница, накануне бросивший пить. Несмотря на то, что они начинают плутать, хозяин настаивает на продолжении пути. У него срывается сделка, а работник подчиняется ему.

Итак, судьба несколько раз дает им возможность выбора, шанс остаться и не спорить с природной силой. Они же продолжают путь навстречу метели. Наконец путники окончательно теряют дорогу, и их заносит снегом. Купец хочет спастись, бросив своего дремлющего работника, и пытается ускакать в ночь на их единственной лошади. Сделав круг в темноте метели, он снова попадает к саням и тогда ложится в них, отдавая последнее тепло своему работнику. Работника, лежащего под телом купца, на следующий день откапывают живым. Он проживет еще двадцать лет и умрет в тот момент, когда ему наконец станет «скучно жить».

Рассказ этот, как всегда у Толстого, назидательный, должен поведать читателю о жизненной правде и о том, что человеку на самом деле нужно. При этом Толстой описывает смерть страшно и натуралистично, как это он умеет: конь у него стоит по брюхо в снегу «со сбившимися со спины шлеей и веретьем, весь белый, прижав мертвую голову к закостенелому кадыку; ноздри обмерзли сосульками, глаза заиндевели и тоже обмерзли точно слезами. Он исхудал в одну ночь так, что остались на нем только кости да кожа. Василий Андреич застыл, как мороженая туша, и как были у него расставлены ноги, так, раскорячившись, его и отвалили с Никиты. Ястребиные выпуклые глаза его обмерзли, и раскрытый рот его под подстриженными усами был набит снегом»^[9]. Но, как всегда у гения, смыслов в рассказе оказывается больше, чем задумано. Точно одно: метель в нем — настоящая смерть, и героям тоже снятся сны, где подводятся итоги и делаются окончательные расчеты.

Парижский изгнанник Шмелев пишет свой «Глас в нощи» в марте 1937 года — и там все то же: «За какие-нибудь двадцать минут попали мы в ад кромешный, в живую тьму. Как в театре: повернул кто-то ручку, трык!.. — кончилось освещение, тьма и тьма. Ночь — и грозящая музыка бурана. Ну, будто сон…»^[10]

А в 2010 году выходит повесть Владимира Сорокина «Метель», где уездный доктор едет по снежной равнине, где из метели проступают образы фантастической России. Мертвые великаны, загадочные пирамиды, карлики и всемогущие китайцы. Все это — будто сон героя пастернаковского романа: «Придет зима, пойдет метелица в поле вихри толпить, кружить столбунки. И я тебе в тот столб снеговой, в тот снеговорот нож залукну, вгоню нож в снег по самый черенок, и весь красный в крови из снега выну. Что, видала? Ага? А думала, вру. А откеда, скажи, из завирухи буранной кровь? Ветер ведь эта, воздух, снеговая пыль. А то-то и есть, кума, не ветер это буран, а разведенка оборотенка детеныша ведьменочка своего потеряла, ищет в поле, плачет, не может найтить. И в нее мой нож угодит. Оттого кровь. И я тебе тем ножом чей хошь след выну, вырежу и шолком к подолу пришью. И пойдет хошь Колчак, хошь Стрельников, хошь новый царь какой-нибудь по пятам за тобой, куда ты, туда и он. А ты думала — вру, думала — сходись ко мне всех стран босота и пролета.

Или тоже, например, теперь камни с неба падают, падают яко дождь. Выйдет человек за порог из дому, а на него камни. Или иные видеху конники проезжали верхом по небу, кони копытами задевали за крыши. Или какие кудечники в старину открывали: сия жена в себе заключает зерно или мед или куний мех. И латники тем занагощали плечо, яко отмыкают скрынницу, и вынимали мечом из лопатки у какой пшеницы меру, у какой белку, у какой пчелиный сот»^[11].

Это образ русской географии — расстояния в ней приблизительны, на белой плоскости нет дорог, а есть лишь одни направления. Кругом — слоистая и твердая вода, а счастье — когда ты просыпаешься живым и видишь рядом верстовой столб.

Метель — символ перелома судьбы там, где степь да степь кругом, путь далек лежит и чуешь смертный час. И решается то, кому говорить «...жене скажи слово прощальное», как передать «кольцо обручальное».

Гусарскому полковнику и богатой помещице повезло. Метель переменила судьбы, но в итоге свела их вместе. Они стоят у берега пруда, под ивой, вокруг летний день, тепло, и снег кажется выдумкой.

Не верится, что кто-то погибает в метели, ведь у нас если не лето, то жар печи, лампа под абажуром или все еще горит свеча на столе:

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.