ТОПОЛЬ ДЕЛЬВО

Мамонтов Евгений Альбертович родился в 1964 году во Владивостоке. Окончил Литературный институт им. Горького в 1993 году. Преподавал в Дальневосточной государственной академии искусств. Живет в Красноярске.

Евгений Мамонтов

_*

ТОПОЛЬ ДЕЛЬВО

Рассказы

Есть прозаики, которые пишут так тяжеловесно, что после их прочтения нужно долго отдыхать. Требуется серьезная умственная реабилитация. Но самое обидное, после нее понимаешь, что этот писатель не рассказал тебе о жизни ровным счетом ничего.

У Евгения Мамонтова слова и предложения как будто вообще ничего не весят. Как воздух. Мне кажется, что если все его рассказы из этого цикла положить на воображаемую чашку весов, то стрелка на ней даже не дрогнет. Как можно взвешивать воздух?!

Но при этом Мамонтов как-то ухитряется в одной фразе сообщить нам столько полезной жизненной информации, что другому писателю ее хватило бы на целый роман.

«Несколько лет назад Игорь Конопчук уже был безработным, поэтому процедура регистрации заняла меньше времени, чем в прошлый раз». Дальше рассказ уже можно не писать. Как Юрию Олеше после первой фразы романа «Зависть» — «Он по утрам поет в клозете...» — можно было роман не продолжать.

Так и у Евгения Мамонтова.

Мы и так уже представили и этого Игоря Конопчука, и кабинет регистрации, и строгую даму в очках, которая там сидит, и очередь перед кабинетом, и много другого.

Когда-нибудь Евгений Мамонтов дойдет до такого мастерства, что будет писать рассказы размером в одно-единственное предложение. К этому, я думаю, все и движется.

А пока, просто из любви и уважения к своим разнообразным героям, он посвящает им прекрасные, озорные и мудрые рассказы, где на крохотном пространстве текста умещается целая человеческая личность. Каждый его рассказ — это личность. И опять напрашивается лестное для автора сравнение — «Характеры» Василия Шукшина. Один рассказ — один человек. Много или мало?

Очень много. Это так много, что, в принципе, даже невозможно. Но так и писались все классические русские рассказы — от «Записок охотника» Ивана Тургенева до шукшинских «Характеров». Один рассказ — один человек...

Евгений Мамонтов живет в Красноярске и сам учит молодых писателей на литературных курсах. Я этим ребятам даже завидую. Это — отличная школа.

Но в столице он мало известен, хотя однажды становился финалистом литературной премии «Ясная Поляна». Очень надеюсь, что публикация рассказов Евгения Мамонтова в «Новом мире» устранит эту несправедливость.

Павел Басинский

БАТЯ

За глаза все только так его и называли:

«Батя приехал!» — выстраивались в коридоре.

«Батя распорядился», — кидались исполнять.

«Батя недоволен», — замирали.

«Батя пошутил», — светились.

Только молоденькая секретарша Зоя лепетала: «Виктор Викентьевич». Поговаривали, будто она его внебрачная дочь, тоже от секретарши.

Когда Феликс впервые увидел шефа вблизи, ему стало не по себе. За столом сидел человек с лицом, похожим на старое кожаное кресло с пуговицами бородавок. Из древних складок глядели крохотные глазки ящера.

— Хорошее у тебя имя, сынок… В честь Сдержинского?

Батя выговаривал трудную фамилию на свой лад.

Феликс переглотнул одновременно с кивком. На самом деле мама назвала его в честь Мендельсона.

— Вашкевич. Поляк, что ли?

Феликс снова кивнул.

— А отчество как у родителя твоего?

— Э-э… Францевич.

Батя поглядел туда, где за спиной Феликса стоял русоволосый богатырь. Красавец референт утвердительно моргнул.

— Хотя, знаешь, это роли не влияет, — осклабился патриарх. — Нет, ты не подумай, я без предрассудков. У меня в бухгалтерии этот работает — Берь-штей.

— Бернштейн, — подсказал референт.

— Ну, я и говорю… Но ты ведь, сынок, не бухгалтер?

— Нет.

— Он не бухгалтер? — еще раз громко спросил Батя, тыча в Феликса кривым пальцем, и рассмеялся.

— Нет, не бухгалтер, — широко улыбаясь и мотая головой, повторил Алеша Попович. Такое было прозвище у этого русоволосого богатыря-референта, как потом узнал Феликс.

Какое-то время они смеялись, повторяли «не бухгалтер» — и Феликс тоже улыбался.

Виктор Викентьевич вел активную политическую деятельность и никак не мог понять, почему она не имеет достаточного «общественного резонанса». Он привык «добиваться поставленных целей».

Феликс стал вникать в бумаги. Сразу многое прояснилось. Прочел следующее воззвание:

«Руководителям службы безопасности губернатора Н-ского края (адреса и фамилии).

Уважаемые товарищи безопасники!

Основа общественной безопасности — отсутствие конфликтов в обществе, приводящих к срыву управления, кризису и катастрофе.

Основные проблемы существующей власти:

Идеалистический атеизм.

Оглашения противоречат умолчаниям.

Нечеловечные типы психики у мэра, губернатора и их окружения».

— Ты чего ржешь? — по-конски встряхивая русой челкой, добродушно поинтересовался белозубый Алеша Попович.

— Кто у вас до меня здесь работал?

— А?.. Никто…

— А кто же эту чушь сочинял?

— Сам Батя…

Их улыбки застыли одновременно.

— Проводи меня к нему, — первым спохватился Феликс.

Он положил на стол листки, указал на пометки, сделанные красным карандашом. Шеф надел очки, прочитал, поднял глаза, опустив уголки большого рыбьего рта:

— А что тут не так?..

— Начнем с обращения.

Батя слушал, упершись подбородком в кулак.

— Если это официальная бумага, то обращаться надо официально, что это за «безопасники»? О каких «оглашениях» и «умолчаниях» идет речь? «Нечеловечные типы психики» — это оскорбительно и неграмотно. И, наконец, что такое «идеалистический атеизм»? Боюсь, что никто, кроме вас, не представляет, о чем идет речь в этой бумаге.

— Да, — неожиданно согласился Батя. — Куда им!

— Я понимаю ваше неоспоримое интеллектуальное преимущество перед ними, — произнес Феликс, чувствуя, как у него от дерзости кружится голова. — Но дайте возможность и заурядным людям понять вас.

— Но ты же понял?

— Я долго учился, — потупился Феликс.

Виктор Викентьевич взял бумаги, проглядел, листая:

— Нет. Я желаю выражать свои мысли собственным языком. Все твои замечания — шелуха. Нормальному, простому человеку прекрасно понятно, про что тут сказано.

— Но я в этом разбираюсь, знаю, как надо. Вы же не станете спорить по профессиональным вопросам со своим бухгалтером? Дебет, баланс, ставки…

— Нет, не стану. Но ты же не бухгалтер!

Так за Феликсом и закрепилось прозвище — «не бухгалтер». Батя любил пошутить. Он всем давал прозвища. Только секретарша Зоя была исключением, что косвенно подтверждало легенду об их родстве. Мужчины сторонились ее после того случая, когда Батя выкинул из окна — одной рукой взял сзади за брючный ремень, другой за шиворот — своего собственного водителя. Говорят, застал его за попыткой потискать Зою. Водитель упал со второго этажа на свежевскопанную клумбу. И на прощание Батя удержал с него за поломанные хризантемы.

Бухгалтер, тот самый Костя Бернштейн, доверительно сообщил Феликсу:

— Знаешь, с чего все это началось? С Зоей-секретаршей? У нее просто отчество Викторовна. Ну, я и пошутил однажды. Мол, есть данные. А они поверили. Мне даже неловко. Ты хоть не ведись.

— Так что? Они… не родственники?

— Абсолютно! — сотрясаясь от беззвучного смеха, мотал головой бухгалтер.

— Так может она ему?..

— Ни-ни! Старик в этом ужасно строг. Настоящий пуританин. Брак, семья, вера. Жена у него в больнице. Онкология. Каждый день к ней ездит.

— У вас не занято? — подошла с подносом в руках Зоя.

В этой девушке не было ничего особенного. Хотя, да, она была миловидна. Та домашняя, простоватая красота, которая не вызывает интереса у хищника. В фильмах такие девушки ухаживают за слабоумными детьми или заведуют приютами для бездомных животных. Строгая, учительская прическа с шишкой волос на затылке делала ее старше.

— Пожалуйста, — сказал Феликс.

Последнюю неделю он работал сверхурочно. Шеф выдал ему папку со своими мемуарами. «Погляди тут…» Без особого интереса Феликс принялся читать казенным языком написанную автобиографию, но теперь так увлекся, что по своей воле засиживался допоздна, когда в офисе оставалась только охрана. Он понимал, что не имеет права ни с кем поделиться, и от этого особенно хотелось кому-нибудь рассказать о своем впечатлении.

— Я тоже иногда задерживаюсь, много работы, — сказала Зоя, и Феликс понял, в чем нехитрый секрет ее привлекательности. Она говорила полудетским и в то же время развратно манерным голоском.

— Да, я видел. У вас свет горит под дверью.

— Заходите как-нибудь. Попьем кофе.

— Спасибо, я не пью кофе вечером…

Снисходительная улыбка:

— Мужчины меня побаиваются, — с детской откровенностью коварно пожаловалась она.

— Приятного аппетита.

Он вернулся в свой кабинет, снова открыл папку с мемуарами. Здесь было все, чему полагается быть в таких сочинениях. И «родная сторонка» — село Щетинки, где в пасторальных лугах дитятей щипал молодую травку робкий динозавр-батяня. И лубочная мамочка, гладившая его мягкий, еще не окостеневший гребень. И первая учительница, в точности такая, какими должны быть первые учительницы в добрых советских книжках с картинками. И первая городская, магазинная игрушка, которую не забудет до конца дней этот «гражданин Кейн».

Восьмилетка. Юный механизатор. Погоны СА. Областной центр. Техникум. Потом начались провалы «умолчаний», в которые батяня щедро набивал вату лирических отступлений. Между прочим, подклеена пожелтевшая вырезка. Батины стихи:

Какой десяток я хожу

Живу активной жизнью

Авторитетом дорожу

Люблю свою Отчизну.

Заводская многотиражка. Щебеночный завод в городе Х. Как судьба забросила туда молодого автора — об этом в мемуарах ни строчки. Места глухие, дикие. Но по-своему обжитые. Много исправительных колоний и общего, и строгого режима. За что, сколько раз и на какие сроки батя садился, оставалось гадать. Но было это, судя по газетной дате, на четвертом десятке его «активной жизни». Неизвестно только, была ли эта «ходка» первой и насколько приблизился батя в ту пору к «авторитетам», столь дорогим его сердцу.

Батя очень старался писать правильно, красиво и солидно. Поэтому каждую главу он начинал крепким канцелярским языком. Но потом, видимо, его посещало вдохновение, и он сбивался на живую речь. «Не думая, ноги понесли меня вперед. Я шел по парку, перескакивая с одного человека на другого, пока не встретился со взглядом ее пристальных глаз». Это было о первом свидании с будущей супругой. «Вы, наверное, задаетесь вопросом, для чего я тратил свою молодость. Ответ на него лежит в ранней потере родителей», — так рассказывал батя избраннице свою жизнь.

Давно затихли шаги в коридоре и принтер за стеной, автостоянка влажно блестела под фонарем. Феликс погасил лампу. Прикрыл глаза ладонью. В конце коридора был кулер. Впереди, в темноте он увидел свет под дверью секретарши. Один приглушенный голос настойчиво наседал, другой оборонялся с кокетливой плаксивостью. «Он ведь должен знать, что я еще не сдавал ключ на вахте! — удивился Феликс. — Да, страсть не знает страха…» Феликс набрал воды и пошел обратно. Язычок замка щелкнул, дверь отворилась, и в освещенном проеме показался Алеша Попович.

— Шпионишь, да?

От неожиданности Феликс расплескал воду.

— Ну и на здоровье! — Алеша широкими шагами прошел к лестнице.

На другой день в столовой Зоя снова села за столик к Феликсу. Он опустил глаза и тихо сказал:

— Вы, пожалуйста, передайте Алексею, что это случайно. Это не мое дело… В общем, чтобы он знал, что я никому ничего не скажу.

— А тут и нечего говорить, — ответила она спокойно.

— Это вообще не мое дело…

— Вы очень благородный, Феликс… Я ценю в людях благородство. Заходите, у меня и чай есть. — И она стала рассказывать, какой чай она любит и как его заваривает.

— Зоя, а как ваша фамилия? — неожиданно спросил Феликс.

— Тихонова, — удивилась Зоя.

На другой день Феликс попросил у шефа неделю за свой счет. Сказал, что нужно съездить к матери, болеет.

— Деньги нужны? — спросил батя.

— Спасибо.

— Что значит «спасибо»? Сколько надо?

— Не надо…

Батя сурово посмотрел, снял трубку:

— Берьштей! Слушай, к тебе сейчас Вашкевич зайдет, выпишешь там ему премию, — прикрыв рукой трубку, батя спросил: — Сто тыщ хватит? Мы тут все одна семья. Мать — это святое.

Отсчитав деньги, деловитый Бернштейн сказал:

— Куда едешь? Я могу сейчас билет заказать, — коснулся трубки.

— Не надо, я уже забронировал.

Батяня описывал в своих мемуарах этот город так: «На берегу великой сибирской реки высится красавец Y, созданный трудом человека, начиная от наших далеких пращуров, бесстрашных казаков, покорителей бескрайних просторов Родины». Это была глава, написанная парадным стилем, но Феликса интересовали некоторые, вскользь упоминаемые детали, адреса, фамилии.

Здесь на бульварах еще шелестели фонтаны и скамейки нагревались к полудню. В синеве дрожала последним листком осень. Легкие, модные женщины еще в тонком капроне спешили на театральную премьеру. Но некогда было ими любоваться.

Феликс сделал несколько деловых визитов и взял билет на междугородний автобус. В этот день небо стояло уже белое, как сварившееся молоко, пустое. Ветер гонял обертки, семечную шелуху и разудалую музыку из ларьков. Тяжелые, коротконогие тетки с кошелками готовились штурмовать автобус. Одна такая разместилась рядом с Феликсом и все выпирала из своего сиденья, не вмещалась, всю дорогу тараторила через проход со своей пучеглазой товаркой в зимней шапке. Но через час обе сошли, а Феликс поехал дальше, и в голове его какое-то время еще болталась взвесь их разговора. Потонула в черноте тряского, дорожного сна.

Открыл глаза, а кругом зима. Как будто она здесь никогда не кончалась. Заметенные до середины заборы, низенькие покатые крыши с шапками снега, окруженные наледью, допотопные колонки.

Тонкими подошвами модных полуботинок Феликс ступил в снег.

В киоске за остановкой автобуса продавалась «Элитная парфюмерия и бытовая химия», за киоском бегала на кривых лапах собачонка, помесь дворняжки с тигровым бульдогом, похожая на саквояж.

Спросил дорогу. «Вот, рули на ту трубу». На высокой трубе котельной сидел кованный петушок. Щербатый истопник постучал лопатой в железную дверь, вызывая напарника: «Кощей! К тебе!» Вышел второй истопник, худой и высокий, как труба, лысый. Феликс долго не понимал, что он говорит, привыкал. «Паленка раз — штуры нитрат хнилый. Лупасит шпоня. Не дрым. Абды его. И гобсдец». Язык был русский, но местный, незнакомый. Потом обвыкся, стал различать. «А он что, живой еще? Вот сучара!» — удивился кочегар. «Живой, — ответил Феликс, — мемуары пишет». Кочегар поплыл длинной зековской улыбкой. «А вот про Тихонова знаете?» — «Тихий в дурке прописался», — ответил кочегар.

Ноги промокли, застыли. В пустом зале автовокзала разулся, уперся летними носками в батарею.

И опять поехали. Усть-Яруль, Усть-Каначур… Солнце было справа по ходу, и, сидя у окна слева, он видел все время одно и то же — бесконечные поля и летящую тень автобуса на асфальте. Потом пошел лес. Громадные, нанизанные на стержень ствола шестерни елей, забеленные снегом.

Вернулся на работу простуженным и от этого выглядел убедительно, похудевшим и как бы заплаканным, сморкался.

— Все нормально, обошлось, вот… спасибо.

Батя посмотрел на протянутый конверт:

— Что это?

— Деньги. Не пригодились. Но все равно — спасибо.

— А че мне? В бухгалтерию сдай, — пожал плечами батя.

Феликс прошел по коридору, открыл дверь со словами:

— Привет! Как жизнь?

— Впервые наблюдаю подобное явление, — сказал Бернштейн, пересчитав деньги. — Оставь себе хоть на пиво, дернем после работы.

Феликс задумался:

— Лешку возьмем?

— Спалился Лешка. Старый крокодил его вышвырнул.

— Из окна? — выдохнул Феликс.

— На этот раз обошлось без окон. Расскажу после работы за пивом.

— Давай не сегодня.

— Как хочешь.

— С возвращением? Можно?

— Конечно, Зоя, — отодвинул свой поднос, освобождая место на столике.

— А у нас в приемной новые цветы. Вы заметили? Это я уговорила Виктора Викентьевича. Амариллис и азалия. Это цветы-доноры, они очень полезны для здоровья.

— Нет, не заметил. Зайду посмотреть.

Зоя улыбнулась.

Дождался вечера, смотрел, как со стоянки отъезжают машины. Потом охранник запер ворота и принялся играть на пустой парковке с дворняжкой.

— Зоя, мне нужно с вами поговорить.

— Говорите. — Она улыбнулась, опустив ресницы.

— Зоя, вы знаете, где ваш отец?

Взгляд у нее остановился, и лицо из кукольного стало паспортным.

— Он находится в интернате для психохроников. Вы знаете, что ваш отец и Виктор Викентьевич были деловыми партнерами и, в сущности, все его нынешнее состояние должно принадлежать вашему отцу? Или вам.

Она покачала головой.

— Я понимаю, это, кажется, непросто. Но у меня есть такие свидетельства, в общем, можно получить такие документы, которые припрут нашего шефа к стенке.

— Нет…

— Да, это не по плечу одному. Если только в этом не заинтересована третья сила. А именно те, кому Виктор Викентьевич сейчас мешает. И такая сила есть. Я нашел. Долго рассказывать, но я знаю, к кому следует обратиться. Они его повалят, и он это понимает. Я вам больше скажу, они его и без этого скоро повалят, сами. Но вам в таком случае уже ничего не достанется.

— И что же делать?

— Надо предъявить ему ультиматум. Если вам самой страшно, то могу я.

— А зачем?

— Что зачем?

— Вам это зачем?

— То есть как…

— Вы хотите, чтобы я дала вам эти деньги?

У Феликса выступил пот на лбу.

— Зоя. В конце концов, это ваше дело. Личное. Я хотел вам помочь исключительно из сочувствия, из чувства справедливости.

— Спасибо.

— Вам не жалко своего отца?

— Очень.

— Ну, так!.. Что же вы!

Феликс рассеянно поглядел на цветы в горшках на подоконнике. Азалия, амариллис. Цветы-доноры.

— Я не смогу этого сделать, — сказала Зоя, прижимая руки к груди, страдая и извиняясь.

— Почему?

— У него больное сердце…

Феликс не понял.

— У кого?..

— У Виктора Викентьевича. И я вам не позволю! — Она решительно вышла из-за стола. — Сейчас я нажму на эту кнопку и вызову охрану. А завтра скажу Виктору Викентьевичу, что вы… что вы… — Она задохнулась, не находя слов. — Просто уезжайте. А я обещаю никому не рассказывать, как грубо вы ко мне приставали, извращенец!

Феликс замер ошеломленный. Он ведь все так грамотно просчитал!

ЧЕМПИОНКА

Несколько лет назад Игорь Конопчук уже был безработным, поэтому процедура регистрации заняла меньше времени, чем в прошлый раз.

На последнем месте работы пособие по увольнению ему снова не выплатили, заставили написать заявление «по собственному желанию», как и раньше. Объясняли, доказывали. Игорь не любил спорить по пустякам. Бюрократические вопросы всегда казались ему пустяками. Он видел, что его обманывают. Но скука была сильнее возмущения. «И чего вы все после этого хотите? Какой справедливости?» — усмехался он про себя, получив на руки трудовую книжку и выписку о зарплате.

Двухэтажное здание службы занятости, старинный особняк, принадлежавший раньше купцу Мазурину, был в двух шагах от его дома. Отмечаться два раза в месяц удобно.

«Пока ничего. Ваш диплом не соответствует нормативу, недавно принятому для преподавательского состава средних учебных заведений».

— Этот особняк принадлежал раньше моим предкам! — неожиданно сообщила дама, по соседству с которой Игорь сидел в очереди.

— Да?

— Да, в самом деле! — обрадовалась дама. — Моя фамилия Мазурова.

— Вот как? — Он поглядел на даму, ей было под пятьдесят или чуть за пятьдесят, осенняя роза от Теннеси Уильямса, бог весть каким ветром занесенная в эти заснеженные края. Какую работу она ищет? Кем была прежде? Учительница музыки?

— Я ищу работу для моего племянника. Он очень талантливый юноша, архитектор.

Игорь не представлял, как можно искать работу не для себя в этом бюрократическом учреждении, по доверенности, что ли? Но кивнул.

— Вы не архитектор?

— Нет. Я учитель.

— Математик?

— Нет, физик.

— О! Так мы коллеги! — озарилась дама. — Тамара Васильевна.

— Игорь.

— Только я преподавала физкультуру.

— Физкультуру?

— Я в прошлом чемпионка по гимнастике, — пояснила она с застенчивой гордостью.

Действительно, похоже, подумал, глянув на ее крепкие ноги в кокетливых лосинах.

— На спартакиаде в Москве я взяла бронзу. Это была такая драма! Я ведь шла на золото! Знаете, у меня до сих пор кардиограмма как у двадцатилетней! — распахнув загнутые стрелы накладных ресниц, похвасталась дама.

Над дверью кабинета зажглось табло с цифрой. «Талон номер двенадцать». Она торопливо раскрыла сумочку.

— Не может быть! Оставила дома его трудовую! Да что же это… растяпа. Идите, ваш — следующий.

«Талон номер тринадцать».

В кабинете висел новый календарь, с собачкой.

— Вот гимназия номер одиннадцать заинтересована в преподавателе.

Девушка под календарем тоже была новенькая.

— Мой диплом не соответствует нормативу, недавно принятому для средних учебных заведений, — подсказал новенькой Конопчук.

— Правда? Очень жаль…

Она проставила нужные печати.

— Ну, как? — участливо спросила Тамара Васильевна. Она так и сидела в пустом коридоре.

Он пожал плечами.

— Это просто талон у вас несчастливый, тринадцатый. В следующий раз обязательно повезет.

Они вместе спускались по плавному загибу купеческой лестницы, Игорь открыл перед Тамарой Васильевной тугую уличную дверь.

— Вы не падайте духом!

— Я не падаю.

— Может быть, вас подвезти?

Игорь посмотрел на неновый, красный «шевроле-седан», ярко блестевший на белом снегу, потом на даму:

— Спасибо, я живу напротив.

— О! В этом доме? У меня там жила подруга… Скажите, может быть, вам деньги нужны?

— Деньги?

— Да. Я вижу, вы очень расстроены.

— Не волнуйтесь. Деньги мне действительно нужны, но я привык не расстраиваться по этому поводу.

— А у вас легкий характер! Мне это нравится. Я сама очень бесшабашная! Вы кто по гороскопу?

Он подумал, посмотрел на затейливые решетки и венецианские окна купеческого особняка, на облупившуюся штукатурку стен, на бывшую чемпионку России по гимнастике и сказал:

— Хотите выпить? За знакомство.

— Я же за рулем.

— Возьмете такси, — пожал он плечами.

— Ну, хорошо, только чтобы вас подбодрить. А где здесь кафе?

— У меня дома есть. Осталось со вчера.

— Вы не алкоголик?

— Нет, просто вчера гости были, вот и осталось.

— А, ну тогда хорошо, у алкоголиков не остается. Я знаю, у меня второй муж пил.

— Тренер?

— Нет, бухгалтер.

«Не делай этого, не надо», — сказал Игорю Конопчуку его внутренний голос.

— После революции очень боялись. Договорились с паспортисткой, чтобы изменить фамилию с Мазуриных на Мазуровых, — рассказывала она после того, как осторожно, с тактичным смущением, прошла, оглядела его пустоватую холостяцкую квартиру, накрытый газетой старый телевизор на советской тумбочке. — У вас много книг, — сказала вежливо.

— Томатный сок будете? Запивать?

— О! Вы слушаете классику, Бетховен?

— Да, это гости вчера баловались. Ну, за знакомство!

— А у купцов Мазуриных были прииски. Представляете, как бы я сейчас была богата?

— Ну, в общем.

— Нет. Вы не представляете. — Она хлопала своими загнутыми ресницами, излучая такое сияние цвета электрик, что, казалось, воздух потрескивал.

— Вы линзы носите?

Пропустила мимо ушей эту бестактность. Откуда взяться манерам у нынешнего поколения?

«Не делай этого!» — повторил внутренний голос, но его заглушил грубо грянувший после ста пятидесяти грамм хор:

«Freude, schoner Gotterfunken,

Tochter aus Elysium!

Wir betreten feuertrunken…»^[1]

Она горячо перехватила его руку в запястье, почувствовав ее опасное направление:

— Не спешите! Не спешите так…Расскажите мне о физике! Ведь это так прекрасно! Я была потрясена, когда узнала, что атом внутри пустой, как купол святой Софии! Это правда?

— Более или менее…

«Deine Zauber binden wieder»^[2] — настаивал хор.

— А кварки? Темная материя?

— К вам подходят все определения кварков второго и третьего поколения,— сказал Игорь.

— Правда? Как это?

— Они подразделяются на «странный», «очарованный», «прелестный» и «истинный».

— Вы шутите!

— Ничуть.

— Таких комплиментов мне еще не говорили, — ответила она таким разрядом цвета электрик, что сбился таймер на микроволновке.

Потом он рассказал ей о том, как Марлен Дитрих спасла от нацистской расправы и помогла вывезти в США Нильса Бора.

— Они поженились?

Игорь рассмеялся, а Тамара Васильевна расплакалась, и он понял, что она совсем пьяна.

Налил ей томатного сока, вызвал такси.

— За машиной вашей пригляжу, мне из окна ее видно.

— Au revoir, юноша, — сказал она, моргая мокрыми ресницами, и исчезла из его жизни.

На другое утро и машины не было. Игорь улыбнулся, поглядев на ее рюмку, так и оставшуюся на столе, с краешком вишневой помады по ободку.

«Да, жаль, что она была чемпионкой так давно. Если хотя бы лет десять назад, ну, пятнадцать, ладно…»

Прощаясь, она пихнула ему в руку свою визитную карточку и в последний раз прострелила воздух синим электричеством.

Игорь не позвонил.

Он устроился экспедитором в небольшую фирму, торговавшую замороженными овощами, и мотался по городам края с водителем-азербайджанцем, который рассказывал ему историю Ширваншахов и Шеддадидов. Элдар окончил истфак в Баку. Хотел стать учителем истории. Засыпая в узком номере придорожной гостиницы, Конопчук старался представлять звезды над минаретами и этих Ширваншахов на верблюдах, пока дальнобойщики чокались граненым стеклом за тонкой стенкой. Утром они расходились по своим фурам, и иногда на парковке Игорь узнавал по голосам своих соседей.

Элдар удивлялся, что фотоны и нейтрино не имеют массы.

— Савсэм? — не мог верить он. — Ну, может быть, чуть-чуть?! — сжимал щепотью пальцы.

Миновав заправку, выруливали из города на шоссе.

— Это очень смешно, — сказал Элдар.

— Нейтрино?

— Нет. Зачем мы учились…

Игорь смотрел на березовые леса, мелькавшие так долго, что наконец они развоплощались из сусального символа родины и, просвеченные солнцем, стояли первобытные и прекрасные.

Первую зарплату на испытательном сроке он получил черным налом, в конверте с портретом Курчатова на фоне атома с эллипсовидными орбитами электронов и надписью «65 лет атомной отрасли России». Трудоустроился окончательно.

Пора было открепляться от службы занятости, засудят.

По карнизу особняка Мазуриных стеклянной гребенкой выстроились сосульки.

Игорь пошел к самому закрытию, когда народу не бывает.

Девушка под календарем с собачкой сказала:

— Поздравляю!

Проштамповала бумаги.

Проходя через соседний зал к лестнице, остановился.

— Я вижу, вы так расстроены. Не надо! Может быть, вам нужны деньги?

Длинноволосый ботаник-ангелок, весь в русых кудряшках и круглых очках, смущенно мотал головой.

— Я вижу, вы приличный юноша и…

Увидев Игоря, Тамара Васильевна смутилась, осеклась на полуслове.

Но он приложил палец к губам и подмигнул ей:

«Жги, училка! Весна!»

ТОПОЛЬ ДЕЛЬВО

Я забыл, что существует маленький мир, в котором убирают снег дворники, сидят на скамейках пенсионеры, дети качаются на качелях. Мир, в котором так много пожилых, некрасивых женщин, разговоров о ценах, погоде и болезнях, — зачем он нужен? Когда-то давно я сбежал из него.

Есть другой мир. Он был у меня, я его сам сделал, но теперь он кончился.

Я купил упаковку пива и сел у окна глядеть на простую жизнь. А когда кончилось пиво, лег спать. Проснулся. Уже горели фонари. Снова смотрел в окно. Потом оделся и вышел. Сначала я шел прямо, это была обсаженная липами аллея между зданием суда и кондитерской фабрикой. Фабрика была красная, а суд белый. Впереди старинный особняк, который в сумерках казался мне похожим на одну картину. Я не мог вспомнить фамилию художника. И это меня томило, как всегда бывает с потерявшимся словом. Я свернул налево и пошел по главной улице. За стеклами кафе сидели молодые люди, парочками и компаниями, пили кофе, курили кальян. Люди в кафе всегда кажутся счастливыми. Я прошел до тяжелого, хмурого здания краевой администрации, обсаженного елями, посмотрел на толстые колонны фасада и пошел обратно. Широкая витрина гастронома освещала тротуар. Колотый дворниками лед с прожилками городской копоти лежал на обочинах, как бруски сала на прилавках.

Купил еще упаковку пива и, не допив ее, уснул.

Утром слушал птиц, потом их заглушили машины. Я снова уснул и только в девятом часу встал, чтобы сварить себе кофе. Было приятно сидеть, пить кофе, курить, глядя в окно, и ничего не планировать. У забора детского сада росло дерево, громадный старый тополь, и его тень четко ложилась на стену кирпичного дома по соседству.

Я теперь каждое утро смотрел на этот тополь и на его тень на желтой кирпичной стене. Пил кофе. Мусорная машина гремела внизу.

Вечером снова ходил гулять по аллее между кондитерской фабрикой и судом, вспомнил фамилию художника — Поль Дельво^[3], а название картины не вспомнил. Навстречу шла старушка с тремя маленькими собачками на поводках, белые с черными пятнами, и хвосты такие пышные, расчесанные. Что за порода? Старушка ответила, но я не запомнил. Вспомнил название картины — «Все виды света». Высокие, закругленные поверху окна особняка напомнили мне эту картину. А так, вообще-то, мало общего.

Мой сотовый на подоконнике покрылся пылью, а в центре к экрану присох опавший лепесток комнатного цветка. Рядом с телефоном стоит морской бинокль. Взяв его, я вижу, как через три улицы, во дворе, женщина вешает на веревки белье, когда она уходит, на скамейке, где стоял таз, остается влажный полукруг. Прищепки пластмассовые, желтые и синие. Одна — красная. На бинокле маркировка 20х50. Я слабо представляю, что это значит. Виден каждый кирпич и прожилки цемента на той стене, куда каждое утро бросает тень мое дерево. А вечером зажигается фонарь за забором детского сада, и тень появляется снова, но уже задумчивая, ночная.

Цветок на окне называется Хедера. Я узнал об этом, когда листал ботанический атлас в пустой библиотеке напротив моего дома. Маленькая библиотека на первом этаже. Рядом с остановкой автобуса. Я выучил, глядя в бинокль все номера. Много знакомых — 49, 31, 17, — но все идут по незнакомым мне улицам.

Старушка с тремя собачками-вуалехвостками уже здоровается со мной. И те, что сидят на лавочке у подъезда, тоже. Они больше не прерывают разговор, когда видят меня. Они по-прежнему говорят о ценах, погоде, болезнях, неблагодарных детях, о соседях по даче. Они никогда не говорят о театре, кино, музыке. И уж тем более о живописи.

Мое дерево, этот большой тополь, скоро распустится. Последние сугробы давно сошли. Земля уже дышит. Красивая черная грязь блестит на солнце, как краска, выдавленная из тюбика.

Вот он ведь рос тут лет тридцать-сорок. Больше? Сколько нужно, чтобы стать таким большим? И теперь он стоит здесь тихий, могучий, с руками до неба. Я провожу ладонью по его грубой коре. «Привет!» И когда утром смотрю на него из окна, тоже говорю ему что-нибудь. И когда смотрю в бинокль. И вечером. Мы все время рядом. Не знаю, как бы на моем месте другие… а я доволен компанией. Он древнее по своим корням, предкам; от них он помнит, каким был мир до людей. Он смотрит на меня так же, как я смотрю на детей, что бегают за забором детского сада. Наверное, так же улыбается про себя.

Однажды я просидел перед окном весь день. Скучно не было.

Я видел, как проезжала мусорная машина, рабочий в комбинезоне стоял на подножке, дважды проходила старушка с собачками-ваулехваостками, какой-то мужик остановился, чтобы помочиться за гаражом, дети шли в школу, а потом из школы, скрипели качели. Воспитательница вывела строем малышей, они пошли, разноголосо звеня, парами. Женщина в красных туфлях на высоких каблуках прошла, на секунду остановившись, чтобы увидеть себя в витрине.

А мы вдвоем с моим другом стояли над всем этим. И переглядывались молча. У меня глаза устали от бинокля, и я поставил его на подоконник рядом с Хедерой.

Я засыпаю. Окно приоткрыто, и всю ночь, под апрельскими звездами, мы с моим другом медленно плывем к лету. Жизнь течет сама, без усилий.

Я открываю глаза.

Темно.

Гудит подъемник мусорной машины, опрокидывает баки.

Снова тишина. Утро. Птицы. Одни птицы быстрые на звук, а другие долгие. И те, и другие все время повторяли свое; настойчиво, но как будто запинаясь.

Они младше моего друга, но старше меня. По эволюции. Они тоже хорошая компания.

Однажды в понедельник, небо в то утро было как войлок, понизу которого едва тлела заря, приехала бортовая машина и узбеки с бензопилой. А может, не узбеки. Дерево было слишком большое, поэтому они пилили его по частям. Сначала один забрался наверх и отпиливал самые большие ветки, постепенно спускаясь все ниже. Пока не остался один только пень. Распиленные ветви и ствол погрузили в машину, закрыли борта и уехали. В бинокль мне была видна свежая желтая бахрома, оставшаяся на косом срезе распила. Пень был широкий, как обеденный стол.

В магазине свежевымытый пол пах больницей.

Я взял упаковку пива.

Старушки уже сидели на скамейке, говорили о ценах, погоде и неблагодарных детях.

На другой день утром солнце сверкало, отражаясь в стеклах, и деревья стояли подернутые зеленым дымом первой листвы.

Пустые пивные банки лежали под окном.

У меня кончился кофе и сигареты.

Я подошел к окну.

Тень тополя так же четко стояла на кирпичной стене.

БАНДЕРОЛЬ

Х. увидел, как он лежит на железной полке в морге.

Крепко и жутко проштопанный от паха и до грудины.

Место хорошее, у окна.

Вечереет.

Последние лучи ложатся на кафельную стену.

Но все равно тревожно. Завтра ответственный день, похороны. Соберется народ. Никогда этого не любил. Вот так всегда… прожил жизнь, все кончилось, а теперь лежишь и переживаешь, какие штаны тебе привезут назавтра.

Весенняя ветка настойчиво жмется к окну, томит этой парой зеленых листочков. Первые. В последний день.

«Ах, как хорошо, — думает Х., — было бы сейчас очутиться на почте! В той очереди к окошечку бандеролей, которую я так мало ценил при жизни. Маялся. Смотрел на эти железные полки с картонными коробками „Почта России”, на стенные часы с дерганой секундной стрелкой. Вечерело, и уютно было представить, как здесь станет хорошо, пусто, когда почта закроется и все разойдутся, а свет еще будет тихо падать в старинное окно. Вот точно как теперь в морге. Но тогда ведь не ценил, торопился. Долго шла очередь, медленно возилась пожилая, бесцветная, взятая на прокат из 70-х годов приемщица…

А что же будет завтра? О, сколько раз это уже повторялось! Первое сентября… Первый экзамен…Призывная комиссия, военкомат… По вагонам!.. Приемный покой госпиталя… Операционная… Не сосчитать этой дрожи на пороге неизвестности… А вот завтра — вообще!

И в чем смысл, к чему это все было?

То есть упакуют и отправят туда».

Отвлек голос:

— Опись вложения будете делать?

— Нет.

— Вот здесь еще раз индекс, — указала приемщица.

Х. вписал.

«А если я тоже бандероль, то мне ведь не обязательно знать о собственном содержании».

Еще раз посмотрел на железные полки с почтовыми коробками.

«А вдруг я, правда, вспомню все это там, потом, в тот неминуемый день…»

— Мне открытку с тюльпанами, — сказала веснушчатая девушка.

Она была в очереди следующей.

НАМ ЛЮБЫЕ ДОРОГИ ДОРОГИ…

Кружочками Харитонов обводил в календаре дни, когда не пил.

Эту пометку полагалось делать только вечером. В такие дни Харитонов ходил. Начистит ботинки и идет по улице вдоль витрин. Остановится, посмотрит, как играют дети на площадке, отвернется от вывески «Алкомаркет» и идет себе дальше. Дойдет до моста, положит руки на перила и смотрит. А там дальше лес. Внизу вода течет. «Н-да», — говорил Харитонов и шел обратно.

«Вот. День прожит нормально», — думал он, ставил кружочек в календаре и, утомленный хождением, быстро засыпал.

На другой день Харитонов шел в другую сторону. Там тоже был мост, но уже железнодорожный.

Товарный… товарный… пассажирский.

Под мостом буксир, выпятив волной нижнюю губу, тащил против течения баржу.

Если представить дом Харитонова как центр окружности, то вокруг нее расположатся 360 направлений, градусов. По одному градусу-маршруту на день. Вот тебе и год трезвости.

Соседи выгуливали собачек. Харитонов здоровался. Шел в гору на старое кладбище. Гулял между могил. Тени передвигались. Белела колокольня Троицкой церкви, похожая на старый маяк. Прошлогодняя листва темнела кучами. С фотографий таращились покойники, будто снятые уже после, на том свете. На могиле купца первой гильдии огромный крест поблескивал, как пианино. Харитонов вглядывался в фотографии, пытался угадать, кто был пьющий.

У крыльца невысокой церкви сидели нищие. «Алкоголики», — думал Харитонов.

Вечером чистил ботинки. Ставил очередной кружек.

По утрам открывал окно. Делал гимнастику. Пели птицы. Обливался водой. Дышал. Выбирал новый градус.

Бывали и срывы.

Как-то в парке попалась ему навстречу семья. Немолодые уже, а дочке (или мальчику? — не важно), лет девять, а может быть, это внук их. И вот они шли, взявшись за руки, улыбаясь. Все трое такие обычные, некрасивые и пели так искренне и фальшиво: «Тем, кто дружен, не страшны тревоги, нам любые дороги дороги». Харитонов прошел мимо них, как и все, только лицо у него захолодело, как в стоматологии.

Что с ними дальше будет?

Вспомнят они эту прогулку? Не сегодня вечером, а потом, через… «Как все несчастны, уязвимы, — подумал Харитонов, — особенно, когда счастливы». И купил себе в магазине большую красную банку пива. Долго смотрел на нее. На улице моросило. Собака бегала по газону.

Кружочки не появлялись в календаре пять дней. За это время Харитонов прожил короткую, но яркую жизнь. Пел в караоке-баре на испанском: «Me muero de amor»^[4]. Потом объяснял бармену, как правильно понимать высказывание Канта: «Ich kann, weil ich will, was ich mub»^[5]. Пригласил на танго даму брюнетку. Шептал ей на ухо, что она Кармен, гладил по бедру. Получил в ухо от кавалера дамы. Радостно вспрыгнул на стол, замахнувшись на обидчика стулом. По дороге в полицию спросил сержанта: «Ну, как вообще, служба? Пайковые не зажимают?» «Пока нормально», — ответил сержант. Отделение полиции было в соседнем от ресторана дворе. В дежурке толстяк, похожий на буксир, выпятив губу, изучал удостоверение Харитонова. Хотя уже и просроченное. Звонил куда-то. Вернул удостоверение. Во дворе Харитонова ждали две дамы, о которых он успел забыть. Тоже танцевал с ними. Подруги. Из тех, что ходят парами в ресторан.

Проснулся в гостях. Две дамы. Улыбаются. А он ищет глазами, где же брюки и вообще все. Нашли брюки и в них, в кармане, бутылку виски «Джек Дэниел». Всем это показалось удивительным и символичным. Смеялись. Харитонов объяснил дамам, что дедукция категории символа идет в плоскости эйдоса, а не логоса. И они не захотели с ним расставаться.

Харитонов смутно вспомнил вчерашнее. Говорил дамам, что теперь он обязан на них обеих жениться. Дамы соглашались. Одна была директором небольшого кинотеатра, другая переводчицей в турагентстве. Ей постоянно звонил какой-то сердитый мужчина. «Я у Тони. Там в холодильнике возьми…» — «Муж?» — «Сын», — ответила она смущенно.

«У меня турист с Фиджи в двенадцать», — волновалась переводчица.

«Лида, веди его к нам в кино, — говорила Тоня. — Как он из себя?» — «Обезьяна». Фиджиец двухметрового роста, в вязаной шапочке, улыбаясь, сфотографировался на фоне толстеньких, коротеньких колонн кинотеатра «Вымпел». «У него губы весь фасад закрывают», — сказала Тоня. Смотрели фильм в малом зале. Харитонов дал Брендону пластиковый стаканчик. Чокнулись. Харитонов спросил, сохранился ли на Фиджи каннибализм. «Certainly!»^[6] — приветливо кивнул зарубежный гость. В кабинете Антонины, он, заложив руки за спину, рассматривал старые фото советских актрис на стенах. «Oh! Hollywood beauty!» — «Это Чурсина, актриса, — поясняла Тоня. — Да скажи ему, пусть он уже шапку эту снимет». — «Мне надо везти его на видовую площадку. Ты поедешь?» — спросила Лида у Харитонова. На видовой площадке было ветрено, серый город мигал огнями. Был виден мост с поездами и другой мост. «Очень красиво», — старательно сказал Брендон по-русски и по-английски спросил, где здесь туалет. Отвезли его в гостиницу. Там была бильярдная. Лида не умела, Харитонов показывал ей, как держать кий; учил Брендона, тот привык только в американку. Бармен приносил напитки. Когда прощались, Брендон дал Лиде чаевые («так у них положено») десять долларов. И двадцать Харитонову. «Гуляем!» В такси отдал ей купюру. «Нет, давай просто поменяемся». — «Нет». — «Хорошо, тогда плачу я. Тоню брать не будем?» — полуутвердительно спросила она. «Ты же не ел весь день, поешь». Харитонов улыбался. Из окна кафе был виден освещенный фонарем экскаватор с зубастым ковшом, полосатые ленточки ограждения трепетали на ветру. «Тоня, мы еще с Брендоном» — врала Лида по телефону. — У меня сын дома», — виновато улыбнулась. Поехали к Харитонову. «Тоню брать не будем?» — спросил он по дороге. «А ты хочешь?.. У нее киномеханик есть. В кинотеатре. Мальчишка. В сыновья ей годится». Харитонов не уловил связи, сказал: «Можно и его взять». Лида расхохоталась.

На четвертый день Харитонов умирал. Соседи долбили стену перфоратором. Луч между шторами двигался от шкафа к креслу, пока не погас. На полу стояла пустая пивная банка. В холодильнике оставалась последняя, но это было далеко.

Пятый день был длинным, как жизнь после смерти. И вечером Харитонов забыл обвести его кружком.

Наутро почистил ботинки. Открыл окно. Увидел, что старые деревья все обрезаны до середины, торчат в небо тупыми культями. А старые автопокрышки, служившие клумбочками, покрашены свежей краской. Привычка, ставшая здесь уже просто тягой к уродству, всегда прикрывается «заботой» и «пользой». Но в первый день «новой жизни» и это можно было списать.

В небе стояло облако, белое, как пенопласт.

КАРМЕН

— Да брось ты! Нету никаких «тайн бытия» и «загадок мироздания», — утешал Штарев своего приятеля Долгунова.

От приятеля ушла жена, и он впал в меланхолию. Пил и вот договорился уже до «тайн бытия».

— Есть демоны, которые сильнее нас, — сказал Долгунов.

— Ничего нет. Вот, посмотри в окно. Видишь, как хорошо! Погода, природа. Троллейбус идет. Красота!

Долгунов посмотрел в окно, увидел хмурый осенний денек с косым небом и дождевые капли на стекле.

— Ты прав, но это только кажется. На самом деле… — Он поднял свой стакан. К мокрому донцу прилипла салфетка.

— Никаких «на самом деле», — сказал Штарев, обрывая салфетку.

— Я всегда чувствовал, что это должно случиться, — сказал Долгунов, посмотрел на приятеля большими глазами и выпил.

— Хватит пить. Пошли на воздух! Собирайся.

Долгунов улыбнулся с отвращением.

— Так! Быстро в душ и собирайся. Я тебя с Валей познакомлю. Помнишь Валю?

— Ну-у…Такая…

— Ну да, ну да…

— Так мы ж знакомы уже.

— Еще раз познакомлю. Конкретнее, — сказал Штарев.

— Зачем?

— Не зачем. Ей позвоним, подруге ее, поедем в боулинг, потом еще куда-либо…

— Нет, нет, даже не начинай…

— Хорошо, просто погуляем. Ты на улицу три дня не выходил.

— Я не хочу.

— Так. Если ты не пойдешь, я слово даю — я тебя уволю.

Они были приятели, но Штарев был начальником Долгунова и имел полное официальное право уволить его за трехдневный прогул.

— Ну и что… — сказал Долгунов и снова посмотрел в окно. — Пускай…

Штарев выругался в сердцах и стал ходить от окна к двери.

— Да не нервничай ты, — сказал Долгунов

— Как же мне не нервничать! — крикнул Штарев.

— А ты успокойся, подыши глубоко, вот, хочешь, выпей.

— Нет. Ради дружбы — соберись и пойдем на улицу. Я тебя на работу устроил, а ты не можешь для меня пустяк сделать? Такой пустяк, погулять с другом!

— Ладно, — согласился Долгунов, — только недалеко. Мне может стать плохо, предупреждаю.

— А сейчас тебе хорошо?

— Не смешивай физическое и… — Долгунов постеснялся сказать «душевное». Он вообще не был сентиментален. Сам не ожидал, что так раскиснет, и даже рассердился на себя в этот момент:

— Звони этой своей Вале, поехали в боулинг!

— Вот молодец! — воскликнул Штарев.

Не могли найти носки. Уход жены и три дня пьянства нарушили все в доме. Попадались только разные.

— Вот! — сказал Штарев.

— Они же белые, летние.

— Ничего. Многие так ходят. Это элегантно.

Элегантный Долгунов в белых носках и красном свитере, с зачесанными наверх мокрыми волосами хмуро стоял перед приятелем.

— Вот молодец. Другое дело. Брюки надень.

Валя и Галя, сестры с круглыми глазами, ждали у входа в мультиплекс. Они стояли как две боевые лошади, позвякивая сбруей. На Вале были черные кожаные джинсы, на Гале узкое платье, похожее больше на тельняшку, и крохотная сумочка на позолоченной якорной цепи. Девушки переминались на месте, ударяя в пол платформами туфель, и встряхивали крашеными челками.

— Это Шурик, помните? — представил Штарев приятеля.

— Александр, — хмуро поправил его Долгунов.

Пошли в боулинг.

— Давай, я научу, — вынимая изо рта жвачку и лепя ее на край стакана, сказала Валя Александру. — Вот смотри, пальчики надо в дырочку.

Галя, отворачиваясь, хихикнула.

— Теперь кидай!

Они с Долгуновым играли против Гали и Штарева.

Потом отправились в бар. Все места были заняты, пришлось сидеть у стойки на высоких вертящихся табуретах.

— Ему сок, — сказал бармену Штарев.

Долгунов промолчал, цедил через трубочку. Валя, улучив момент, толкнула его локтем и показала глазами на свой бокал с «Текилой санрайз». Долгунов втянул в себя и ждал санрайза, глядя на оранжевые светильники над стойкой бара. Эффекта не было.

— Водки сто пятьдесят, — сказал он бармену и твердо посмотрел на Штарева.

Тот пожал плечами. И тут солнце наконец взошло. Такое ослепительное, что из глаз Долгунова брызнули слезы и капали прямо на стойку перед ним. Долгунов только мотал головой в ответ на встревоженные вопросы. Молча кусал губы. Умылся в туалете.

Штарев успел объяснить девушкам: «У него неприятности, жена ушла».

— Вот это любовь, — сказала задумчиво Галя.

— С ним я в команде была, — напомнила ей Валя.

Долгунов вернулся, снял красный свитер и сидел в белой рубашке, смущенно моргая.

— Лучше? — спросили одновременно девушки.

— Что вам заказать? — спросил он.

— Я приглашал — я плачу, — поднял палец Штарев.

Освободился столик у окна, и компания перебралась туда. За окном стальной локоть реки бесконечно мыл золото реденькой рощи. Долгунов засмотрелся туда. Девушки разговаривали о татуировках. Потом все погрузились в такси. Штарев сел впереди, рядом с водителем. Долгунов сзади между двух сестер.

Глупо улыбался, видя себя как бы со стороны в синеватом, красноватом, мигающем свете танцпола в «Рок-Джаз кафе» и удивляясь тому, что танцует вот даже. Валентина улыбалась, положив ему руки на плечи, покачивала пышными бедрами в кожаных джинсах. Галина перехватила инициативу, когда Валентина отлучилась в дамскую комнату. А Штарев неожиданно сказал: «Мне пора!» После его отъезда девушки о чем-то спорили. Но Долгунов не разобрал, хотя сидел рядом, музыка заглушала. Он несколько раз поднимал руку, но официант не замечал его. Столик был уставлен бокалами. Долгунов взял один из них и, когда официант показался в очередной раз, метнул в него. Девушки тут же сомкнулись, загородив собой Долгунова, и глаза их сделались еще больше и круглее.

— Я самое главное не могу понять. — На обратном пути ему захотелось поговорить, и он объяснял что-то Вале и Гале, а они кивали, и Долгунов рассказывал дальше, опять сидя между ними на заднем сиденье такси.

— Снова лифт не работает, — сказала одна из девушек.

Они поднимались, и на каждой площадке Долгунов останавливался и подходил к левой двери, думая, что это его квартира.

— Выше, выше, — повторяла Галя, смеясь.

— Выше только звезды! — горланила Валентина, танцуя на площадке.

В кабинет Штарева вошла строгая дама, налоговый инспектор. Утро у нее не задалось, одна из подчиненных, Бубнова, не вышла на работу, и ей самой пришлось ехать сюда вместо нее. Штарев вскочил ей навстречу и помог снять пальто.

— Ты чего так перепугался, косяк, что ль, какой?

— Нет, — пожал плечами Штарев, — просто.

— А где? — Дама указала глазами в угол комнаты.

— Ох, Лена! — вздохнул Штарев. — Я в ваши личные дела не хочу лезть, но… прям беда с парнем.

Елена Витальевна посмотрела на пустующий стол, на Штарева.

— Пьет?

— Ни-ни! Вчера проведывал. Сидит сухой, как лист. Задумчивый…

— Он бы раньше думал…

— О чем, Лена? Вы так хорошо жили…

— Тебе откуда знать… про семейную жизнь? Ты же вон, до сих пор не женат.

Штарев отвел глаза. В десятом классе он подарил этой девочке шкатулку с кнопочкой. Черная, лаковая, с двумя отделениями. «Вот сюда нажми!» И до сих пор, глядя на эту строгую даму, видел прежнюю девочку с веснушками на носу; помнил восторг в ее глазах, когда поднялась крышка и тонкими, беглыми переливами с металлическими запинками и щелчками покатилась сладенькая мелодия — полонез.

Теперь Елена держалась с ним подчеркнуто просто и грубовато:

— Ну, давай бумаги-то, начальник.

Сегодня утром у нее и в мыслях ничего такого не было. Но раз уж так сложилась, раз опять не вышла — гнать пора эту новенькую, Бубнову… В общем, она решилась поехать. Значит, звезды так стоят. Но начать было трудно, поэтому она и сказала про бумаги, поэтому сейчас, листая их и не ничего не видя, говорила:

— Декларацию вовремя подавал?

— Я же тебе лично, Лена…

— Я все помнить не обязана! — бросила она, не поднимая глаз, чувствуя, что он смотрит на нее.

— Ты что, правда за этим приехала? Могла бы прислать кого-нибудь, если уж так…

— А ты бы мог и сам подумать головой!

— О чем, Лена?

Она швырнула папку об стол. Выскочила, хлопнув дверью. Штарев замер посреди кабинета. Поглядел на вешалку. Усмехнулся. Взял трубку, слушал гудки. Подошел к окну, ждал, когда она появится во дворе, смотрел на ее серый «пежо». «Под цвет глаз выбирала?» Хотя глаза у нее имели свойство меняться от серого к зеленому, в зависимости от настроения, как она утверждала. «На самом деле, конечно, просто от освещения. Хотя как давно это было. Выпускной вечер… Невероятно!.. В лифте, что ли, застряла?» Но тут дверь кабинета снова распахнулась. Неизвестно, что произошло с Еленой Витальевной, но она яростно дергала и не могла снять свое модное пальтецо с крючка вешалки. Эти шесть пролетов вниз и снова верх по лестнице будто разогнали ее до такой скорости, на которой мелкие манипуляции с крючками и петельками стали невозможными.

— Лена, успокойся, успокойся, что ты! — испугался Штарев.

Она вскрикнула, когда он взял ее за плечи, развернулась и с размаху въехала ладонью ему по уху.

Валерьянки Штарев не держал, поэтому, усадив Елену в кресло, набухал в стакан коньяку. Она сделала два глотка. Достала из сумочки платок:

— Сейчас. Сейчас…

— Не спеши. Выпей еще.

— Я ж за рулем.

Ехать было недалеко, но пробки, центр, полдень. Штарев аккуратно вел ее серый «пежо».

— Знаешь, Лена, Костя — замечательный парень. Я тебе это вот точно, не потому что он мой друг говорю… Ты подумай, Лена. Никто не идеален… Между прочим, я видел, как тогда на вечере… Ну помнишь, ты ушла с этим… Костя немного перебрал… А ты ушла с этим Мусенко… Это не мое дело, Лена… Я Косте ничего не говорил… Я и тебя не обвиняю… Это ваши дела… Но тогда это было так очевидно, Лена…

Он смотрел на дорогу. Она сидела рядом, нажимала кнопочку, то опуская, то поднимая боковое стекло. Они уже подъезжали. Лена повернулась к нему:

— А я тогда назло тебе ушла, чтобы ты видел!

— Приехали!

— Нет… Еще один квартал.

Это было дорогое, пустое в этот час кафе. Официантка приняла нехитрый заказ и отошла. Наколка, каблуки. Штарев посмотрел ей вслед машинально. Елена усмехнулась.

— Рефлекс, — улыбнулся он.

— Жеребец.

Положил на стол ключи от машины.

— Я ничего не понимаю.

— Ну конечно! Куда нам понимать… Последнее письмо за неделю до демобилизации.

— Господи, ну ты бы еще выпускной вспомнила!

— И десять лет ничего. Потом вижу! Нарисовался! Ха! Начальник моего Константина! Здравствуйте! Ты помнишь, как он нас с тобой знакомил?

— Ну, он же не знал.

— Гранатового нет, — вернулась официантка.

— Любой.

— Не надо все сваливать на меня, столько лет вы уже женаты! К чему переводить стрелки. Тогда было одно, сейчас у вас совсем другое. Да и что у нас тогда было? Ничего такого, о чем бы я не смог рассказать Константину. Что собираешься делать? Я тебе точно говорю, парень загибается от тоски, с ума сходит. Стал уже про демонов говорить каких-то.

— Демонов? Каких?

— Не важно! Что делать будем?

— Ну… — Елена задумалась, — для начала сходим с тобой в оперу.

— При чем здесь опера, опомнись, какая опера?

— «Кармен».

— Это балет.

— Там написано было — опера. Не важно. Пойдешь? Потом посидим в кафе.

— Ты о чем, Лена?

— Ты совсем тупой? Только с официантками зоркий?

— Лена… Костя мой друг.

— Не хочешь помочь своему другу?

— То есть опера ему поможет?

— Ну, не только опера… Надо приложить усилия.

— Плохо я тебя знал, Лена…

— Так вот — узнай лучше, — твердо улыбнулась она. — А я наконец узнаю, чего стоит эта ваша хваленая мужская дружба.

Тут в кармане у Штарева зазвонил телефон. Все в такие моменты происходит не вовремя.

— Возьми трубку, Витя…— сказала Лена. — Тебе звонят.

«Слушай, я тут спалился по полной схеме, похоже. Оказывается, эта Валюха у моей Ленки в отделе работает. Ты представляешь? А сестра ее тоже где-то там рядом. Не одна, так другая обязательно проболтаются, девки они такие… Что делать?»

— М-м, заказ по березе грузим на Гродеково, распил тангенальный и чтобы обязательно был сертификат… Все! — Штарев нажал отбой.

— Подумай до пятницы. В пятницу «Кармен»… Счет принесите, девушка! Встречаемся у входа.

Она поднялась и, набросив на плечо ремешок своей сумочки, прошла к выходу.

Официантка принесла счет.

— Гранатового ведь не было, — сказал Штарев.

— Ах, извините…

— Диспетчер? Куда с третьего маневрового наши вагончики делись? Пять полувагонов… Понял. Ждем.

Штарев положил трубку. Поглядел на Долгунова:

— Привет.

— Ты куда вчера делся?

— Дела были. Как погуляли-то? — спросил в ответ Штарев.

— Я даже не помню толком — было что или нет, понимаешь? — сказал Долгунов.

— Понимаю, — кивнул Штарев.

— Что теперь делать? Витя?

— Что делать! Что делать! Ты взрослый человек или нет?! Ну, бросила тебя баба твоя вздорная. Ну и плюнь, наслаждайся свободной жизнью! Перетерпи! Она же тебя бросила, не ты ее!

— Ты чего? — опешил Долгунов.

— Ничего…

— Я как раз и хотел… Знаешь, вот подумал, чего я мучаюсь? Есть столько хорошего… Но… Ленку жалко.

— Лену жалко?!

— Она человек очень… чувствительный.

— Да? — уставился Штарев.

— Ты просто ее не знаешь…

Телефон.

— Да, алло! А почему в парке станции? Они должны быть в порту под аппарелью… Там разметка стоит уже три дня под погрузку! Я с маневровым говорил минуту назад… Ладно…

— Я хотел тебя спросить, Витя… А у вас с ней… было что-нибудь? Честно.

Они встретились глазами.

— С кем?

— Ну, с Валентиной?

— Если было — то очень давно и не помню. Мы просто друзья.

— А как ты думаешь, она девушка серьезная?

— Бл-л, Костя! Ты еще не развелся с одной, а уже что? Нельзя быть таким… влюбчивым! Повыбирай хотя бы для начала, пользуйся положением!

— Ты че такой дерганый сегодня?

— Костя, поезжай в порт, разберись с этими вагонами, ладно? Поработай немного для разнообразия.

За окном поворачивался козловой кран, свистели маневровые локомотивы, шел дождь и блестел уголь, загруженный в полувагоны.

— Подожди!

Долгунов уже открыл дверь и замер на пороге, обернувшись.

— Ты не хочешь в пятницу в оперу сходить?

— В оперу?

— Понимаешь, — сказал Штарев. — Это лучший способ проверить женщину. Во-первых, как она оденется, как будет слушать, что закажет в буфете и что скажет после спектакля.

— Ты про Валентину? А если она не захочет?

— Если женщина не хочет идти с тобой в оперу — ставь на ней крест. Ты для нее никто.

— Почему?

— Долго объяснять, Костя. Я куплю вам билеты на пятницу.

— Ладно… Спасибо… Подожди! А что она должна надеть, Витя?

— Поезжай уже в порт, ради Бога!

Сухой, по-осеннему свежий, солнечный вечер пятницы. Широкие ступени, мраморные колонны. Позолоченные, чересчур оперные облака в небе.

Штарев приметил знакомую пару издали. Костя приноравливал шаг к мелкому перестуку высоких каблуков своей дамы. «О, Боже!» — выдохнул Штарев. Валентина не надела свои любимые кожаные джинсы. Вместо этого на ней было вечернее платье, оголявшее одно плечо, и какой-то цветок, торчавший сбоку. Выглядела Валентина в этом наряде как моложавая теща на свадьбе своей шестнадцатилетней дочери, срочно выдаваемой замуж по залету.

Елена опаздывала. Штарев прогуливался по широким, длинным, как нотный стан, ступенькам, поглядывал на часы. «Это честно. Это расставит все по местам. Это… пусть это будет управляемая случайность», — доказывал он себе. На другом краю лестницы, где-то в районе ноты «си», стояла девушка, напряженно смотрела, ждала, чуть приподнимаясь на цыпочки. Штарев поглядел на нее со своей ноты «до» сочувственным басовым взглядом. Вспомнил шкатулку с полонезом. «Вот здесь кнопочка». Девушка огляделась, случайно встретилась с ним глазами. Штарев улыбнулся в ответ, вроде как «вот оба ждем». Но девушка поглядела без улыбки, и Штарев смутился ее тяжелого взгляда.

Уже дали третий звонок, когда он увидел фигуру в красном платье, с убранной на одну сторону угольной гривой волос. Она торопливо шла по аллее в изумрудной пыли фонтана, и Штарев сбежал со ступенек, решительно двинулся ей навстречу. Обменялись взглядами. Обознался. «Какая Кармен!» — подумал с досадой.

Тем временем в зале стали меркнуть плафоны, напуская на публику испанскую смуглость; раскрылся занавес, и грянула увертюра.

Он набрал номер, пошел вызов, абонент сбросил звонок. Еще полчаса назад Штарев бы не поверил своему счастью: «Не пришла!» Есть такие люди, вроде круто нарезают поначалу, но потом сами не вытягивают взятого тона, соскакивают. А теперь Штареву стало даже вроде жалко. Ведь интересно, что могло выйти.

На опустевших ступеньках резвились воробьи. На сцене меццо сопрано добралась до пятой сцены первого акта: «L’amour est un oiseau rebelle gue nul ne peut apprivoiser^[7]», и все в зале почувствовали себя знатоками классики.

Штарев набрал номер Елены второй раз — абонент недоступен. Он огляделся, может быть, она наблюдает за ним откуда-нибудь? Зачем? А кто знает этих женщин!

Ночью просыпался, приснилась девушка, та, со ступенек, с тяжелым взглядом Медеи, приходила задушить или зарезать. Вскочил, проснулся, дышал, глядя в потолок, включил радио. Под радио явилась та, в красном платье, снова душила в объятьях. Проснулся разбитый, на работу приехал хмурый.

— Спасибо за билеты! — сказал Долгунов.

— М-гу, — кивнул Штарев, разбирая бумаги. — Как все?

— Отлично. Валька выглядела отпадно!

Штарев поднял глаза:

— Серьезно?

— Нам вообще повезло!

— М?

— Рядом с нами два места пустых было. Так никто и не занял за весь спектакль.

— Да. Действительно повезло, — сказал Штарев.

Вагоны, лес, причалы, маневровый, технические паспорта, накладные.

— Нет, с земли не грузим!

В обед, когда жизнь совсем устоялась в своем прежнем, одноцветном и спокойном виде, позвонила Елена. Штарев вышел в коридор:

— Да.

— Привет! Извини, дорогой. Меня вчера в последнюю минуту к руководству вызвали. Не могла даже трубку взять. Видела, что ты звонил. Ты ждал меня?

— Двадцать две минуты.

— О-о, ну прости меня, милый. В следующий раз не подведу!

— Костя…

— Ага?

— Слушай…

— Ну…

— А вот помнишь?..

— Что?

— Что ты там говорил мне тогда — про демонов?..

— Да, ерунда, — отмахнулся Долгунов.

ДРОБЬ

Как только в небе загоралась круглая электростанция, бросив первые лучи на стрелки городских часов, К. открывал глаза и летел по проводам.

Небо за его окном пересекал черный провод, по которому К. узнавал силу ветра. Но он не играл большой роли в его жизни. Он был как косая черта в воздухе, некая дробь.

По другим проводам с работы прилетали сообщения.

Перебьются.

Это не нужно.

Это потом.

А это срочно.

К. нажимал кнопку — провод зажигал окошко микроволновки, глазок чайника.

Диск плавно въезжал в устье старого музыкального центра и сорок минут долбил комнату винтажными рок-н-роллами.

«Молитвенное правило» из двенадцати упражнений. Гантели.

Гофрированная змея душа с плоской головой. Контрастный.

«С земли не грузим, берем только на вагонах», — отвечал К. по телефону, вытирая голову.

Каша. Кофе. Курага.

Но к вечеру ничего не было в небе ни по ту, ни по другую сторону косой дроби. Луна улыбалась: «Зачем тебе все?»

«Брошу, брошу…» — убеждал ее К.

«Бросай! Полетаем!» — дразнила Луна.

Часы на башне мэрии бьют шесть. Провод в утреннем небе. Компьютер. Рок-н-ролл, душ, каша, кофе.

«Да мне проще в Челябинске двадцать вагонов взять, чем у вас за такую аренду!» — возмущался К.

Выезжал на погрузочную площадку. Оформляли.

«А это кто?»

«А это аптека, получают здесь что-то».

«А как зовут?»

Пригласил в кафетерий.

«Я вас часто здесь вижу», — сказала она.

Пустые столики, абажуры на длинных шнурах.

«Не может быть. Я бы вас заметил! Недавно из отпуска?»

Удивилась.

«Красивый загар», — пояснил К.

Вечером Луна круглая, как таблетка, напомнила об «аптекарше».

Предутренний сон убеждал медовым, под цвет ее загара, голосом: «По обе стороны дроби должно быть равное число». — «Но тогда это уже не дробь, а целое», — удивлялся во сне К.

Провода ждали его пробуждения. Готовились воткнуться.

«Чего он злится?! Мы же его лучшие друзья!»

Ростелеком. Кредит. Автосалон. Руслесхоз. Сиблес. Альфастройснаб. Диспетчерская….

«Что с ним сегодня?!»

Недоумевали.

«По аптекарше своей скучает», — подсказал один старый мудрый провод.

«Блин, ну соедините его уже кто-нибудь с этой аптекаршей! Он сейчас у меня клиента просохатит!» — напирал Сиблес.

«У меня акция… гарантийное!» — плакался Автосалон.

«Слышь, ты, Телеком, пробей нам уже номер этой Нины!»

«Сейчас мои его так долбанут. У него все Нины-Галины из головы вылетят!» — грозно успокаивал Кредит.

«Не надо здесь парковаться…»

Вечером К. не выдержал, позвонил.

«А у меня сегодня машину эвакуатором утащили…»

Первая весенняя зелень прекрасна на сером.

Провода помалкивают. Воскресенье.

Две недели, и придет пора школьной сирени.

…

Листал альбом. Брейгель. «Война сундуков с копилками». Гравюра. 1563. Вспоминал вчерашнее свидание. Мелкие провода щекотали.

Потихоньку, пользуясь выходным, проглянули забытые за неделю предметы. Увели далеко. Вот этот альбом. А где остальные-то? Много ведь было. Когда-то «увлекался». Как это теперь стало звучать. Что значит — «увлекался»? Художественная школа, потом училище. Ниче се «увлечение»!

Да-а, сколько их повсюду, «единого прекрасного жрецов», оформляет накладные, сдает нежилые площади под склад, шурует туда-сюда арендованные вагоны.

А за стеклом серванта кукольный парад ветеранов, всех этих недобитых за тридцать-сорок лет чашечек и рюмочек. Хрупкий, прекрасный сброд. Можно взять в провожатые одного. Вот этот соусник, и он уведет тебя, ухнет вместе с тобой разом в июльское утро тридцатилетней давности, когда завтракали всей семьей перед открытой балконной дверью и поднималась эдак классическая тюлевая кисея занавески, за которой щебетали птицы.

Вот последняя из своего рода кофейная чашечка с блюдцем, мельхиоровые, с наперсток, рюмочки для коньяка, серебряное кольцо салфеточницы. Кольцу полтораста лет. К. смотрит на него, как турист на пирамиду. Но только по воскресеньям. В другие дни думать некогда. «И пройдет еще сто или двести… А кольцо останется… Зачем тебе вечность? Отдай мне!» — «А тебе-то, дураку, зачем вечность? — удивлялось кольцо. — В серванте лежать? Или будешь торговать своими бревнами, пока не погаснет Солнце?»

Вот и Нина. Напрасно Аполлон с Эвтерпой пестовали ее юность под крышей музучилища. Асклепий переманил своими щедротами.

«Значит, это я — сундук, а она копилка. Вот тебе и Брейгель».

К. снова посмотрел на гравюру. Никогда прежде не придавал ей эротического смысла.

Мелкие провода щекотали.

В парке паутина светилась. Такая большая, счастливая.

Купили мороженое, катались на карусели. Кругом одни дети. Было весело и неловко.

Остановились у края пруда. Бутылки кивали горлышками у берега.

Ветер покачивал тени в аллеях.

«Вот если здесь все почистить, покрасить… Даже урны нету», — остановилась Нина с бумажкой от мороженого в руке.

К. кивал. Женщины должны говорить ерунду. Взял у нее бумажку.

В кафе вымыли руки. «Будем ждать?»

В приоткрытую дверь тянуло дымом из мангала. «Или на улице сядем?»

Официантка узбечка, кривоногая, в бейсболке со стразами, принесла салфетки.

Видно было, как за парком, на кольце разворачиваются трамваи. Каждый раз сверкнув стеклами.

Вчера они в это же время в кафе «Магнолия» еще нервничали, ловили тему разговора, как мячик на теннисном столе. Сегодня уже спокойно улыбались, встретившись взглядами.

Один из стаканов был мутный, попросили заменить.

— А вино хорошее, — весело сказала она. — Как называется?

— «Семь красавиц», — прочитал этикетку К. — Сорт винограда — матраса.

Нина смеялась: «Семь красавиц и матрас».

Вечером у фонтана выступал жонглер с факелами. Огненные спирали и восьмерки озаряли лица стоявшей полукругом толпы. К. больше смотрел не на артиста, а на восхищенное лицо Нины.

Почему он так запомнил именно этот день? Ведь были и другие, не хуже. Как это несправедливо. Теперь старался наверстать, угнаться воспоминанием. С мукой вспомнил, как однажды отказал ей, не поехал на морскую прогулку. День был пасмурный, с моросью, катер качало, на палубе галдели китайские туристы. «Да чего мы там не видели? — сказал он тогда. — В другой раз». Теперь другого раза не будет никогда.

Самые простые вещи кажутся самыми невероятными.

Попросился в командировку. Не мог работать на той площадке, где они с Ниной познакомились.

«Нет никакой вечной разлуки. Никакой черты. И по ту, и по другую сторону этой дроби небо. Только я уже в верхней его части. Но небо одно», — так однажды под утро ободрила его Нина.

Открыл глаза, глядел на косой провод в синем небе.

Прошло — сколько там лет? — К. продал старую квартиру, переехал в другой город, встречался с другими женщинами. А небо смотрело на него так же спокойно и лучезарно, как безмятежная возлюбленная, снисходительно ожидая его перехода через черту, в те верхние края.

Убывающим краешком сознания он долго помнил об этом. Потом, конечно, и это забыл.

ФУРГОН

— У дельфинов такой интеллект… — Шубин задумался, подбирая слово, но по глазам Фаины увидел, что ей совсем не интересно. О чем бы ни начинал рассуждать Шубин — об эволюции, искусстве, психологии, — Фаине всегда было скучно и непонятно. Она была явно не дельфин. Но фигура хорошая.

А Зина с готовностью поддержала тему. Тут же сообщила, что мозг у дельфинов на триста грамм тяжелее, чем у человека, и про эхолокацию, и про цетологию какую-то.

— Цетология? Ну, это наука о китообразных, — радостно сверкая очками и неровными зубами, подсказала Зина.

— А-а, ну да… — сказал Шубин и перевел разговор на погоду.

Зина не имела «промыслового значения».

За завтраком перед конференцией Шубин оказался за одним столиком с профессором из Москвы, самим Бродянским. Об эволюции и психологии Шубин не решился, поэтому опять пустил в атаку дельфинов. Бродянский, постукивая пальцем по солонке, кивал и уже готовился сказать что-то. Шубин почувствовал, сделал паузу.

— Мне кофе и омлет, — сказал Бродянский официанту.

Официант перевел взгляд на Шубина.

— А… мне то же.

Накурившиеся в тамбуре, с грохотом вернулись в купе трое попутчиков, разлили оставшееся. Шубин чувствовал, что надо о чем-то. Неловко все молчать да кивать. Дельфины подходили лучше, чем искусство. Шубин начал. Какое-то время молча слушали. Потом один спросил:

— Ты че, рыбак?

«Господи, — думал, лежа на спине и глядя в потолок своей однокомнатной квартиры, — никто меня не понимает, я одинок в этом мире, как… последний дельфин!»

В океанариуме дельфин ткнулся острым носом в прозрачную стену. Шубин грустно погладил холодное стекло. «Вдруг он меня понимает?»

«Tursiops truncatus» было написано на табличке.

— Гомо сапиенс, — представился Шубин.

Дельфин кивнул и помахал хвостом.

Шубин стал приезжать регулярно.

Общались.

Через месяц Шубин был практически уверен, что дельфин тоже болеет за «Спартак».

В командировке соскучился по другу. Думал, вот приеду, расскажу.

А что рассказывать?

Небольшая станция, поселок. Магазин.

Двухэтажная гостинца на восемь номеров.

Долгие, долгие сумерки и свистки маневрового тепловоза.

Но по утрам такой воздух, такое сверкание на влажных листьях!

Улицы пустые, только птичье пение вокруг. Вот это и расскажу…

Пришел.

Пустой аквариум.

Читал подробности в прессе.

«…Эксперты утверждают, что гибель двух дельфинов и морского льва не связана с нарушением санитарных норм в океанариуме, ведется расследование…»

Сам удивился тому, что заплакал.

Выключал, когда шли новости про океанариум.

Какая теперь разница!

Утешал себя.

«В море есть другие дельфины. Много. Но мы ведь не знакомы…»

Не получалось…

Осенью на базаре такие дешевые яблоки. Пестрые прилавки. Выгоревшие на солнце навесы под синим небом. Потом уже остались битые с потемневшими бочками. Варил из них компот. Первая поземка. В старом парке — случайно зашел — передвижной зоопарк. Дети бегали с шариками от одного фургона к другому. В сторонке стоял такой облезло-желтый с нарисованной, обшелушившейся Сахарой, ГАЗ-53. Заглянул проходя. В тесном кунге спиной к выходу стоял верблюд. Шубин кинул яблоко. Покатилось. Верблюд обернулся, поглядел на яблоко, потом на него. Шубин три дня помнил этот взгляд.

А мы еще смеем роптать, жаловаться на свои мелкие невзгоды, когда на свете есть этот верблюд в фургоне!

«Если есть этот верблюд, значит бога нет. Он не может помочь даже верблюду, который уж точно ни в чем не виноват».

Галина Аркадьевна работала в библиотеке им. Ленинского комсомола и писала кокетливые дамские романы. Ей было уже под пятьдесят, а она так и не стала директором. Зато ей удалось издать пять своих книжек. Конечно, небольшим тиражом, на средства автора. Но они были в их библиотечном фонде. И еще в библиотеке им. Гайдара тоже были. У Галины Аркадьевны там работала подруга. Она не писала книг, но стала директором. Угощала Галину чаем, устраивала ей встречи с читателями. Последняя книга «Любви кровавый поцелуй» особенно удалась Галине. «Ну, почему… попробуй», — сказала подруга Ольга. Галина решила поехать в краевой центр, в редакцию толстого журнала и предложить им свою новую книгу. Или в издательство. «Куда лучше?» — «Даже не знаю», — ответила Ольга. Она про себя чувствовала, что стоит отговорить подругу, но хотела, пользуясь оказией, передать с ней домашние соленья для дочки и зятя. Там три банки помидоров, две огурцов, одна аджики и еще кулечек с кедровыми орехами. И Ольга сказала: «А поезжай! Рискни!» Галина обняла подругу. Приятно, когда в тебя кто-то верит. Вечером вместе выбирали платье, в котором следует прийти в редакцию. «С этими туфлями нормально?» Ольга поглядела. Ей не казалось, что нормально. Но она знала, что у Галины такой стиль. «Пойдет».

Посадка была в час ночи. Проходящий поезд стоял на их станции две минуты. В шесть утра Галина вручила банки заспанному зятю Ольги. Тот не поинтересовался, есть ли ей где остановится, не предложил чаю. «Нет, нет спасибо…» — заготовленное Галиной так и не пригодилось.

В маленькой недорогой гостинице она заплатила за сутки, приняла душ и достала из чемодана туфли, завернутые в газету с бодрящим названием «Дальневосточный энергетик».

На пустых улицах пели птицы. Редакция была закрыта. Галине Аркадьевне пришлось сидеть час на сырой скамейке, прежде чем в девять открылся кафетерий напротив остановки автобуса. Там перечитывала свою последнюю книгу «Любви кровавый поцелуй». Действие романа происходило преимущественно за кулисами «знаменитого Санкт-Петербургского театра». На розовой обложке опереточная дива кокетливо поправляла кружевной чулок. На ней были красные туфли на шпильке. В точности такие, как на Галине Аркадьевне.

Зам. редактора предложил ей сесть, раскрыл ее книгу, прочитал несколько предложений, снова поглядел на обложку, потом на красные туфли Галины Аркадьевны и наконец встретился с ней глазами.

— К сожалению, — сказал он, — мы принимаем только ранее не опубликованные тексты. А у вас книга уже.

— Да?! — просияла Галина Аркадьевна. Ей было радостно слышать это «к сожалению». То есть иначе бы взяли, а так вот…

— Да, — кивнул редактор.

— Спасибо! Я приехала издалека. Вот, возьмите, пожалуйста. Это мед настоящий, у нас в Ракитном пасека…

«Господи!» — подумал редактор сокрушенно, понимая, что отказываться бесполезно.

— Я хотела бы вас попросить. Не могли бы вы написать отзыв — небольшой — о моей книге. Указать на ошибки.

Конечно, он должен был сказать «рукописи не редактируются», но вместо этого кивнул: «Оставьте…»

— Вот, я тут подписала мой телефон и электронный адрес…

Курил, выдыхая дым в открытую форточку, видел, как она стоит на перекрестке, переходит дорогу. Он сегодня зашел в редакцию забрать кофеварку. А так здесь неделями никого не бывало. Со следующего месяца они отказывались от аренды. Не тянули. И вся редколлегия (пять человек) уже давно работала онлайн, сидя по домам. «Ей повезло…» «Наш последний посетитель…» «С медом…» Раньше бы он подумал, не написать ли про это рассказ, но теперь только поморщился. Идти домой не хотелось, он снял ботинки. Раскрыл книгу. Старый редакционный диван затрещал. Через пять минут редактор уже вскрикивал и хохотал до кашля. Он подчеркивал фразы ногтем и загибал страницы. «Жаль, что она стихи не пишет… А вдруг пишет?» Коллекционировать графоманию была его страсть.

Настоящий, могучий графоман попадается не часто. Его природа не менее загадочна, чем природа гения.

Тут редактор затрясся от хохота и закашлялся. Диван затрещал, подломилась ножка, и редактор повалился на пол, тоненько воя и сотрясаясь. Встал на четвереньки и все еще вздрагивал, моргая сквозь слезы.

Легко стало на душе, радостно!

Отдышался.

Поглядел на диван. Что они теперь подумают? И снова затрясся.

Раскрыл книгу, набрал ее номер.

— Галина Аркадьевна, это Шубин. Вы еще не уехали?

— Я в гостинице.

— Галина, скажите, а вы… не пишите стихи?

— Пишу! — выдохнула Галина. — Я постеснялась показать, вы же редактор по отделу прозы…

— Напрасно.

— Мне привезти? У меня еще есть время до поезда.

— Э-э, — задумался Шубин. — А где вы остановились?

Галина назвала адрес.

— Я приеду.

О таком триумфе Галина не могла даже мечтать. Такое бывает только в кино про молодых дебютанток на Бродвее. Галина вспомнила, что уже не тянет на «молодую дебютантку». «Но есть справедливость, лучше поздно, чем…» Подкрасила ресницы. Раскрыла тоненький сборничек стихов с березкой на обложке. «Радуга счастья».

Шубин напустил на себя серьезность.

Галина трепетала и светилась, как березка на солнце.

«Этот сборник я задумала как…»

Шубин кивал.

«Обещать, конечно, не могу. У нас портфель на весь год уже заполнен».

«Я понимаю!» — благодарно шептала Галина.

Может быть, она впервые встретила человека, который ее сразу понял и оценил. А жизнь почти прошла… Почему так поздно?

«Можно, я вам подпишу ее?»

Она роется в сумочке.

«У меня тоже нет», — разводит руками Шубин.

«У меня есть наверху, в номере».

Она исписывает целую страницу аккуратным дамским почерком. Шубин видит из-за ее плеча три восклицательных знака и размашистую роспись.

«Спасибо!»

Глаза ее сверкают.

Шубин идет по улице. И осекается на середине улыбки. Из-за поворота выезжает фургон. Не тот, конечно, просто похожий…

РЕМОНТ

— ПВХ.

— ГВЛ.

— Пенобетон.

— ДСП.

Так теперь общались. Подсчитывали на калькуляторах.

— Кредит!

Снова считали.

— Метапол, — хором, ласково встречаясь глазами.

Если долго не было секса, она не обижалась, понимала — ГВЛ. И он не обижался, понимал — ДСП.

— Метапол! — все снова как в шестнадцать. Держались за руки. Летели.

А началось со смерти дедушки. Появилась квартира. Убитая, но отдельная. Продав ее и свою однушку, можно было… Радуга вставала на горизонте.

Дедушка целыми днями только пил чай и смотрел в окно на вьющиеся снежинки, улыбался. Он видел их всегда, даже летом. У старика Пантелеева был свой мир.

Кружка так и осталась стоять на клеенке возле сахарницы. Кроме кружки остались громадные, как могильные плиты, альбомы — фото, почетные грамоты, вырезки из газет; полки с книгами, этажерка, торшер с бахромой на кривом абажуре, подстаканники, печатная машинка, красный фонарь для фотопечати…

— Надо сохранить что-нибудь на память о старике.

— Обязательно!

Абажур все кивал, вскидывал бахромой из кузова с мусором. Во дворах асфальт ухабистый, давно без ремонта. В прессе не раз поднимали вопрос.

И вот она стояла перед ними, мечта. Пустая коробка, девственная от первого дня своего творения фирмой «Альбатрос-строй».

Богдан Обрадович, богатырь ремонта, Карабас фанеры и гипсокартона, оглядывал фронт работ.

— Студия?

Откуда-то с антресолей того света любопытно глянул дедушка.

— Хоть бы вешалку для начала, а то куртки на пол бросаем, — попросила Валя.

Обрадович, присев на корточки, распахнул кейс, а в нем — прямо кукольный театр шурупов. Гастроли этого театра были расписаны на полгода вперед. Репутация!

— Стелить будем ламинат?

Вы, может быть, не знаете, сколько видов ламината существует. О, на самом деле этого не знает никто. Ламинат по своему разнообразию шире Камасутры. Азовский дуб и горный ясень, молодой орех, бирманский тик, груша «Аббат»… ах, нет, лучше не начинать…

«Если ты писатель, вставать приходиться рано. На будильнике шесть утра. Писатель в черном свитере и носках идет по ламинированному полу (молодой орех или горный ясень?), включает кофе-машину (пусть — „Bocsh”), делая первый глоток из кружки, смотрит в окно на ночной город…» — Леня не придумал, какого цвета кружка. Задумался. Прямо как писатель. «Смотрит в окно на ночной город… задумался», — добавил Леня. Леня журналист, вернее, как он себя называет, колумнист. Дедушка в свое время, не расслышав, изумленно вскинул брови. «И давно ты вступил в партию?»

Леня сочиняет сценарий фильма про писателя. Может быть, сериала. Пока готовит только пилотную серию. Есть много задумок, и приятельница тещи в Москве на киностудии «КИТ». «Белая, да, белая кружка, и пусть на будильнике не шесть, а пять утра, так круче. Будильник винтажный или модерн?» Леня кусает ноготь. Муки творчества.

— А о чем он пишет? — спросила Валя.

— Детектив. Но там и про любовь есть. Но фишка не в том. Понимаешь, с ним начинает случаться то, о чем он пишет.

— М-гу.

— Ниче, не стремно?

— Да вроде было уже где-то, — говорит Валя.

— Ну да. Нам еще учительница в школе рассказывала, что Пушкин, он как бы это… предсказал свою, типа, судьбу. Но у меня по-другому будет. Лучше.

— Чем у Пушкина? А он женат?

Женщин всегда интересует, женат ли герой. Если нет, то в кого влюблен?

— Я еще не придумал.

— А когда снимут фильм по твоему сценарию?

— Не знаю…

— Тогда на метанол точно хватит, — сказала Валя.

— Хватит, — улыбнулся Леня.

— А вот здесь я бы повесила какую-нибудь картину Симона Пазини.

— И сколько она потянет, в евро?

— Ну, хотя бы репродукцию… Вот эту… Или эту… — Валя листает планшет.

Леня кивает.

— Тебя какая больше нравится?

— «Летняя прохлада», — отвечает Леня наобум. Ему не очень близка живопись.

Давно уже надо было поменять смеситель в ванной. Да, многое… Но смеситель вообще. Вода брызгала во все стороны, гофрированный шланг протекал, а из лейки самой еле капало; труба адски выла, когда включаешь душ, соседи стучали в стену.

Пошли выбирать.

— Да чего я, сам не выберу?

— Я знаю, ты купишь… лишь бы подешевле, как в тот раз.

— Они все одинаковые, Люба, китайские.

Специально сказал «Люба», давно не называл по имени, показал, что хочет мира, вот даже идет, даже с ней вместе идет в этот магазин.

Но там, конечно, заспорили.

— Они все китайские, — доказывал.

— Ну почему? Этот немецкий, — сказал продавец, блеснув очками. Важный такой. Чего важничать-то так? Когда в сорок лет продаешь унитазы.

Встретился глазами с продавцом, потом с Любой, сказал спокойно:

— Ну, так он и стоит, извините…

— Господи, за копейку удавится! Стыдно от людей даже, — отвернулась Люба.

— Ладно, дайте немецкий.

Вот вроде и сделал по ее, а все равно идет-молчит, не смотрит.

— Мастера на когда вызовем? — уже дома спросила Люба.

— Какого мастера? Зачем? Я сам поставлю.

Пожала плечами.

«Надо подождать, если прямо сейчас поставишь, она все равно будет дуться по инерции еще до вечера. Вечером поставлю. Интересно, у других по-другому бывает? Только у нас такая „идиллия”?»

Старый, отвинченный смеситель с гофрированным шлангом лежал на полу. Его жизнь кончилась.

«Да что же такое! Накидная гайка никак не идет. А теперь шайба не садится. Вот тебе и немцы! Говорил же, что везде Китай. Если без шайбы попробовать? Так, а это что? Резиновое кольцо излива, разжимное кольцо излива, гайка излива…» Пришлось надеть очки, чтобы прочитать инструкцию. Мелкая печать. Какой-то винтик выскользнул в раковину. Поймал его пальцем у самой воронки слива. У самого края раковины, почти, дотянув, снова выронил, и винтик исчез в трубе. «Бл-л!» Стало жарко.

— Ну как? — спросила Люба уже участливо.

— Отлично!

Семенов вытер лоб и снова развернул инструкцию. Все вроде правильно. Кроме винта и шайбы.

— Готово, что ли? Я уже картошку пожарила, — донесся с кухни светлый Любин голос.

Люба подошла, вытирая руки о передник:

— Ну? — улыбалась, красивая.

Хотелось, чтобы все было хорошо. И послав мысленно телеграмму некоему водопроводному божеству, Семенов повернул кран. Послышался свист. Изогнутая, хромированная трубка крана взлетела к потолку вместе со струей воды. Падая, разбила зеркало над раковиной.

Ступор оцепенения сменился истерическим смехом. Люба не могла остановиться, глядя на физиономию мужа.

Досадовала, когда он ушел, хлопнув дверью.

«Да черт с ним с зеркалом, с краном… что я не понимаю… Старался ведь».

Картошка остывала.

«Ну, с кем не бывает, Коля! Если бы мне так важно — я б за сантехника замуж вышла…. Такой недотепа».

Люба взяла телефон. Решала — звонить или попозже.

«Все! Это была последняя… Теперь все! Значит, так надо!» — думал Семенов, шагая по улице, пьяный от отчаянья и свободы. Дышал радостно, глубоко. Только у киоска на углу стиснул зубы. Люба часто покупала тут мороженое.

В магазине, похожем на космический ангар, с белыми прожекторами под высокими потолочными балками, с гигантскими рулонами ламината, ковролина, между которыми ходишь как в узких средневековых улочках, Валя рассказывала про свою бабушку Алевтину Кондратьевну Тихомирову. Это был пунктик Вали, она собрала и бережно хранила фотографии своей красавицы-бабки. «У нее была тайна. Настоящая! Я бы все дала, чтобы разгадать ее секрет. Понимаешь, она…» Леня не слушал. Кивал. Подсчитывал в уме. Они заблудились в кукольном квартале кухонных гарнитуров, подсвеченных, как новогодние пряничные домики.

— И что это была за тайна? — рассеянно спрашивает Леня.

Желтый электропогрузчик на этой кукольной улице тоже кажется игрушечкой, но из другого отдела. Он проезжает, нагруженный коробками, закрывает собой всю улочку. Одна из коробок падает, водитель в синем комбинезоне останавливает машину.

— И ты в это веришь? — улыбается Леня.

Валя отворачивается, ей больше не хочется ничего объяснять.

— А ты не пробовал навести здесь порядок?

Вопрос этот давно, еще с их первой встречи, вертелся на языке, но Света не решалась.

— А зачем? Здесь все в порядке.

Она знала, что он ответит в таком духе.

Вторых был художник. Пейзажи, натюрморты. Состоял в союзе. Жил в мастерской.

— Ну вот смотри, провод…

— Да, — сказал Вторых, — провод.

— Висит кое-как. Он же может замкнуть. Будет пожар. Могут погибнуть твои полотна!

Вторых усмехнулся.

— Ладно, если хочешь, можешь подмести.

Светлане хотелось большей определенности в отношениях, но она взяла веник и стала подметать.

Вторых поднял с пола пачку сигарет и закурил, глядя в окно на городские крыши старого квартала. Не каждый день чувствуешь готовность к работе.

— Если сделать нормальную проводку, покрасить… и потом здесь очень холодно. — Она выпрямилась с веником в руке.

Вторых пожал плечами в толстом свитере.

— Обогреватели совершенно не спасают. Надо вставить пластиковые окна…

— Ты так думаешь? — спросил он, щипля трехдневную щетину на подбородке.

— Да.

Вторых сощурился, разглядывая старую деревянную раму, покрытую плавно многими слоями краски, громадные медные шпингалеты, широкие петли по углам с намертво вдавленными в их отверстия шурупами, стекла, разделенные рамой на четыре прямоугольника, два больших и два поменьше вверху.

— Нет… нет… Невозможно. Это будет преступление.

— То есть ты ничего не будешь делать?! — Света бросила веник.

— Ну почему — буду. Но не то, что ты мне говоришь. Окна, проводки…

— Потому что ты художник и тебе так надо?

— Не думаю, что это как-то связано… Мне просто так нравится.

— А я устала…

Вторых поглядел на блюдце с окурками, потом на Свету, потом на свои босые ноги в сандалиях:

— Это нормально… все устают.

— То есть, тебе не хочется ничего менять?

— Не заставляй меня говорить высокопарно.

— Да скажи уж хоть как-нибудь! — Света отвернулась.

— Я бы несколько изменил освещение на старых своих работах, но это невозможно, поэтому придется написать новые.

— Твою ж мать…

— Ну, в общем, да, ты права. Интерес к живописи у меня от матери.

— Да, я не в этом смысле.

— Да, я понял.

— Ведь посмотри, у других в мастерских по-другому. Уютно.

— У кого это? — удивился Вторых

— У Протасова, например.

— А чего ты там делала?

— Ну, мы же вместе с тобой заходили, не помнишь?

— Ах да…

— Ну вот! Уютно, красиво.

— Так у него и картины такие.

— Плохие?

— Я этого не сказал.

— Между прочим, они и продаются хорошо.

— Ну да. А на базаре, у китайцев еще лучше берут, с водопадами и оленями.

— Ну, не надо сравнивать.

— Да, действительно. На базаре все-таки покрасивей нарисовано.

— Знаешь, когда ты так говоришь, это выглядит как будто ты завидуешь!

— А когда ты так говоришь, это выглядит как будто ты дура.

Пытался остановить ее у двери.

— Ну, не надо… Света… ну, сорвалось… извини…

Грохнула дверью, застучала каблучками по лестнице, видел из окна, как она переходит улицу, хотел крикнуть вдогонку, но только поднял руку… Взял другую сигарету… Рабочие возле оранжевой машины стояли. Один держал на плече лом, другой склонился над открытым люком канализации, третий кормил с руки дворняжку… Охотники на снегу! Какая пластическая перекличка. Внутри двинулось, укрепляясь, пошло…

Слава Стижевский уходил от жены и решил поставить ей железную дверь. Он волновался за жену. Дверь была деревянная. Может быть, последняя деревянная дверь во всем доме. Вызвал мастеров. Сидели с женой, ждали, как будто поезда на вокзале.

— Ну, как там твоя, эта…

Жена Славы, Варя, работала медсестрой в реанимации, час назад вернулась с ночного дежурства и только что выпила водки.

— Не надо пить, — сказал Слава, — люди придут.

— Да? — спросила Варя и тут же выпила еще. Поэтому ей теперь легко было говорить про «эту».

— Как там твоя эта, узкоглазая?

— Она не узкоглазая.

У женщины, к которой уходил Слава, действительно были раскосые глаза, и она любила Славу, а он ее нет, но уходил к ней просто потому, что больше не мог жить с Варей, которую любил.

— Узкоглазая, узкоглазая… — кивая, ровным тоном повторяла Варя.

Приехали мастера. Начали выносить деревянный косяк. Потом вставлять стальную раму в дверной проход. Слава курил у окна. Варя сидела за столом. Из-за грохота они не могли больше разговаривать. За окном был просторный вид на город и край бухты, на овраг и военную часть за бетонным забором. Там был размеченный белой краской плац и штабное здание с толстыми колоннами, похожее на адмиралтейство с книжной картинки. Слава много раз все это видел раньше, когда был счастлив и несчастлив. С того самого дня, когда они въехали в эту квартиру с Варей. И сейчас, глядя в окно, он позавидовал матросам на плацу. Они остаются.

— Хозяева! Вот ключи.

Варя не двинулась с места. Тогда Слава пошел, взял ключи, опробовал ригельный замок, расплатился с мастерами.

Дверь была тяжелая, черная.

— Ну вот, теперь… надежней, — сказал Слава.

Варя усмехнулась.

— Выпей со мной. Ну, на посошок. Ну, посиди десять минут.

Он сел и выпил.

— Ну, расскажи мне что-нибудь.

— Вот, смотри, здесь три ключа…

Варя скривилась:

— Зачем мне твои ключи, расскажи мне что-нибудь забавное. Ведь ты умеешь, когда захочешь.

— Не знаю, ничего в голову не идет.

— А ты еще выпей.

— Не хочу.

Она вдруг засмеялась, глядя прямо перед собой.

— Стижевский, ты сволочь! Ты знаешь, что ты сволочь? — повторила она, перегнувшись через стол и заглядывая ему в глаза.

— Да-да, ты мне уже говорила, — скороговоркой ответил он.

— А что ты смотришь на часы? Торопишься к свой узкоглазой?

— Десять минут уже прошло.

— Ну и что! А я тебя никуда не пущу. Мне скучно.

Сегодня утром под самый конец дежурства умер пациент в реанимации. Варе пришлось задержаться, оформлять его, везти на каталке до машины и потом сопровождать до городского морга. И все это время она нервничала. Помнила, что сегодня придут ставить дверь. «Зачем мне дверь?» Водитель шутил по дороге, поглядывал на Варины колени. В глазах рябило от зелени и солнца. День был очень хороший. Первый день ее отпуска.

— На, — сунула ему в руку уже на пороге, — пусть будет.

«Надо было не брать, теперь все время буду думать», — досадовал он, сбегая по лестнице, сжимая в кармане ригельный ключ.

Бодрый ветер доносил музыку с плаца. Матросы маршировали. Счастливые.

Не было теперь гаража. Пришлось его продать, когда переезжали, разменивались. И машину держали на стоянке.

И дачи не было.

— Куда же их деть-то?

Так бы можно было в гараж или на дачу. Выбросить рука не поднималась, боялись.

Остались от деда три здоровенные иконы и огромное трюмо. Куда их ни приткни в новой, сверкающей свежестью квартире — везде они смотрелись хмуро, тяжеловесно.

— А что будет, если просто выбросить?

— Ты что!

— Ну, они же не настоящие, эти иконы.

Иконы были действительно самодельные, нарисованные на досках прадедом-любителем.

— Все равно. И зеркало выбрасывать тоже дурная примета.

Леня усмехался. Женские страхи.

— Может, их сдать в этот, не ломбард, а этот? Антикварный.

— Кому они нужны в антикварном? Самодельные.

— Ну, хотя бы зеркало…

Иконы решили предложить Обрадовичу. «Вроде старинные», — пожимали плечами с наивной хитрецой. Обрадович осмотрел товар с тыльной стороны.

— Доска старая, но без пропитки, — покачал он головой. — Что, если я их на циркулярке распилю? Можете современную мозаику сделать…

Хозяева испугались.

Трюмо заинтересовало Обрадовича больше.

— Резьба. Фигурная… — с уважением говорил он, проводя большим пальцем по точеным верхним краям зеркал. — Старая работа!

— Может, возьмете?

— Ржавчины много, — пожал плечами Обрадович, сбивая цену. — Да и куда мне оно? Подумаю.

Вечером Валя говорила:

— Вот смотри, здесь пишут, что зеркало считалось вместилищем души и дверью в иной мир. Соотносилось символически с понятиями «вода», «луна» и «женщина».

— Ну?

— Даже не знаю… — вздохнула Валя.

— Я тоже, — ответил Леня, зевая, и погасил свет. А Валя еще досматривала черно-белый советский фильм, таймер сработал и выключил плазму, когда Валя уже спала.

Дедушка тут же выбрался из зеркала, невесомо поплыл в лунном свете, надменный, придирчивый, облаком прошел сквозь бамбуковые прутья декоративной стенки, отделявшей кухню, и вдруг, налившись хрустальной тяжестью, беззвучно ухнул вниз сквозь переборки этажей, прочертив серебряную искру своим ледяным носом, и оказался среди темного посада старых домишек, заборов, проулков — всего давно снесенного новостройками с этих мест.

Плавно наметены сугробы, тропинки посыпаны золой, домики одноэтажные, окошки низкие, желтый свет и кресты рам криво лежат на снежных горбах, стукает калитка, снег хрустит, собака лает, луна стоит. А над этими маленькими высится, как замок, один — пятиэтажный, красный, с высокими потолками, узкими окнами и перегородками коммунальных квартир. «Дворянское гнездо». На первом этаже общежитие ИТР завода «Металлист», выходящего задворками цехов к самому морю, Амурский залив… Лед давно стал, тускло блестит под луной. Заводской клуб украшен бумажными гирляндами. Начальник цеха в синем костюме с орденскими планками курит сигарету, вставленную в медный, самодельный мундштук. Все в предвкушении. Новогодний бал. «Това… вольте официально …равить коллектив заво… с досрочным …нением госсудар… …ана». «Что там, Леша, с микрофоном?» — «Алевтина Кондратьевна, вот вы, как медработник, засвидетельствуйте, что розовое шипучее полезно для трудящегося организма». — «Эти лодочки лаковые взяла у подружки, у Томы. У нее знакомый продавец на Пекинской» — «Смотрели картину „Иван Бровкин на целине?”» Главный инженер завода, Недлер, все зубы у него стальные, курит «Беломор» в своем кабинете, чокается с директором. На блюдечке лимон порезан тонко. «Я в это не верю, не верю и все, Натан Абрамович», — говорит директор. Недлер кивает. «Вот вы мне скажите, как коммунист… и очевидец». — «Меня из партии вычистили в тридцать пятом еще. Пойдемте концерт смотреть, Захар Евграфович». Открывается высокая дверь. «Я вот думаю, как наши в следующем году на чемпионате Европы сыграют? Яшин…» — «Извините». — «Я бы тебе тоже мог такие купить, и че?» Платья в горошек, челки валик, локоны, очерченные брови, подводка «стрелки», оркестр из Дома культуры, танцы.

«Алевтина, Кондратьевна, ну, Алевтина Кондратьевна… я ведь знаю… Этот ваш секрет». — В пустом коридоре, где музыка слышалась глухо, мужчина крепко взял женщину за голый локоть. «Что? — обернулась она резко, ничуть не напуганная… — Что вы можете знать, Пантелеев…» И тут где-то грохнула дверь.

Валя открыла глаза.

— Я такой сон сегодня видела! — улыбалась еще туда, внутрь.

— Какой?

— Подожди… Там был лед, танцы… и…

— Фигурное катание, что ли?

— Нет… не могу вспомнить…

…

— Тут Обрадович только что приезжал. Повезло, увез-таки чертово зеркало.