ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Вопросы литературы», «Горький», «Звезда», «Знамя», «Знание — сила», «Коммерсантъ Weekend»,
«Литературный факт», «Неприкосновенный запас», «Радио Свобода», «Русская Idea», «СИГМА»,
«Теории и практики», «Эхо Москвы», «Arzamas», «Colta.ru», «Esquire», «Rara Avis», «Textura»

Максим Алпатов. Избирательная глухота. — «Rara Avis», 2019, 28 июня <http://rara-rara.ru>.

«Одна из странностей современной русской прозы — скрытые монологи персонажей частенько прописываются теми же средствами, что и обычные диалоги. Многие почему-то забывают — внутренняя речь живет по своим законам. Еще можно придумать уловку, чтобы заставить одного героя объяснять другому (а заодно и читателю) какие-нибудь важные для понимания текста идеи. Но в монологе это не сработает — сами себе мы ничего не разжевываем. Чужие слова и мотивы во внутренней речи искажаются до неузнаваемости, а собственные поступки оправдываются по логике, не понятной со стороны».

«В новой книге Ксении Букши „Открывается внутрь” повествование почти целиком построено на внутренних монологах. Большинство сюжетов рассказывает о том, как воспитанники детдома пытаются выстроить контакт с внешним миром и новыми семьями. Герои заново учатся доверять, общаются в слепой зоне непонимания, проговаривая жизнь внутри себя. И вот интересный эффект — чтение превращается в подслушивание, внимание к деталям усиливается. К сожалению, неубедительность художественного языка тоже становится очевидной».

«В классической полифонии прозы читатель знает больше, чем персонажи, имеет доступ к общей картине. Внутренний монолог прячет фабулу, зато на первый план выходят особенности мышления героя, оптика его восприятия. В случае с детдомовцами процесс еще более интимный и болезненный — внутренняя речь дается им лучше, чем внешняя. В реальности детдома монолог — зона комфорта. Убежище, которое дети увозят с собой в приемную семью и прячутся в нем, как только померещилась угроза».

«Но это все в теории, а на практике Ксения Букша редактирует внутренние монологи персонажей, чтобы они работали на сюжет, а не на психологизм повествования».

Писатель Андрей Аствацатуров — о талантливых русских авторах, Бродском и о том, каково это — расти в семье филологов. Текст: Максим Мамлыга. — «Esquire», 2019, 17 июня <https://esquire.ru/articles>.

Говорит Андрей Аствацатуров: «Естественно, у нас дома были тексты Бродского, старательно отпечатанные на машинке кем-то, кто очень рисковал. Бродский был хорошим знакомым нашей семьи. Он часто заходил к нам на дачу в Комарово и много общался с моим дедом. У них в конце 1960-х даже был совместный проект по изданию стихов поэтов-метафизиков Джона Донна, Эндрю Марвелла, Джорджа Герберта. Бродский должен был сделать переводы, а дед — написать статью и составить комментарии. Дед был академиком, и проект был утвержден, но так и не сбылся: в 1971 году дед скончался. Некоторые переводы Бродского, которые он готовил для этого издания, сохранились и были потом опубликованы. Это по сей день непревзойденные переводы: они демонстрируют невероятное поэтическое мастерство и глубокое понимание поэзии барокко. Бродский переводил очень медленно, тщательно, отвлекаясь на собственное творчество, которое для него имело первостепенное значение, — отчасти поэтому проект задержался, а потом и вовсе не состоялся».

Гость из прошлого. Леонид Леонов. Передачу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2019, 16 июня <http://www.svoboda.org>.

Говорит Борис Парамонов: «Но в тех же тридцатых Леонову удалось написать еще один и, как я считаю, выдающийся роман. Мой любимый. Это „Дорога на Океан” — абсолютная удача. <...> Океан — с прописной буквы. Это не водный простор, а некая метафора светлого будущего. Понятное дело — коммунизма. И вот тут Леонов замечательно сыграл. Герой романа — большевик Курилов, назначенный начальником политотдела Волго-Ревизанской железной дороги, как раз до океана доходящей. И этот персонаж, вроде бы типовой образ большевика-строителя, сделан смертельно больным, он только и делает в романе, что умирает. И никакого совстроительства мы в романе не видим. Но Леонов чрезвычайно изобретательно бросил идеологическую кость: часть романа перенес в воображаемое будущее, описывая некую межконтинентальную войну за окончательную победу коммунизма. Чистая „фэнтези”, вроде „Звездных войн”. А „в реале”, в настоящем времени, Курилов умирает. Заодно и прошлое вспомянуто, история строительства этой Волго-Ревизанской дороги, предпринятого компанией неких энергичных покойников. Вот Курилов, глядящий в будущее, с ними и уравнивается. И Океан (с прописной буквы) как образ будущего оказывается не коммунизмом, а смертью».

«И прочитав „Дорогу на Океан”, влюбившись в эту книгу, я Леонову прощаю все его дальнейшие экивоки.

Иван Толстой: И „Русский лес”?

Борис Парамонов: А там и прощать нечего: очень искусное сочинение, под метафорой леса скрывающее все богатство и прелесть старой русской жизни, которую уничтожают всякие рапповцы».

Гром в себе. Говорят друзья и ученики поэта Виктора Сосноры. Текст: Татьяна Вольтская. — «Радио Свобода», 2019, 12 июня <http://www.svoboda.org>.

«Татьяна Ердякова уже много лет рядом с Виктором Соснорой, хотя называет себя всего лишь помощницей. И сейчас, когда Соснора уже не встает с постели, для нее он остается прежде всего поэтом.

— Да, он поэт. Даже в таком состоянии он продолжает делать жесты, актерствовать, производить впечатление, и даже когда совсем тяжело, при самых сильных болях он может такое сказать, что люди даже пытаются это записать. Однажды он страдал-страдал, а потом и говорит: ну, я же дохлая птица…

— Татьяна, он же сейчас в больнице, гериатрический центр, паллиативное отделение, не очень веселое место — как к нему там относятся, знают, что он большой поэт?

— Да, он периодически здесь лежит, понятно, что персонал относится к нему, как ко всем остальным, но, конечно, он может так всех обаять, что ему просто улыбаются дольше. Кто-то из больных впервые читает его стихи, им нравится. Один сосед по палате даже сказал, что он рад, что лежит и умирает рядом с таким поэтом. А заведующий отделением, Дмитрий Михайлович Кулибаба, его давний поклонник, он его наизусть цитирует. Он был очень удивлен, когда узнал, какой у него пациент появился. Виктору Александровичу 83 года, но у него всю жизнь была страсть к самоуничтожению, так что многие удивляются, что он до таких лет дожил».

Игорь Гулин. Чужой среди больших. — «Коммерсантъ Weekend», 2019, № 20, 21 июня <http://www.kommersant.ru/weekend>.

В издательстве «Виртуальная галерея» вышло большое избранное Ивана Пулькина «Лирика и эпос».

«Пулькин вполне мог бы стать известным поэтом-песенником, однако, освоившись в современной литературной жизни, он начинает писать по-другому. В стихах конца 1920-х он перебирает все возможности раннесоветской левой поэзии: техники и интонации Маяковского, Сельвинского, Пастернака, Асеева, Хлебникова. Это смелые, обаятельные, немного ученические стихи. Помимо того, они искренне ангажированные. Пулькин со светлой комсомольской радостью воспевает индустриализацию, колхозы, строительство новой Москвы».

«Тем не менее с этого времени его перестают публиковать. Почему — сложно объяснить. Возможно, просто потому, что не был своим ни в лефовской компании, ни в среде конструктивистов, и за него некому было похлопотать. Как бы то ни было, он становится непечатным поэтом. Он сближается еще с несколькими авторами, вытесненными на обочину литературного процесса, — прежде всего с Георгием Оболдуевым, чье влияние определило стиль Пулькина его лучшего периода — 1930-х».

Игорь Гулин. Новые книги. Выбор Игоря Гулина. — «Коммерсантъ Weekend», 2019, № 18, 7 июня.

«Сергей Стратановский — главный долгожитель своего литературного поколения, один из немногих активно работающих авторов ленинградского андерграунда 1970-х. В этой книге [«Изборник»] — его избранные стихи за 50 лет: от сумрачной бессобытийности застойного подполья до безжалостных текстов последних лет, по большей части посвященных войне на Украине».

«Стратановский советского времени был поэтом-мыслителем, увлеченным Федоровым и Кьеркегором, большими, подчеркнуто старомодными темами: личность и история, божественная власть и человеческая дерзость, вера и знание. Он был классическим ритором. Романтические средства — ирония, сомнение, стилизация — превращались для него в такие же высокие риторические приемы, элементы выверенной конструкции. Для этой позиции требовалась отрешенность от дня сегодняшнего. Современная реальность присутствовала в стихах Стратановского, но скорее как материал для иллюстрации. Попадая в философический кубок, слова советского мира — заводы и прорабы, стеклотара и компьютеры — работали как приправа, слегка меняющая цвет, но не смысл».

«В 1990-х случился неожиданный поворот. Стратановский стал писать, черпая сюжеты из последних выпусков новостей, стихи быстрого реагирования, какие редко позволяют себе большие поэты. Чечня, финансовые пирамиды, бандиты, политики, звезды, гнусный и жалкий богооставленный мир насилия и лицемерия. В следующем десятилетии параллельно с этими «газетными» текстами Стратановский начал писать и другую, будто бы противоположного рода поэзию: переложения библейских историй, эпизодов из эпоса „народов СССР” (якутского, бурятского, нивхского)».

«Однако сама религиозность Стратановского сильно отличается от поэтической веры его друзей — Елены Шварц, Олега Охапкина. Здесь нет личного спасения, интимной связности с Богом, как нет ничего личного».

Дарья Еремеева. Усумнившийся Аввакум. Сергей Петров (1911 — 1988). — «Вопросы литературы», 2019, № 2 <http://voplit.ru>.

«Когда в 2008 году в издательстве „Водолей” вышли первые два тома увесистого трехтомника Сергея Петрова, то хотелось написать об этом издании, но было сложно решиться: неподъемно и слишком ответственно. Ведь в этих трех томах — целая жизнь выдающегося человека — полиглота, эрудита, одного из лучших переводчиков зарубежной поэзии (Рильке, Бельмана, Бернса, Малларме, Бодлера и др.), талантливейшего, но почти не изученного поэта. Видимо, многих литературоведов и критиков посещает та же нерешительность, потому что о Петрове пишут нечасто. Из тех, кто отважился, хочется упомянуть А. Либермана, В. Топорова, В. Шубинского, Яна П. и Е. Евтушенко.

Но вот недавно в Санкт-Петербурге в издательстве „Пальмира” было издано избранное Петрова „Псалмы и фуги”. Составители Б. Останин и А. Петрова разместили стихи в книге по хронологии их создания, по несколько стихотворений на каждый год. В сборник не попали ранние стихи поэта, среди которых есть удивительные (два из них в своей рецензии на первую книгу трехтомника привел А. Либерман). Те, кому интересен процесс становления творческой манеры Петрова, получат особое удовольствие, отыскивая в этом первом томе отголоски многочисленных влияний на поэта, родившегося на границе исторических эпох (в 1911 году), успевшего застать уходящий Серебряный век и расслышать его чистую ноту. Я же ограничусь стихами из сборника „Псалмы и фуги”, который дает яркую и живую картину творческого движения уже вполне зрелого автора».

Михаил Ефимов. Весьма мучительное свойство. К 80-летию гибели Д. П. Святополк-Мирского. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2019, № 6 <http://zvezdaspb.ru>.

«Пушкинский юбилей 1937 года создал почти идеальную модель недолжного. А гибели Мирского к тому же и не сто лет, а всего лишь восемьдесят, так что не стоит труда. А уж если начать юбилейно-подарочно вспоминать тех, кого убили во второй половине 1930-х годов, то и вовсе времени ни на что иное не останется».

«Получается какая-то странная картина: Мирский — „космический пессимист” (с эдаким „стрельнуть глазом”), „от судеб защиты нет”, неверие в какое-либо усовершенствование — хоть человеческой природы, хоть социальной механики. И при этом „настоящий любитель многообразия” (с гастрономической „поганью”, о чем позже)».

«Тут не требуется специальной аналитики (и психоаналитики), а впору напомнить об одном эпизоде, рассказанном Эдмундом Уилсоном в статье о Мирском („Comrade Prince”, „Товарищ князь”, 1955) и столь крепко запомнившемся Борису Парамонову. Его пересказ и процитируем: в середине 1930-х в Москве Уилсон „показал Мирскому список современных не печатающихся поэтов, который ему дали в Ленинграде. Мирский посмотрел на бумажку и сказал: ‘Не показывайте этого никому. Это список ленинградских гомосексуалистов’”. Парамонов замечает: „Комментировать эту историю я воздержусь, хотя кое-какие мысли по этому поводу, натурально, имею”. Тут опытный читатель Парамонова говорит: „Ага!”».

Яков Клоц. «Реквием» Ахматовой в тамиздате. 56 писем. (К 56-летию первой публикации «Реквиема».) — «Colta.ru», 2019, 24 июня <http://www.colta.ru>.

«Идея взять эпиграфом к „Реквиему” эти четыре строки из другого, тогда еще не напечатанного стихотворения („Так не зря мы вместе бедовали…”, 1961) принадлежала Льву Копелеву, навестившему Ахматову в начале декабря 1962 г. у Ники Глен, „которому она это стихотворение прочла, и Ахматова в ту же минуту согласилась”. Таким образом, эпиграф — не только самый „молодой” текст всего цикла, но и своего рода финальный аккорд в отношениях Ахматовой с эмиграцией. Если сам „Реквием” служил пощечиной сталинизму, то эпиграф к нему — ударом едва ли не меньшей силы по самосознанию тех, кто в разное время и при разных обстоятельствах оказался „под чуждым небосводом”».

Цитата — одно из 56 писем: «47. Глеб Струве — Роману Гринбергу. 23 января 1965 г. Многоуважаемый Роман Николаевич, <…> Мнение Маркова о „Реквиеме” мне довольно хорошо известно, он мне его высказал довольно обстоятельно. У него три основных возражения против „Реквиема”: 1) стихи слабые, не на уровне лучшего у Ахматовой; 2) эгоцентричность, занятость собой; и 3) высокомерность по отношению к тем, что покинул родину, а не остался там, как она. Я со всеми тремя не согласен».

Анатолий Кулагин. Ворсистый смысл. Об одной лирической теме Александра Кушнера. — «Знамя», 2019, № 6 <http://znamlit.ru/index.html>.

«Материя — именно в таком, „текстильном”, смысле этого слова — окутывает лирику Кушнера, обретая самые разные, зачастую неожиданные, значения. Можно сказать, что она здесь, по выражению Пастернака, — образ мира. Попробуем это увидеть — хотя слово „прикоснуться” было бы, наверное, уместнее из-за своего, в данном случае почти прямого, значения».

«Летние ткани у Кушнера встречаются необязательно в мире насекомых».

«В нашем разговоре один поворот темы словно влечет за собой другой — такое своеобразное поэтическое домино. Вот и здесь: мотивы церкви, веры (а это означает тоже: жизни) в стихах Кушнера тоже не обходятся без мотивов материи».

«Чаще же всего символика жизни предстает у Кушнера в образе скатерти. Вообще в его книгах мы насчитали более двух десятков стихотворений, где она появляется».

А. В. Лавров. Письма Иванова-Разумника к М. О. Гершензону. — «Литературный факт», 2019, № 2 (12) <http://litfact.ru>.

«12 сентября 1914 г.

За добрую память и доброе слово спасибо, Михаил Осипович; от врага — вдвойне. (А ведь мы с Вами, как известно, „враги”.) <...>

Как и что думаете Вы о войне — не знаю, а что думаю я — о том в письме писать неудобно. Разве в виде анекдота или побасенки. Некий профессор философии Московского университета сороковых годов так объяснял студентам — что есть „скептицизм”: идет мужик и ведет на веревке поросеночка, а прохожий смотрит и говорит: полно, так ли, не поросеночек ли ведет мужика? Так вот, я думаю, что в великих событиях наших дней — поросеночек ведет мужика. А мужик уверен в противоположном. Так это или нет — события скоро покажут, события после войны. А вот будут ли эти „события” или по-прежнему будет сонный „быт” — об этом можно спорить. Я верю в события.

Много нашему поколению пережить довелось. Я, помню, боялся бывало, что на нашу жизнь мало „событий” отведено промыслом, что все нашим детям останется. А теперь (да и не только теперь, а, пожалуй, уже лет 10-15) думаю, не в обиде ли дети наши будут, оставим ли мы им что-нибудь? Но и тут верю, как вечный оптимист, — и им хватит».

Лайфхаки от Витгенштейна: можно ли изучать философию в поп-формате и как это делать. [Sonya Spielberg] — «Теории и практики», 2019, 17 июня <https://theoryandpractice.ru/posts>.

T&P расспросили авторов популярных лекций по философии о том, можно ли начать с Делеза вместо Платона, есть ли от философии практическая польза и как изучать диалектику Гегеля по анекдотам.

Говорит Елена Петровская: «Есть философия как университетская дисциплина, и есть образ философии, который ассоциируется с некоторой формой снобизма, потому что проистекает из конкретных терминологических особенностей. Практически все философы изобретают понятия и выстраивают отношения со своими современниками и предшественниками, интерпретируя уже существующие. В результате ты не можешь войти в этот спор, потому что не в силах понять, о чем идет речь. Поэтому философия требует определенной подготовки через введение в терминологию и преодоление барьера, который стоит на границе этой области знания. Нужны проводники, которые покажут дорогу, помогая пройти сквозь терминологический частокол. На мой взгляд, популяризация — это вообще вид творчества, когда сложное излагается более простым и понятным для широкой аудитории языком, притом что содержание излагаемого не искажается. Такой человек должен быть культурным переводчиком, который прекрасно знает свою область и при этом открыт запросу, идущему от неподготовленной публики».

Либо пойти убивать, либо написать книгу. Интервью с лауреаткой премии «Лицей» Оксаной Васякиной. Текст: Эдуард Лукоянов. — «Горький», 2019, 21 июня <https://gorky.media>.

Говорит Оксана Васякина: «Я, как и многие, выходец из ада. И я так устроена, что у меня, кроме моего ада, ничего нет. Но при этом есть желание писать. И единственное, что у тебя остается описывать, — тот ад, в котором ты жила, продолжаешь жить и будешь жить. В моем случае — „жила”. Мне всегда было важно найти в текстах других людей отражение моей жизни. И я его не находила. То, что ты переживаешь, нигде не описано. Всем нам больно, страшно, про это пишут все. Но про то, что именно причиняет нам страдания, — практически нигде не описано. Если тебе не хватает какой-то книги — напиши ее».

«У меня была крутая психотерапевтка. Она говорила: „Твои границы — это святое. И если кто-то хочет их нарушить, он должен получить ***** <по заслугам>”. Эту мантру она долбила год, пока я ее не начала практиковать. Это стало частью меня. Я вдруг открыла глаза и поняла, что все, что переживали я, моя мать, мои соседки — это ад. Так жить нельзя. И во мне поднялся гнев, с которым справиться можно было двумя способами: либо пойти убивать, либо написать „Ветер ярости”. Я выбрала второе. „Ветер ярости” — книга про гнев от чувства несправедливости».

Литературные итоги первого полугодия 2019. Часть I. — «Textura», 2019, 12 июня; продолжение следует <http://textura.club>.

Говорит Ольга Бугославская: «Роман Шмараков „Автопортрет с устрицей в кармане”, журнал „Новый мир” (2019, № 4, 5). Образец блестящего остроумия, смелого вольнодумства и стилистической изысканности, живое доказательство того, что постмодернизм не только жив, но даже еще не прошел пик своего расцвета. Роман Шмараков создал, наверное, самое наглядное и смешное изображение того, как рождаются исторические и литературные мифы. В викторианском особняке ведется классическое расследование классического преступления, во французском монастыре фальсифицируют и пускают в оборот письма исторических деятелей, а в английском городке готовятся широко отметить годовщину славной битвы, которой в действительности никогда не было… Рассказывают обо всем волк и пастушка, изображенные на живописном полотне. „Героические деяния” предков, столкновения мифотворцев и мифоборцев, спиритические сеансы и перебранка вызванных с того света духов — все смешано здесь в легкий бодрящий коктейль».

«Александр Гоноровский „Собачий лес” (журнал „Новый мир”, 2019, № 2). Сейчас много говорят о том, что русская литература слишком увлечена прошлым и что ей пора развернуться к настоящему. Но дело в том, что именно сейчас происходит наиболее интенсивное и глубокое осмысление этого самого прошлого. Пример тому — повесть Александра Гоноровского. Действие разворачивается в пореформенном 61-ом году в подмосковном городке, стоящем на краю страшного леса, где хоронят собак и куда неизвестный маньяк заманивает детей. Повесть строится на пугающих метафорах — глухой Собачий лес с холмиками могил, болезнь амнезия, которой, как впоследствии выясняется, страдает преступник… Все взрослые персонажи пережили эпизоды жестокого насилия, совершенного ими или над ними. Тяжелые воспоминания, загнанные глубоко в подсознание, прорываются новыми преступлениями и буквально убивают будущее».

Ловец времени. О воспоминаниях крестного отца Андрея Тарковского, дружившего с Ахматовой и Пастернаком. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2019, 28 июня <https://gorky.media>.

О недавно изданных дневниках поэта и мемуариста Льва Горнунга (1902 — 1993) говорит литературовед Татьяна Нешумова: «Дело в том, что дневник сохранился в виде двух общих тетрадей начала 1920-х годов, тонкой тетрадки, которую он вел в Старках, когда там жила Ахматова (она отличается от опубликованных мемуаров некоторыми мелкими, но важными деталями), а остальное — это море неупорядоченных страничек, вырванных из блокнотов, иногда просто обрывающихся на полуслове: сама жизнь лишила Горнунга угла и возможности вести дневник в хороших тетрадках, отсюда его привычка записывать на огрызках бумаги, на подвернувшихся четвертинках листа. Кроме того, в то время, когда готовились к публикации его первые и главные мемуарные очерки, помощники выстригали нужные фрагменты дневника, а „лапша” с менее значимыми персонажами оставалась. Некоторые дневниковые записи дошли до нас только в виде переписанных помощниками копий. Из-за того, что мемуары Горнунга точно воспроизводят его дневники, добавляя необходимые дефиниции и пояснения, я сочла возможным разделить главные мемуары о литературных „генералах” на поденные записи, которые вставила в соответствии с датами, т. е. составила хронологическую канву из подлинных записей Горнунга, копийных записей и вынутых из мемуаров фрагментов, выделенных в книге особым шрифтом. То есть читатель, который берет в руки эту книгу, всегда имеет возможность понимать, с какой степенью аутентичности текста он имеет дело».

Александр Марков. Почему Пушкин и сейчас — наше все. — «Знание — сила», 2019, № 6 <http://znanie-sila.su>.

«<...> не следует забывать то, о чем скажет любой филолог — „гладкость” Пушкина есть лишь дело нашей привычки, после „итальянских звуков” Батюшкова Пушкин с его шипящими или раскатистыми согласными, скоплением согласных воспринимался как мастер почти скандальных эффектов».

«Норма, стоящая над человеческими поступками и даже над природой — это знамя классицизма, в отличие от романтизма, в котором она всякий раз обретается заново, как источник вдохновения. Пушкин, создатель романтических героев, от полуавтобиографического Алеко (греческое уменьшительное от Александр) до в другом смысле полуавтобиографического „приятеля” Онегина, как и создатель реалистического повествователя Ивана Петровича Белкина, в отношении к природе оставался классицистом. Когда Жуковский заменил в „Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы”, последнюю строку „Смысла я в тебе ищу” на „Тайный твой язык учу”, он сразу романтизировал Пушкина. У Пушкина никакого тайного языка природы нет, хотя тайна природы и тайна бытия существуют. Природа — фон, декорация, гнетущее или радующее обстоятельство, повод и сопровождение душевных переживаний, великолепный классицистский задник, можно сказать, спецэффект, через который пройдет корабль вдохновения, как в „Осени”, но спецэффект как в придворной постановке. Для Жуковского, человека двора, это уже было не вполне понятно».

Борис Межуев. 1869 — год рождения Танатоса. — «Русская Idea», 2019, 19 июня <https://politconservatism.ru>.

«150 лет назад в <...> Берлине вышла книга, ставшая главной интеллектуальной сенсацией 1869 года. Ее автор, отставной артиллерист, ушедший из армии после драматического падения с лошади и в силу хромоты прикованный к дому, подарил миру двухтомное сочинение, в котором призвал человечество отказаться от поиска счастья — в настоящем, в будущем и в загробном мире — и сосредоточить свои усилия на единственно приемлемой и разумной цели — уничтожении всего сущего, достижении абсолютного небытия. Мрачного философа звали Эдуард фон Гартман, но в памяти человечества осталось не столько данное имя, сколько название его труда — „Философия бессознательного”».

«В том же самом году страдающий от эпилептических припадков русский писатель, проживавший с молодой женой в живописнейшем уголке Старого Света, на пьяццо Питти во Флоренции, неподалеку от садов Боболи, закончил роман, в котором попытался представить персональную версию второго пришествия Христа. Явления „положительного прекрасного человека” в мир алчного и порочного Петербурга, раздираемого преступными страстями и корыстными помыслами. Русский писатель, а его звали Федор Достоевский, завершал повествование сумасшествием главного героя, из самоубийственной жалости к безумной женщине отказавшегося от любви к молодой и прекрасной девушке — любви, которая могла бы принести ему долгожданное счастье».

«Наконец, в том же 1869 году начал писать свое самое известное произведение меланхоличный австрийский автор Леопольд Захер-Мазох, имя которого впоследствии послужило наименованием таинственного влечения к унижению и боли».

«Если задуматься о том, почему тяга к самоуничтожению была открыта именно в 1869 году, то первая догадка, конечно, будет состоять прежде всего в предчувствии войны. Ведь в следующем, 1870-м, произошло франко-прусское столкновение, навсегда похоронившее французскую Империю и возродившее германский Рейх. Сама война длилась недолго, всего несколько месяцев, но она стала необходимой предпосылкой и предзнаменованием будущих двух мировых побоищ».

Вадим Михайлин, Галина Беляева. Две инициации скромного советского героя: «Одна» Григория Козинцева и Леонида Трауберга. — «Неприкосновенный запас», 2019, № 1 (123) <https://www.nlobooks.ru>.

«„Одна” (1931) открывает долгую и весьма репрезентативную череду советских „очень своевременных фильмов”, снятых под конкретный властный заказ и зачастую представляющих собой прямую художественную иллюстрацию того или иного официального документа».

«Итак, история, которая при ближайшем рассмотрении представляет собой строго продуманный и выверенный в каждой детали инициационный сюжет, обычному зрителю, не обремененному специальными знаниями и лишенному возможности просматривать каждый эпизод по нескольку раз, должна представляться последовательностью в достаточной степени случайных событий, в результате которых героиня едва ли не по наитию делает правильный выбор. Искусство авторов фильма состоит не только в том великолепном мастерстве, с которым они выстраивают и каждую сцену, и общее сложное плетение лейтмотивов, работающее в итоге на единую цель, — но и в том, что вся эта работа и вся эта сложность остаются для зрителя за кадром. Это именно скрытый учебный план, система сообщений, адресованных реципиенту на дорефлексивном уровне».

«Идеологическое задание киносюжета ничуть не скрывается — мы все привыкли ловить намеки, и, если нам рассказывают историю о сделанном выборе, мы чаще всего понимаем, зачем нам ее рассказали. Но вот чего зритель не должен замечать, так это изящной и тонкой работы по настройке социальных и моральных предпочтений, которая идет через посредство множества незаметных, но последовательных и связанных между собой сигналов. И в этом смысле „Одна” — в самом деле первая ласточка будущего сталинского кино, которое только на первый взгляд кажется прямолинейным и однозначным в своих пропагандистских интенциях, а на деле — не всегда, но достаточно часто — представляет собой изощренный механизм социальной манипуляции».

Множественное женское тело. Редакторка текста расшифровки Галина Рымбу. — «СИГМА», 2019, 13 июня <http://syg.ma>.

Диалог Оксаны Васякиной и американской славистки и переводчицы русскоязычной поэзии Джоан Брукс (на момент интервью — Джонатан Брукс Платт), записанный в 2018 году.

Говорит Оксана Васякина: «...когда я писала (или рисовала) „Дневник лесбийского тела и души”, я искала причину коллективности тела в женской гендерной социализации, которая помещает женщин в изолированные пространства. Я имею ввиду в том числе семьи-матрешки, рассказывала тебе о такой? <...> Семья-матрешка — это когда в семье живет несколько поколений женщин, без мужчин: бабушка, мама, мамины сестры и мамины дочки и сыновья. Как правило, это семьи часто бывают жутко токсичными, но при этом они настолько мощные в своей сплавленности, закрытости, что мужские тела на фоне этих семейных тел кажутся маленькими, отдельными и одинокими. Но при этом мужское тело — публичное тело, направленное в мир. Я размышляла о женском коллективном теле и думаю, что к нему могут прилипать и фрагменты мужских тел, но они буквально сразу перестают быть мужскими, настолько силен этот магнит».

Елена Невзглядова. О чтении. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2019, № 6.

«Помню лето (мне исполнилось девять лет), когда я получила в подарок однотомник Пушкина. Это было началом сознательной жизни: „Евгений Онегин”, „Повести Белкина”, „Борис Годунов” и лирика. Не вдумываясь в слова и не задавая вопросов взрослым, я твердила: „Как грустно мне твое явленье, Весна, весна! пора любви! Какое томное волненье в моей душе, в моей крови!” (Что за „томное”? И почему „в крови”?) Тогда же (мы снимали дачу в Токсово) я прочла „Горе от ума” и „Ревизора”, и это время мне вспоминается едва ли не самым счастливым в отрочестве и даже в ранней юности».

«Никто теперь не верит, что мы собираемся модернизировать планету». Бруно Латур в разговоре с Олегом Хархординым. — «Colta.ru», 2019, 28 июня <http://www.colta.ru>.

Говорит французский социолог науки и философ Бруно Латур: «Мне интересно понять, почему политика становится темой, которую мы все время обсуждаем, при том что она как модус бытия выглядит так странно (looks so odd as a mode of existence). У нас во Франции сейчас идет ужасающий эксперимент с „желтыми жилетами”, эффект которого удвоен за счет полной неспособности правительства и особенно президента понять, что происходит. Я думаю, что во Франции мы впервые совершенно ясно живем в эпоху полной деполитизации, когда мнения заменяют политику. Как исследователь республиканизма, вы должны это понимать: уберите дебаты в стиле Цицерона, добавьте антиполицейские настроения — и вы получите „желтые жилеты”, то есть полную неспособность протестующих артикулировать хотя бы одну политическую позицию в течение шести месяцев. И полную неспособность государства понять ситуацию».

Один. Ведущий Дмитрий Быков. — «Эхо Москвы», 2019, 28 июня <https://echo.msk.ru/programs/odin>.

Говорит Дмитрий Быков: «Вот здесь наиболее наглядный пример, по-моему — это Советский Союз 70-х годов. Это была страна невероятно растленная, причем степень растления всех ее слоев описана в очень стоящих текстах — таких, как роман Кормера „Наследство”, например. Я не говорю о „Кроте истории”, которой является самым главным его философским сочинением. Но „Наследство” — это роман в традициях экзистенциальной, квазибытовой, трифоновской прозы 70-х годов. „Наследство” — это книга, показывающая всю глубину духовного растления даже таких лучших людей, как религиозные диссиденты. Она, собственно, и написана о религиозных диссидентах. И понятно совершенно, о каком наследстве идет речь, — это как раз „насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом”, это отношение русской интеллигенции 70-х годов двадцатого столетия к духовному наследству и начала века, и прошлого века на тот момент. Это, безусловно, катастрофическая ситуация. Но, как всякая катастрофическая ситуация, она дает интересное побочное явление — интересные культурные плоды. Такой глубины растленности и при этом такого культурного взлета, как в 70-е годы двадцатого столетия, российская культура, наверное, не знала. Это можно только сравнить с Серебряным веком».

«Для того чтобы представлять эту среду, лучше всего, на мой взгляд, читать Олега Чухонцева — такие его сборники, как „Слуховое окно” и „Ветром и пеплом”, такие его поэмы, как „Однофамилец”. Лучше, действительно, никто, по-моему, не сказал и об уровне двойной морали, которая тогда существовала, и о духовной высоте, которая существовала тогда».

«В болоте любая вещь (и, кстати, говоря, любой труп) сохраняется много лет. В болоте удивительно интересная фауна, прекрасные цветы, потрясающая флора. Посмотрите, какие бабочки летают над болотом и какие интересные в нем запахи, помимо болотного газа. Если это болото осушить, превратив его либо в полноценную текучую воду, либо в полноценную плодоносную почву, — наверное, это будет другая экосреда, только и всего».

Разбудить тишину. Кто опубликует последний роман Маканина? Текст: Марина Бровкина, Елена Яковлева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2019, № 132, 21 июня <https://rg.ru>.

«Когда он пропал, уехав к дочери под Ростов, тревогу никто не забил, потому что „необщение” было ключевым словом для понимания Маканина. Он, например, никогда не жил в Переделкино, чтобы не слушать всевозможные писательские истории. „Это вы всех людей не любите или писателей?” — с улыбкой уточнила Авдотья Смирнова на „Школе злословия”. „Первое”, — спокойно ответил Маканин. Столь же спокойно добавив, это нелюбовь не к людям, а к множеству людей, к толпе. В Ростове врачи начинают произносить вслух пугающий диагноз для его теряющейся памяти. Мы много говорим о мужестве людей, борющихся, например, с онкологией. А теперь давайте оглянемся на невероятное мужество борьбы блистательного писателя с беспамятством».

Ольга Сергеева. Воспоминания врача. Публикация и вступительная заметка Юрия Лебедева. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2019, № 6.

Блокадные воспоминания, написанные по горячим следам, после прорыва блокады Ленинграда в январе 1943 года.

«Если бы сто художников задались целью нарисовать что-то мрачное и зловещее и нарочно сгустили краски, то и то у них бы не вышло так, как мы это видели, и это было на самом деле. 22-й кабинет — это большая, метров на 60 комната, к ней примыкают еще две маленькие, не имеющие дневного освещения. В самом кабинете одно окно наполовину задрапировано шторой. Все остальное помещение тонет в полумраке. Вечером это помещение освещалось фонарем „летучая мышь”. За столом, поближе к окну, помещались дежурная сестра и дежурный врач. За двумя другими столами происходил терапевтический прием в дневную смену. Все остальное помещение было занято кушетками, их было 7-8 штук. Ближе к окну помещалась железная печка-времянка — источник тепла. Сколько глаз с надеждой смотрело на нее. Тяжелые больные, которые не могли с приема уйти домой, оставались лежать на кушетках, конечно в своей одежде — шапках, пальто, валенках. Они ждали. Чего? Выход из 22-го кабинета был только в сарай, а там уже лежали штабеля неубранных трупов. Можно перечесть по пальцам тех больных, которых удалось вынести живыми из 22-го кабинета, но это позднее, когда открылись стационары. Сюда приносили умирающих от голода, обмерзших людей. Приносили их с улицы, из цеха, из квартир. Приносили дружинницы и такие же дистрофики — рабочие, которые через неделю сами попадали в 22-й кабинет на носилках. Приносили и клали на кушетки, а когда на кушетках не хватало места, оставляли на полу, на носилках. Поступивших регистрировала медсестра, врач осматривал, заполнял скудную историю болезни, назначал подкожные инъекции камфары или кофеина. Надо было много усилий приложить, чтобы снабдить страдальца грелкой или дать ему попить горячей воды. За водою ходили дежурные сестры и санитарки один раз в день на Неву. С большим трудом привозили полную бочку, устанавливали ее в одной из маленьких, примыкающих к 22-му кабинету комнат. Эта вода шла для питья, умывания и прочего для больных и для всего обслуживающего персонала, который фактически жил в поликлинике. Конечно, при таких обстоятельствах много ли грелок получали больные. Уход за больными был плохой. Если у больного не были потеряны продовольственные карточки, то медсестра ходила ему за хлебом и дни его жизни продлялись на несколько часов. Лежали больные в своей одежде на жесткой кушетке иногда по несколько часов в одной позе, худые, бледные, застывающие. Тогда трудно было отличить живого от мертвого. Когда мест в 22-м кабинете не хватало ни на кушетках, ни на полу, то часть умирающих людей выносили напротив, в 17-й кабинет, который совсем не отапливался. Некоторые умирали тут же, другие еще несколько часов жили. Однажды, приняв дежурство, я пошла в 17-й кабинет посмотреть больных и наткнулась на следующую картину: на трех кушетках лежали холодные трупы, а посередине комнаты на полу еще живая женщина в полном сознании. Ей стало страшно лежать между покойниками, она встала, но не могла дойти до дверей и, обессилев, упала. Ее перенесли в 22-й кабинет, где она вскоре умерла».

А. Л. Соболев. Мемуары Виктора Мозалевского. — «Литературный факт», 2019, № 2 (12) <http://litfact.ru>.

«Появившийся в результате этой негоции маленький фонд Мозалевского в РГАЛИ насчитывает всего 23 единицы хранения, наиболее существенная по значению среди которых — печатаемые ниже мемуары» (А. Л. Соболев).

Из самих мемуаров Виктора Ивановича Мозалевского (1889 — 1970): «И во всех перипетиях нашей студенческой бродячей жизни с нами всегда был Чехов.

Если слово „родной” не приобрело оттенка какой-то пошловатости, то должен сказать, что „родным”, близким, ни на что не претендующей родней, был нам Чехов. Во всяких спорах и разглаголах иные из нас обращались за словами к Астрову из „Дяди Вани”. Например, „Женщина может быть другом мужчины в такой последовательности, сначала жена или любовница, а потом уже друг…” И, гуляя по аллеям Сокольников в Москве в 1909—10 гг., вспоминали фразу Ярцева (из рассказа „Три года”): „Москва — город, которому суждено много страдать...”

О, мы ведь хорошо знали тогда и других, но уже страшных героев: Рогожина, Парфена, князя Мышкина, Верховенских, Ставрогиных, Карамазовых, Раскольниковых, но смотрели на них издалека и чуть испуганно.

А герои чеховских шедевров шли рядом с нами.

Глядя из окна загона на фруктовый сад, где-нибудь под Харьковом, мы неизменно вспоминали „Черного монаха”. Звуки духового оркестра, военной музыки переносили нас к „Трем сестрам”, к „Анне на шее”. Случайный разговор с к[аким-]н[ибудь] военным врачом типа д-ра Самойленко из „Дуэли” молниеносно претворялся в нас в целый калейдоскоп лиц и образов: южное море, батумский духан, неврастения Лаевского, распутство его жены, дуэль...

И должен сознаться, что порою мы вполне разделяли весьма безутешные выводы о смысле жизни героя „Скучной истории” и Мисаила из „Моей жизни”» („Студенческие годы — Киев 1907—10 гг.”).

Начало публикации мемуаров в № 2 (12), окончание следует.

Ревекка Фрумкина. «Просветительская установка исключает взгляд свысока». Записала Ольга Виноградова. — «Arzamas», 2019, 24 июня <https://arzamas.academy/mag>.

«Во время войны мы оказались в эвакуации. Мне было девять-десять лет. В Дзержинск — маленький соцгород под Горьким — мы приехали с Министерством химической промышленности. А потом оттуда уехали в Пермь. Как все дети, я ходила в школу. Помню, я там читала Достоевского, которого уже тогда не переносила. В частности, очень хорошо помню физическое ощущение, что его читать не стоит. Но что мне было читать? Ребенок, который любую книгу в двести страниц прочитывает за полтора вечера, должен чем-то питаться. Поскольку я читала и тогда уже быстро, то мне всегда не хватало книг. Я помню, рылась в книгах на самой верхней полке: от меня их никто не прятал, но никто мне и не говорил, что они там лежат. Это был Горький — чуть ли не полное собрание, еще в мягких обложках. И странным образом Вересаев. Никто не следил за тем, чтобы я не читала то, что мне не положено: это никому не приходило в голову».

«Домашняя библиотека у нас была совсем маленькая. Шесть полок, на которых помещалось собрание сочинений Ленина. Оно мне очень пригодилось: в нашем классе преподавали историю на таком высоком уровне, что без первоисточника (то есть Ленина) я бы не смогла учиться. Спустя много лет я поняла, какая это была сокровищница: я научилась читать и конспектировать любой текст. Такое типичное самообразование на русский лад. Вы сами решаете, что это вам нужно, и потом выясняется, что вам повезло. Это замечательное издание я до сих пор держу на антресолях, потому что не в силах с ним расстаться».

«Школьное чтение — это насилие над читателем». Интервью с филологом Михаилом Павловцом. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2019, 21 июня <https://gorky.media>.

Говорит Михаил Павловец: «Моим любимым автором был Саша Черный. Курсовую и диплом я писал о нем, меня очень интересовал жанр „лирической сатиры”, который он разрабатывал. Моя гипотеза состояла в том, что сама эта форма родилась у него прежде всего под влиянием Генриха Гейне, отсюда, кстати, и мой интерес к немецкой поэзии. Одна работа у меня была посвящена Саше Черному и Гейне, а вторая уже самому жанру „лирической сатиры”, где особый лирический субъект был и автобиографическим, и дистанцированным от автора. Так меня вообще заинтересовала проблема лирического субъекта, героя, маски, сложных взаимоотношений между этими инстанциями в поэзии».

«Так я докопался до первых попыток перевода Пастернаком Рильке, а дальше я сделал находку, которая смешна для человека, далекого от всего этого: я обнаружил неизвестную раннюю попытку перевода Пастернаком стихотворения Рильке (до этого считалось, что таких попыток было только пять, я нашел шестую). Тогда я понял, насколько круто находить что-то такое: вроде бы глупость, но ты внес свой маленький вклад в культуру. Сейчас я уже немного стесняюсь моей [кандидатской] диссертации, но там было несколько небесполезных наблюдений о следе Рильке в поэзии Пастернака и самом характере их взаимоотношений».

«Самое главное, что лианозовская школа дала очень сильный импульс для современной поэзии. У многих поэтов истоки не в советской поэзии, а в поэзии Некрасова, например. Известно, к примеру, как значимо имя Вс. Некрасова для таких авторов, как Иван Ахметьев или Герман Лукомников. Эта поэзия делалась полвека назад, но до сих пор звучит очень актуально с точки зрения слова, способов презентации субъекта и преломления реальности. Рассказать об этом важно, потому что тем самым мы восстанавливаем для многих незаметные ниточки преемственности, культурной связи Серебряного века через неподцензурную литературу с сегодняшним днем».

«Эмиграция в каком-то смысле сломала Ходасевича». Павел Успенский об авторе «Некрополя». Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2019, 14 июня <https://gorky.media>.

Говорит Павел Успенский: «Я знаю людей-нефилологов (думаю, вы тоже знаете), которые любят читать Ходасевича, но вот людей, любящих просто так почитать Вячеслава Иванова, у которого культурные и литературные отсылки инкорпорированы в смысл текста, я не встречал. То есть Ходасевич, я думаю, создает другой, несимволистский тип читателя. При этом делать из Ходасевича своего рода Кибирова русского модернизма мне тоже кажется неправильным: перебором цитат, такими замкнутыми на канонические тексты центонами Ходасевич явно не исчерпывается».

«Большая четверка поэтов ХХ века в широком сознании существует в зоне конфронтации с тоталитарным государством и, соответственно, в зоне катастрофы, в зоне травмы. Мандельштам — это эпиграмма на Сталина, ссылка и трагическая гибель; Пастернак — травля за „Доктора Живаго” и смерть поэта; жизнь Цветаевой пропитана трагизмом; Ахматова не была в лагере или в ссылке, но жила в страшное время, а репрессии коснулись ее семьи, — „муж в могиле, сын — в тюрьме”. Конечно, я намеренно упрощаю, но важно понимать, что в широком читательском сознании эти сами по себе страшные и трагические истории дополнительно мифологизируются, попадают в условный архетип „поэта-жертвы” (условный, потому что он, судя по всему, для русской культуры Нового времени был придуман Герценом, о котором мы чуть выше говорили). <...> И когда мы говорим о широком читателе — любителе поэзии, — не очень ясно, какую роль в опытах чтения играет качество текстов».

«Идентифицируясь хотя бы в малой степени с этими авторами, читатель попадает в область исторических травм, и это оказывается особенно сильным и субъективно важным переживанием. А Ходасевич, который уехал в эмиграцию, в эмиграции вроде бы как-то устроился и внешне жил неплохо, работал по профессии, — он как будто ни с чем не идентифицируется, страшный опыт ХХ века как бы прошел мимо него. <...> Может быть, именно поэтому и не запустился механизм канонизации Ходасевича».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Август

30 лет назад — в №№ 8, 9, 10, 11 за 1989 год опубликованы главы из книги А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».

50 лет назад — в № 8 за 1969 год напечатаны «Бухтины вологодские» Василия Белова.

85 лет назад — в № 8 за 1934 год напечатаны поэма Павла Васильева «Синицын и К°» и пьеса для кинематографа Юрия Олеши «Строгий юноша».

90 лет назад — в № 8 за 1929 год напечатана повесть И. Соколова-Микитова «Елень».