Григорьев Дмитрий Анатольевич родился в 1960 году в Ленинграде. Поэт, прозаик. Окончил химический факультет Ленинградского университета. Работал лаборантом, бетонщиком, плотником, мозаичником, художником-оформителем, мойщиком окон, оператором газовой котельной, редактором, копирайтером. В 1980-х годах публиковался в самиздате. Автор нескольких книг стихов и прозы. Лауреат литературной премии имени Николая Заболоцкого. Живет в Санкт-Петербурге.
Дмитрий Григорьев
*
МАРШ МЯГКИХ ИГРУШЕК
* * *
Старая леди живёт на моём потолке,
сидит в кресле из зелёной паутины,
вяжет что-то из цветных нитей —
угадывать нет никакого смысла.
— Быть живой собакой или мёртвым львом,
выбор всегда есть, — говорит она, —
но ты ведь хочешь остаться самим собой
в этом мире из светящихся линий.
Ты можешь прислониться ухом к стене
и слушать разговоры в квартире соседней,
сделать их шумом леса, шумом реки,
ты можешь думать, что это поезд едет,
ты можешь прислониться ухом к рельсе,
и слушать его неумолимое приближение,
ты можешь думать, что это приближение смерти,
но уйти с путей ещё не поздно.
— Выбор всегда есть, — говорит старуха, —
я могу распустить всё, что сегодня связала,
смотать эту ночь в клубок, бросить в корзину,
ты можешь думать, что уже проснулся.
Песенка о чёрном шаре
Чёрный шар крутится над лужайкой,
смотрит не моргая тысячами глаз,
говорят, что чёрный шар возьмёт нас, дорогая,
здесь и сейчас!
Чёрный шар крутится, в воздухе танцует,
земля встаёт дыбом, уходит из под ног,
а я напеваю песенку простую,
ведь это только чёрный шар,
чёрный колобок.
Под нами проплывают каменные рыбы,
над нами пролетают призрачные дни,
чёрный шар съедает всё, что мы могли бы,
и постепенно мы становимся они.
Но даже если все старанья мои всуе
и чёрный шар подводит один большой итог,
я буду петь свою песенку простую,
ведь это только чёрный шар,
чёрный колобок.
Марш мягких игрушек
Мягкие игрушки:
плюшевые медведи,
войлочные зайцы,
шерстяные коты,
идут до конца,
стоят насмерть
невзирая на дождь и снег,
не издавая ни крика, ни стона —
ведь они мертвы изначально
и оживают лишь в руках ребёнка.
Вы не испачкаете руки кровью,
разрезая тело Чебурашки,
вытряхивая поролоновое сердце,
ватную печень, опилковый мозг.
Вы не добьётесь признания,
прожигая сигаретой шкуру Винни-Пуха,
в ваших тюрьмах они не будут болеть и плакать,
а когда вы выкинете их на помойку,
мы зашьём дыры и поставим заплаты.
Ведь это всего лишь мягкие игрушки,
что глазами бусинами
сверкают на утреннем солнце,
не различая добро и зло,
не думая о прошлом и будущем,
идеальные солдаты
армии любви.
Среди них нет провокаторов,
террористов, приставов, палачей,
нет правых и левых,
нет обвинителей и стукачей,
они никому не причиняют боли,
они даже не знают, что такое боль,
но когда мы не сможем идти,
они нас поведут за собой.
Они не умеют стрелять,
им вообще не нужно оружие,
но тех, кто пройдёт все кордоны,
тюрьмы и лагерные бараки,
у райских ворот встретят эти игрушки:
плюшевые медведи,
войлочные коты,
шерстяные собаки.
* * *
Ещё какие-то приметы:
чёрная кошка через дорогу,
рассыпанная соль…
— Наш товарищ ушёл, — говорят,
ставят на стол портрет,
рюмку водки, прикрытую хлебом.
Но портрет не пьёт и не ест,
только улыбается,
всегда улыбается…
— Наш товарищ ушёл, — говорят, —
не присел на дорожку,
дверь не закрыл,
но стоит ли верить приметам,
вот черёмуха расцвела,
а холодов так и нет…
Он ушёл по дороге,
с которой дружил,
он ушёл по дороге,
в которой жил,
там собаки лежат на обочинах,
смотрят на проезжающие машины,
и какая-то женщина
что-то ищет в своей сумочке,
помаду, зеркало, телефон?
Проехали,
теперь уже не узнаем,
да и важно ли знать,
сидит у дороги старуха,
пустые вёдра рядом стоят —
плохая примета…
— Наш товарищ ушёл, — говорят, —
но как много осталось предметов.
* * *
Диапауза в платье из пожухлых листьев,
Анабиоз со скучающим лицом —
два гостя сидят за пустым столом,
предлагают отличить мёртвого от живого.
Зима уже перешла границу,
засыпала снегом муравьиный конвой,
вода расслоилась, рыбы ушли на дно,
и не так уже важно кто — мёртвый, а кто — живой.
Лесорубы заточили цепи своих бензопил,
ждут в холодных бытовках, когда остановятся соки,
охотники надели белые маскхалаты,
согревают дыханием руки.
Жизнь продолжается за счёт смерти —
говорит Анабиоз, — даже если она локальна,
зима уже перешла границу,
и всё станет деревьями и жуками
когда Диапауза начнёт длиться.
* * *
Насилие насилием
старались превозмочь,
друг друга колотили мы
с тобою день и ночь.
Так выбили насилие
до полной чистоты,
потом тебя простила я,
простил меня и ты…
И где теперь насилие,
где боль и синяки?! —
сидим с тобой красивые,
страдаем от тоски.
Мир не так плох
слишком много повсюду камер
они идентифицируют
и выводят на мониторы
твоё озабоченное лицо
(чем? пробкой на дороге?
давкой в метро?
необязательностью твоих партнёров?
непорядочностью подрядчиков?
недовольством руководства?
неудачной косметикой?
болью в стёртой ноге?
тоской по времени?)
роботов-начальников
это не волнует
гусиная кожа проблем
круги на лужах
во время дождя
он моросит уже не первый день
ты говоришь: жаль
тёплые дни закончились
наступает промозглая осень
тогда мы
рисуем цветными фломастерами
весёлые знаки на лицах
рисуем помадой
смех на губах
и никакие камеры
уже не могут нас распознать
мы пьём и танцуем в подъезде
мы целуемся в лифте
прямо под оком большого брата
умножаем улыбки
на коже друг друга:
молодые тигры
резвятся на зелёном шёлке
моего дырявого халата
и по небу твоего платка
скользят драконы
роботы-начальники
считают это системным сбоем
докладывают своему богу
а он крутит колёса закона
на старом велосипеде
(сквозь спицы виден лес
и обочина дороги
по которой он едет)