ПРАВОПИСАНИЕ

Синельников Михаил Исаакович родился в 1946 году в Ленинграде. Поэт, эссеист, переводчик. Автор двадцати шести стихотворных книг, в том числе однотомника (М., СПб., 2004), двухтомника (М., 2006), книги «Сто стихотворений» (М., 2011) и сборника «Из семи книг. Избранные стихотворения» (М., 2013). Занимался темой воздействия мировых религий на русскую литературу. Составитель многих поэтических антологий. Живет в Москве.

Михаил Синельников

*

ПРАВОПИСАНИЕ

Цирк

Перевернулся купол цирка,

Иль то нырнула в пустоту

Почти ребёнок, богатырка,

И сухость у тебя во рту.

Нет лонжи, коврик на арене,

Напарник тянет пятерню…

Я позднее стихотворенье

С отважной девочкой сравню.

Так, детства ощутив утрату,

Решившись ужас превозмочь,

Взметает руки к акробату

Ему поверившая дочь.

Дриада

В той зелени я встретил взор дриады,

Какой-то стих читая нараспев.

Её лицо скривилось от досады

И вдруг смягчилось, малость просветлев.

Я видел облик в гуще малахита,

И трепетал и удивлялся сну.

Меж тем виденье, из мечтаний свито,

Перепорхнуло дальше в глубину.

Ещё бы миг, и удержал дриаду!

Но улыбнулась и ушла в кору…

И всё иду по дремлющему саду.

Теперь в твоих объятиях умру.

В эпилоге

Под луной и солнцем в птичьем гаме,

Сквозь туман, где волки рядом выли,

Ехали лесами и лугами

Нибелунги на поклон к Атилле.

В это царство не было дороги,

Шли дожди, расплёскивались лужи,

И Кримхильда в сумрачной тревоге

Думала об этом новом муже.

Вспоминала Зигфрида угрюмо:

«Дух его в каких небесных высях?»

Наконец из лиственного шума

Вышли гунны в рыжих шапках лисьих.

Жемчугов ей подносили зёрна,

Догорал в пустой валгалле Один,

Стройный стан и взор её озёрный

Постигал Атилла, Бич Господень.

Правописание

Амбарной много примешалось пыли,

Мякины и опилок в русский хлеб

С тех пор, как твёрдый знак в нём отменили,

Решив, что он излишен и нелеп.

И думал Блок, голодный, остролицый,

Что в слове «лес» придётся потерять

Былой восторг, всей прелести лишиться

Без буквы «Ђ».

К Вергилию

— Не надо, послушай, Вергилий,

Ни пекла, ни вечного льда,

Не нужно напрасных усилий,

Не будем спускаться туда!

Душа ещё вскрикнет на дыбе,

Не жду снисхождения я

И верю в горючие зыби,

Где мечется Данта ладья.

Но лучше в деревню поеду…

В геенне проваренный рай,

Где ночью сквалыге-соседу

Сосед поджигает сарай.

Где лучший народ упололи,

И сводня, Митюшкина мать,

Начальство приветствует в школе,

Его порываясь обнять.

Где в бане сановное тело

Берёзой отхлёстано всласть,

Где пусто и сделали дело

Палёная водка и власть.

Где всё и при жизни отмстится,

Бросающей в пламень и в лёд,

И смертных грехов вереница

Давно на завалинке ждёт.

* * *

Я снимком дорожу семейным, довоенным,

Гляжу, что на столе и что висит по стенам.

Лампадный огонёк. На карте чернота

Германии, в тот год прильнувшей к нам, густа.

Родителей моих и брата-пионера

Здесь время стережёт, оно желто и серо.

И всё же ясность есть — блокада недалёко.

Труднее с бабкою, ровесницею Блока.

Её предание не столь уж и старо,

Но всё же были там хлеб ситный и ситро.

Хоть кажутся теперь полузабытой сказкой

Быт с думой городской, с бараниной черкасской,

С девятым января, с вольнолюбивым мартом

И с буйной конницей, промчавшейся по картам.

И, незамеченным, как шествие теней,

По тем же улицам тянулся перед ней

Весь век Серебряный, по радостным долинам

Бредущий с тирсами навстречу тамбуринам,

Чтобы прикуривать от искорки печной

В тифозном тамбуре и видеть мрак ночной.

Руки

Её лицо чуть брезжит в звуке

И тает в дымке седины,

И только сложенные руки

Ещё отчётливо видны.

Они тебя когда-то мыли

И гладили по голове,

Обед варили, что-то шили,

И вот застыли в синеве.

Душой становишься как дети,

Когда во сне увидишь мать,

И пальцы скрюченные эти

Спешишь скорей поцеловать.