ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Год литературы», «Горький», «Звезда», «Знамя», «Коммерсантъ Weekend», «Лабиринт»,
 «Литературная газета», «Литературный факт», «Лиterraтура», «Литосфера», «Новая газета»,
«Новое литературное обозрение», «ОТР», «Практики & интерпретации», «Радио Свобода», «Реальное время»,
«Российская газета», «Русский европеец», «СИГМА», «Царьград», «Эхо Москвы», «Book24»,
«Colta.ru», «Esquire», «Stihi.lv», «Textura»

Михаил Айзенберг. Расширение пространства. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2019, № 4 <http://zvezdaspb.ru>.

«К семидесятым годам (прошлого века) обилие „стихов” стало ощущаться как обстоятельство невероятно тягостное. Очень хотелось поскорее выйти из этой плотной толпы пишущих, а заодно из того пространства, где стихи могли быть только „хорошими”. Из этой культурной резервации. И врожденное стиховое мастерство становилось здесь очень ненадежным помощником. Когда-то это казалось едва ли не чудом: выпускник советского вуза (а то и школы) пишет стихи наподобие авторов „серебряного века”. Но даже в 1970-е этот цирковой номер уже исполняли многие, и он перестал завораживать».

«Впрочем, здесь мне следовало бы остеречься и не посчитать Юрьева своим ровесником: человеком 1970-х. Начало 1980-х — уже другое время, другая литературная ситуация. Те же проблемы требовали других решений. И это, возможно, объяснит, почему „отсутствие речи” как бы настигло Юрьева, а не присутствовало изначально».

«Есть очень распространенное (и очень понятное) ощущение, что писать стихи невозможно. Что все уже написано, лучше не скажешь. Но стихи по сути своей не продолжение какой-то возможности, а преодоление невозможности. Новое появляется неожиданно и всегда не там, где ожидаешь. Новаторство Юрьева (а он новатор) тоже парадоксально: его стихи по всем признакам возрожденная архаика, но работают они как действенная — а значит, сегодняшняя, новейшая — лирика».

В этом же номере «Звезды»: Олег Юрьев, «Картавый звук. Стихи 1976 — 1981» (публикация Ольги Мартыновой и Даниила Юрьева).

Кирилл Анкудинов. Доксизм. Я ввожу в речевой оборот это слово. — «Литературная газета», 2019, № 12, 27 марта <http://www.lgz.ru>.

«„Доксизм” — род злокачественной нетерпимости, относящийся к тому же ряду, что расизм, сексизм, эйджизм. Судя по происхождению этого слова от греческого „доксос”: „мнение”, „убеждение”, „вера” (этот корень в словах „парадокс” и „ортодокс”), доксизм — культурная нетерпимость».

«<...> Представим стишок „о природе” или „о любви” — он написан грамотно и даже виртуозно, штампов в нем нет, а есть яркие образы, и ничего дурного стишок не пропагандирует; но слишком уж он традиционен (как говорят эстеты, „в нем нет приращения смыслов”). Если я скажу, что это вообще не поэзия, мои слова будут примером доксизма. Доксизм — нетерпимость к культурным практикам и вкусам большинства (или большинства культурно активной части социума)».

«Литературный текст обеспечивает читательские потребности. Они могут быть тонкими или грубыми. Мои потребности обеспечивают стихи Кенжеева; потребности девушки обеспечивает Ах Астахова. Я могу убедить девушку ознакомиться со стихами Кенжеева (если, конечно, не буду при этом оскорблять Ах Астахову); девушка же меня не убедит полюбить Ах Астахову (но она может убедить кого-то иного)».

«В критичных суждениях — объективных вроде „детективные сюжеты у Донцовой неубедительны” или субъективных типа „книги Донцовой мне скучны” — нет ничего некорректного-доксистского. Но фраза „Дарья Донцова — не литература вообще” — доксистская».

Анна Аркатова. [Интервью] Текст: Наталья Полякова. — «Литосфера», 2019, № 4, на сайте — 29 апреля <http://litosfera.info>.

«В этом смысле новая поэзия сегодня с ее беспримесной док-интонацией позволяет тебе… не знаю, войти в реку в ботинках, разжечь костер в коридоре, распотрошить чемодан посреди шоссе, да мало ли — и посмотреть что получится».

«На это работают и наши „Египетские ночи” — мы придумали их лет десять назад с поэтами Ольгой Сульчинской, Санджаром Янышевым и Вадимом Муратхановым. Сейчас это популярные cеансы литературной импровизации. Тема объявляется тут же — и пиши 15 минут прозы (теперь уже на 10 перешли) что в голову придет. Потом читаем по кругу. Отличная тренировка, а эффект от нее удивительный. Просыпается все, что дремало — и не только на время письма! Многие возвращаются к заброшенным проектам, приступают к книгам вообще в творческом смысле оживают. Секрет тут в двух вещах — в регламенте и публичности».

«Это только кажется, что тебе нечего сказать на тему… ну например „Дмитрий перестал ходить на работу, а никому дома не сказал об этом” (из нашей последней сессии). Написаны шедевры! А на тему „Фотографии всегда меня уродуют” — кажется каждому есть что сказать. Сидим строчим. Но мой фаворит в этом туре выглядел так „Фото меня всегда уродуют — сказал Шрек в своем письме к Феоне” (текст Иры Петровой). Кстати, и темы для лирики набегают. Санджар [Янышев], например, встроил эти фрагменты в свою новую книжку».

А. В. Бакунцев. «Злейший черносотенник и тупица, он окончательно разложился…»: И. Ф. Наживин об И. А. Бунине (1930-е гг.). — «Литературный факт», 2019, № 11 <http://litfact.ru>.

«По свидетельству Г. Н. Кузнецовой, вскоре после присуждения И. А. Бунину Нобелевской премии Н. А. Тэффи придумала шутливое выражение: „Общество обиженных Буниным”, — имея в виду тех, кто был недоволен распределением сумм, выделенных писателем для вспомоществования нуждающимся эмигрантам. Однако в шутке Тэффи была, как говорится, лишь доля шутки: некое подобие такого „общества” действительно существовало, причем не только в эмиграции. Недоброжелателей и клеветников у Бунина хватало задолго до нобелевских лавров, не перевелись они и после его смерти».

«Человек, о котором пойдет речь в нашей статье, тоже входил в когорту „бунинофобов” и даже в определенном смысле — по накалу своей ненависти к Бунину — превзошел их всех. Пожалуй, он был единственным среди них, кто уже при жизни мэтра осмелился замахнуться на его общественно-литературную репутацию и с упорством, достойным лучшего применения, тщился разрушить ее в личной переписке, публицистике, критике, литературно-художественном творчестве. Имя этого человека — Иван Федорович Наживин (1874 — 1940)».

Павел Басинский. Между нами, фанатами, говоря. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2019, № 76, 8 апреля <https://rg.ru>.

«Я думаю, фанатская литературная субкультура порождена не столько так называемым зудом писательства, то есть желанием показать себя на литературном поприще, сколько стремлением вернуть литературе потерянную ею функцию общения между людьми. Профессиональные авторы с этой задачей плохо справляются, и читатели взяли это дело в свои руки».

Сергей Баталов. Поэты и скоморохи. Эссеистическое исследование русского рэпа. — «Лиterraтура», 2019, № 136, 8 апреля <http://literratura.org>.

«Чего в этом больше — социальной критики или общего мизантропического отношения к человеческому обществу вообще? Я не могу точно ответить на этот вопрос. Но, думаю, не будет большим преувеличением сказать, что рэпу в его русском изводе присуща русская же тоска, ощущение абсолютной бессмысленности существования. Хотя наши рэперы пытаются найти смысл в любви, в творчестве, в вечеринках и в личном успехе — все эти темы широко представлены в русском рэпе — тоска остается».

«<...> Большинство из этих исполнителей все-таки росли в достаточно благополучной по нашим меркам среде. И как-то так оказалось, что большинство российских рэперов — это вполне обуржуазившийся средний класс. Как правило, все они еще очень молодые люди, даже самым опытным из них — около тридцати лет. Они практически не помнят советского времени, испытывают интерес скорее к западной культуре. В силу этого многие из них имеют довольно либеральные взгляды с присущим им критическим отношением к окружающей действительности. Так от игры в мелких криминалитетов они естественным образом превратились в выразителей взглядов нового среднего класса. А то, что в среднем классе существует целая палитра взглядов по самым разные вопросам — ну, так и рэп не монолитен».

«В девяностые я обычно переводил „дискурс” как „тип речи”». Интервью с филологом Сергеем Зенкиным. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2019, 3 апреля <https://gorky.media>.

Говорит Сергей Зенкин: «Мировая наука о литературе пережила героический период во второй половине XX века, когда литература стала образцовым полем для разработки новых общетеоретических идей о культуре, жизни, производстве смысла. В дальнейшем выработанные идеи, в частности идеи литературной поэтики, рутинизировались и теперь мало кого вдохновляют, новые же идеи отсылают не столько к филологии как таковой, сколько к социологии, философии, психоанализу и даже естественным наукам. Все это ведет к фрагментации и растягиванию дисциплинарного поля, и уже непонятно, в какой мере этим литературным полем занимается филологическая наука, а в какой оно является местом набегов окружающих дисциплин».

«К тому же в некоторых странах — например, во Франции во второй половине XX века — литературная теория политизировалась: она опиралась на передовые левые идеи и давала сильные научные результаты, но одновременно и заражалась политическим дискурсом, который оказывал на нее деформирующее воздействие».

«Россия в этом отношении скорее отстает: с одной стороны, нам доступны в переводах все или почти все основные авторы мировой литературной теории, а, с другой, усвоено это плохо, в текущей литературоведческой практике до сих пор используются очень устарелые, теоретически не осмысленные подходы. Такова, например, мода на интертекстуальность: в основе ее радикальная идея французской теории, но в текущей филологической практике она свелась к беспринципному сбору разных реминисценций, количество которых не переходит в качество».

Александр Генис. Глаз и ухо. Как мы читаем. — «Новая газета», 2019, № 37, 5 апреля <https://www.novayagazeta.ru>.

«<...> Уже появились издатели, которые выпускают аудиокниги не вместе с обычными, а вместо них: пропуская печатную фазу. Вся эта статистика говорит о том, что, оседлав прогресс, мы вместе с ним пятимся назад — к неграмотному Гомеру, и я не знаю, нравится ли мне это. Чтобы узнать, я решил поставить эксперимент на себе и послушать собственную книгу».

«Слушая аудиокнигу, я, сам того не заметив, начал дирижировать, помогая невидимому чтецу, но он меня не слушал, и текст все сильнее удалялся от авторского. Больше всего меня огорчала невыносимая путаница со знаками препинания: запятыми, скобками и — особенно — всей той пунктуационной петрушкой, что сопровождает прямую речь. Я страдал, слыша, как двоеточие заменяется тире, точка — точкой с запятой, и коварный восклицательный знак, которого я бегу, как чумы, то и дело проскакивает в патетических местах, спрятанных у меня под многоточием. Диссонанс услышанного с написанным разъедал книгу, заменяя ее другой, почти неузнаваемой».

Геолокация оттепели. Интервью с Людмилой Сергеевой. Беседовали Олег Демидов и Дмитрий Ларионов. — «Textura», 2019, 24 апреля <http://textura.club>.

Говорит филолог и мемуарист Людмила Сергеева: «По характеру она [Марина Басманова] была противоположна Бродскому. Басманова человек тишины. Она говорила шелестящим голосом, была достаточно закрытым человеком, оберегала свой мир от всех. У нее и рисунки такие: интимные и детально расписанные. Иосиф был необыкновенно открытым и эмоциональным человеком. Экстраверт. Все переживалось почти как у ребенка — точно впервые. Он мог говорить часами на нашей пятиметровой кухне, прикуривая одну сигарету от другой. А я слушала и слушала. Наконец, он говорил: „Люда, вы побледнели, но вы молодец! А Марина больше трех часов меня выдержать не может!”».

Павел Глушаков. Различие и предопределенность (Из записной книжки). — «Новое литературное обозрение», 2019, № 2 (№ 156) <https://www.nlobooks.ru>.

«В „Вишневом саде” Гаев (а еще раньше и Любовь Андреевна: „Шкафик мой родной...”) обращается с монологом к книжному шкафу. Гаев, по сути, прощается с дорогими вещами, своим прошлым, со своей прошедшей жизнью. Его монолог („Дорогой, многоуважаемый шкаф!”) принято рассматривать в ироничном ключе. Но в некотором роде Гаев договаривает то, что (пусть и не в такой риторической манере) мог бы сказать умирающий Пушкин, обращаясь, как известно, к книжным полкам своей библиотеки „Прощайте, друзья!” (см. воспоминания И. Т. Спасского: „…потухающим взором обвел умирающий поэт шкапы своей библиотеки, чуть внятно прошептал: ‘Прощайте, прощайте’…”)».

См. также: Павел Глушаков, «Самолюбивое соседство и избирательное сродство. Литературоведческие заметки» — «Новый мир», 2019, № 2.

Переводчик Виктор Голышев — о Дэвиде Мэмете, знакомстве с Сьюзен Сонтаг и визуальной культуре. Беседу вел директор издательства Ad Marginem Михаил Котомин. — «СИГМА», 2019, 29 марта <http://syg.ma>.

«<...> Довольно многих фотографов, о которых она пишет, я знал, потому что как-то попадали их фотоальбомы ко мне. Замечательные фотографы были — Стейхен, Стиглиц, половина по-моему приезжих, из Европы сбежавших. Они на меня большое впечатление производили, и потом я к ней [Сонтаг] хорошо относился, хотя она довольно страшный человек для многих была. Я ее видел, совершенно она меня не пугала, не действовала на меня почему-то ее манера, хотя она очень жестко разговаривала с людьми. Помню, говорит: „А что это вы все среднюю литературу, посредственную, переводите?” Это о Уоррене, Стейнбеке. А я отвечаю: „Другой не нашел”. Она думала, что самое лучшее — во Франции, не в Германии даже. Ну она такая, европоцентристка, на самом деле.

— Виктор Петрович, нас все время в прессе и интернете преследуют за написание „Сонтаг”, а не „Зонтаг”. И мы каждый раз объясняем, что это выбор Виктора Петровича.

— Это не выбор, я просто слышал, как ее зовут в Америке. Там ее зовут Сонтаг, и все. И она себя звала Сонтаг, вот и все. Это не мой выбор. Они хотят, чтобы по-немецки фамилия звучала, а она, видимо, не хотела».

«Ну она такая вот отчасти учительница была. Любила объяснить тебе все, заставить сделать правильно. Могла указать, что вот та — легкомысленная женщина, не надо с ней связываться».

Данила Давыдов. «Сказка про Белого Бычка, или Который раз о верлибре». — «Stihi.lv» (Конкурсный литературный портал), 2019, 12 апреля <http://stihi.lv/ index.php>.

«Исторически путь верлибра, который привел европейскую традицию к его автоматизации, в русской поэзии не пройден. При этом в начале века свободный стих мы встречаем у большинства значимых поэтов: Блок, Волошин, Кузмин, Мандельштам, Гумилев, Хлебников, при этом в андеграунде, в неподцензурной традиции, встречались разнообразные примеры свободного стиха, а некоторые вполне советские авторы: Озеров, Винокуров и т. д. — тоже нередко к нему обращались. Но общая структура советского литературного процесса (и, увы, часто его отзеркаливавшей эмигрантской культуры, не менее, если не более эстетически консервативной) либо вовсе изымала свободный стих из оборота (как было в жесткие времена „высокого сталинизма”), либо предоставляла ему своего рода сегрегационную зону (как было уже в позднесоветскую эпоху)».

«Среди поэтов-активистов „героического” позднесоветского верлибра были истинные фанатики, такие, как Владимир Бурич, искавшие элементы силлабо-тоничности во всяком верлибре, чтоб его сразу же отвергнуть (а такого рода пуританство, по сути дела, абсурдно: сам язык содержит изрядную долю „случайных метров”). Другие, такие как Вячеслав Куприянов, полагают, что верлибр должно рассматривать как особый тип художественной речи, наравне с прозой и стихом. Но это позиции, в сущности, маргинальные. Сектантское использование верлибра, кажется, стало ныне довольно раритетным, множество очень ярких — и разных! — поэтов используют верлибр наравне с силлабо-тоникой и тоникой, не проводя специальных границ и исходя лишь из здесь и сейчас стоящей художественной задачи. Однако в массовом восприятии верлибр до сих пор остается подчас „неведомой зверушкой”, часто с априорной негативной окраской».

См. также: Данила Давыдов, «Повод поговорить о современной поэзии» — «Stihi.lv» (Конкурсный литературный портал), 2019, 2 апреля.

Лев Данилкин. «Лимонов правильно говорит: СССР — наш Древний Рим». Беседовала Екатерина Максимова. — «Практики & интерпретации» (Журнал филологических, образовательных и культурных исследований), Ростов-на-Дону, том 3, № 3 (2018) <http://www.pi-journal.com>.

«В детстве книжка Лазаря Лагина про Старика Хоттабыча казалась мне, как и положено, легким приключенческим чтивом, а сейчас понятно, что это изощренная иллюстрация к эпохе. Советская детская литература — это тот еще бункер, где складировались самые серьезные смыслы, и утопические в том числе. Вы же знаете, что Лагин переписывал свою „советскую повесть-сказку” не один раз, чуть ли не к каждому съезду партии. Так что Хоттабычей много».

«Меня, кстати, пару лет назад попросили составить дайджест, книгу, в которой под одной обложкой был бы собран ленинский minimum minimorum. Я сделал такую книжку, она вышла в прошлом году, называется „Ленин. Ослиный мост”. Это как раз выжимки из собрания сочинений Ленина, та часть ленинского текста, которая может быть интересна сегодня и позволит составить представление не только об интеллектуальном универсуме нашего героя, но и о его стилистическом диапазоне. Ленин не писатель, а литератор, как он сам себя и определял, в отличие от Троцкого, чьи речи и статьи можно читать просто для удовольствия, независимо от того, о чем он пишет. Легко представляю захватывающее дух описание утюга авторства Троцкого, а Ленин бы скорее написал нудноватый текст о противоречиях между утюгом и столом и о том, чем эти противоречия чреваты, к чему приведет это опасное соседство через пару лет».

Т. М. Двинятина. Дневники И. А. Бунина 1920 — 1953 гг. Текстологический аспект. — «Литературный факт», 2019, № 11 <http://litfact.ru>.

«И. А. Бунин говорил, что дневники — „одна из самых прекрасных литературных форм”, но сам большую часть своих дневников сжег. Он по крайней мере дважды избавлялся от записей, которые не хотел доверять чужому взгляду».

Денис Драгунский. «Литература — это полигон переживаний». Беседу вела Ольга Бугославская. — «Textura», 2019, 11 апреля <http://textura.club>.

«Да, мы мало что „считываем” у Чехова и Льва Толстого. Что такое „тестовский рублевый обед” и почему совершенно штатского господина называют „генералом”? Что такое „евгюбические надписи”, и почему Иван Ильич Головин „ехал за одним: выпросить место в пять тысяч жалованья. Он уже не держался никакого министерства, направления или рода деятельности. Ему нужно только было место, место с пятью тысячами, по администрации, по банкам, по железным дорогам, по учреждениям императрицы Марии, даже таможни, но непременно пять тысяч”. Кстати, что такое „учреждения императрицы Марии”? Но главное — почему именно пять тысяч? А ответ-то на самом деле есть, он довольно простой и вместе с тем важный, хотя его мало кто знает. „Не считывают”».

«И уж конечно, никто не замечает, что Лопахин, купив вишневый сад, не только уплатил долг, но и обеспечил безбедную жизнь всей этой странной, но любимой им семейке, — „дал девяносто тысяч сверх долга”. И подавно не считывают, какой, извините, площади было имение Раневской. Воспринимают его как нечто вроде дачного участка: дом и сад. Но у Раневской была тысяча десятин, то есть тысяча гектаров, то есть десять квадратных километров с хвостиком. Площадь имения самого Чехова в Мелихове была в пять раз меньше. Представляете себе эту громадину? Это вроде бы должно сильно изменить масштаб происходящих событий — ну, к примеру, в бытописательском романе важно знать: спор наследников идет за трехкомнатную квартиру или за трехэтажный особняк? — но здесь не важно, здесь — не меняет».

«Женская литература — не жанр, а устаревшее определение». Анастасия Завозова о том, как эволюционировали любовные романы и почему тяжело читать современную русскую прозу. Беседу вела Наталия Федорова. — «Реальное время», Казань, 2019, 31 марта <https://realnoevremya.ru>.

Говорит писатель, переводчица, главный редактор книжного аудиосервиса Storytel Анастасия Завозова: «Женская литература — не жанр, а довольно устаревшее и искусственно созданное определение книг, написанных женщинами и для женщин. В XIX веке писательство было единственно пристойным способом заработка для женщин благородного происхождения, которые оказались в стесненных обстоятельствах. Например, писательница Надежда Лухманова, автор сентиментальных беллетризованных мемуаров „Девочки. Воспоминания из институтской жизни” (1894), писала в периодику все — от рассказов до театральных рецензий, а кроме того, переводила с нескольких языков (по пути, разумеется, присочиняя). Мать известного писателя Энтони Троллопа Фанни Троллоп, чтобы прокормить семью, писала романы, рассказы и травелоги — всего около сотни произведений (начала она в 50 лет).

«Но поскольку все это было написано женщинами, которым изначально не пристало работать, к их труду относились снисходительно. Зачастую женщин не поощряли браться за „серьезные” темы — социальные, межличностные и пр. Поэтому, например, романистка Мэри Брэддон так шокировала общественность, впервые в романе подняв тему непрозрачности брачных отношений, бигамии и ответственности мужа перед женой».

«После того как в XX веке появилась „женщина работающая”, издательский процесс сместился в сторону искусственно созданного стереотипа о том, что работающей женщине не пристало в свободное время думать о серьезных вещах, а нужно отдыхать и расслаблять голову чтением. Отсюда — вал одинаково оформленных легковесных любовных романов и чиклита, который сразу отгородил все женское в литературе в отдельный загончик».

Издательский проект — это форма любви и благодарности. Интервью с Алексеем Порвиным: «Поэзия — это не дизайн и полиграфия, а культурно значимый фактор преображения человеческого сознания, который выражен в текстах». Текст: Галина Рымбу. — «Год литературы», 2019, 3 апреля <https://godliteratury.ru>.

Говорит Алексей Порвин: «Году в 2006-м (или 2007-м, точно не помню) я посещал семинары литературного клуба „Дебют”, проводившиеся под руководством Дмитрия Григорьева, и однажды к нам в качестве приглашенного мэтра пришел Аркадий Драгомощенко и прочитал свои стихи. Мне было 24; не скрою, услышанное поразило меня, и некоторое время после я писал свободным стихом, осваивая ту эстетическую линию, которую воспринял через поэзию Драгомощенко, пытаясь осмыслить ее истоки. Но через какой-то период времени мой интерес угас».

«Другой пример — из любви к китайской и японской классической поэзии с ее вниманием к тончайшим аспектам и взаимосвязям бытия (что нередко списывается критиками, высказывающимися о моих стихах, на „пастернаковскую” линию, однако для меня это никогда не было связано с Пастернаком), мне захотелось сделать нечто подобное на русском языке, но так, чтобы это не выглядело стилизацией. Кроме того, многое для понимания механизма стиха (и, что немаловажно, понимания того, как со временем видоизменялись конвенции прочтения поэзии) мне дал стихотворный перевод — в ту пору я много переводил с английского и немецкого, как классических, так и современных поэтов — это и Рильке с его многогранным логическим каркасом, подпирающим авторскую метафизику, и американская поэтесса Джейн Хиршфилд с ее всеобъемлющим созерцанием и предельно чистой интонацией, и многие другие. Переводил, что называется, „в стол”».

«Еще один пример — архаика, риторические вирши с их рассуждениями — в них оказалось столько обаяния, что мне захотелось их тем или иным образом вобрать в свое поэтическое письмо, но опять-таки не в форме стилизации (стилизаций под архаику более чем достаточно). В итоге притяжение русской и европейской классики с вкраплениями восточной созерцательности, а затем и архаики с ее особым пластом рассуждения, оказалось настолько сильным, что не оставило мне выбора».

К истории альманаха «Воздушные пути»: переписка Р. Н. Гринберга и В. Ф. Маркова. Публикация, вступительная заметка и примечания Жоржа Шерона. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2019, № 3.

«16. Р. Н. Гринберг — В. Ф. Маркову <...> New York, N. Y. 19. 2. [19]61

Дорогой Владимир Федорович,

получил к сроку прекрасную Вашу статью, — спасибо! Понял я ее хорошо, и показалось мне, что я и сам так думаю: это верный признак, что нравится.

Верно относительно Адамовича. Любопытно, что недавно он выпустил свою речь о Толстом (без него он никуда не ходит) и в ней восторженно романтическое „всхлипывание”, недопустимое, по его мнению, в стихах, которых он всегда хотел заморить нищенским пайком <...>».

«39. Р. Н. Гринберг — В. Ф. Маркову <...> 20.7.[19]65

<...> Мы у себя на даче, в так называемом Лесном, в ста милях от Н.-Й. Недели три тому назад вернулись из Европы. Пробыли там недолго.

Были в Оксфорде, когда Ахматова получала диплом доктора филологии. Познакомился с ней и остался недоволен ею и собой. Хвастливая и балованная советская барыня. Говорит с подчиненными, как генеральша Ставрогина, одним повелительным наклонением. Влиянье грубой совдепской жизни чрезвычайно выпирает. Разговора с ней у меня и не вышло и уходил из ее гостиницы в Лондоне с большим чувством облегчения. Много фальши; она в ней одета; она на ней, как хорошо сшитое платье. Кругом было много противного ухаживания и вранья. Видел я многих старых знакомых, приехавших отовсюду. Был там и Струве из Ваших парижей, но не знаю был ли он «принят», а если был, не знаю, что именно произошло во время аудиенции. Мы полетели в Италию. Там было отдохновенно хорошо. Виделся с Набоковым в Гардоне-ривиере. <...>

О 5-м [выпуске «Воздушных путей»] говорить еще преждевременно, но, мне помнится, что у Вас на примете была заметка о „Реквиеме” Ахматовой, меня очень занимающая. После моего знакомства с поэтом мне часто слышится жалобный звук казанской сироты, вызывающий омерзение. <...>».

Король и нищий. К 120-летию Юрия Олеши. Зеленая лампа. Круглый стол. Авторская рубрика Афанасия Мамедова. — «Лабиринт», 2018, март <https://www.labirint.ru/now/korol-i-nischiy>.

Говорит Владимир Березин: «Она [книга Аркадия Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента» о Юрии Олеше] мне кажется абсолютно актуальной, но вот в чем штука: это не руководство к действию, а очень важный текст для понимания русской (да и что там играть словами — советской) интеллигенции. Белинков написал книгу, в которой каждое слово дышит яростью и обидой. Это такая проповедь бескомпромиссности — вот мы, а вот они, и земля должна гореть под ногами врага, как русские деревни зимой сорок первого года, ни шагу назад, ни слова за „них”. И это, кстати, объяснение, отчего эта интеллигенция все время проигрывает в войне с обобщенной „властью”».

Говорит Леонид Кацис: «Олеша много писал о Маяковском. Маяковский ему снился (об этом написано в книге „Ни дня без строчки”). Но при этом автор „Зависти” демонстрирует невероятную ненависть к объекту своего поклонения — его черновики полны резких высказываний в адрес всеобщего кумира, теперь понятно, почему впоследствии он их отметал, выбрасывал. <...> К сожалению, черновики Олеши вообще опубликованы далеко не полностью, и как бы не оказалось, что это писатель вроде Пришвина: знаете, когда дневник писателя становится важнее всего им написанного. Может даже оказаться, что при публикации тысячестраничных черновиков — не только к „Зависти”, но и к „Занду” и к другим произведениям Олеши — мы обнаружим целую линию размышлений на эту табуированную им же самим тему».

Геннадий Красухин. По обе стороны зеркала. Попытка интерпретации. — «Знамя», 2019, № 4 <http://znamlit.ru/index.html>.

«Что же общего между Черным человеком Пушкина и Черным человеком Есенина? Прав ли покойный ученый Вадим Леонидович Цымбургский в том, что „слова зачина поэмы ‘Черный человек’: ‘Спать не дает мне всю ночь’ звучат неоспоримой реминисценцией жалобы Моцарта из трагедии: ‘мне день и ночь покоя не дает Мой черный человек’”? По-моему, неправ! Такую реминисценцию легко оспорить: у Есенина герой мучается „не день и ночь”, как у Пушкина, а только „всю ночь”. И это, кстати, их важнейшее отличие».

«Голова с машущими ушами показывает, что он хоть и находится в кровати, но не лежит на подушке».

Ирена Кшивицкая. «Сумерки мужской цивилизации». — «СИГМА», 2019, 25 марта <http://syg.ma>.

«Публикуемое здесь в переводе украинской поэтессы Анны Грувер эссе польской феминистки Ирены Кшивицкой написано в 1932 году и открывает серию архивных публикаций, связанных с феминистской мыслью и литературой 20 — 30-х годов XX века» (Галина Рымбу).

«Тексты межвоенного периода в некотором роде оказались погребенными заживо под грузом осмысления войны. Возвращение к этим текстам, вдумчивое интерпретирование необходимо для осознания выстраиваемой сегодня политической и социальной парадигмы. Даже спустя столетие, когда ирония многих устаревших тезисов уже не так очевидна и может показаться наивной, текст Кшивицкой не утратил свойства обращать читательницу в собеседницу, провокационно приглашая вступить в дискуссию. Название могло быть переведено на русский как „Закат мужской цивилизации”, напоминая о Шпенглере. Но „сумерки” (эта полутьма перед наступлением ночи и забвения), отсылающие к Вагнеру и Ницше перед Второй мировой войной, предоставляют неограниченное пространство для интерпретаций» (Анна Грувер).

«Я говорю сейчас от имени тех, кто должен победить. Я репрезентирую силу. Если не качество, то количество: большинство нашего цивилизованного общества — женщины. Несправедлива? Кому об этом рассказывать? Мужчинам с опухолью принятой нормы, которая позволяет некоторым элегантным, интеллигентным господам осуществлять смертную казнь, возвращать жену при помощи полиции мужу, отправлять детей в исправительные учреждения и сбрасывать на самое дно доктора, спасшего отчаявшуюся женщину путем прерывания беременности. Пусть мир не рассчитывает на то, что мы позволим навязать себе мутные мужские понятия о чести. Никогда бы мы не стали решать наши споры, вспарывая друг другу животы. Я не хочу быть справедливой, и у меня есть для того свои причины. Сладость устроить мужчине сцену заключается в том, чтобы выкрикнуть обо всех своих травмах и повергнуть его, прежде чем он заговорит. Что ж, теперь от имени всех женщин вершится процесс над всеми мужчинами. Достаточно долго восхищались мы очарованием их пола, притворялись глупее и трусливее, чем есть» (Ирена Кшивицкая).

Олег Лекманов. «Я взял то же самое и начал писать не про то». О песне Бориса Гребенщикова «Боже, храни полярников». — «Знамя», 2019, № 4.

«Форма, в которую облечен этот песенный текст (обращение к Богу с просьбой, молитва), провоцирует вспомнить о знаменитой песне Булата Окуджавы 1963 года „Молитва” (она же „Молитва Франсуа Вийона”) . Но еще ближе БХП к гораздо менее известной бардовской песне — „Молитве” Евгения Клячкина 1965 года; именно ее Б. Г. дословно цитирует в финале БХП: „Удвой им выдачу спирта, и оставь их, как они есть” (у Клячкина: „Господи, оставь их, как они есть”) . В музыкальной же теме БХП, по наблюдению Александра Гаврилова, варьируется мотив прославленной песни Боба Дилана „I Pity The Poor Immigrant” („Мне жаль бедного иммигранта”) 1967 года. Поэтому БХП смело можно назвать оммажем Б. Г. сразу трем своим учителям, ведь именно об Окуджаве, Клячкине и Дилане он вспомнил на выступлении в петербургском Европейском университете 20 декабря 2016 года <...>».

«Мы» и мы. К 135-летию Евгения Замятина. Зеленая лампа. Круглый стол. Авторская рубрика Афанасия Мамедова. — «Лабиринт», 2019, апрель <https://www.labirint.ru/now/zamyatin-135-let>.

Говорит Олег Лекманов: «Мне не кажется, что проза Замятина как автора „Мы” так уж сложна, скорее, я бы сказал, что она дистиллированная, рациональная. И мне это, кстати, очень нравится. Напрямую у Замятина после революции учились в литературной студии Зощенко, Каверин, Лев Лунц и другие „Серапионовы братья”, но, увы, никто из них по пути, проторенному в русской прозе Замятиным, не пошел. А вот в аналитической прозе Лидии Яковлевны Гинзбург я некоторые параллели с Замятиным нахожу».

Говорит Надежда Гурович: «Примечательно, что „Мы” входит именно в круг подросткового чтения. Жестко структурированная действительность, как ни странно, оказывается понятна и интересна читателю 2000-х годов рождения. В электронных тегах произведения Замятина часто позиционируется как фантастика, однако по личному опыту общения с нынешним юным читателем я знаю, что в этой среде „Мы” воспринимается совсем иначе».

«Включение Замятина в школьную программу, говоря учительским языком, — опционально. Формально „Мы” подлежит обзорному изучению в одиннадцатом классе. Но есть возможность и, я бы сказала, даже необходимость изучать его раньше. По моему опыту, при заинтересованности ребят это возможно делать даже и в средней школе, в седьмом-восьмом классе».

Набоков всегда и сегодня. Передачу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2019, 8 апреля <http://www.svoboda.org>.

«Борис Парамонов: <...> Причем „Лолита” мне и по-русски не понравилась, когда я ее еще в Советском Союзе читал подпольно. Но тогда я даже сам себе в этом признаться не мог: как это не нравится, когда знаменитая вещь, и сенсационная, и подпольная. Потом, уже в Америке увидел отзыв Эдмунда Уилсона: это слишком абсурдная вещь, чтобы быть трагической, и слишком неприятная, чтобы быть смешной.

Александр Генис: Ну, тогда и я признаюсь. Я тоже прочел „Лолиту” в России, в самиздате. Мне она показалась претенциозной и скучной. Но признаться я в этом не смел: „Остапу горы не понравились”. Потом, в Америке, я проверил впечатление, и опять разочаровался. <...> Но неужели вам, Борис Михайлович, и „Пнин” не понравился, самая теплая, как считается, вещь Набокова?

Борис Парамонов: Пускай американцы так считают. Им со стороны кажется, что Пнин симпатяга, но мы-то с вами, Александр Александрович, знаем, что не похож он на русского эмигранта. Это какой-то мистер Пиквик, а еще точнее — персонаж Джерома Джерома, комическая фигура, только не такая смешная, как в книге „Трое в одной лодке”. Вообще „Пнин” вещь не сделанная, не оконченная, там несколько сюжетных нитей повисают не связанными, чего у Набокова в других случаях никогда не бывает. Он бросил „Пнина” на полпути, чисто механически соединив несколько рассказов о нем из „Нью-Йоркера”. И потом это — злая пародия на Ахматову в духе ждановского погрома: монахиня и блудница. Что называется бить лежачего.

Александр Генис: Мы, кажется, переходим на личности. Это известная тема: Набоков писатель прекрасный, но человек неприятный, надменный и заносчивый, а главное — несправедливый».

Елена Невзглядова. Трифонов. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2019, № 3.

«Отвечая советским критикам, Трифонов говорит, что он выступает „против горечи жизни, против несправедливости судьбы, против… да бог знает против чего еще! Против смерти, что ли. Против обыкновенного житейского ужаса нигде и никогда, с чем мы примиряемся и живем”. Добираясь до самых основ жизни, в воображении примеряя на себя разные характеры и судьбы, писатель нигде не забывает об „обыкновенном житейском ужасе”, и так, как он, о нем не говорит никто. Этот житейский ужас накладывает печать на любую жизнь, на любую ситуацию — такой, что ли, „отблеск костра”, которым отмечена трифоновская проза. Как у Чехова, у Трифонова нет религиозного чувства. Религиозное чувство — это чувство преодоления смерти. Его нет, и этим отчасти объясняется безысходность трифоновской прозы. „В этом мире, оказывается, исчезают не люди, а целые гнездовья, племена со своим бытом, разговором, играми, музыкой. Исчезают дочиста, так, что нельзя найти следов” („Обмен”)».

Лев Оборин. Поэзия — это, может быть, самая оживленная, самая напряженная лаборатория языка. То место, где происходит постоянная языковая работа и лингвистический эксперимент. Передачу вел Николай Александров. — «ОТР (Общественное телевидение России)», 2019, 2 апреля <https://otr-online.ru>.

«В каком-то смысле тот статус [поэзии], который существовал, обязан своим нахождением в массовом сознании ситуацией довольно уникальной 1960-х годов, когда поэзия стала одной из отдушин для свободы мысли и когда возникло то самое движение стадионных поэтов, когда поэты действительно собирали огромные залы. Кажется, что после такого пика общественного внимания действительно происходит спад. Между тем, если мы смотрим на языки поэзии, то начиная с 1990-х годов она претерпевает колоссальный расцвет».

«Поэзия Андрея Родионова, которая достаточно популярна по меркам для современного читателя поэзии, которая собирает залы, которая печатается достаточно большими тиражами — да, на первый взгляд, она вполне открытая. Это поэзия, идущая от какой-нибудь площадной традиции, от традиции балагана или открытого высказывания на сиюминутные темы, но вместе с тем она очень глубока, и, разумеется, более вдумчивый читатель обнаружит там массу отсылок ко всей большой русской поэтической традиции. Поэзия Василия Бородина в каком-то смысле работает с простодушием. Его реакции, которые он в своих текстах высказывает, кажутся непосредственными и как бы впервые оказавшимися в этом мире. Он реагирует на все, что называется, голыми глазами. И эти стихи можно читать, не будучи семи пядей во лбу в смысле французского структурализма. Но при этом, конечно, это тоже очень сложные тексты».

Один. Ведущий передачи: Дмитрий Быков. — «Эхо Москвы», 2019, 29 марта <https://echo.msk.ru>.

Говорит Дмитрий Быков: «„Есть ли в образе булгаковской Маргариты что-то от Ахматовой?” Я думаю, решительно ничего. Думаю, что женщины Серебряного века более-менее похожи, но Маргарита — это уже женщина все-таки 20 — 30-х годов, которая не имеет в себе главной черты XX века. Роковой-то она осталась, но мне кажется, что творческая составляющая здесь уже стремится к нулю. Не говоря уже о том, что Маргарита несет на себе некоторый советский отпечаток, которого на Ахматовой не было никогда. Представить себе Ахматову, которая участвует в бале Сатаны, довольно затруднительно. Хотя сказать: „Я требую, чтобы мне вернули Мастера, моего любовника” — это достаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией, перефразируя ее же».

Андрей Пермяков. О литературной критике. — «Лиterraтура», 2019, № 136, 8 апреля <http://literratura.org>.

«Допустим, сформулировать так: „Критика это вторичное литературное творчество на основе предшествующих ему произведений искусства”. Сами произведения могут принадлежать любому роду и жанру — от архитектуры до резьбы по дереву и контемпорари-арта, а критика способна быть только подвидом литературы. При этом критика явным образом отличается от переводов, опровержений, переложений, фанфиков, пародий, вандализма и прочих реакций на исходный объект. Отличается способом работы с этим самым объектом и с его автором. По определению, каждый такой объект — отдельный мир. Это не пафос, это констатация факта. Автор для своего произведения всегда одновременно солипсист и демиург, ибо объект изначально им задуман, а затем создан. Причем создан неизбежно иным, чем задуман. Даже когда речь идет о документальном очерке, реалистическом пейзаже или фотографии. А вот со стороны критика тут возникает не берклианский, а, скорее, буддистский такой подход: не существует отдельно солнца и человека, а существует человек, глядящий на солнце».

Поэт — это больное животное. Разговор с Дмитрием Воденниковым. Текст: Сергей Гогин. — «Радио Свобода», 2019, 12 апреля <http://www.svoboda.org>.

Говорит Дмитрий Воденников: «К Евтушенко я отношусь неоднозначно. Первое, что всплывает в памяти, это фраза Бродского: „Если Евтушенко против колхозов, то я за”. Но надо иметь большой человеческий дар, чтобы войти в анекдоты. В анекдоты попадают самые яркие люди, будь то Брежнев или Алла Борисовна. Евтушенко из этой же плеяды, это человек-анекдот, и я не могу не уважать его за это».

«Однажды я зашел в лавку интеллектуальной литературы „19 октября”, открыл книгу какой-то поэтессы, которую звали Елена Шварц, и понял, что надо ее купить. Она меня и „прорвала”: я вдруг понял, что мне надо делать. Я часто вспоминаю историю с молодой Анной Ахматовой, которая расчесывала волосы и читала Анненского. „И тогда я поняла, что мне надо делать”, — вспоминала она. Я повторил эту историю, только со Шварц».

«Когда я уже был относительно известен и у меня уже вышли книги, я поехал в Петербург на какое-то выступление, и там же выступала Елена Шварц, мы встретились, она оставила мне свой телефон, я скрепя сердце позвонил, она сказала: „Дмитрий, приходите”. Я ей ответил: „Я не приду, Елена Андреевна, потому что я вас слишком люблю и не хочу вас знать как человека, мне вполне достаточно ваших текстов”. Представьте, это как если бы человек, который начал писать благодаря Бродскому, отказался бы от встречи с Бродским. Но я не жалею ни секунды, что отказался».

Григорий Ревзин. Какой будет архитектура. — «Коммерсантъ Weekend», 2019, № 12, 12 апреля.

«20 лет назад я был искренне убежден, что архитектура будущего должна быть классической. Мне это представлялось самоочевидным. Каждый, кто бывал в историческом центре и в спальном районе, думал я, не может не принимать такой простой вещи. Авангард и модернизм создали настолько невыносимую среду для обитания, что спорить с этим могут только архитекторы в силу скромности их эрудиции, неумело спрятанной за увлечением новизной».

«Я и сейчас думаю, что тот удар, который нанес модернизм по городам всего мира, ничем не искупить. Это ошибка цивилизации. Есть великие произведения архитектуры авангарда, но почти нет не только великих, а сколько-нибудь сравнимых по качеству с историческими центрами городов. Я знаю два модернистских города с качественной городской средой — Тель-Авив и Сингапур. На фоне тысяч неудач всемирного Бирюлево это исчезающе мало. Моя убежденность в возможности классики будущего пошатнулась не из-за того, что я поверил в модернизм».

«Будущее сегодня, с моей точки зрения,— это не то, что мы строим и инструментом строительства чего является архитектура. Будущее настает само и ломает конструкции настоящего. Я думаю, главная особенность архитектуры будущего заключается в том, что она утратит свою атавистическую тягу апелляции к высшему идеалу. Возможность строить архитектурную форму исходя из тех или иных высших истин будет потеряна. Нет, нет и нет — этого вообще больше не будет».

Рождение фашизма. 1919 — век спустя. Муссолини как культурная фигура. Передачу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2019, 15 апреля <http://www.svoboda.org>.

Говорит Соломон Волков: «Муссолини с детства любил слушать симфонии и оперы по радио и в грамзаписи. У него вкусы были схожи в музыке со Сталиным, тот тоже любил симфонии и оперы, серьезную музыку, и не любил танцевальную и эстрадную музыку, тоже и Муссолини, который не любил эстрадной музыки, того, что сейчас называется попса, и предпочтение отдавал серьезной музыке. Как скрипач, он каждый день, как вспоминают, играл минимум полчаса — серьезные сочинения, например, „Ла Фолиа” Корелли, я ее тоже играл, это нужно уметь играть, что называется. Он играл скрипичные сонаты Бетховена, Вивальди, Баха. Он говорил, что когда играет по полчаса, то получает удовольствие, а когда играет по часу, то музыка на него начинает действовать как наркотик, после этого он не очень хорошо себя чувствует, она слишком его увлекает. Схоже с ленинским ощущением от музыки, которая расслабляет человека. Интересные переклички Муссолини со Сталиным и с Лениным. Любимым композитором своим Муссолини называл Бетховена, в особенности Шестую и Девятую симфонии. Это понятно: одна — пасторальная, другая — величественное произведение, прославляющее силу духа. Муссолини настаивал на том всегда, что классическая музыка возвышает человека, и это было очень важным для него».

«Пуччини повторял неоднократно, что государство должно быть сильным, сравнивал в этом смысле Муссолини с Бисмарком. Уважение было взаимным. Муссолини пригласил Пуччини на встречу, где тот ему доказывал необходимость больше финансировать итальянские театры. Как приходит композитор к начальнику, так всегда одно: дай денег. Это было в 1923 году. Когда Пуччини вскоре умер, то Муссолини объявил в посмертном слове, что Пуччини стал почетным членом фашистской партии. Это не очень известный факт. Сейчас считается, что Пуччини не выразил такого желания, но когда ему это почетное членство предложили, то он не отказался, хотя и мог бы, поскольку был живым классиком. Тем не менее, он согласился стать членом фашистской партии. И это, конечно, не украшает его биографию».

Сергей Сергеев. Сталинизм как регресс. Часть 1, 2 и 3. — «Русский европеец», 2019, 16 апреля <http://rueuro.ru>.

«Большинство современных сталинофилов воспринимает сталинский СССР как справедливое общество, как социальное государство, а более продвинутые говорят о сталинизме как о „русском Модерне”, но ничего из перечисленного, на самом деле, там и в помине не было».

«Сталинский СССР (т. е. СССР 1929 — 1953 гг.) не был для подавляющего большинства его граждан не только обществом материального изобилия, но и даже обществом скромного достатка, это было общество голода, нищеты и борьбы за выживание».

«Весь приведенный в предыдущих статьях материал недвусмысленно свидетельствует: в социокультурном плане сталинский СССР — образцовый антиМодерн».

«<...> В модернистской парадигме сталинизм смотрится только как регресс, как варваризация, особенно, если сравнивать его с ведущим социально-экономическим и социально-политическим трендом Российской империи 1905 — 1913 гг.».

Р. Д. Тименчик. Заметки комментатора. 8. Пропавшее письмо Блока. — «Литературный факт», 2019, № 11 <http://litfact.ru>.

«Взгляды Блока по „еврейскому вопросу”, как известно, особой оригинальностью не отличались. Как элегантно сформулировано Виктором Шкловским, „он был в обыденных вещах такой офицерский сын, ну, человек старого времени…” Взгляды эти иногда становились достоянием гласности, иногда жили в писательском фольклоре и не всегда предавались публикации. Важнейший, по-видимому, документ на эту тему утрачен <...>».

Три неизвестных эссе Дениса Новикова. Ко дню рождения поэта. Публикация Андрея Фамицкого. — «Textura», 2019, 11 апреля <http://textura.club>.

«Жириновский ничего не придумывает, он только со скоростью пулемета на триста шестьдесят градусов выплевывает, исторгает русские идеи, прожекты, думы, думки, грезы, химерические планы. Ему снятся сны всех телеграфистов на завьюженных станциях, всех не окончивших курсы студентов, всех преждевременно ушедших по здоровью в отставку майоров, всех самозабвенных поэтов, всех русских наполеонов».

«Там, куда обещает вывести народ свой Жириновский, не надо работать. Там, как известно, земля, где течет молоко и мед. Или, по-русски, молочные реки с кисельными берегами. Сказкам об этой земле с восторгом внимал маленький Илюша Обломов, и, повзрослев и изучив географические карты и уяснив, что существование такой земли невозможно, он, тем не менее, в глубине души навсегда сохранил смутное подозрение, что где-то она все-таки есть».

«Эксплуатируя обломовский миф, Жириновский с помощью недорогого волшебного фонаря демонстрирует увлекательные слайды, будоража одних речевкой Павла Когана — „Но мы еще дойдем до Ганга, Но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла родина моя…”, — убаюкивая других песенкой Дженни — „Было время, процветала в мире наша сторона…”» («Жириновский как Моисей» /не позднее 26 марта 1994 года/).

Тут же — «Ошибка резидента» и «Альтернативный город Тотнес».

Егор Холмогоров. Владимир Набоков: Последний Сирин Империи. — «Царьград», 2019, 24 апреля <https://tsargrad.tv>.

«Исторический подвиг Владимира Набокова перед русской культурой состоит в том, что он не захотел принять этого принудительного самоупрощения, отказался смириться перед комиссарской и революционно-демократической эстетикой, отказался скатываться в лицемерную „портянку” или защитное „великолепное презренье”. Он творил, чувствовал, мыслил на том же уровне, как если бы революции и связанной с нею культурной катастрофы не было. Хотя делать это в отрыве от русской почвы, на руинах своего мира, с огромной непрерывно болящей раной на месте России было невероятно трудно».

«Он, конечно, понимал, но не принимал упрека Солженицына в том, что он растрачивает свой талант на второстепенные темы, вместо того чтобы со всей его силой ударить по большевизму и изобразить русскую трагедию. Свое „общественное высказывание” Набоков сделал в „Даре” и возвращаться к нему не собирался».

«Нелепым враньем является и утверждение, что Набоков не ценил Солженицына как писателя. Когда в 1971 году у Веры Набоковой нарушилось кровообращение в ногах, Набоков сидел рядом с нею на залитой солнцем террасе и читал ей вслух „Август четырнадцатого”. Вряд ли с его стороны возможна была более высокая оценка».

«Набоков должен был стать в той лучшей России, в той Империи, которой был предназначен, одним из ярких созвездий в ее культурной галактике. Одним из многих и многих. Но катастрофа превратила его в обломок этой несостоявшейся цветущей сложности посреди переломанных и кое-как подвязанных деревьев и причудливых яблочек-мутантов».

«Чем больше я занимаюсь религиозными философами, тем более убежденным атеистом я делаюсь». Беседовала Надежда Черных. — «Book24», 2019, 12 апреля <https://book24.ru/bookoteka>.

Говорит Алексей Макушинский: «Я знал одного поэта, он уже умер, который в юности говорил мне, что он бы хотел писать такие стихи, которые никакой психоаналитик не смог бы проанализировать. Я ему сказал, что, во-первых, психоаналитик все равно сможет, все равно найдет материал для анализа, а во-вторых, что если поэт поставит себе такую цель, то стихи его будут мертвыми. Они мертвыми и сделались. Не называю имен».

Максим Д. Шраер. Послевоенные записи Бунина на довоенных полях Набокова. — «Colta.ru», 2019, 12 марта <http://www.colta.ru>.

«Известно, что вскоре после публикации „Университетской поэмы” Набокова, написанной перевернутой онегинской строфой и опубликованной в „Современных записках” в 1927 году в том же номере, что рассказ „Божье древо”, Бунин похвалил поэму. <...> В конце 1930-х в Париже, желая задеть Набокова, Бунин публично говорил об „Университетской поэме” автора „Приглашения на казнь” и „Дара” как о лучшем его произведении. И вот теперь, в конце 1945 или в начале 1946 года, Бунин перечитал „Университетскую поэму”, сохранившуюся у него в форме отрывных листов журнальной публикации — весь текст, кроме первых двух страниц и последней страницы. Эта публикация „Университетской поэмы” Набокова — судя по всему, единственный сохранившийся среди бумаг Буниных в Русском архиве в Лидсе набоковский текст с существенным числом пометок и комментариев Бунина».

«Так, в 6-й строфе поэмы герой Набокова, молодой русский эмигрант, кембриджский студент, описывает кинотеатр, в котором идет картина с Чарли Чаплином:

<…>

где добродетельный урок

всегда в трагедию был вкраплен;

где семенил, носками врозь,

смешной и трогательный Чаплин;

где и зевать нам довелось.

Бунин подчеркнул „смешной и трогательный’ и, очевидно, восприняв слова Набокова как выпад против Чаплина, написал слева на полях: „сволочь”. (При обсуждении этого текста Глеб Морев предположил, что объектом бунинского гнева здесь был не Набоков, а Чарли Чаплин, о послевоенных преследованиях которого за левые симпатии Бунин мог знать из печати.) В 36-й строфе героя-эмигранта, предтечу Мартына/Мартина из набоковского „Подвига”, тянет домой, в Россию; в конце строфы он говорит: „Полно, / я возвращусь когда-нибудь”. Бунин подчеркивает последнее и язвительно приписывает: „сомневаюсь”».

Михаил Эпштейн. Ветер лучше, чем начальник, или О таинственном интересе к погоде. Что безличные конструкции русского языка говорят о нашем мировоззрении. — «Новая газета», 2019, № 39, 10 апреля.

«Есть у русского языка грамматическое свойство, которым он превосходит все европейские, — способность к образованию безличных конструкций. Русский язык предпочитает описывать действие, как если бы оно совершалось само по себе, некоей безличной силой, в отсутствие субъекта. „Мне хорошо спится”. „Ему совсем не пишется”. „Парня убило молнией”. В последнем случае есть вариант личного предложения: „Парня убила молния”. Как бы вы предпочли сказать? Как естественнее звучит по-русски? „Гугл” дает беспристрастный ответ: первое словосочетание встречается в Рунете втрое чаще, чем второе. Это значит, что язык с перевесом в три раза предпочитает безличную конструкцию».

«Лингвист А. М. Пешковский, пораженный ростом безличных конструкций в языке советской эпохи, подчеркивал их характерность для общих тенденций русского языкового развития: „Таким образом, безличные предложения, по-видимому, отнюдь не есть остатки чего-то убывающего в языке, а, наоборот, нечто все более и более растущее и развивающееся”».

«Это до сих пор болит». Разгрому ленинградской филологии 70 лет. Текст: Татьяна Вольтская. — «Радио Свобода», 2019, 5 апреля <http://www.svoboda.org>.

5 апреля исполнилось 70 лет собранию в Ленинградском государственном университете, после которого с филологического факультета были уволены четыре профессора: Борис Эйхенбаум, Григорий Гуковский, Марк Азадовский и Виктор Жирмунский.

Говорит доктор филологических наук Игорь Сухих: «Я повторяю, для меня это самый сложный вопрос — как они все [потом] уживались. Мне кажется, чтобы нарисовать психологическую картину, нужно перо Трифонова. В его „Доме на набережной” хоть и говорится о других событиях, но там есть психологическая интерпретация подобных коллизий — где источники предательства, какова драма отношений учитель — ученик. <...> Конечно, главной жертвой этих событий стал Гуковский: он был арестован по другому делу и через 2 года погиб в тюрьме. Остальные так или иначе вернулись к работе, но через многие годы и совсем другими людьми. Эйхенбаум в конце жизни строил планы — и о том ему хотелось написать, и об этом, но он понимал, что просто не успеет. А как они сосуществовали с погромщиками — это да, самая большая загадка. Между ними все время чувствовалось напряжение, но вслух, даже в 70-е годы, никто отношений не выяснял, похоже, что эта тема была табуирована. К тому же некоторые погромщики потом сделали совершенно другую карьеру — кто бы мог подумать, что либеральный заместитель редактора „Нового мира” Александр Дементьев — один из тех, кто громил профессоров в конце 40-х? Но публично никто не каялся, только один Дементьев. Бердников, наоборот, говорил, что он спасал ленинградских профессоров, иначе им было бы еще хуже. И Бердников сделал самую головокружительную карьеру, стал известным чеховедом, членом-корреспондентом Академии наук, многолетним директором Института мировой литературы, лауреатом многочисленных премий».

Галина Юзефович — о «Властелине колец», Викторе Пелевине и о том, как полюбить Пушкина. Текст: Лиза Биргер. — «Esquire», 2019, 3 апреля <https://esquire.ru/articles>.

«„Властелина колец” Джона Р. Р. Толкина я прочла в детстве, и он в известном смысле определил мою жизнь. Первую часть трилогии, „Братство кольца” (в первом русском переводе она называлась „Хранители”), я прочла в 1983 году, в 7 лет, и она меня без преувеличения потрясла. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что ни до, ни после ни один литературный текст не производил на меня такого оглушающего впечатления».

«Мне очень повезло в отношениях с Пушкиным — я прочла „Евгения Онегина” в 11 лет и была совершенно им очарована: у нас, что называется, все сложилось само собой и с первого раза. Сейчас я понимаю, какое это счастье — получить любовь к Пушкину без давления, без вот этого мучительного «ты должен», а самым естественным, органическим путем. Строго говоря, я даже не знала, что обязана любить Пушкина, — просто мы с ним встретились в нужный момент и в нужной точке пространства».

«Не буду оригинальна: писатель, точнее всего засахаривший и упаковавший в слова цайтгайст моего поколения, — это, конечно, Виктор Пелевин. Я понимаю, что молодой читатель не прорвется сквозь „Чапаева и Пустоту’ или „Generation П” без подробного комментария, но для меня они как банки с законсервированным воздухом эпохи. Открыл — и вокруг вдруг сразу 1998 год, со всеми его цветами, запахами, страхами и ожиданиями. У римлян для обозначения поэтов (ну и, шире, литераторов) было два слова: poeta и vates. Poeta — нормальный поэт, который работает поэтом и пишет стихи. А vates — это поэт-пророк, вылавливающий из атмосферы и фиксирующий какие-то тонкие токи мировых энергий. Мне кажется, что Пелевин — vates наших дней, и другого такого у нас нет».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Июнь

20 лет назад — в № 6 за 1999 год напечатана поэма Максима Амелина «Веселая наука, или Подлинная повесть о знаменитом Брюсе, переложенная стихами со слов нескольких очевидцев».

50 лет назад — в № 6 за 1969 год напечатана повесть Федора Абрамова «Пелагея».

75 лет назад — в № 6-7 за 1944 год напечатана повесть Леонида Леонова «Взятие Великошумска».