Смерть спаниеля

Есть множество памятников Муму. В Гомеле Герасим стоит в лодке посереди бассейна, а собака ждет своей участи у его ног. В Петербурге, на Садовой улице, она лежит около двух гигантских сапог, а сверху над ней нависает дворницкий фартук. Экскурсоводы говорят, что она ждет Герасима, пока он пьет в кабаке. Это несколько удивительно — зачем дворнику идти пить босым? В башкирском Салавате Муму лает на метлу в руках дворника. Такие же памятники есть в Белгороде, Балашихе и еще где-то.

Во французском Онфере Муму сидит у воды, и у ней — русалочий хвост. На сопроводительной табличке написано «Муму и всем жертвам любви».

Муму — один их самых знаменитых символов России, вырвавшийся за пределы литературы. Вообще, всю историю нашей страны можно описать в образах двух бородатых мужиков на лодках — Мазая и Герасима. В них все — от блаженного мира до революций.

Довольно много произведений русской литературы было написано в местах заключения (или хотя бы было задумано там). Тургенев сочинил свой рассказ «Муму», сидя под арестом на съезжей в Адмиралтейской части весной 1852 года (он месяц сидел там за нарушение цензурных правил, впрочем, вполне невинное), а потом, видимо, дописывал в ссылке, то есть в своем имении Спасское-Лутовиново. Что и говорить, «Что делать?» писалось в условиях несколько более суровых, а про русскую литературу следующего века и говорить не приходится. Рассказ этот долго не печатали, и переиздания сопровождались долгой (и поучительной для потомков) перепиской. Товарищ министра просвещения Авраам Норов в письме в цензурный комитет замечал, что «...щекотливое содержание этой повести, а еще более тон, в каком описывается рабская зависимость крепостных людей от прихотей и своенравного произвола помещицы, легко может повести читателей низшего сословия к порицанию существующего в нашем отечестве отношения крепостных людей к своим владельцам, которое как одно из государственных учреждений не должно подлежать осуждению частного лица»^[1].

Этому вторит Герцен: «...сумел даже миновать двойную цензуру и все же заставить нас дрожать от бешенства при изображении этого тяжкого, нечеловеческого страдания, под бременем которого падало одно поколение за другим, без просвета впереди, не только с оскорбленною душой, но и с искалеченным телом»^[2].

В советской школе суть рассказа Тургенева сводилась к его «антикрепостнической направленности» — слово «антикрепостнический» какое-то ужасное, скучное и трескучее, как прежние уроки литературы.

Нет, рабство отвратительно, и русское крепостное рабство тем паче. Записного патриота может радовать только то, что в России оно было отменено на пять лет раньше, чем в США. В остальном тут гордиться нечем.

Но рассказ о немом московском дворнике несколько сложнее, чем памфлет против крепостного права.

Замени тут крепостные отношения на семейное подчинение или офисное рабство, читатель, и ты увидишь, что сюжет не изменится. В этом и сила хрестоматийных русских рассказов, из них при желании можно вывести множество правил человеческих отношений, подобно тому, как один сыщик из капли воды делал вывод о существовании Атлантического океана.

Первая загадка этого рассказа Тургенева в том, что он не прочитан настоящим образом. Все сводится к процедуре казни несчастной собаки — это как если бы «Анна Каренина» сводилась к гибели женщины под колесами поезда, а несколько сот предварительных и десятки последующих страниц превратились в прах.

Нет, все не так. Это довольно длинный рассказ, и происходит там вот что.

В Москве, на Остоженке живет старая барыня. В ней угадывается мать писателя Тургенева, а в барском доме — дом, в котором сейчас музей. Это особая часть Москвы, обращенная к реке. Город не город, деревня не деревня, а барские дома, с садами, спускающимися к воде. Герцен вспоминал, как по Арбату звенели колокольчики — это коров гнали в Лужники на выпас. У тургеневской барыни в городском доме среди положенного имущества — петухи да гуси.

В юности я жил там неподалеку и каждый день ходил по этим улицам — тогда они оставляли впечатление чего-то провинциального. Зачатьевский монастырь с бензоколонкой под стенами, особняк, принадлежащий разведке, какие-то посольства. Улица звалась Метростроевской — в память о том, что первая ветка метрополитена строилась здесь открытым способом, прямо посреди улицы. Но главное — низкие домики, пыль, трава да кусты. Сейчас, наоборот, это самое дорогое место в городе. Стекло и бетон, колокольный звон вновь плывет над переулками, где не осталось прежних домов-коротышек.

Дом тургеневской матери отреставрировали, и поставили два памятника — один Тургеневу, а другой, разумеется, Муму. Убийце тут памятник не ставили.

История дворника вполне документальна, известно даже имя этого человека — Андрей. Правда и то, что он обладал невиданной физической силой. Он щеголяет в красных рубахах, и все узнают «тургеневского немого», когда он приезжает с бочкой к водоразборному фонтану в Александровском саду. Но в данном случае знание о прототипах ничего не прибавляет к конструкции рассказа — разве что дворник Андрей барыню боготворил и ни в какую деревню от нее не бегал. Итак, здесь, на Остоженке, 37, совершается превращение человека.

Из деревни выписывается крепкий и чрезвычайно работоспособный мужик. Росту ему почти два метра. Это глухонемой одинокий человек, который быстр и аккуратен в работе. Ему покупают красную рубаху и сапоги. В городе ему не нравится, но он работает так же ответственно, как в деревне. Беда приходит тогда, когда он начинает испытывать симпатию к прачке. Но прачку барыня хочет отдать замуж за бессмысленного человека, пьющего сапожника. Немой смиряется, и, только когда через год совсем уже спившегося сапожника ссылают в деревню, дворник провожает их до Крымского брода, то есть до современной станции метро «Парк культуры». Он дарит чужой жене платок, купленный ей еще год назад, до ее свадьбы. И тут же, у воды, обнаруживает щенка, барахтающегося в тине.

Судьба отняла у него женщину и, будто в насмешку, дарует собаку. Это особая пара — красавица и чудовище. Деликатная собака и великан. Важно, что они оба — бракованные.

На всяких школьных викторинах любят задавать вопрос о породе собаки. Даже в «Записях и выписках» Гаспарова есть место: «„Какой породы была Муму?” — Никто не помнит. Испанской породы, спаниель. А обычно ее представляют более плебейской, стилизуя под Герасима. (Кажется, Р. Лейбов.)»^[3].

Говорят также, что это кавалер-кинг-чарльз-спаниель, но я бы не стал умножать сущности. Глянешь в какие-нибудь справочники, так и обнаружишь, что стандарт этой породы с длинным именем прописан в 1928 году, и та ли эта «собака испанской породы» — вовсе не ясно. Проще остановиться на том, что щенка топили соседи, как лишнего в помете, бракованного. Первая смерть спаниеля не состоялась, его моют, кормят, и он живет при доме. Но вот приходит время, и собаку замечает барыня. Собака ей нравится, она хочет ее погладить, но Муму рычит и скалит зубы. Это переменяет отношение к ней. От собаки велено избавиться, и тут обычно память упускает поворот сюжета: от собаки пытаются избавиться дважды.

Но, перегрызя веревку в чужом доме, она возвращается. И вот после этого ее топят окончательно. Герасим возвращает реке то, что она дала ему когда-то, будто Стенька Разин приносит жертву Волге.

И только после этого он уходит в деревню. Герасим бежит из барского дома, как Лев Толстой из Ясной Поляны.

Его было объявляют в розыск, но приходит письмо деревенского старосты, где говорится о появлении глухонемого на родине, затем умирает старая барыня, и всем как-то становится не до Герасима.

Это какое-то удивительное состояние персонажа, которого многие критики соотносили с русским народом вообще. А счастье русского человека наступает в тот момент, когда начальству «стало не до него».

Прежде всего — вопрос «Зачем Герасим утопил Муму?» Этот вопрос непрост: с одной стороны, зачем убивать самое дорогое тебе существо, если хочешь устроить потом бунт на коленях, вернее, побег с места службы? Отчего тогда не остаться? Или отчего не сбежать с собакой, прижимая спаниеля к груди?

Вопросы эти сродни знаменитым «Кто виноват?» и «Что делать?»  Отчего, кстати, Анне Карениной нужно убивать себя? Почему бы ей не устроиться на фабрику или в контору?

Верно одно: Герасим, после того как внешняя сила отняла у него любовь, сам убивает самое дорогое. Он перерождается, хотя внешне тот же — так же крепок телом, живет в деревне, только женщин и собак не терпит подле себя. Пока у Герасима есть хоть что-то дорогое, он не может решиться на бунт, а вот когда он сам помещает себя в сердечную пустоту, то обретает свободу. Свобода эта не бог весть какая — уйти в родную деревню, но иной он не знает.

Иногда считают, что Герасим — это образ внутреннего народа, пока безмолвствующего, согласно пушкинскому тексту.

Есть известное письмо Аксакова Тургеневу, где он говорит: «Мне нет нужды знать: вымысел ли это, или факт, действительно ли существовал дворник Герасим, или нет. Под дворником Герасимом разумеется иное. Это олицетворение русского народа, его страшной силы и непостижимой кротости, его удаления к себе и в себя, его молчания на все запросы, его нравственных, честных побуждений... Он, разумеется, со временем заговорит, но теперь, конечно, может казаться и немым, и глухим...»^[4]

Народ и власть говорят на разных языках. Шкловский так обращался к уже мертвому поэту Хлебникову: «Прости нас за себя и за других, которых мы убьем. <...> Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимало по-человечески. Римские солдаты, которые пробивали руки Христа, виновны не больше, чем гвозди. А все-таки тем, кого распинают, — очень больно»^[5]. Арамейский был в те, упомянутые и древние времена бытовым языком, в противовес высокому языку империи.

Народ чаще всего мычит. В особо отчаянные времена он переходит на язык молчания.

Левиафан забывчив. Когда обнаруживается пропажа дворника, барыня гневается, потом плачет, потом велит отыскать Герасима во что бы то ни стало, а потом начинает уверять, что никогда не приказывала уничтожать собаку, и наконец дает такой нагоняй дворецкому, что тот целый день трясет головой.

Смерть спаниеля была напрасной.

Люди постоянно делают глупости, хуже, если они при этом распоряжаются чужими жизнями.

Но у этой истории есть оборотная сторона.

Русская литература долго говорила о русском мужике как о сильном и немом Герасиме, который таит в душе нежность. Смерть спаниеля превращалась в опосредованную жертву — так вышло из-за крепостного права, и даже барыня сожалела о случившемся. Но сильный трудовой человек сильнее всего: «…тяжелый деревенский труд развил в Герасиме сознание собственного достоинства, сознание честно выполняемого долга. Отсюда „торжественная важность” его осанки, его строгий и серьезный нрав, любовь к порядку и аккуратности, презрительно-гордое отношение к нетрудящейся барской челяди. <...>

Имея немного дел по должности дворника, Герасим от скуки и безделья не находил себе места. Тяжелая немая тоска по родной деревне, по любимой полевой работе грызла его сердце, гнала куда-нибудь в уголок, где он „бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь”.

В этих скупых, но ярких и правдивых сценках Тургенев показал, до какого тяжелого, почти безвыходного состояния доводились крепостные крестьяне помещичьим самовластием и произволом, когда их жизнь, лишенная всяких радостей, даже радости настоящего труда, превращалась в обездоленное, кошмарное существование»^[6]. Одним словом, дай глухонемому работнику свободу — и все наладится.

Прошло несколько десятилетий, и оказалось, что русский мужик не только нежный внутри глухонемой дворник, что работает за семерых.

В столетнюю годовщину со дня рождения Тургенева и спустя 66 лет после появления на свет и гибели знаменитого спаниеля Блок напишет:

«Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? — Потому что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.

Все так»^[7].

У Максима Горького есть такая заметка «О русском крестьянстве». Там он пишет:

«В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и — не нашел его. Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который, когда это выгодно ему, прекрасно умеет показать себя простаком. По природе своей он не глуп и сам хорошо знает это. Он создал множество печальных песен, грубых и жестоких сказок, создал тысячи пословиц, в которых воплощен опыт его тяжелой жизни. Он знает, что „мужик не глуп, да — мир дурак” и что „мир силен, как вода, да глуп, как свинья”.

Он говорит: „Не бойся чертей, бойся людей”. „Бей своих — чужие бояться будут”.

О правде он не очень высокого мнения: „Правдой сыт не будешь”, „Что в том, что ложь, коли сыто живешь”, „Правдивый, как дурак, так же вреден”.

Чувствуя себя человеком, способным на всякий труд, он говорит: „Бей русского — часы сделает”. А бить надо потому, что „каждый день есть не лень, а работать неохота”.

Таких и подобных афоризмов у него тысячи, он ловко умеет пользоваться ими, с детства он слышит их и с детства убеждается, как много заключено в них резкой правды и печали, как много насмешки над собою и озлобления против людей. Люди — особенно люди города — очень мешают ему жить, он считает их лишними на земле, буквально удобренной потом и кровью его, на земле, которую он мистически любит, непоколебимо верит и чувствует, что с этой землей он крепко спаян плотью своей, что она его кровная собственность, разбойнически отнятая у него. Он задолго раньше лорда Байрона знал, что „пот крестьянина стоит усадьбы помещика”. Литература народолюбцев служила целям политической агитации и поэтому идеализировала мужика. Но уже в конце ХIХ столетия отношение литературы к деревне и крестьянину начало решительно изменяться, стало менее жалостливое и более правдивое. Начало новому взгляду на крестьянство положил Антон Чехов рассказами „В овраге” и „Мужики”.

В первых годах ХХ столетия являются рассказы лучшего из современных русских художников слова, Ивана Бунина; его „Ночной разговор” и другая, превосходная по красоте языка и суровой правдивости повесть „Деревня”, утвердили новое, критическое отношение к русскому крестьянству. <…>

В заключение этого невеселого очерка я приведу рассказ одного из участников научной экспедиции, работавшей на Урале в 1921 году.  Крестьянин обратился к членам экспедиции с таким вопросом:

— Вы люди ученые, скажите, как мне быть. Зарезал у меня башкир корову, я башкира, конечно, убил, а после того сам свел корову у его семьи, так вот: будет мне за корову наказание?

Когда его спросили: а за убийство человека разве он не ждет наказания, — мужик спокойно ответил:

— Это — ничего, человек теперь дешев»^[8].

У работящего мужика в руках оказалась не метла, а винтовка. И тут не только Муму, тут вся прежняя Россия вдруг булькнула куда-то, и нет ее больше.

Только круги по воде.