Природа — это Освенцим

Виталий Лехциер. Своим ходом: после очевидцев. Стихи. Предисловие Д. Ларионова, послесловие Н. Савченковой. М., «Новое литературное обозрение», 2019, 192 стр.

 

Новая книга стихов Виталия Лехциера написана в русле документальной поэзии, которая интересна ему не только как поэту, но и как исследователю, теоретику. Cобственные свои эстетические и особенно этические ориентиры Виталий Лехциер проговаривает в статье^[1], размышляя над бытованием документальной поэзии в современном контексте и над стихами отдельных авторов, работающих в этой области. Постметафизическое мышление, по мнению Виталия Лехциера, отходит от внеэтической онтологии, ставя на ее место «этизацию, лингвизацию и политизацию философского высказывания». За ним следует и высказывание поэтическое, тоже становясь этически и политически лингвизированным, оно «всегда рефлектирует собственную ситуированность, собственные контекстуальность и перформативность, что означает, в свою очередь, его принципиальную „посюсторонность”». Поэт здесь — не только голос, но и проводник голосов, там, где «этика важнее онтологии», появляется «социальная поэзия нового типа, в частности, поэзия, обращенная к чужой речи». Стихотворение превращается в своеобразный реди-мейд объект, в столбик записываются, ритмизируются, не переписываясь, фрагменты интервью, монологов, письма и дневники. В стихах Виталия Лехциера частью текста, поэтического сюжета становятся не только высказывания, но и визуальные документы — фотографии, факсимиле «персонажей».

Документальная поэзия — направление, звучащее сегодня достаточно громко. Она обращена к проговариванию как травм прошлого, так и событий сегодняшнего или, в крайнем случае, вчерашнего дня — например, «Стихи о первой чеченской кампании» Михаила Сухотина или цикл Лиды Юсуповой «Приговоры», написанный на основе судебных документов. Виталий Лехциер как ученый занимается социологическими исследованиями, среди документов, привлеченных им в качестве лингвистической базы, материалы соцопросов, в этом он сближается с другим поэтом-социологом, Дмитрием Зерновым, некоторые стихи которого также оформлены как социологические анкеты. И как поэт, и как философ, социолог, теоретик Виталий Лехциер занимается проблемами медицинского — телесности, боли, страдания и надежды; один и тот же материал может оказаться темой и для статьи, и для стихотворения: здесь можно провести аналогию с другим представителем документальной поэзии, с Марией Малиновской, чей цикл «Каймания» написан на основе интервью людей, болеющих психозами: по отношению к фрагментам этого цикла Виталий Лехциер выступал как публикатор в редактируемом им интернет-журнале «Цирк-Олимп».

Еще одно направление документальной поэзии Виталия Лехциера — проговаривание исторической травмы российских и советских евреев, о чем написаны своеобразные поэтические повести, объединенные в четвертый раздел книги. Здесь близким Виталию Лехциеру оказывается другой поэт-документалист, автор поэтических повестей о еврейской истории ХХ века, Александр Авербух, к сборнику которого «Свидетельство четвертого лица» Виталий Лехциер писал предисловие.

Первый раздел книги называется «Можем ли мы надеяться? (Медицинская антропология)». Здесь мы опять видим совпадение научных и поэтических интересов Виталия Лехциера, посвятившего этой теме и теоретические работы^[2]. Стихи, открывающие раздел, построены на американском материале, например, самое первое, «Приемный близнец», представляет собой ряд реплик родителей детей с задержкой развития, обменивающихся опытом по интеграции этих детей в среду здоровых сверстников.

В следующем стихотворении «это было так мило…» Виталий Лехциер обращается собственно к опыту надежды: родственники, возможно, родители больной женщины рассказывают о своей благодарности хирургу, который не стал внушать больной ложных надежд, предупредил ее о том, что даже удачная операция не обещает полного исцеления:

 

он сказал: между прочим мы это исправим

супертехник, супермеханик

популярное восприятие тела

заменяют, ремонтируют

однако есть и ложные надежды

нереалистичные ожидания

коммуникация ломается

вырастают границы

пройдут годы, и она оценит

того, кто не стал обещать

 

Показательно в этом отношении стихотворение «Emplotment», написанное от третьего лица, без привлечения «чужой речи», документа. В предисловии Денис Ларионов пишет: «Так, например, разбору понятийного неологизма emplotment посвящены и академическая статья и одноименный поэтический текст Лехциера: в первой он подробно рассматривает влияние феноменологической философии на теорию нарративного взаимодействия в медицинской практике, а во втором один из обсуждаемых в статье примеров, история некоего Стивена, постепенно „возвращающегося в мир людей” после тяжелейшей аварии, рассказывается с близкой дистанции. Лехциер предлагает переводить emplotment как „сюжетизацию”, то есть проводимую под руководством психотерапевта практику ментальной реабилитации, позволяющую субъекту заново узнавать мир и находить слова для самых обыденных ситуаций…»^[3]

Стихотворения напоминают мини-рассказы, причем иногда — рассказы не в литературном смысле, а в смысле некоего казуса (за стихотворением «Emplotment» следует цикл «Parallel chart (отчеты о занятии)»), сухость тона, сплошные минус-приемы и обнажение их («пробежка в пять миль / становится заметкой в рабочем дневнике» и далее — текст этой заметки).

Однако эта постметафизическая поэтика обращается в конечном счете к самой что ни на есть метафизической проблематике:

 

я хочу стоять

перед лицом своего угасания

и непостоянства

собственного тела

 

Тело бренно, смертно, как ни гуманна, как ни сильна современная медицина, а жизнь все равно — трагедия. Перед нами истории о мужестве, и о мужестве заведомых пораженцев, то есть, собственно, нас.

Документ проговаривает собственную документальность, и тело как документ, как справка свидетельствует за себя, выступает на первый план этой нехудожественной съемки:

 

полное, грузное тело, смотри:

я расту обратно, разве я умещалась

когда-нибудь на этом диване? —

 

пишет Виталий Лехциер в стихотворении, посвященном бабушке.

Начиная с этого стихотворения в первой части книги отчетливее звучит социальная составляющая, потому что на смену благостно-трагическим западным историям болезни приходят совсем уж безблагостные отечественные, так что сравнение напрашивается.

Однако онтология, которой теперь как бы нет, метафизика, которой теперь как бы нет, экзистенциальность, которую по недомыслию, видимо, забыли вписать в этот отмененный ряд, то бишь забыли вычеркнуть, продолжают звучать над социальным, и автор не только не открещивается от этой онтологии, но прежним обнажающим приемом указывает на нее:

 

надежда должна культивироваться

практиковаться

и невозможно забыть о…

потому что чего-то может не быть

надежда — напоминание

а как жить без счастливого финала?

или вспомни еще про сам не плошай

онтология без надежды невозможна

 

Дальше все биологичнее и биологичнее, предопределеннее и предопределенее, уже возникает разговор о генетике: «Генетическая паспортизация нарушает права / если она тотальна, если к ней принуждают». Это стихотворение — о том, что люди не хотят знать заранее, какие недуги, какая кончина их ожидают.

 

Тиресии в белых халатах в недоумении

конец Просвещения, а как же

каждый охотник желает знать…

 

Однако эта ситуация, на первый взгляд противоречащая Просвещению, на самом деле находится всецело в его рамках, в рамках порожденного им модерного дискурса: дух — Разум — хочет воспарить над телом — Природой, быть сильнее заданной ей предопределенности. Но «ничто не отменит путь одиночки».

Во второй части книги, «Круговая диаграмма», тенденции, намеченные в первой, еще более радикализуются. Это снова разговор о теле, немощи, силе и бессилии:

 

— человек, у которого урчит внизу живота,

скрипит в суставах, скребет на душе, свербит в горле,

дрожат поджилки, колотится сердце,

у которого нервы шалят, ресницы подмаргивают,

у которого что-то стряслось, кого настиг легкий тремор,

кто еще не очнулся от испуга, у кого руки трясутся, как трясогузки

 

И одновременно в этой части минимализм и обнажение приема достигают своего апогея. Стихотворение «Если вы узнали, что…» от карнавала в духе «Представления» Иосифа Бродского восходит до рубинштейновского белого шума тотально звучащей речи, и автор не преминет это иронически прокомментировать: «поэтика Рубинштейна никогда не может быть трансформирована во что-то еще / без того, чтобы довлеть в качестве безусловного первоисточника».

Все апелляции к боли и к медицине, как возможному, но в итоге — все же невозможному шансу победы над болью, по сути, антиприродны, антиприродны именно просвещенчески. Природа — это Освенцим, Освенцим — не только Холокост, массовая гибель, репрессии и голод, Освенцим — каждая индивидуальная смерть, похороны бабушки или деда, потому и стихи после Освенцима возможны и невозможны — они не после Освенцима, они в нем и о нем.  И никакая поэзия, сколь угодно минималистичная, анкетная, документальная, голая сквозь мясные раны до самых костей, не может быть достаточно радикальна, чтоб выразить этот ужас.

 

сладкий миг узнавания отдает горечью

плесенью, ядовитыми соединениями

 

только чистые жесты без всяких наличных запасов

когерентности, мистификации

без подвесок и подмигивания

требуется рефрейминг абсолютный

 

и никакой поэзии

все по-прежнему недостаточно радикально

 

Следующий раздел книги — «Непосредственный участник». И снова перед нами история биологической предопределенности социального. Гендер — одна из ведущих тем раздела, но что такое гендер, как не биологическая предопределенность? Либо бесконфликтная, либо, если человек оказывается не в ладу с выданным ему телом, — конфликтная, трагическая. Ну и плюс опять же генетика, в том числе — национальность, за которую сжигают или хотя бы не принимают. Или бедность, голод, по-шиллеровски, из самого нутра бесконечного романтизма, в одной упряжке с трепетной ланью любви влекущий мир:

 

…пиццерия способна реально спасти

бедолагу со скрученным животом

движущегося от Польши и до Израиля

от мастэктомии Анджелины Джоли

до авангарда из региональных собраний

 

Финал этого стихотворения: «ветхий бородатый батюшка в соседнем купе / спрашивает про адронный коллайдер: / а зачем». И в контексте всего вышесказанного это выглядит как вопрос: зачем придумывать искусственные, потенциально разрушительные вещи, когда уже имеющиеся природное, естественное так безоговорочно беспощадно. Позднее выяснится, что и виртуальная реальность втянута в безжалостный круговорот биологии: «искусственный интеллект предсказывает смерть».

Где неназванный Шиллер, там и вполне поименованный натурфилософ Гете, где мясное, там и — молочное, зачеркнуто — вегетативное, складывающееся в жуткие, макабрические картинки в духе Арчимбольдо:

 

красные прожилки

похожие на кровеносные сосуды

 

диалог с Гете:

он понимал существо театрального действа

 

биолог — тот же актер

 

Словом, перед нами конец человеческой исключительности, жуткая пост-античная мистерия плоти, пожираемой, перевариваемой земными соками, «вулканическая глыба / летит со дна».

Следующий раздел — «Социалистическое наступление» — представляет собой наиболее чистые образцы документальной поэзии несколько в духе ее классика Чарлза Резникоффа с привлечением приемов вербатим, то есть герои с помощью документа высказываются и от первого лица. Раздел состоит из двух подразделов: первый — поэтические повести о предках лирического героя и их соседях — представляет собой конспективную историю советского (или успевшего ускользнуть) еврейства, второй — условно свод высказываний наших современников на социальные и политические темы. Эта часть книги наименее биологична, история и политика в основном выступают вне привязки к своей природной предопределенности, однако не могут обойтись без нее. Например, герой «Поэмы воспоминаний Гарри Готлиба», как можно заключить, двоюродный дед лирического героя, беглец из местечка, тяжелым трудом и с невероятным риском ставший американским миллионером, больше всего гордится следующим:

 

…пять докторов

предсказали мне шесть месяцев жизни, поскольку

в поврежденном глазу развивался рак. Прошло 35 лет,

я пережил пятерых докторов. Я по-прежнему жив.

 

Однако, если задуматься, биологична сама идея рода, а тем более, о чем мы уже говорили, национальности, да и насильственная смерть, которую герои на каждом шагу чудом избегают, — тоже чистая биология.

Квинтэссенцией документального метода Виталия Лехциера, пожалуй, оказывается поэма «Йончик», написанная на основе интервью родственников ее главного героя Мирона Самуиловича Цукермана (Йончика) и представляющая собой авантюрный роман кромешного ужаса, одиссею советского Ионы, ускользающего от периодически прихватывающей его властной китовой пасти:

 

Йончик, Йойна

Мирон Самуилович

человек обычный

в необычное время

овцевед, сбежавший

из‑под надзора

из китовой пасти

под чужой личиной

как в овечьей шкуре

никто в пещере

арестантом был

беглецом опальным

и помалкивал

 

Здесь Виталий Лехциер выводит литературу документа за рамки вербального опыта, привлекая в качестве полноправных фрагментов текста фотографии прообразов персонажей (или, собственно, самих персонажей; именно в документальной поэзии, как и в жанре вербатим, подчас невозможно установить, где проходит граница) и факсимиле справок, подписей и т. п.

Финальный раздел книги уже своим заглавием декларирует и резюмирует основные черты представленной в «Своим ходом: после очевидцев» поэтики — сухость, минус-приемы, документальность и даже документоподобие, отчасти научная стилистика высказываний: «Приведение к очевидности (конспекты лекций: опыты транспонирования)». Не только заглавие подытоживает книгу, но весь раздел.

Очевидность, то есть воспринимаемость, здесь оказывается новым, то есть, разумеется, старым берклианством: мир объективен постольку, поскольку он воспринимаем — никто не слышит стук упавшей в лесу ветки. Однако очевидным здесь оказывается «ушеслышное», или если уж оче-, то читаемое, а еще лучше сказать — «очечтимое»: Виталий Лехциер таким образом объясняет, почему он выбрал метод вербатим, метод прямого говорения персонажа. Воспринимается только проговариваемое (прописанное), только говоря, ты утверждаешь — отверждаешь, не растекаешься более, не расплываешься, плотно комкуешься в пространстве — себя:

 

также пишут про категорический императив

он гласит: рассказывай, признавайся

повествуй о том, что с тобой случилось

а не то не будет тебя, и все тут

Обратите внимание — пишут!

 

И боль, медицинская, культурная, — то есть основная тема Лехциера-ученого, Лехциера-поэта — оказывается основной темой этого проговаривания, самоутверждения. Мне больно, следовательно, я существую:

 

значения боли различны, — говорит нам автор

не физиология, а культура, не медицина

но общая проблема, не острая, а хроническая скрытая эпидемия нашей жизни…

 

Нижний Новгород