ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Арион», «Артикуляция», «Волга», «Год литературы», «Горький», «Знамя», «Знание — сила»,
«Историческая экспертиза», «Литературная газета», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Новая газета», «Нож»,
«Носорог», «Православие и мир», «Радио Свобода», «Реальное время», «Российская газета»,
«Российская газета — Неделя», «Русская Idea», «Русский европеец», «Colta.ru», «PostPost.Media»,
«Rara Avis», «Textura», «Wonderzine»

Евгений Абдуллаев. Кому нужна современная поэзия. — «Арион», 2019, № 1-2 (101) <http://www.intelros.ru/readroom/arion> <http://arion.ru/index.php>.

«По известному изречению Марка Твена (он приписывал его Дизраэли), есть ложь, есть наглая ложь, и есть статистика. Я бы добавил еще одну разновидность — бессмысленная статистика. Нельзя сказать, что приведенные выше процентные показатели [опросов] совершенно бессмысленны: что-то отражают. И все же. Чтение поэзии — чтение особого рода. Оно даже ближе к прослушиванию музыки, чем к чтению детективов или литературы „по домашнему хозяйству и приусадебному участку”. Чтение стихов раз в год не говорит, собственно, ни о чем. Даже два раза. Так же как гремящее в машине „Радио Шансон” — еще не повод констатировать осмысленный интерес к музыке. Лично я поверю этим опросам тогда, когда будут спрашивать не про то, читает ли имярек стихи, а сколько, например, знает стихов наизусть. Разумеется, вне школьной программы. Но главное — под понятие поэзии в приведенных опросах подверстывается „все, что в столбик”. И классика, и „современника”; и профессиональная, и любительская; и прикладная (песенная, фельетонная, рекламная), и... бог весть какая. Данные по чтению с разбивкой на все эти, мягко говоря, разные виды поэзии отсутствуют. Остается рассуждать гадательно».

Максим Алпатов. Секьюрити-фикшн. О книге Марии Степановой «Памяти памяти» и «умной пене». — «Rara Avis», 2019, 13 марта <http://rara-rara.ru>.

«„Памяти памяти” — не очередная книга, в которой просто пересказываются истории родственников и семья превращается в коллектив персонажей. Это сплав художественной и документальной прозы с элементами философских исследований, где теоретически могло возникнуть дополнительное измерение — пространство диалога идей. Но эссеистика вытесняет все остальное и превращает диалог в монолог — праздную и неспешную лекцию <...>».

«В какой-то момент Степанова называет роман „записками о невозможности памяти” — действительно, болезненную тему таким способом не раскрыть, но проблема не в сложности вопроса, а в неверном подходе. „Памяти памяти” — не роман даже, а конспект в пересказе автора, строительные леса без здания. <...> Своего рода „умная пена” — memory foam, принимающая форму взглядов целевой аудитории. Интеллектуальная литература без стержня, достаточно рыхлая, чтобы не сопротивляться читателю — новый стандарт профессионализма, который медленно вытесняет все уязвимое, неловкое и угловатое. И как обидно, что в производителях „пены” оказался поэт, который когда-то доверял стихии языка и потому смог изобрести свой».

Александр Архангельский. «Пусть рэпом изложат „Преступление и наказание”». Почему идеальный учебник не поможет полюбить литературу. Беседу вела Ксения Туркова. — «Православие и мир», 2019, 12 марта <http://www.pravmir.ru>.

«Но мы с вами прекрасно понимаем, что литература не про правильные ответы. Она их не дает, она ставит вопросы. А в нашей сфере правильно поставленный вопрос — это вопрос, не имеющий однозначного ответа. Это вопрос, который предполагает твое личное участие в поиске, и ты заранее знаешь, что этот поиск не увенчается успехом. В том смысле, что итогового, остановившегося знания о мире не будет никогда и нигде. Однако за время пути собачка могла подрасти: в этом личностном росте и есть смысл чтения и духовной работы. Но если мы загоняем литературу в удобство контрольно-измерительных материалов, мы ее фактически убиваем».

«Вопреки распространенному мнению, человечество никогда так много не писало и не читало, как сейчас. Вопрос в том, что оно читает и что оно пишет. С моей точки зрения, чтение будет. Но заметьте, я не говорю „чтение книг”».

Дмитрий Бавильский. Автопортрет художника в зрелости. 25 марта исполняется 70 лет Сергею Костырко. — «Textura», 2019, 24 марта <http://textura.club>.

«К концу 90-х у нас появилась целая плеяда таких вот, если по аналогии с поэзией говорить, „тихих лириков” или „просветленных горожан”, обустраивающих свое, со стороны невидимое, бытие в данности столичных ландшафтов (позже, в сборниках „На пути в Итаку” („НЛО”, 2009) и „Дорожный иврит” („НЛО”, 2015), вышедших в серии „Письма русского путешественника”, Костырко бежит из Москвы в другие города и даже страны, экспериментируя в жанре травелога) с помощью изящного синтаксиса, меланхолической интонации без каких бы то ни было акцентов и акцентуаций, а главное, ритмических, разноцветных „картинок”, исполненных чем угодно, но только не маслом. Упоминавшейся выше акварелью, пастелью или даже цветными карандашами».

«Задолго до Дмитрия Данилова с его стенографированием городов, Сергей Костырко превращает в текст, например, одно только свое сиденье за столом на барселонской Плаца Реаль».

«Сергей Костырко — образцовый российский интеллектуал, очень правильно держащий свой „чистокровно хохляцкий нос” по ветру: фундаментальная подготовка (до „Нового мира” он ведь работал в старом „Литературном обозрении” поры его расцвета) позволяет ему вступать со своим временем в сложные, диалектические отношения. Быть собой — и означает теперь не терять актуальности. После того, как английские ученые установили, что одна из важнейших черт модерности — постоянное ускользание того, что понимается нами под „современным” и „современностью”, оказалось возможным не совпадать с эпохой, то отставая от нее, то, напротив, опережая».

Ольга Балла-Гертман. Пространство для дыхания. Переписка философа и поэта. — «Радио Свобода», 2019, 27 марта <http://www.svoboda.org>.

О книге: И слово слову отвечает. Владимир Бибихин — Ольга Седакова. Письма 1992 — 2004 годов. — СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2019, 288 с.

«Задуманные как замена устной речи, эти письма обернулись формой речи внутренней. Поэт и философ писали друг другу не как философ и поэт — но как человек человеку, еще прежде всех своих профессиональных определений и задач, сколько бы эти последние ни обсуждались. Они разговаривали в том пространстве частной беззащитной жизни, где происходит непосредственное соприкосновение человека и мира. Именно потому Бибихин нередко пишет своей корреспондентке той же почти черновиковой скорописью, какую мы знаем по его дневниковым разговорам с самим собой — уверенный, что собеседник поймет, идя за мыслью в том ее виде, в каком та возникает здесь и сейчас».

Сергей Баталов. Обыденность. — «Арион», 2019, № 1 — 2 (101) <http://www.intelros.ru/readroom/arion> <http://arion.ru/index.php>.

«Понимание поэзии как динамической структуры основано на том, что новое направление возникает, когда накапливается усталость от направления старого. Когда автоматизируются, перестают работать прежние приемы, ритмы, когда поэтические находки понемногу становятся штампами. Тогда возникает революция, которая рождает новых поэтов и новый поэтический язык, инерции которого хватит на некоторое время. Особенность текущей ситуации состоит в том, что оба противоборствующих лагеря являются вполне традиционными системами. И традиционная поэзия, и авангард, который и сам, конечно, давно уже никакой не авангард, если понимать это слово в его изначальном значении, а также весьма давняя традиция. Обе эти традиции пытаются выдать себя за революции, одна — за революцию против традиционной „советской поэтики” (версия авангардистов), другая — за революцию против засилья авангардистов (версия „консерваторов”). Но и в том, и в другом случае, устраивая революцию, они парадоксальным образом возвращаются на уже проложенные пути».

Сергей Боровиков. В русском жанре — 60. — «Волга», Саратов, 2019, № 3-4 <http://volga-magazine.ru>.

«Но самое поражающее наше голодное воображение в [романе «12 стульев»] — это еда. Напомним: не 1913 или иной благословенный год, а спустя пять лет после гражданской войны и многолетнего голода. От гречневой каши, которую поедают гробовщики „Нимфы”, и до гусиной ножки, которую подносит к розовому рту инженер Брунс, гастрономическое наполнение книги (притом что оно явно не занимало наблюдательных авторов, но являлось лишь по мере надобности) не может не удивлять. Мой отец, которому в начале НЭПа было 16 лет, любил вспоминать, как буквально на следующий день после объявления новой экономической политики в частных магазинах появилось все. Когда в гостинице „Франция”, расположившейся в закавказском селении, проезжающие кричат: „Хозяин, пятнадцать шашлыков!”, а дело происходит ночью, и разбуженные горцы волокут на кухню кричащего барана, или там же рядом Альхен и Сашхен едят шашлык по-карски и запивают его кахетинским No 2, поджидая заказанную осетрину, — это все-таки укладывается в стереотип нэпманского разгула и т. п. Но вот описание бедности, едва ли не нищеты молодой студенческой пары, которая вынуждена питаться в вегетарианской столовой. Фальшивый заяц, шарлотка, морковные, картофельные и гороховые сосиски, борщ монастырский и лапша настоящая, которые омерзели Лизе и так веселят авторов — это, как хотите, впечатляет. В „Золотом теленке” тоже еще немало следов довольства, хотя писатели уже и заметили, что пиво стали продавать только членам профсоюза».

Потом идет постскриптум Сергея Боровикова: «Эта заметка была опубликована в новорожденной „Независимой газете” в начале 1991-го, самого голодного на моей памяти года, отсюда и ее неподдельно-желудочный пафос и зависть к возможностям нэпа».

Бродский в Тарусе. У кого две недели скрывался поэт перед арестом. Текст: Алексей Филиппов. — «Российская газета — Неделя», 2019, № 50, 6 марта; на сайте газеты — 10 марта <https://rg.ru>.

«13 марта 1964 года, 55 лет тому назад, Иосиф Бродский был приговорен к максимально возможному наказанию по указу о тунеядцах: ему дали 5 лет принудительного труда в отдаленной местности...»

Говорит переводчик Виктор Голышев: «Рыжий малый — не ярко, а темно-рыжий — с уже начавшими редеть волосами. Топор мог бросать в поленницу, как индеец, завидовал, что я хожу на лыжах... У него одно замечательное свойство было — он почти по любому вопросу знал, как правильно. Но это у него на всю жизнь осталось. А еще он не очень здоровый был человек, и когда ему плохо становилось, как бы замирал. Позже выяснилось, что у него порок сердца».

«Он был очень гибкий человек. Если вы ему подходили как собеседник, он к вам пристраивался — пока не заходила речь о теме, от которой он зверел. А так он пластичный был и мог принять и понять и подлость, и трусость. Это не значит, что Бродский стал бы так себя вести — он судить не готов был».

«В последний год жизни зашла речь о том, что пора и третью операцию на сердце делать, но врачи никак не могли решиться — две операции уже большая редкость. При этом он и курил, и пожрать после питерской скудости любил. И всех, кто к нему приезжал, вел в кабак. А когда русские поэты приезжали, даже те, кто ему не нравился, он всегда выступал на их вечерах и говорил, какие они прекрасные. В этом смысле Бродский был замечательно беспринципен: человеческое существование он ставил выше своих личных оценок. Это очень редкое свойство среди пишущих людей».

Георгий Владимов. Письма матери в ГУЛАГ (1953 — 1954). Публикация, вступление и комментарии Светланы Шнитман-МакМиллин. — «Знамя», 2019, № 3 <http://znamlit.ru/index.html>.

Из письма Георгия Владимова 1954 года: «Сейчас у меня на столе — незабвенный „Мартин Иден” , и вот я читаю оттуда: „Однако время японских ресторанчиков уже кончалось для Мартина. Как раз в тот момент, когда он прекратил борьбу, колесо фортуны повернулось. Но оно повернулось слишком поздно. Без всякого волнения вскрыв конверт ‘Миллениума’, Мартин вынул из него чек на триста долларов...” Нечто похожее произошло и со мною, — но я не прекращал борьбы! И по-прежнему все конверты вскрываю с волнением. <...> Я ощущаю в себе огромную силу, которая ищет применения на больших делах, и, если бы нашелся кто-нибудь, кто организовал бы мою будничную жизнь и обеспечил мне восемь часов ежедневно хорошей, доброкачественной рабочей тишины, я бы — ей-ей! — написал бы уже три „Войны” и четыре „Мира”. Таково ощущение. Когда-то мне казалось, что весь вопрос упирается в энное количество свободных денег, но теперь понимаю, что не это главное. Главное — свободная жилплощадь, чтобы можно было сидеть над книгою после полуночи, спать в морозы при открытой форточке, жить по-спартански и приводить любых друзей. Это теперь моя основная задача, и я намерен решить ее любыми путями в ближайшие месяцы».

Возвращенный Нарбут. В издательстве «ОГИ» вышло самое полное на данный момент собрание сочинений поэта Владимира Нарбута (1888 — 1938). Интервью: Михаил Визель. — «Год литературы», 2019, 13 марта <https://godliteratury.ru>.

Говорит главный редактор издательства «ОГИ», поэт Максим Амелин: «Во-первых, сильнейший метафорик. Особенно это уже те стихи, которые почему-то не печатались до революции. Это раз. Во-вторых, у него язык специфический. Он писал с элементами какого-то суржика. Как Клюев писал отчасти на поморской „говуре”, хотя, в общем-то, находился в целом в традиции русского стиха, так и Нарбут находится в какой-то неведомой до этого стихии, он ее впервые, по-моему, сам показал. Это стихия суржика. <...> Он из-под Глухова, Черниговская, Сумская области, он там родился в поместье. Он сын помещика, потомок казака XVI или XVII века, его предки с того времени жили там украинскими помещиками. И вот этот язык у него очень сильно проявился. Это очень интересно. Может быть, у Сельвинского частично, но у него более южный приморский. Или у Багрицкого, но это Одесса. А тут что-то среднее. Южнорусский, условно говоря — разлива между Полтавщиной и Ростовом-на-Дону, такой специфический русский полусуржик».

Александра Володина. Жужжания Кржижановского. Введение в мир самого признанного из непризнанных писателей. — «Горький», 2019, 12 марта <https://gorky.media>.

«<...> В 1932 году тексты Кржижановского прислали на суд Максиму Горькому. К тому времени Горький уже превратился в вершителя писательских судеб, и его поддержка означала для автора неминуемое общественное признание и успех. Но о Кржижановском он отозвался сурово, обвинив в „праздномыслии” и „празднословии” и заявив, что „в наши трагические дни” подобные философские сочинения не нужны, а то и вредны, поскольку „всеконечно вывихнут некоторые молодые мозги”, если допустить их в печать. Как пишет издатель и исследователь наследия Кржижановского В. Перельмутер, этот критический отзыв сохранял свою силу даже пятьдесят лет спустя, и в 1980-е годы в редакциях все еще отказывались печатать автора, которого обругал Горький».

«Часто словоизобретения Кржижановского связаны с исследованиями разных пространств, мест и геометрических фигур („прощелилась щель”, „низкокрышье”, „прокруглиться”). Отдельно замечательны вариации на тему квадрата — „вквадратиться”, „выквадратуринить”, „оквадратить”, „расквадратиться” и пр. Неологизмы и окказионализмы могут быть живыми существами (как „зрачковец” и „мухослон”) или описывать нюансы ощущений и чувств („чуть-чутный, вполслыха, шорох”, „одиночиться”, „размашинить жизнь”). Еще Кржижановский проводит лабораторные опыты с пословицами, поговорками, присловьями, идиоматическими выражениями и простыми речевыми клише, разворачивая их, как фантик, и превращая в основу для сюжета».

Светлана Волошина. Делец? — «Русский европеец», 2019, 18 марта <http://rueuro.ru>.

«„Подлец, Ванька Каин, человек без души, без сердца, вампир”, „глава и начальник коммунизма в России”, который „действует умнее Марата и Робеспьера”, „наглый мародер”, „конокрад”; он же — „Нестор русской журналистики”, „опытный и мудрый советник почти всех наших писателей, подвизавшихся на журнальном поприще”, близкий (возможно, самый близкий) приятель Лермонтова, открывший ему путь в литературу, глава влиятельнейших периодических изданий XIX века, где печатались лучшие литераторы, критики и даже министры, один из учредителей Русского телеграфного агентства (РТА) и создатель Международного телеграфного агентства; меценат и деятельный участник множества благотворительных обществ. Все эти разнообразные описания относятся к Андрею Александровичу Краевскому (1810 — 1889), наиболее известному как издатель журнала „Отечественные записки” (1839 — 1867) и газеты „Голос” (1863 — 1883)».

«Репутация Андрея Александровича, как видно даже из разрозненных отзывов о нем современников, была близкой к чудовищной: в этом отношении те, кто ее создавали, вполне преуспели в своей анти-пропаганде».

«Построивший (хотя и на ограниченный срок) журнально-газетную империю, он печатал в своих изданиях лучших писателей, ученых, публицистов и переводчиков своего времени, а также сонм второстепенных и третьестепенных, деятельность и творчество которых, однако, составляло основную массу публицистики и литературы XIX века, и без которых этих самых публицистики и литературы не существовало бы».

Вся эта критика. Все это критика. …и без нее литература предстает аморфной. Беседу вела Анастасия Ермакова. — «Литературная газета», 2019, № 11, 20 марта <http://www.lgz.ru>.

Говорит Наталья Иванова: «Позиция журнала [«Знамя»] едина, при всем несходстве конкретных вкусов. Мы светский журнал с гражданским лицом. Что касается идеологии, это либерализм в его классическом понимании, несмотря на всех собак, которые на это слово навешивают».

Игорь Гулин. Что происходит с текстом? — «СИГМА», 2019, 12 марта <http://syg.ma>.

Часть выступления на конференции «Poesis-Polis-Praxis» в честь профессора Георга Витте, проходившей в 2017 году в Берлине.

«Текстом я для простоты буду называть поэтическое или прозаическое произведение, в той или иной степени новаторское по своим установкам, — и этим новаторством связанное с традицией модернизма. Такой текст оказывается сегодня напрасным объектом, фигурирующим в обороте вещей на странных, призрачных основаниях. Речь, разумеется, не о том, что литература не приносит денег или известности. Что для образованной публики новаторское письмо не кажется культурно значимым, не является притягательным объектом потребления. Это понятно и не очень интересно. Этот мрачный фон отвлекает от существа проблемы».

«Чтобы заметить эту проблему, можно отскочить на несколько десятилетий назад — в эпоху советского андеграунда, из которого так или иначе выросла русская литература последних десятилетий. Андеграунд был культурой шедевра. Отдельный текст был удачей, свидетельством гениальности. Он инициировал определенные практики — устное чтение в квартирах, тайное распространение. Ритуалы ручного воспроизводства текстов андеграунда (переписывания и перепечатывания) служили обновлению их статуса исключительных объектов, постоянному запусканию текста в оборот. Это идеально сочеталось с мифологизировано-богемными образами авторов самиздата — пьяниц, безумцев, святых, злодеев. Через их романтические биографии тексты получали дополнительную символическую нагрузку, они становились сакральными объектами. Такие тексты были эффектами жертвы — тем, посредством и ради чего их авторы сжигали себя и других. Примеров и версий этой модели десятки: от Венедикта Ерофеева до Василия Филиппова, от Сергея Чудакова до Вениамина Блаженного. Кризис этой модели почувствовал Дмитрий Александрович Пригов».

«Детская литература эпохи оттепели — это Клондайк, который мы не успеваем обрабатывать». Илья Бернштейн — о взрослых темах детской литературы, эпохе оттепели и книжных вкусах разных поколений. Беседу вела Наталия Федорова. — «Реальное время», Казань, 2019, 3 марта <https://realnoevremya.ru>.

Говорит издатель Илья Бернштейн: «Я обсуждал с коллегами издание книг с большими сложными комментариями. Пока они думали, соглашаться ли на такое (мне нужны были компаньоны, проекты ведь обещали быть дорогими), в моем сознании все уже „строилось”, так что, когда все отказались, мне пришлось открыть под это свое собственное издательство. Оно называется „Издательский проект А и Б”, последние два десятка книг вышли под такой маркой».

«Так получилось, что эти книги с комментариями неожиданно выстрелили. Раньше запрос на такое если и существовал, то в латентном, скрытом виде, ничего подобного не было, никому это и в голову не приходило. Но теперь, когда это есть, кажется само собой разумеющимся, что можно издать „Денискины рассказы” с двухсотстраничным научным аппаратом».

«Детская литература не рассматривалась серьезными филологами до недавнего времени как поле профессиональной деятельности. То ли дело Серебряный век! А какой-то Незнайка — это же несерьезно. И мы просто оказались в Клондайке — это огромное количество открытий, мы не успеваем их обрабатывать».

Длинноногой секретаршей будешь ты! Юрий Цветков о том, как ударять культуртрегерством по лени и скромных планах, выросших в «масштабное безобразие». Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2019, 14 марта <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит культуртрегер Юрий Цветков («Культурная инициатива»): «Как-то я сидел в „Проекте ОГИ”, и один из основателей клуба Николай Охотин, который вел литературную программу, предложил мне: „Юр, я сегодня буду занят. Ты не мог бы провести вечер вместо меня?” Я спросил: „А что я должен делать?” Никола в ответ: „Ничего. Ты придешь, соберутся люди, ты объявишь, что у нас сегодня происходит, дальше выйдет поэт и будет читать. После принесут две-три бутылки водки и селедку, ты сядешь с этими поэтами, будешь пить и закусывать”. Так все и произошло. И я подумал: какая прекрасная работа! Но это, конечно, шутка. Уже потом понял, как я влип, потому что работа очень непростая».

Денис Драгунский. Не терплю постоянства в литературе. Беседовала Марианна Власова. — «Rara Avis», 2019, 25 марта <http://rara-rara.ru>.

«У меня там [в романе «Автопортрет неизвестного»] очень много действующих лиц, по-моему, больше тридцати. В этом романе столько загадок, сложностей, подводных движений, что предварительно объяснить, кто кому и кем приходится, совершенно необходимо. Впервые такую манеру презентации книги я увидел в 1970 году. Мне один приятель привез из ГДР „Доктора Живаго” на немецком языке. И там вначале, на отдельной странице, перечислялись герои. Конечно, есть произведения, в которых это не нужно. Например, „Обломов” или „Обрыв”. Или бессмысленно, например, „Война и мир”... Кроме того, в моей книге список действующих лиц — уже введение в повествование».

«Я в последнее время очень увлекаюсь „работой над Буниным”, так сказать. Мне нравится переписывать его рассказы в современных декорациях. У Бунина есть „Темные аллеи”, а у меня „Стремные затеи” — рассказ, весьма рискованный в смысле „18+”. А „Господин из Сан-Франциско” у меня называется „Господин из стран неблизких”. Сюжеты те же, только в современности. Или знаменитый бунинский рассказ с открытым финалом „Ида”, которому я придумал продолжение. Мне нравится работать не только с реальностью, но и с литературой, для меня они слиты воедино».

Закрытие литературных изданий: жизнь в горящем доме — или смена форматов? — «Textura», 2019, 2 марта <http://textura.club>.

Говорит Алла Латынина: «Литературные журналы перестали быть привычным чтением образованного человека. И мне кажется страусиной позиция прославленных журналов упорно не замечать исчезновения читателя. Впрочем, может быть, это такая форма заклинаний? Или даже пример стоицизма? Оркестр „Титаника” мужественно играл на палубе, меж тем как корабль погружался в воду».

«Нормальная жизнь журнала — это когда подписка обеспечивает издание. Как некрасовский „Современник”. Как катковский „Русский вестник”. Как „Вестник Европы” Стасюлевича. Такой жизни у журналов, судя по всему, не будет».

«Парадоксальным образом переформатирование толстых журналов я считаю бессмысленным. Издания эти ценны именно в том формате, в каком они сложились. Музеефицирование журналов — не только негативный процесс».

«Но вообще же к журналам, на мой взгляд, следует относиться как к живому организму. Бессмертных литературных институций не бывает. Значит ли это, что не надо пытаться продлить их существование? Нет, не значит. Борются же врачи за жизнь человека даже в безнадежных ситуациях, да и сам он цепляется за жизнь до последнего. Хотя мало кто рассчитывает жить вечно».

Закрытие литературных изданий: жизнь в горящем доме — или смена форматов? Часть 2-я. — «Textura», 2019, 5 марта <http://textura.club>.

Говорит Евгений Ермолин: «Литературные журналы в России являются органом интеллигенции, которая осознает себя авангардом общества, субъектом его прогрессивных трансформаций. Контекст менялся, мотивации сохранялись. Такой интеллигенции в современной России нет. Она деморализована, разъехалась или вымерла. Реагировать на смерть литературного журнала некому, кроме лиц, близко к его судьбе причастных, вроде меня, например».

«Хотя как специализированные малотиражные ресурсы, рефлексия литературных групп журналы были, есть и будут востребованы».

Зверь как утопия и метафора. Анимализм в искусстве и музыке. Беседа с Соломоном Волковым. Передачу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2019, 11 марта <http://www.svoboda.org>.

«Соломон Волков: Он [Мусоргский] обрушил на несчастного Сен-Санса весь свой мощный гнев. Но у самого Мусоргского есть потрясающий пример такого же анимализма. Это — маленькая басня, причем что любопытно, вокальная басня, написанная на собственный текст. Но тут он сочинил свой текст, он определил его жанр „светской сказочкой” и назвал „Козел”. В нем рассказывается о том, что „шла девица прогуляться, вдруг навстречу ей козел — старый, грязный, бородатый, страшный, злой и весь мохнатый. Сущий черт”. Девица испугалась и спряталась. Но дальше, продолжает Мусоргский, „шла девица под венец, ей пришла пора уж замуж”. И она выходит за великосветского козла, который „и старый, и горбатый, страшный, злой и бородатый. Сущий черт”. Но, добавляет Мусоргский, в отличие от случая с козлом, „что, девица испугалась? Как же, она к нему приласкалась”. Сказала, как его любит, что она будет ему верная жена. Вот такая сказочка.

Александр Генис: Саркастическая вариация на картину Василия Пукирева „Неравный брак”.

Соломон Волков: Да, абсолютно. Опус посвящен Бородину. Романсом его назвать нельзя. Это зарисовка песенная в стиле Мусоргского. Один из самых, по-моему, его выразительных опусов и не очень знаменитый при этом».

Артем Зубов. Разрушить образ фантаста-гадалки. Помогает ли научная фантастика прогрессу: часть первая. — «Горький», 2019, 13 марта <https://gorky.media>.

«В своей статье я хочу указать на два направления, или тенденции, в которых, на мой взгляд, этот жанр используется в современной культуре — как реклама и как воображение. Использование научной фантастики в качестве рекламы позволяет большим корпорациям „заказывать” образы будущего: этот заказ формирует цель, задает узнаваемый горизонт ожиданий. Узнаваемость способствует тому, что покупатели соглашаются инвестировать личные ресурсы в реализацию конкретного образа будущего. Использование научной фантастики как воображения направлено на „переизобретение” будущего».

«Риторика Илона Маска эффективна потому, что он работает с узнаваемыми образами и сценариями, узнаваемость привлекает не только широкую аудиторию потребителей, но и инвесторов. Вероятно, Маск искренен в использовании научно-фантастических образов (в интервью он не раз говорил, что подростком много читал научной фантастики), однако маркетинговый потенциал этих отсылок неоспорим. Но так было не всегда».

Часть вторую см.: Артем Зубов, «Оптимистичная фантастика. Два лица литературы о будущем: вторая часть разговора о том, как устроена Sci-fi» — «Горький», 2019, 14 марта; «Литературное письмо и инновационное воображение — связные явления. Эта идея активно проговаривается в современных дискуссиях. Не случайно понятие метафоры как литературного тропа само по себе становится метафорой инновации — художественной, научной, технической, дизайнерской или любой другой. Литература по природе своей метафорична. Литературный текст — это такой текст, который подразумевает небуквальное прочтение, поиск спрятанных „между строк” значений и смыслов. Но метафоричность свойственна и научному тексту. Метафора не менее действенный эвристический инструмент, чем точно сформулированная, „объективная” научная гипотеза или теория. Метафора позволяет увидеть связь между на первый взгляд далекими явлениями (словами, идеями, объектами), однако не обнаруживает эту связь буквально, а обозначает ее в виде туманного образа. Но метафора — это не только троп, который используется в письме, это еще и способ мышления. Неочевидный синтез, неожиданная перекомбинация знакомого — одни из основных механизмов обнаружения „нового”».

Какие книги читают наши мэтры? Часть третья. — «Литературная газета» (ЛГ ONLINE), 2019, 9 марта <http://www.lgz.ru>.

Говорит Егор Холмогоров: «Настоящим потрясением стало „Неизбирательное сродство” Игоря Вишневецкого. Это удивительный сплав готического романа, хоррора и постмодернистской русской прозы, изумительное философское погружение в XIX век и исследование вампирической природы революций. Когда-то Игорь Георгиевич учил меня в школе и привил мне неплохой литературный вкус, а тут я обнаружил, что учился у — без преувеличения — гения».

Первая часть опроса: «Литературная газета», 2019, 28 февраля, вторая: 4 марта.

См. также: Игорь Вишневецкий, «Неизбирательное сродство» — «Новый мир», 2017, № 9.

Александр Марков. Литература: новое культурное состояние. — «Знание — сила», 2019, № 3 <http://znanie-sila.su>.

«В 1800 году ни у одного образованного человека не возникло бы сомнения, что „Левиафан” Томаса Гоббса, „Богатство народов” Адама Смита или „Наука побеждать” Александра Суворова относятся к литературе, причем к самой что ни на есть нужной и важной, в то время как романы пущены в нее недавно. Точно так же и в серии „Великие книги” Британской Энциклопедии есть не только Гомер, Рабле, Сервантес и Стерн, но и „Критика чистого разума” Канта, „Капитал” Маркса, „Происхождение видов” Дарвина и труды Фрейда. И даже, если мы скажем, что это — „книги”, а не „литература”, нас не оставит тревога: на каких основаниях мы считаем, например, Дарвина просто „книгой”, а не „литературой”, хотя его трудом вдохновлялись и вдохновляются профессиональные писатели? Или „Жизнеописания” Плутарха — книга, воодушевлявшая Гете и Наполеона — это источник по античной истории или приятное чтение?»

«Для нас сейчас границы литературы сместились. При этом мы не сможем сразу ответить, почему, скажем, „Похвалу глупости” и „Разговоры запросто” Эразма Роттердамского мы относим к литературе, а не менее образно и гладко написанные его труды „Оружие христианского воина” или „Рассуждение о свободе воли” — нет. Почему „Утопия” Томаса Мора — литература, а „История Ричарда III” — историческое сочинение. Почему, если брать более раннее время, „Декамерон” или „Фьяметта” Боккаччо — литература, а его же „Жизнеописания замечательных женщин”, аллегорическая поэма „Любовное видение” или даже его эротический триллер „Филоколо” — предмет исключительно ученого интереса специалистов? — хотя, казалось бы, что может быть интереснее, чем читать о знаменитых женщинах и о непостижимой любви!»

«Мне не трафик нужен, мне нужны истории». Линор Горалик о своем новом проекте PostPost.Media. Текст: Анна Голубева. — «Colta.ru», 2019, 7 марта <http://www.colta.ru>.

Говорит Линор Горалик: «Это вообще не про актуальность, а про мою персональную обсессию — я очень люблю жанр персональной истории, частного воспоминания и испытываю страх оттого, что они исчезают, выветриваются из памяти, уходят вместе с людьми. PostPost.Media не задуман как медиа в привычном понимании — у него нет инвесторов, нет бизнес-плана, нет обязательств по рекламе, мне не хочется ориентироваться на деньги и трафик как на главную ценность. Мне хочется ориентироваться на память и частные нарративы, это ценности первого ряда. Я буду счастлива, конечно, если реклама появится и нативные проекты начнут возникать на сайте, — тогда у нас будет возможность публиковаться чаще, проводить фестиваль личных историй PostPost (есть у меня такая мечта), быстрее запустить книжную серию PostPost, а главное — платить коллегам больше, чем я могу сейчас».

«Это проект не про общество — он про людей. У PostPost.Media вообще нет „общественных задач”, его задача — сохранение индивидуальной памяти. Слоган проекта — „Все, что ты помнишь, — важно”».

Филолог Маша Нестеренко о любимых книгах. Интервью: Алиса Таежная. — «Wonderzine», 2019, 5 марта <https://www.wonderzine.com>.

«Я люблю и стихи Домбровского, и другую его прозу, но главные вещи — это романы дилогии „Хранитель древностей” и „Факультет ненужных вещей”. Для меня эта книга в первую очередь о том, как одновременно просто и сложно быть по-настоящему свободным, что нельзя заключать сделки с дьяволом, кем бы он ни прикидывался и какие бы блага ни сулил. Вот за это ощущение свободы я и люблю его. „Факультет” — замечательный позднемодернистский роман, прихотливо и сложно устроенный: где нужно, написанный сухо, а где нужно — пестро, как сюзане. В моем издании закладки лежат много где, но книга сама открывается в двух местах — на сцене допроса главного героя молоденькой следовательницей (где она говорит, что тот учился на факультете ненужных вещей, а ее учили устанавливать истину) и на описании алма-атинского рынка... Меня, кстати, удивляет, что этот роман до сих пор не экранизировали, казалось бы, так и просится».

«Владимир Федорович Одоевский — один из моих любимых писателей и вообще персонажей XIX века. Любовь началась еще в детстве — с „Городка в табакерке”. Это был удивительный человек, занимавшийся не только литературой, но и музыкой — он вполне состоялся как композитор и был одним из основоположников русской музыкальной критики. Еще он увлекался оккультизмом, за что получил прозвище „русский Фауст” и „ваше метафизическое светлейшество”. „4338-й год”, пожалуй, сейчас мое любимое произведение у него, неоконченный роман в форме писем. Дело происходит в далеком будущем — в 4338-м году, — на Землю вот-вот должна упасть комета, Петербург и Москву объединили в один город, от „древнего Кремля” остались одни руины, Васильевский остров превратился в сад-заповедник, где обитают огромные лошади, а главный герой передвигается на гальваностате — прообразе самолета. Еще в повести можно усмотреть предвестие интернета: „… между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии общаются друг с другом”».

См. также: «Женская проза: из прошлого в будущее. Интервью с Марией Нестеренко о новом издательском проекте common place „” — книги забытых русских писательниц XIX — XX веков» (текст: Галина Рымбу) — «Год литературы», 2019, 7 марта <https://godliteratury.ru>.

Она ужасна: в День поэзии 23 поэта делятся историями о первой публикации. — «PostPost.Media», 2019, 21 марта <https://postpost.media>.

«Моя первая публикация произошла в 1973 году. В 1972 мы познакомились с Мишей Файнерманом и стали общаться. Надо сказать, что у него уже была пишущая машинка, а у меня еще нет. Ну и мы обменивались стихами: Миша обычно напечатанными, а я как-то так, устно или рукописно. И однажды ему что-то особенно понравилось, и он попросил повторить (вроде бы по телефону), а потом, когда мы встретились, вручил мне лист А4 с напечатанными им двумя стихотворениями. И у меня было полное ощущение, что вот меня опубликовали» (Иван Ахметьев).

«И когда мне исполнилось, кажется, одиннадцать, маме пришла в голову гениальная идея приспособить к составлению этих указателей меня. Года за три я составил указатели имен к семи или восьми книжкам, включая очередные книги Льва Разгона и Натана Эйдельмана, монографию о Гутенберге возлюбленной Гумилева-сына Натальи Варбанец и т. п. — ну, понятное дело, масштаб фигур я тогда оценить не мог. Имя составителя при этих указателях есть, кое-где даже с обоими инициалами, и большинство авторов не поленилось надписать мне отдельный экземпляр вышедшей книги, так что для меня это, конечно, были полноценные публикации, причем в жанре, по которому я потом много лет тосковал — пока пять лет назад дело не дошло до издания моей собственной филологической монографии, к которой я с наслаждением составил здоровенный, длиной со все мои детские вместе взятые, именной указатель» (Дмитрий Кузьмин).

«Мою первую публикацию сделал мне мой брат. Мне было, наверное, лет семь, а ему — лет 12. Я придумала сказку, которая называлась „Дочь Солнца”. Брат перепечатал ее на отцовской печатной машинке в четырех или пяти экземплярах, заставил меня нарисовать обложку (или мы вдвоем рисовали обложки, не помню), после чего в каждую копию вписал название, ФИО автора и выходные данные, включая ISBN, который передрал из какой-то книжки в родительской библиотеке. Это был мой первый тираж. Стоимость каждого экземпляра брат установил в 5 копеек и втюхал их все родителям. Никаких авторских отчислений я, разумеется, с этой сделки века не получила» (Юлия Идлис).

Елена Погорелая. Оне (женская лирика вчера и сегодня). — «Арион», 2019, № 1 — 2 (101).

«Тогда, в 1910-е годы, формировались — и в итоге сформировались! — три разных вектора женской лирики. Первый — условно ахматовский (впрочем, до Ахматовой его задала Черубина де Габриак, а еще раньше — Мирра Лохвицкая): вектор диалога с лирическим героем поэта-мужчины, вектор перемены ролей. Женщина, следующая за ахматовским вектором, взламывает границы классической и, разумеется, преимущественно мужской поэзии и заговаривает с читателем от лица героини, фактически позволяя ему наконец получить представление о внутреннем мире женщины непосредственно от самой этой женщины. И вот вместо „Нет, не тебя так пылко я люблю” мы читаем „А, ты думал, я тоже такая!”; вместо „Твой лоб в кудрях отлива бронзы...” — „Венчает гордый выгиб лба / Червонных кос моих корона” и т. д. Из названных Ходасевичем в эту парадигму встраиваются Черубина, Ахматова, Львова. Из неназванных в силу хронологии — Б. Ахмадулина, И. Лиснянская, И. Евса...»

«Второй вектор можно обозначить как условно цветаевский или даже позднецветаевский. В той же рецензии 1916 года Ходасевич с одобрением пишет: „Меня радует в стихах Парнок то, что она не мужчина и не женщина, а человек”. Действительно, женская природа в лирике М. Цветаевой, С. Парнок, А. Герцык обеспечивает не роль и не тему, а в лучшем случае угол зрения („Бог! Не суди: Ты не был / Женщиной на земле!”), да и то не всегда. Тем, кто принадлежит цветаевскому вектору, свойственны в большей степени не личностные романные, но духовно-интеллектуальные искания, заведомо выходящие за пределы женского гендера. Причем пресловутая ориентация совершенно здесь не важна (не случайно в эту категорию попадают и лесбиянка Парнок, и бисексуальная Цветаева, и гетеросексуальная Герцык); важна готовность открыться не столько женскому, сколько общечеловеческому опыту, чтобы осмыслить его с помощью поэтической рефлексии».

«Наконец, третий вектор — вектор М. Шкапской. Здесь имеют место не столько психологические, сколько физиологические переживания; это поэзия не то чтобы обратная мужской, как в случае Ахматовой, но развивающаяся как нечто заведомо небывалое и невозможное в мужской лирике».

Юлия Подлубнова. Второй уральский андеграунд. — «Лиterraтура», 2019, № 134, 7 марта <http://literratura.org>.

«Линии разломов и расхождений между старшими и младшими обозначились к середине 2010-х на фоне общего в русскоязычной поэзии усиления контраста между все тем же условным традиционализмом (кто бы еще дал определение, что он собой представляет) и художественными экспериментами неомодернизма».

«Единое уральское поэтическое поле, обладавшее своими полюсами художественности, также становилось еще более дискретным. Да, амбициозные и хищные инициативы Виталия Кальпиди и Марины Волковой по-прежнему объединяли поэтов, независимо от их поколенческих, политических и эстетических устремлений, — так в 2018 г. вышел самый разнородный по составу и, наверное, самый спорный по содержанию 4 том антологии „Современная уральская поэзия”. Однако ускользать от иных проектов и мероприятий у части молодых или еще молодых поэтов (ох уж эта писательская молодость до 50 лет) стало хорошим тоном».

Поэт, поэтка, поэтесса? Феминитивы. Отвечают современницы. Часть 1. Текст: Галина Рымбу. — «Год литературы», 2019, 13 марта <https://godliteratury.ru>.

Говорит Ирина Ермакова: «Я себя ощущаю человеком, пишущим стихи. Этому внутреннему ощущению соответствует слово „поэт”. Если меня называют „поэтессой” — не возражаю, уважая позицию собеседника».

Говорит Евгения Риц: «Я одинаково хорошо отношусь к словам „поэтесса” или „поэт” и плохо — к „поэтка”. Мне не нравится создание искусственных феминитивов, потому что здесь работает некое магическое мышление, не делающее различий между означающим и означаемым, между грамматической категорией рода и биологической категорией пола, а на самом деле они — не одно и то же: и стол — не самец, и подушка — не самка».

Говорит Дарья Серенко: «Феминитивы расширяют социальное воображение, подставляя на место конкретной профессии не только мужчин и все, что с ними связано. Кроме того, хочу оставить пометку для любителей поговорить о том, что феминитивы портят язык: вообще-то, с точки зрения русского языка конструкция „поэт Серенко сказала”, „поэт сказала” — больший абсурд, и здесь не меньшее искажение: существительное должно согласовываться с глаголом в роде».

Поэт, поэтка, поэтесса? Феминитивы. Отвечают современницы. Часть 2. — «Год литературы», 2019, 16 марта.

Говорит Анна Голубкова: «<...> мне глубоко чужда идея того, что „женское — это ухудшенный вариант мужского”, характерная для области производства культурных смыслов в России. Скорее даже наоборот. Я выросла в Твери (в советское время Калинин), где было много текстильных предприятий, и соответственно женское население преобладало над мужским, в результате чего гендерные роли как бы поменялись. <...> И да, конечно, мне гораздо больше по душе обозначения „поэтесса” и „поэтка”, чем „поэт”. Жаль только, что пока нет адекватной пары к слову „прозаик”, потому что слово „писательница” слишком длинное и имеет дополнительные смысловые оттенки».

Говорит Лиза Неклесса: «Я предпочитаю называть себя поэтессой, симпатично мне и слово „поэтка”. Считаю использование и создание феминитивов важной практикой, необходимой для повышения видимости и статуса женщин в профессиональной сфере. До сих пор у меня и моих подруг иногда спрашивают: „Почему вы называете себя поэтессами и художницами? Поэт и художник ведь звучит значительнее?” Причем, к сожалению, эти стереотипы живучи и в так называемых креативных средах. А ведь конкретно эти слова („поэтесса”, „поэтка”) вообще существуют достаточно давно и, казалось бы, уже не должны вызывать удивления (еще мать Тургенева в письмах называет княжну Шаховскую „поэткой”, а это, на минутку, первая половина XIX века, т. е. примерно 200 лет назад)».

Говорит Алла Горбунова: «Предпочитаю слово „поэт”, потому что для меня значимо выражение человеческого опыта как такового, а не именно женского. К тому же я чувствую себя не столько женщиной, сколько „мистическим” андрогинным существом».

Говорит Дарья Суховей: «<...> я же „игрушка развивающая” и ровно поэтому чувствую себя вне гендерной профессиональной номинации. Касательно иных профессиональных номинаций, тоже склоняюсь к тому, что название профессии должно быть или общего рода (врач Петрова) или в уже сложившейся языковой паре (типа студент — студентка, художник — художница). Я уже писала об этом в интервью журналу „Артикуляция”: однообразие формообразующего суффикса в русском языке создает чуть ли не комический эффект. Есть много возможностей разнообразить „феминизацию” профессий: достойный суффикс иня/ыня (к гинекологине, психологине или стоматологине, особенно если ее рекомендуют подруги, я проникнусь несомненным уважением), в криминальной хронике феминитив к водителю — автоледи… Скажу больше, будь я владельцем большого предприятия, а не владелицей домашнего питомца, я не стала бы принимать на работу юристку и экономистку, при прочих равных — то есть из женщин, которые имеют сходные образование и опыт, та, что пишет о себе „юрист” в резюме, выглядит более убедительной профессионально».

Евгений Рейн. От Гомера до наших дней. — «Новая газета», 2019, № 32, 25 марта <https://www.novayagazeta.ru>.

О книгах: «Поэмы» (том I «Поэмы XVIII—XIX веков»; том II «Поэты Серебряного века и Советской эпохи», проекты десятитомника «Антология русской поэзии»).

«Первая антология русской поэмы за три прошедших столетия, составленная Михаилом Синельниковым, представляется мне первым и очень важным собранием отечественной эпики. Весьма ценно то, что в основании отбора легли мысли не только литературные, связанные со сменами эпох — от барокко к классицизму и далее — к романтизму, реализму, но и параллели, связанные с историей России в ее основных узловых периодах. Из предшественников составителя можно вспомнить только книгу „Русская историческая поэма”, собранную Юрием Беляевым, не претендующую на полноту как представленных авторов, так и их произведений. Таким образом, данная работа Михаила Синельникова является самым широким и всеобъемлющим трудом в собрании русской эпики».

«Сегодня поэма явно отступает на периферию литературного процесса. Эпическая поэзия определенно соотносится с поступательным ходом истории. Лирическое и эпическое то сближаются, то, бывает, расходятся, опережая друг друга. Исследование этого литературного процесса еще впереди».

Ирина Роднянская об итогах 2018-го литературного года. Часть II. — «Textura», 2019, 5 марта <http://textura.club>.

«Нынешнее же мое удивление рождено тем, что солженицынскую статью [«Улица Солженицына» — «Новый мир», 2018, № 12] столь чуждого прежде автора [Егора Холмогорова] я читала с огромным наслаждением его мыслью, эрудицией, слогом и, главное, с почти ничем не нарушаемым внутренним согласием. Впрочем, удивление свое тут я несколько преувеличиваю, потому что прежде знакомства с этим текстом я успела проглотить книгу того же автора на другую тему: Егор Холмогоров. „Истина в кино. От ‘Викинга‘ и ‘Матильды‘ до ‘Игры престолов‘ и ‘Карточного домика‘. Опыт консервативной кинокритики». (М., „Книжный мир”, 2018, 640 с.), — получив немалое удовольствие от битвы за точность в интерпретации истории, в первую очередь — российской, от остроумия и острословия, в иных случаях переходящих во вполне уместный сарказм».

«Публицистка и историософия минувшего года обогатились небольшой по допускаемому изданием объему, но очень важной книжкой: это XIII выпуск уже помянутого в настоящем обзоре альманаха „Эон” (М.: ИНИОН РАН), целиком посвященный работам выдающегося правозащитника (и узника совести), историка идей и полемиста Валерия Анатольевича Сендерова (1945 — 2014): „Власть и общество в свете идеологических течений Новейшего времени”. <...> Короче, перед нами кредо солидаризма, и небесполезно узнать, в чем состоит эта социальная доктрина, имевшая зачинателей и в русской, в западноевропейской мысли ХХ века. Героическая, по сути, личность Валерия Сендерова раскрывается в его кратком мемуаре „Бог и тюрьма” и в воспоминаниях его друга, завершающих сборник».

См. также: «Ирина Роднянская об итогах 2018-го литературного года. Часть I» — «Textura», 2019, 24 февраля.

Свободнее и счастливее нас? В опросе участвовали Анатолий Вишневский, Леонид Гозман, Дмитрий Орешкин, Карина Пипия, Константин Фрумкин, Наталья Шавшукова. — «Знамя», 2019, № 3.

Говорит Константин Фрумкин: «Лично я считаю идею проводить опрос о молодежи крайне неудачной. Представители старших поколений могут сказать о младших очень немного, сколько ни подглядывай за ними на улицах. На что можно тут опираться, это на данные исследований и экспертных мнений, которые говорят, в сущности, не о молодежи, но о тех тенденциях, которые усиливаются от поколения к поколению и поэтому позволяют отличать одни поколения от других».

«Они не будут верить в карьеру, в частности, потому, что старшие поколения — благо продолжительность жизни растет — вовсе не будут торопиться уступить им свои места. Поскольку они не будут верить в карьеру, они будут хотеть, чтобы труд и рабочее место приносили им удовлетворение уже сегодня».

«Они откажутся терпеть страдания. Обезболивание будет не процедурой, а стилем жизни».

«Они продолжат эксперименты с телом, так что нынешний пирсинг покажется детским лепетом. Они позволят науке и искусству, медицине и технике изменять свое тело и тела своих детей. Они будут терпимы к любым, самым невероятным сексуальным и телесным практикам».

«Я полагаю, что в повседневной жизни они будут свободнее и счастливее нас. Будут ли они свободнее в политическом смысле — я не уверен».

В этом же номере «Знамени»: Ольга Северская, «Легко ли говорить с молодыми?»; а также: «Легко ли быть молодым писателем?» (в опросе участвовали Тимур Валитов, Кристина Гептинг, Константин Куприянов, Анастасия Миронова, Евгения Некрасова, Анна Немзер, Вячеслав Ставецкий).

Юрий Слезкин. «Что сделала вера революционеров с ними, с их семьями, с Россией?» Автор бестселлера «Дом правительства» — о своей книге. Текст: Елена Дьякова. — «Новая газета», 2019, № 33, 27 марта <https://www.novayagazeta.ru>.

«— К пониманию большевиков, людей русской революции как «секты милленаристов», пламенно ожидавших конца света и созидания «нового неба и новой земли», вы пришли не сразу?

— Я не имел это в виду, когда начинал работу. Но читая то, что они писали „о вере” (а это — их слово), как писали о коммунизме, который надеялись приблизить и увидеть, понял, на что это похоже. Но большевики значительно отличались от большинства подобных сект. Их чудо произошло. Многие сектанты верили, что Вавилон падет. Вавилон, против которого восстали большевики, — пал. Вернее, начал рушиться. И это позволило долго верить: коммунизм может нагрянуть в любой день, аки тать в нощи. Так же внезапно и чудесно, как произошла революция в феврале 1917 года».

«В России в XX веке действительно произошло нечто „всемирно-историческое”. Отнюдь не случайно русская революция так интересна не только историкам. Это одна из самых радикальных попыток переустроить человеческую жизнь: политическую, социальную, культурную — всю. Одна из самых радикальных — но явно не последняя».

«Страна находится перед серьезнейшим в ее истории выбором, но осмысливать его некому». Беседу вела Юлия Горячева. — «Русская Idea», 2019, 7 марта <https://politconservatism.ru>.

Говорит Борис Межуев: «Сегодняшняя Москва — место более чем странное. Здесь производится все, кроме идей. Театры переполнены, множество выставок, концертов, культурных инициатив, но все это не создает нового интеллектуального качества, поскольку страна и ее культурная прослойка разучилась производить идеи, самостоятельно, без внешней помощи, самостоятельно формировать мировоззрения. Не стреляющая Царь-пушка и не звонящий Царь-колокол — это плохие метафоры для описания великой русской истории, но прекрасные — для характеристики современной русской философии. Точнее, ее полного отсутствия».

Дарья Суховей. «Жизненный и языковой опыт невпрямую». Вопросы задавал Владимир Коркунов. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2019, выпуск 4 <http://articulationproject.net>.

«Собственно, интерес к жестким формам [«шестистиший»] вызван тем, что я ищу себя (ой, как глупо!) реакцией на происходящее в современной словесности, которая в последние годы больше озабочена тем, о чем писать, чем тем, как именно писать — вопрос формы в современности не проговаривается в принципе. Мне видится, что когда перед автором стоит некий корпус ограничений, это двигает автора не столько проще писать, сколько действеннее. Начинают работать всякие штуки типа проговоренной Бродским компрессии, предельной насыщенности поэтической речи — без сжатой формы у нас есть возможность досказать, сделать примечание, паузу, остановку, а тут — точно нет, негде и некогда. Или некий психологический закон, который позволяет человеку держать в уме одномоментно 5-7 каких-то данностей, понятий, сущностей. И вот в этом напряжении — между компрессией как заданностью и тем, что мы можем упомнить, веет ветер абсолютной свободы, под который интересно подставлять лицо».

Ричард Темпест. «Первый Темпест прибыл в Англию вместе с дружиной Вильгельма Завоевателя». — «Историческая экспертиза», 2019, март <https://istorex.ru>.

«Через пару месяцев выходит моя книга о литературных произведениях Солженицына Overwriting Chaos: Aleksandr Solzhenitsyn’s Fictive Worlds (Слово над хаосом. Художественные миры Александра Солженицына). В этом исследовании я как раз показываю, что Солженицын был очень большим писателем. Я прослеживаю его связь с русским и особенно западным модернизмом, показываю, как он под поверхностью текста вводит в свои произведения организующий игровой элемент, напоминающий интеллектуальное чувство юмора Борхеса и Набокова».

«Я действительно прочитал „Красное колесо”, и не один раз. У меня был период, когда я досконально прочитывал и изучал эти десять томов. <...> „Красное колесо” — это произведение, которое в России не обладает той репутацией, на которую надеялся сам автор. Его читают как последовательность исторических романов о Первой мировой войне и русской революции. Но я предлагаю совершенно иную интерпретацию — на самом деле это историографическое произведение, научное произведение академического характера, в котором вымышленные персонажи присутствуют в качестве методологических единиц, позволяющих автору-историку более ярко и многосторонне концептуализировать те события, о которых он ведет речь. Этот прием использовался не только Солженицыным, но и Эдмундом Моррисом, автором известной биографии Рональда Рейгана, в котором присутствует в качестве вымышленного персонажа некий друг молодости Рейгана, от лица которого и повествуется о нескольких десятилетиях жизни будущего президента. У Солженицына этот прием идет по всему тексту, по всем четырем узлам, и, если вы будете „Красное колесо” воспринимать как методологически выверенное повествование с четко выраженной концепцией о нескольких годах русской истории, в котором, как было сказано выше, присутствует элемент художественной спекуляции, литературной стилистики, — то все встанет на свои места».

См. также на сайте «Исторической экспертизы» (2019, март): Ричард Темпест, «Я не вижу, как человек, живущий в XXI веке, может иметь личное чувство вины за то, что сделали его предки» (беседовал С. Е. Эрлих).

См. также: Ричард Темпест, «Человек непокорный. Заметки о повести „Раковый корпус”» — «Новый мир», 2018, № 12.

Утопическое животное. Анималиены, солидарность видов и животные в ожидании коммунизма. Беседа поэтессы Галины Рымбу с философом Оксаной Тимофеевой, автором книги «История животных» — о душе и желаниях животных, об отождествлении себя с Другим и об искусстве как способе расчеловечивания языка. — «Носорог», 2019, март <https://nosorog.media>.

Говорить Оксана Тимофеева: «Когда-то в зоопарках содержались, например, люди из африканских племен. Сегодня это кажется дикостью, а держать в клетке слона на потеху детям — почему-то еще нет. Но сознание меняется, процесс идет, хоть и очень медленно. Замедляет же его среди прочего как раз вездесущее представление о животном как о Другом, которое ставит зверей в один ряд с мигрантами, пришельцами, зомби и т. д. Я пытаюсь разобраться с тем, откуда идет это представление, как оно развивается в культуре, в истории, в философии. Когда-то и мы, женщины, были Другими».

«Герой Платонова видит бурьян и понимает, что и он (бурьян) тоже хочет коммунизма, счастья, лучшего мира. Природа наделяется человеческими характеристиками: она скорбная, печальная, в ней действует трагическая диалектика и правят нужда, голод, смерть. Но в ней же живет и надежда на спасение, которая наделяет нас невероятной ответственностью. Каждое животное и каждое растение — это живая душа, или, как говорит Платонов, „бедная жизнь”, и ее желание в силу ограниченности этой формы жизни остается не только не исполненным, но и не артикулированным. Животное хочет счастья, но не может об этом сказать, так как не умеет говорить; верблюд хотел бы заплакать, но не знает как».

«Скорее всего, большинство известных нам видов не смогут дожить до этих счастливых времен. Белые медведи, например. Ну какое без них утопическое будущее? Никакого».

Физики, лирики и палиндромы. Интервью с исследовательницей комбинаторной литературы Татьяной Бонч-Осмоловской. Текст: Денис Ларионов. — «Нож», 2019, 12 марта <https://knife.media>.

Говорит Татьяна Бонч-Осмоловская: «В России больше внимания уделяется буквенной комбинаторике: буквенным палиндромам в первую очередь, далее — анаграммам, есть немного слоговых упражнений, тоже в первую очередь анаграмм и палиндромов. Круговые палиндромы и визуальные комбинаторные формы уже проходят как экзотика, а перестановки строк и фраз уникальны».

«В России литература с элементами языковой игры лежала вне основных поэтических направлений, хоть большого официального советского стиля, хоть неофициального. Комбинаторика была „ненастоящей литературой”, и ей редко когда удавалось выйти за рамки капустников и КВНа. Еще можно назвать детскую литературу, по определению игровую и во многом комбинаторную (от Хармса до Сапгира), письмо „в стол” (Ладыгин, Хромов, Гершуни), филологические опыты (А. Кондратьев)».

«Еще одна особенность российской комбинаторной поэзии, во всяком случае, до последнего времени — это переоткрытие форм и приемов. Традиция была повсеместно неизвестна: не знали ни о М. Довгалевском, ни о С. Полоцком, ни о В. Хлебникове, ни о поэтах ХХ века, поскольку они писали в стол или печатались в близком самиздате. Так что новые авторы приходили в восторг, открывая «я ем змея», «муза разум», «город дорог» — это малые радости комбинаторики. Новые палиндромисты повторяли открытия прежних, лежащие в языке так же, как малые леммы лежат в математике».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Май

25 лет назад — в № 5 за 1994 год напечатана «Одиссея» Евгения Федорова.

65 лет назад — в № 5 за 1954 год напечатана повесть-сказка Михаила Пришвина «Корабельная чаща».