ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Афиша Daily», «Волга», «Год литературы», «Горький», «Звезда» (Пермь), «Звезда» (СПб), «Знамя», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Литературный факт», «Лиterraтура», «Москва», «НГ Ex libris», «Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Новое литературное обозрение», «Прочтение», «Радио Свобода», «Реальное время», «Российская газета», «Русская Idea», «Этажи», «Эхо Москвы», «Book24», «R?gas Laiks», «Textura»

Валерий Анашвили. «Нельзя издать на дешевой бумаге хорошие мысли». Текст: Екатерина Писарева. − «Афиша Daily», 2019, 11 февраля <https://daily.afisha.ru>.

«Например, в New York Rewiew of Books мы видим рецензии известных людей, крупных специалистов в своих областях: один мегаученый пишет рецензию на книгу другого мегаученого и не соглашается, к примеру, — получается мощнейшая научная дискуссия. <...> И теперь вопрос: есть ли у нас для этого печатные площадки? Лишь рецензионные отделы специальных научных журналов (с их спецификой скучного отчетного повествования) и сайты, которые пытаются делать что-то качественное и влиятельное, но и их крайне мало — уже названный „Горький”, Syg.ma, Colta.ru, „Полка”, „Арзамас”, „Коммерсант-Weekend”, еще пара-тройка и некоторые телеграм-каналы».

А. А. Бабиков. Письмо В. Набокова к Е. Малоземовой. — «Литературный факт», 2018, № 10 <http://litfact.ru>.

Письмо Набокова к Е. А. Малоземовой — о Бунине — сохранилось в виде машинописной копии (5 стр.) c рукописными вставками английских слов и выражений.

«Ментона <22 января 1938 г.>

Многоуважаемая Госпожа Малоземова,

Отвечаю Вам на Ваши вопросы в беспорядке, но на иные из них ответов не знаю, так как с Буниным познакомился только в эмиграции (а в России был гимназистом), по другим же мысль невольно разбредается:

Из русских писателей Толстой и Чехов — наиболее очевидные предшественники Бунина. Из иностранных писателей — Конрад (славянин, впрочем) чем-то был ему родственен. По незнанию иностранных языков Бунин далек от западной литературы. Знаменитый перевод его Лонгфелловского „Гайаваты” был сделан им по подстрочному переводу — и, кстати сказать, во много раз превосходит подлинник...»

И далее: «Я сам по себе, как Вы правильно замечаете. Телесная красочность слога, свойственная в различной степени и Бунину, и мне, и Толстому, и Гоголю, зависит главным образом от остроты зрительных и других чувственных восприятий — это есть свойство именно физиологическое (организм Бунина — хрусталик, ноздри, гортань — несомненно лучше устроен, чем, например, организм Достоевского), а не историко-литературное; метод же применения этой природной силы у каждого из названных писателей другой. Кровь и нервы Бунина, вероятно, чем-то похожи на мои, но отсюда far cry до литературного влияния».

«Бестселлер измельчал в труху»: Галина Юзефович и литература времен разрушения иерархий. Текст: Иван Козлов. — «Звезда», Пермь, 2019, 13 февраля <http://zvzda.ru>.

Говорит Галина Юзефович: «...иерархичность фактически разрушена. В этом есть масса недостатков, но на 130 с лишним миллионов наименований книг (а именно столько их сейчас существует в мире) никакая иерархия не надевается: в лучшем случае получится, как у Борхеса, у которого животные в классификации делятся на принадлежащих Императору, набальзамированных, прирученных и так далее».

«Но особенность литературы состоит в том, что, когда мы оглядываемся назад, мы вполне точно понимаем, почему та или иная книга стала знаковой, важной и обсуждаемой, но, пока мы смотрим вперед или просто по сторонам, мы даже близко не можем угадать, что выстрелит в следующий раз».

Сергей Боровиков. Лодки. — «Волга», Саратов, 2019, № 1-2 <http://volga-magazine.ru>.

«Размышляя о лодках, я решил, что надо посмотреть, какое место они заняли в русской литературе. И первым делом пришел на ум Бунин, его рассказ „Руся”, где, как я помнил, герой соблазнил девушку в лодке. И что же? Да ничего! Что за лодка, какая лодка, не говоря уж о ее детальном описании, на какие таким мастером был Иван Алексеевич, ни слова. Три лодочных слова на весь рассказ — плоскодонка, весло, корма: „неизбежная плоскодонка возле топкого берега”, „Весло нашлось только одно и то вроде лопаты...” и, наконец, „Он, с помутившейся головой, кинул ее на корму”. В правдоподобности последнего должен выразить сомнение: прогулочная весельная плоскодонка неглубока, корма ее весьма неудобна для соития, даже и в страстном порыве. Но зато сколько в той же „Русе” сказано о вагонном купе!»

«В целом лодке не повезло в русской литературе. Ни в текстах, ни в описаниях жизни русских писателей я ничего существенного не обнаружил».

«А в поэзии? Есть целые поэтические антологии о лодках, в одной 237 стихотворений, но они собраны преимущественно лишь по одному слову, как „любовная лодка разбилась о быт” у Маяковского».

Ольга Бродович. Ося. Вступительное слово Якова Гордина. Публикация Татьяны Ворониной. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2019, № 2 <http://zvezdaspb.ru>.

«В одном из последних писем он [Иосиф Бродский] мне писал: „Как бы я ни отталкивал тебя — объективно, да и всяко — а все получается, что ты самый близкий мне человек”. Мне он поверял многое из того, чем не желал делиться с другими. Но рассказывать здесь об этом я, конечно, не буду. Это как предать его».

«В 1967 году у Оси родился сын. Но мать этого, такого желанного, ребенка распорядилась им так, что Ося стал несчастным человеком. В один из поздних осенних дней 1967 года я пришла к нему работать, но в тот день он не мог. Рассказал, что пережил, и стал мне читать стихотворение „Сын”. Впервые он не сидел и не стоял при этом. Лежал навзничь на кровати, обливаясь слезами, и читал, глядя в потолок… (Судьбу стихотворения „Сын” я не знаю. Во всяком случае во II томе издания его стихов „Пушкинским фондом”, где опубликованы стихи за 1964 — 1971 годы, этого стихотворения нет.)».

В России мало значимых премий. Устройство литературного мира не предусматривает жесткой конкуренции. Беседу вела Юлия Скрылева. — «Литературная газета», 2019, № 4, 30 января <http://www.lgz.ru>.

Говорит Дмитрий Данилов: «Я дружу со многими литераторами и по большому счету ни с кем не враждую. Я считаю литературную среду не очень конкурентной. Денег в литературе крутится мало, да и само устройство литературного мира не предусматривает жесткой конкуренции. Тот факт, что у писателя N вышла книга в престижном издательстве, не означает, что мою книгу не прочитают».

«Я только недавно вошел в театральный мир, можно сказать, неофит в нем, мне все любопытно и ново, уже успел познакомиться со многими интереснейшими людьми (драматургами, режиссерами, актерами, критиками, продюсерами). И в силу своего все еще неофитского статуса для меня совершенно невозможно говорить о том, чего не хватает современному российскому театру и в чем его сильные стороны».

«Я очень люблю подслушивать — имеется в виду вслушивание в случайно пролетающую мимо меня речь, обрывки разговоров в транспорте, в других общественных местах. Недавно я совместно с коломенским уличным художником Shua сделал, на мой взгляд, интересный проект в прекрасном древнем русском городе Коломне — „Коломенский вербатим”. Он был реализован в местной литературно-художественной резиденции „Арткоммуналка”. Суть проекта в том, что я, гуляя по коломенским улицам, сидя на остановках и в кафе, путешествуя по городу на трамваях, подслушивал разговоры горожан и отбирал из них смешные, парадоксальные, абсурдные фразы. А Shua нанес их в виде граффити на городские поверхности (в основном, заброшенные здания и объекты в центре города). Получилось, по-моему, очень неплохо».

Андрей Воронцов. Литературные кумиры минувшего века. — «Москва», 2019, № 1 <http://moskvam.ru>.

«Иные эстеты, безусловно, будут возражать против „Тихого Дона”, поставленного на первое место, но доказывать им, что они не правы, чрезвычайно легко».

«Лучшим романом Булгакова привычно считают „Мастера и Маргариту”, но, не вдаваясь в оценку этого талантливого, хотя и с сильным запахом серы произведения, следует сказать, что последний роман Булгакова сильно уступает в культурно-историческом значении первому. Без „Белой гвардии” мы никогда не поймем, почему культура XIX века стала для нас реликтом и что случилось после семнадцатого года с теми, кто наследовал Достоевскому и Чехову».

«Андрей Платонов не написал романа, равного „Тихому Дону” и „Белой гвардии” (в этом смысле можно говорить лишь о первой части „Чевенгура”), но сама по себе его фигура стоит где-то рядом с Булгаковым и Шолоховым».

«Однажды я последовал рекомендациям джойсоведов и перечитал роман. „Пиршество графомана”, — подумал я, закрывая толстенный том, и патриотически вздохнул: почему бы любителям нетрадиционной прозы не прославлять „Петербург” Белого, к примеру?»

Александр Генис. Искусство скучать. Что вы делаете, когда не делаете ничего. — «Новая газета», 2019, № 20, 22 февраля <https://www.novayagazeta.ru>.

«— Когда пишешь, не страшно, — сказал мне однажды Сорокин, и я вздрогнул, узнав мысль».

Линор Горалик. «Хомячка разрывает надвое». Текст: Полина Бояркина. — «Прочтение», 2019, 1 февраля <https://prochtenie.org>.

«<...> Мой мозг устроен так, что если идеи не реализуются, то они мучают и пожирают меня. Но, с другой стороны, у меня есть чувство, что абсолютно все, что я делаю, оно про одно и то же: про частную жизнь, про то, как люди выживают каждый день. Даже как маркетолог я занимаюсь контентным маркетингом с применением нарративных техник, — я помогаю моим клиентам лучше понять, как люди каждый день на эмоциональном уровне взаимодействуют с товарами, услугами, идеями, и стать для них более открытыми, понятными и полезными. То есть, по большом счету, моя работа как маркетолога, и моя работа с ювелиркой — некоторым образом, об одном и том же: о повседневной жизни человека, а мой курс в Вышке, например, называется „Повседневный костюм и идентичность”».

«Я когда-то говорила, что больше всего меня интересует момент, когда в утро Сталинградской битвы проснулись сорок тысяч человек, — потому что проснулись они как частные лица, а не как участники Сталинградской битвы. Им хотелось курить, мочиться, чесаться. Они понимали, что их ждет в этот день. Ничего более важного, чем этот момент, я себе представить не могу. Вся моя работа построена на этом интересе, — видимо, именно такие моменты вызывают у меня чувство, что человек живой».

«Я христианка, и это накладывает огромный отпечаток на мою жизнь, конечно».

«Девушка, что на завтра задали?» Лингвист Борис Иомдин о том, как мы обращаемся к знакомым и незнакомым и как лингвистика изучает языковые различия. Текст: Наталия Федорова. — «Реальное время», Казань, 2019, 24 февраля <https://realnoevremya.ru>.

Говорит Борис Иомдин: «Этот словарь [«Активный словарь русского языка»] был придуман Юрием Дерениковичем Апресяном и начат в 2010 году, с тех пор вышло три тома. В нем описывается не очень большая, но самая важная часть русского лексического фонда — наиболее частотные и значимые слова, без которых трудно себе представить хорошее владение русским языком. Это всего 12 тысяч слов, гораздо меньше, чем у того же Ожегова (у него 80 тысяч слов) или Даля (у него 200 тысяч). Открою словарь наугад на разных страницах: „Достаться, думать, жалко, единственный, железо, жилище, журнал, зависть, заграничный, заглянуть”. Редких слов и специальных терминов тут нет. Идея не просто в том, чтобы эти слова перечислить и коротко дать их значение. Нет, на одно слово может уходить много страниц. Я, к примеру, писал про слово „дело”. Простое слово, казалось бы. Оно занимает четыре страницы. Потому что у него огромное количество значений — 17. С ходу ни один носитель сразу 17 значений этого слова не назовет. Первое — „то, что надо сделать”. Второе — „поступок, доброе дело”. Третье — „общественная деятельность, дело просвещения”. И так далее. Эти значения надо уметь различать, на другие языки, в зависимости от значения, слово будет переводиться по-разному, у него будут разные синонимы, оно будет сочетаться с разными словами».

«Но в некоторых сферах язык подвержен очень большой вариативности. Это, например, название разных предметов быта. Возьмем предметы одежды. То, что на мне надето, кто-то может назвать футболкой, кто-то майкой, поло, рубашкой, сорочкой, лонгсливом… Кто прав? Как правильно? Возникают споры о предметах мебели: что это — диван, софа, тахта, топчан, кушетка, канапе?.. В словаре значение этих слов примерно одно и то же. Мы опросили людей, и оказалось, что все все называют по-разному. Где найти истину, непонятно. Нелингвистические источники, нормативы, ГОСТы, стандарты, торговые правила — у них совершенно другой юридический язык, которые непонятен обычному человеку. Я думал было, что мы с коллегами наведем в этом порядок, создадим толковый словарь названий предметов [«Словарь предметов быта»], где подробнее их различим. Но это оказалось непросто: очень многое зависит от возраста, пола, географии, интересов человека. Люди, интересующиеся одеждой, будут различать кардиганы, кофты, кофточки, джемперы, пуловеры, свитшоты… Другие назовут все это одним словом „свитер”. Оказалось, что это новаторская область в лексикографии. И нужен нового типа словарь, где будет не понятие нормы, а понятие вариативности».

Дырка к морю. С Полиной Барсковой беседует Улдис Тиронс. — «R?gas Laiks», 2018/2019 Зима <https://www.rigaslaiks.ru/zhurnal/janvaris-2019>.

Говорит Полина Барскова: «Вообще Новая Англия похожа именно на природу вокруг Ленинграда — бедненькую и в своей бедности совершенно пронзительную. Когда меня спрашивают: „Как ты себя в Амхерсте чувствуешь?”, я говорю, что мне кажется, что меня забыли на даче. У меня комплекс Фирса, или мячика, или велосипеда. Кого-то, кого не взяли в августе обратно в город. При этом главный смысл города для меня — это болтаться, бессмысленно бродить. В Амхерсте бессмысленно бродить можно по лесам и по пустошам. С местной профессурой — а это в основном все, с кем я здесь общаюсь, — очень принято наблюдать и слушать птиц. <...> А еще я иногда думаю, что Амхерст — это своего рода Михайловское, потому что здесь жила, возможно, главная поэтка модернизма Эмили Дикинсон, и каждый камень, каждая собака, каждая птичка это помнит».

«Масса людей, которых я встречала на своем жизненном пути, обладают счастливой возможностью полигамных отношений с городами. В моем опыте все влюбляются в Нью-Йорк, Нью-Йорку почти невозможно сопротивляться. Ну или, раз уж мы заговорили о воде, Бродский себе заново придумал Венецию. Я ничего себе не смогла придумать, никакой новой любви. Амхерст у меня на правах какой-то странной железнодорожной станции, с которой, если поезд придет, может быть, в Питер и уедешь. Это Луга. (Смеется.) Я оказалась в Луге».

Елена Зейферт. «В уме белеет парус одноногий…» Традиция «иронически-цитатного» сонета в новейшей русской лирике (на материале поэзии Марии Степановой). — «Лиterraтура», 2019, № 133, 25 февраля <http://literratura.org>.

«Автор статьи надеется, что она убедит исследователей не искать в стихах Степановой пастиш и центон».

И в некотором роде виной этому был я. С Владимиром Николаевичем Топоровым беседует Улдис Тиронс. — «R?gas Laiks», 2018/2019 Зима <https://www.rigaslaiks.ru/zhurnal/janvaris-2019>.

Интервью состоялось в Риге в 2003 году во время съемок фильма о Пятигорском «Философ сбежал».

Говорит В. Н. Топоров: «Как-то раз, когда я окончил университет, меня пригласили вдруг на кафедру заочного изучения марксизма-ленинизма в старом здании на Моховой. Я пришел туда, я был рекомендован в аспирантуру. И меня... Это удивительная вещь, ведь мы распознавали таких вербовщиков по лицу, по манере речи и т. д. И он стал меня расспрашивать, а я сразу понял, к чему он клонит, и поэтому, нарушая заветы скромности, я всячески подчеркивал, как я интересуюсь наукой, что меня рекомендовали в аспирантуру... Он спросил, какие языки я знаю. Строго говоря, я читаю на многих, даже очень многих языках, я могу изъясняться по-немецки, по-английски, по-французски и по-литовски, даже в былые годы чуть-чуть по-латышски, но я твердо знаю, что с ответственностью я говорю только на русском языке. Тут он вдруг перешел на английский язык и попросил меня рассказать свою биографию. Я на таком скудном английском языке изложил свою биографию. Он сказал: „Вы нам подходите. Сколько вы будете получать денег в аспирантуре?” — „Ну, положим, 400 рублей”, старыми. Он сказал: „Будете получать в десять раз больше”. Я говорю: „А что вы мне предлагаете?” — „Когда вы согласитесь, я вам скажу, и вы будете работать за границей”. Я сказал: „Вы знаете, я решительно отказываюсь. Не пойду, и все”. Он говорит: „Кто ваш научный руководитель?” — „Самуил Борисович Бернштейн, известный словесник”. — „Хорошо, вы услышите от Самуила Борисовича, что он вам рекомендует принять наше предложение”. Я говорю: „Вы знаете, это ничего не изменит”. Тем не менее, распрощавшись, я ушел с опаской, что могут быть большие неприятности. Неприятностей у меня не было».

«Издатели выяснили: переводчикам можно платить мало, кто-нибудь да переведет». Виктор Сонькин и Александра Борисенко о советской школе перевода, возвращении цензуры и читателях, хорошо знакомых с языком оригинала. Текст: Наталия Федорова. — «Реальное время», Казань, 2019, 3 февраля <https://realnoevremya.ru>.

Говорит Виктор Сонькин: «Например, когда мы переводили „Маленькую жизнь” [Ханьи Янагихары] с Настей Завозовой, мы обнаружили некоторые поколенческие разломы: например, мы не знали, что слово „уикэнд” в русском языке успело устареть. С другой стороны, Настю нисколько не смущали слова типа „бэби-шауэр” или „фуд-трак”, а нас смущали. Или вот слово „маршмэллоу”: для нас оно звучит дико, но при этом довольно понятно, что в современном произведении так сказать вполне можно (особенно если учесть, что это по составу и рецептуре ну никак не зефир, как его часто переводят). А в тексте середины XX века все-таки по-русски маршмэллоу появиться не может. Но все такие вещи — это игра собственных представлений и привычек переводчика. Чуть-чуть объективизировать процесс помогает, скажем, корпус русского языка (ruscorpora.ru) — там можно выяснить, а употреблялось ли такое-то слово или выражение в такую-то эпоху по-русски или нет».

«Какой у верности может быть смысл, кроме нее самой?» Беседу вел Борис Межуев. — «Русская Idea», 2019, 17 февраля <https://politconservatism.ru>.

Говорит Вячеслав Рыбаков: «Я не утверждаю, что за коммунизмом будущее, однако я уверен, что социальное конструирование еще не сказало своего последнего слова, и это точно не будет слово „деньги”».

Игорь Кобылин. «Каникулы Кроша»: коллекционер и коллектив. — «Неприкосновенный запас», 2018, № 6 (122) <https://www.nlobooks.ru>.

«Книга [Анатолия Рыбакова] „Каникулы Кроша” — вторая в трилогии об этом герое — была написана в 1964 — 1965 годах, в эпоху, чей культурно-идеологический климат существенно отличался от „застойной” атмосферы начала 1980-х, времени ее самой известной экранизации. Поскольку нас будут интересовать не столько эстетические достоинства обоих произведений, сколько их социальное содержание, есть смысл — по необходимости кратко — остановиться на „оттепельном” контексте повести».

«Именно повсеместное общественное давление — на улице, на танцплощадках, в транспорте, не говоря уже об учебных заведениях и рабочих местах, — делало жизнь стиляг в хрущевское время столь трудной. Как это ни парадоксально, отмечает Хархордин, но при Сталине они чувствовали себя куда более свободно. Дети советской элиты, стиляги до 1953 года были защищены от „народного контроля”, все прелести которого им пришлось испытать позже. Послесталинская же демократизация жизни проявлялась в мощных антиэлитистских кампаниях, когда любой советский гражданин мог публично пристыдить и одернуть зарвавшегося „попугая”, а то и применить насилие».

«Не будет большим преувеличением сказать, что Рыбаков в своей школьной повести разыграл оттепельное противостояние сталинизму в оттепельной же манере — как агон между реанимированной демократической коллективностью (комической, если не жутковатой на либеральный взгляд) и атомизированным миром, где публичное (социальная роль) полностью отделилось от частного (личный интерес). Понятно, что в фильме Аронова, снятого пятнадцать лет спустя после публикации „Каникул…”, в другую культурную эпоху, все акценты расставлены совершенно иначе».

Борис Колымагин. Полу-ангел, полу-самец. Сектантские мотивы в поэзии андеграунда. — «НГ Ex libris», 2019, 21 февраля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

«Среди заметных поэтов культурного подполья не было ни одного участника новых религиозных движений. Однако сектантский мир в его русском изводе нашел свое отражение в творчестве Александра Миронова, Елены Шварц, Евгения Сабурова и некоторых других авторов».

«В депрессивном мире Шварц поражает атмосфера панэротизма. Любовник для поэтессы всего лишь „игрушка, гуттаперчевая синяя лягушка”. Настоящий любовник — Бог. Он хозяин всякой плоти, и Он ее мнет, как горшечник глину. Поэтесса то отдается Ему, то убегает за край света. Бог — страшный любовник. Шварц одновременно верит и не верит Ему. Она пытается посредством шутки уйти от действительного обращения к Нему и пишет тексты от лица спички, водки, то есть юродствует. Но при этом боится. И этот страх переиначивает все понятия, мешает свободному движению вперед и вверх».

«Эта перелицовка всего и вся, уход в область необычных видений и сновидений роднит Шварц с гностиками первых веков христианства, чьи построения включали злого Демиурга и „носителя тайного знания” Иисуса Христа. Шварц далека от практики новых религиозных движений, но в каких-то интуициях приближается к ним, особенно когда речь заходит о любви. В ее желании отдаться эротическому напору проскальзывают нотки хлыстовства, в ее боязни секса — одержимость скопца. Там, где она смиряет страсти (к примеру, в стихотворении „Ткань сердца расстелю Спасителю под ноги”), поэтесса вполне ортодоксальна. Там же, где волны телодвижений бьют через край, на горизонте маячит сектантство».

Конец «Ариона». Часть II. Поэты, редакторы, издатели отвечают на вопросы о закрытии старейшего русского поэтического журнала. — «Год литературы», 2019, 4 февраля <https://godliteratury.ru>.

Говорит Валерий Шубинский: «Прежде всего: радоваться смерти журнала, как и смерти человека, нельзя, но журналы, как и люди, не могут и не должны быть бессмертны. Правда, советская эпоха создала систему вечноживущих брендов, абсолютно меняющих свою сущность, но сохраняющих статус, структуру и некий символический капитал. Даже, например, „Новый мир” Гронского, Твардовского, Залыгина и Василевского — совершенно разные журналы. Про сложную эволюцию „Октября” и „Литературной газеты” и говорить не приходится. Может быть, несколько таких, рассчитанных на столетия брендов и нужно, но „Арион” к их числу не относится: он изначально был проектом, рассчитанным на определенного редактора и определенную эстетическую программу. Он дожил свой век и отработал свой ресурс. Вечными такие проекты быть не могут».

См. также: «Конец „Ариона”. Часть I» — «Год литературы», 2019, 1 февраля <https://godliteratury.ru>.

Роман Лейбов. Поэзия XX века: пересборка канона. — «Новое литературное обозрение», 2019, № 1 (№ 155) <https://www.nlobooks.ru>.

О книге: Twentieth-Century Russian Poetry: Reinventing the Canon / Eds. K. Hodgson, J. Shelton and A. Smith. Cambridge: Open Book Publishers, 2017. — 499 p.

«Рецензируемую коллективную монографию составили работы британских (в первую очередь) ученых, посвященные привлекающей в последнее время значительное внимание исследователей русской культуры теме — формированию и деформациям национального литературного канона. В данном случае речь идет о вполне конкретных материале и периоде: составители поставили своей целью показать, как менялось представление об образцовой поэзии XX в. в постсоветский период».

«Первая статья (Аарон Ходжсон, „От окраины к центру: Иосиф Бродский и поэтический канон XX века в постсоветский период”), следующая за Введением, вполне закономерно посвящена наиболее несомненному новоселу российского Олимпа. Тут особый интерес представляют подглавки, посвященные литературоведческой рецепции Бродского (в количественном аспекте) и Бродскому в современной массовой культуре. Однако, как нам представляется, журнал „Вопросы литературы”, который призван представлять здесь русское академическое литературоведение, слишком заметно менял свой статус на протяжении рассмотренного периода, так что репрезентативность его материалов должна быть, по крайней мере, проблематизирована. Да и массовая культура представлена также слишком выборочно и недифференцированно. В целом, я не могу согласиться с тезисом о том, что Бродский проделал в русской культуре путь „от окраины к центру”: поэт был очень определенным центром негласного теневого канона задолго до своего нобелевского лауреатства, и его траекторию следует описывать, скорее, как экспансию из этого центра на периферию культуры, в пространство мемов с котиками и массмедиа».

«Другая прекрасная, но несколько далекая от общей темы работа — статья Эндрю Кана „Канонический Мандельштам” — посвящена не столько переосмыслению Мандельштама в русской рецепции последних тридцати лет, сколько увлекательной истории параллельной канонизации этого автора в „высоколобых” англоязычных изданиях по обе стороны Атлантики, где осциллируют и дополняют друг друга два образа поэта — (1) невинная (вариант: и героическая) жертва преступной власти и (2) великий поэт/теоретик литературы. Особый сквозной сюжет статьи представляют рефлексия над поздним „сталинизмом” Мандельштама и сопутствующие ей драматические коллизии в сообществе мандельштамоведов».

Константин Львов. «Разведка на подступах к советской комедии»: драмы Зощенко. — «Радио Свобода», 2019, 25 февраля <http://www.svoboda.org>.

Вышла книга: Театр Зощенко. Сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. В. П. Муромского. СПб.: ООО «Росток», 2018.

«Зощенко-драматург старался идти в ногу со временем. Интрига „Уважаемого товарища” (1929) строится вокруг „чистки” (Я со своими родителями отношения не имею!); также упоминают в ней инженера-вредителя путей сообщения. В „Опасных связях” (1939) разоблачают „врагов народа” — иностранного шпиона и бывшего агента-провокатора царской полиции. Мелодрама „Маленький папа” (1942 — 1943, в соавторстве с В. Павловским), которую Зощенко предлагал Н. Акимову и Ю. Завадскому, посвящена была будням эвакуированных. В „Очень приятно” (1945) Зощенко вывел на сцену поправляющихся от ранений офицеров и рассказал о встречах разлученных войной людей. Едва ли не самым злободневным был совместный с Е. Шварцем памфлет „Под липами Берлина”. Правда, комические неудачи Гитлера и его окружения в резиденции, деревне и сумасшедшем доме, показанные на ленинградской сцене в августе 1941 года, находились в очевидном диссонансе с обстановкой на фронте и в городе: Что же ты сделал, Миша? Немцы не сегодня-завтра возьмут Ленинград и нас всех повесят! (слова сестры писателя из воспоминаний В. Зощенко)».

«Осколки либертинажа можно увидеть и при чтении пьес Зощенко 1940-х годов. Красные офицеры непринужденно кокетничают друг с другом, майор пишет анонимное любовное письмо капитану, 23-летний лейтенант усыновляет 12-летнего сироту, а одному офицеру прямо говорят, что у него женский характер. Любопытно, что подобную фразу в свой адрес Зощенко вполне мог слышать от жены Веры: Он очень слабый и женственный, и в нем нет ничего мужского (см. В. Зощенко. О болезни и литературной работе М. Зощенко // ЕРОПД на 2013, 2015, 2016 гг.)».

«Кроме того, навязчивым мотивом в пьесах Зощенко является супружеская неверность, часто обоюдная».

Ольга Мартынова. Об Олеге Юрьеве. — «Новое литературное обозрение», 2019, № 1 (№ 155).

«В случае Олега судьба — это в том числе и отдельность (с течением времени принимавшая черты одиночества, а потом даже какого-то отшельничества), в которой возникали стихи, романы, пьесы, мысли о русской поэзии. Я не думаю, что это в первую очередь связано с тем, что мы с конца 1990 года жили в Германии, во Франкфурте-на-Майне (в последние годы я пользовалась формулой, с которой Олег был, в целом, согласен: „Россия — наша родина, Германия — наш дом”)».

«Но, вообще-то, страну кто-то должен любить. Иначе она превращается в чудовище. Это не „патриотизм”, поскольку это слово, в общем, утратило свои значения. Это естественная любовь к гулу родной речи, о котором я говорила вначале. Я думаю, что этот гул вообще все в жизни Олега определил. Вот из эссе о стихотворении Сергея Стратановского „Суворов”: „Русская поэзия, хотим мы этого или не хотим, намертво сращена с военной славой Российского государства. Генетически сращена. ‘Из памяти изгрызли годы, / За что и кто в Хотине пал, / Но первый звук Хотинской оды / Нам первым криком жизни стал’, заметил Владислав Ходасевич, имея в виду первое русское силлабо-тоническое стихотворение, присланное Ломоносовым из Германии на рассмотрение Петербургской академии. Оно стало инициальным кодом, включившим русскую силлаботонику и систему торжественных одических интонаций, воспроизводящихся в любом русском стихотворении высокого штиля. Частично и среднего. Именно поэтому большой русский поэт — всегда певец России, а если не певец, то не большой и не русский (разумеется, не в этническом смысле). И даже иногда наперекор сознательной воле поэта ‘слава русского оружия’ прорывается в его стихи, если это настоящие стихи. ‘Суворов’ Сергея Стратановского — настоящие стихи и один из лучших примеров этой удивительной процедуры”».

Молодой Мафусаил. Дмитрий Бобышев о своем литературном пути, культе Бродского и русском рэпе. Текст: Юрий Левинг. — «Горький», 2019, 7 февраля <https://gorky.media>.

Рассказывает Дмитрий Бобышев: «Правда, я говорил с другим ударением — тогда говорили сироты, — поэтому так это слово попало в мою строчку. Это из моего стихотворения из цикла „Траурные октавы”, посвященного памяти Ахматовой уже после ее смерти. Там 8 восьмистиший, где я фрагментарно даю ее живой портрет — глаза, голос, вид на фотографии — и описываю ее похороны. Они были запечатлены на фото. Там виден крест, воздвигаемый над могилой, и нас четверых: Рейна, Наймана, Бродского и меня. Ясно, что между нами и Ахматовой была духовная близость, и наша общая потеря была равносильна потере детьми родителей. Поэтому я и назвал нас ахматовскими сиротами. Эта строчка была очень уместна в „Траурных октавах”, но когда критики стали писать о нашем кружке, то не нашлось какого-то определения нашей группы поэтов, поэтому они и взяли мою строку. Эта фраза уже вошла в литературные энциклопедии, так что теперь от нее никуда не деться».

«Единение осталось в прошлом, его нельзя отрицать, но можно иначе назвать: я называю его „ахматовским квартетом”. Бродский говорил, что Ахматова называла это „волшебным куполом” или „волшебным хором”, но мне это возвышенное эстетическое определение по отношению к нам не очень нравилось — скорее тут можно иронизировать. Кое-кто говорит „ахматовская четверка”, но мне кажется, что „квартет” подходит лучше всего».

«Я хотел бы хорошего издания моих стихов, мемуаров, может быть, статей и писем, но это уже без меня, как приложение к четырехтомнику. До сих пор этого не было».

Настоящий поэт теперь — это тот, кто стоит над гендером. Беседовала Надя Делаланд. — «Book24», 2019, 19 февраля <https://book24.ru/bookoteka>.

Говорит Дмитрий Воденников: «Я не знаю, может, у настоящих писателей (я не настоящий) проза растет как гул, как некое звуковое облако, но сомневаюсь. Проза — это каркас, основа, История. Стихи же — даже если они сюжетны — держатся на звуке и только звуке. Ты слышишь и видишь (что одно и то же) — много „т”, длинный „а” в середине строки, видишь даже иногда количество строк в строфе, но все остальное — гудящий туман. Который своей непроницаемостью и сводит тебя с ума. Но вот появился мостик, за ним гладь чего-то (будем надеяться, что это пруд, ну озеро, но иногда это — о ужас! — река), и ты просто ныряешь туда или плывешь на дырявой лодке. Вдоль берега. Слова все чужие, не твои. Но вот мелькнуло твое — ты его хвать за хвост (а это только хвостик), и дальше, дальше, этими же руками по глинистой кромке или сухой, с корнями. А потом тебя взяло и понесло. И там все твое. Но тоже в тумане. Выплыл через неделю — в зубах стихотворение. Ни лодки, ни весел, ни берега, ни тумана. Только ясность в голове».

«Мне 50. Я всегда шел за своим возрастом. В 25 ко мне пришли мои настоящие стихи. В 30 я почувствовал себя старым. В 40 началась моя вторая, совершенно невероятная жизнь. Мой внутренний возраст — 50. И да, я чувствую себя развалиной. По-видимому, в 60 — я опять почувствую себя нежным цветочком».

Один. Ведущий передачи: Дмитрий Быков. — «Эхо Москвы», 2019, 24 января <https://echo.msk.ru>.

Говорит Дмитрий Быков: «Вот мне кажется, что Набоков — это образцовый русский характер, идеальный. Человек, который никогда не жалуется, который героически переносит столкновение с новыми трудностями, который в любых условиях умудряется оказаться на коне, реализоваться, добиться своего. Который приходя в любую среду, с неизменным уважением к туземцам, к обитателям этой страны, умудряется в ней стать первым, как стал он сначала первым молодым прозаиком Европы, во всяком случае, главным русскоязычным прозаиком, впоследствии — одним из главных молодых писателей Америки. Человек упрямый, фантастически образованный, эрудированный, выносливый, наделенный способностью вычленять и запоминать огромные массивы информации».

«Вот Набоков мне представляется идеальным русским характером. Миролюбивым, но дающим неизменный отпор, когда вы залезаете на его территорию; остроумным, изящным. То, что называется shape — форма, внешний абрис, все абсолютно про него. Именно поэтому я рассматривал бы литературу Набокова не столько как эстетическое, сколько как этическое завещание будущим русским. Вот если воспитывать как-то национальный характер, то именно так».

Один. Ведущий передачи: Дмитрий Быков. — «Эхо Москвы», 2019, 15 февраля <https://echo.msk.ru>.

Говорит Дмитрий Быков: «„Почему цензура не напечатала в ‘Новом мире’ Твардовского стихотворение Новеллы Матвеевой ‘Размышления у трона’?” Оно, по-моему, так и называлось „Трон”. Проблема в том, что это не было решением цензуры, это было решением Твардовского. Стихотворение было полемически заострено против стихотворения Смелякова „Трон” (там, где „молния веков, [блистая], меня презрительно прожгла”, где он примеривается к трону Ивана IV, это был такой период стокгольмского синдрома у Смелякова, когда он — жертва советской тирании — вдруг полюбил тиранию и написал довольно гнусные стихи про Святополка-Мирского („Но лучше уж русскую пулю на русской земле получить”), и еще более гнусные стихи про Петра и Алексея („Тусклый венчик его мучений, императорский мой венец”, „в поцелуях, в слезах, в ожогах императорская рука”). Матвеева этому „Трону” преклонила и противопоставила довольно едкую иронию, но так получилось, что Твардовский, во-первых, дружески относился к Смелякову. Конечно, Смеляков по своей эстетике был ему гораздо ближе, чем Новелла Николаевна. Ну и вообще у Твардовского с Матвеевой вообще не складывались отношения. Понимаете, в „Новом мире” не появлялись ее стихи, а если появлялись, то очень редко, и сама ее поэтика была Твардовскому чужда».

«И, надо сказать, она Твардовского сама не любила. В нашу последнюю с ней встречу я как раз завел этот разговор. Он отражен в ее дневниках и записан, где я говорю, что Твардовский считал Симонова посредственным поэтом, а Симонов — Твардовского, и страшно сказать, в чем-то оба были недалеки от истины, прости меня, господи. Хотя и Твардовский был великим поэтом, и Симонов, но они были великими поэтами в отдельных своих проявлениях. Между ними они писали такой ужас, как „За далью — даль”, например, „Друзья и враги”. Новелла Матвеева тогда сказала: „Нет, в Симонове что-то было, это поэт настоящий, поэт романтический, а Твардовский… Я его не люблю еще потому, что моя мама, еще когда пыталась написать стихи в районной газете, напечатать, то ей дали сборник Твардовского и сказали: ‘Вот вам образец’. Она почитала и поняла, что это никаким образцом являться не может”. Помимо этих личных мотивов еще была глубокая эстетическая несходность».

Сергей Оробий. Проза в литературных журналах второго полугодия 2018 года. — «Знамя», 2019, № 2 <http://znamlit.ru/index.html>.

«Малозамеченное открытие прошлого года — Федор Грот, чей роман „Ромовая баба” издан „Новым миром” в №№ 9 — 10. <...> „Ромовая баба” есть перезагрузка западноевропейской готики, изящная стилизация, художественный эксперимент — тут слышатся и сказки Гофмана, и сорокинская „Метель”. Этой истории, как уже сказано, присущ некоторый академизм, суховатая филологическая аккуратность, та искусственная старательность, что свойственна кандидатам наук, взявшимся сочинять прозу. Роман вышел в двух частях, и он достаточно увлекателен, чтобы вы дождались октябрьского номера с окончанием — но тут читателя ждет разочарование, потому что вторая часть „Ромовой бабы” заметно уступает первой. Жуткий мистический сюжет всегда нуждается в серьезных мотивировках, однако инфекционная фантазия — та самая страшная „чума” — получает в конце концов довольно натянутое объяснение (какое? не скажем, это будет несправедливо по отношению ко всему хорошему в романе, но заметим, что кульминацией становится встреча Гартмута и Стеньки Разина на болоте). Редакцию „Нового мира” это, впрочем, не смутило, и в конце года Федору Гроту была вручена премия журнала».

Игорь Петров. «Все самочинцы произвола...»: подлинная биография Сергея Таборицкого. — «Неприкосновенный запас», 2018, № 6 (122) <https://www.nlobooks.ru>.

«В январе 1921 года Таборицкий неожиданно вернулся в Берлин, где встретил в метро бывшего депутата Государственной Думы Александра Гучкова и избил его. <...> В Мюнхене Винберг и Шабельский-Борк жили очень бедно, их ужин зачастую состоял из ломтя хлеба с кружкой несладкого чая. Не вполне ясно, с какой целью они вызвали к себе Таборицкого, но его новая встреча с неврастеничным и полуголодным Шабельским, очевидно, запустила маховик событий, приведших к убийству [В. Д.] Набокова».

«На этот раз разбирательство растянулось на полтора года, пока папка с делом не попала на стол шефа гестапо Генриха Мюллера, который поставил жирную точку: „Согласно установленным мною данным, Сергиус фон Таборицки является по складу своего характера личностью, крайне неполноценной и не может быть сочтен дополнением, желательным для немецкого народа”. 10 декабря 1936 года последовал официальный отказ [в гражданстве]. Но к этому времени Таборицкий уже стал заместителем начальника УДРЭ, благодаря чему сам вошел в плотный контакт с гестапо. И в начале 1937 года оно совершает резкий разворот. Теперь Мюллер пишет: „Стали известны более точные сведения. Считаю, что Таборицкий по причине своей антикоммунистической и германофильской ориентации достоин стать немецким гражданином, прежние возражения снимаю. [...] Таборицкий в ближайшее время женится на немке, давнем члене партии”».

Письма Л. Добычина к Л. М. Варковицкой. Публикация, вступительная заметка и примечания Сергея Королева. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2019, № 2.

«18 ноября <1928> <...> Вот, я собрался наконец подъехать к Вам, добряга Варковицкая, с обстоятельным письмом.

Ответы на вопросы.

Почему я в Брянске: потому что здесь мне платят в канцелярии полтораста рублей, а в Петербурге, когда я туда сунулся в двадцать шестом году, мне отвалили шестьдесят девять. Как видите, это очень просто. <...>

Скажите, существует ли Олейников? („Отдел детской литературы”) <...>».

Валентина Полухина. «Я, конечно, была влюблена в Бродского». Беседовал Борис Фабрикант (Лондон, январь 2019). — «Этажи», 2019, 22 февраля <https://etazhi-lit.ru>.

«Я сказала: „Иосиф Александрович, я должна вас очень огорчить, моя статистика показывает, что ваши тропы растут не в арифметической, а в геометрической прогрессии”.

— Ну, знаете, за всем не уследишь. (смеется)

Я, наглея, продолжаю: „Хотите, я вам объясню почему это происходит?”

— Ну попробуйте.

— Чем настойчивее вы движетесь к метонимическому полюсу языка, то есть к языку прозы, удлиняя свои предложения до бесконечности, тем настойчивее стихотворение требует компенсации. Компенсировать это можно только одним — создав плотность стихотворения количеством тропов. Поэтому они неизбежны.

— Ну, пожалуй, вы правы».

Феликс Разумовский. Скрытая фаза гражданской войны описана еще у Афанасия Фета. Беседу вела Любовь Ульянова. — «Русская Idea», 2019, 8 февраля <https://politconservatism.ru>.

«На самом деле, главная сила и главная стихия гражданской войны в России — это русское крестьянство. И тут мы не открываем никаких америк. Когда в сталинское время началась работа над историей гражданской войны, то Максим Горький, который возглавлял литературную часть этого проекта, написал Иосифу Сталину: „Гражданская война — это война с крестьянством”. Хозяин, конечно, пролетарского писателя поправил, но дело не в этом. В данном случае Горький прав, большевики сокрушали крестьянский мир».

«Рассказывая что-либо про белые армии и белых генералов, — не стоит сбивать масштаб событий. Белые — это довольно локальное явление. В сталинской версии истории оно, это явление, раздуто, мифологизировано, дабы если не скрыть, то хотя бы заслонить, увести в тень, беспощадную войну с русским крестьянством».

А. И. Рейтблат. Наблюдательный Наблюдатель: Н. И. Греч и III отделение. — «Литературный факт», 2018, № 10 <http://litfact.ru>.

«В своей записке [1826 года] Греч писал, что „несчастная <...> шайка нынешних заговорщиков составляла скопище, неведомое народу, чуждое ему и ненавистное” и что главные их черты — „невежество и распаленное воображение”. Греч предлагал „невежеству противопоставить просвещение, основательное, обширное. Если б заговорщики читали с пользою историю, то видели бы, что средства, избранные ими, сколь преступны, столь же и недостаточны; они видели бы, что при помощи горсти обманутых солдат (обманутых именно потому, что они боялись изменить присяге) нельзя произвести мятежи, против воли и желания целого народа; что начинщики всех мятежей сами становились первою жертвою народной ярости; что за всяким ниспровержением общественного порядка следовало безначалие, а за безначалием деспотизм ужаснейший”».

«Что касается „распаленного воображения”, Греч предлагал успокаивать его развлечениями. Подобно Булгарину, он указывал на необходимость дать выход социальной активности в литературе и театре. По поводу декабристов-литераторов он писал, что „не стихи и статьи виноваты в их заблуждении, а невозможность, при стеснительных и нелепых мерах цензуры, заниматься литературою невинною, невозможность пользоваться удовольствиями театральных зрелищ”. Лучшее же средство к ликвидации предпосылок создания тайных союзов Греч видел в укреплении авторитета правительства на основе кодификации законодательства, гласности судопроизводства, контроля над губернаторами, уменьшения налогового бремени и т. д.».

Ирина Роднянская об итогах 2018-го литературного года. Часть I. — «Textura», 2019, 24 февраля <http://textura.club>.

«Не сопоставляя называемые ниже имена ни в каком другом отношении (хотя талантливость Быкова не должна быть заслонена ничьей грандиозностью), скажу, что Александр Солженицын и Дм. Быков, каждый по-своему, убили традиционный для советской поры исторический роман, где страх отступления от фактов соперничал с задачей их искажения, а в уста героев влагались реплики, почерпнутые из письменных источников и неуклюже выдаваемые за живую речь. Здесь не место объяснять, как эти школьные правила были сметены „Красным Колесом” с его воображаемым кинохроникальным экраном и портретированием исторических лиц изнутри их психики. Достаточно сказать, что Быков нашел свой способ вольного вышивания перипетий (иногда на границе с альтернативной историей) по канве реальных исторических биографий, чьи носители сменяют свои имена на вымышленные ради свободы рук повествователя. Такими произвольными маневрами легче внушить читателю свою историческую доктрину. В „Июне” она совпадает с размышлениями Бориса Пастернака, хорошо знакомыми автору отличной биографической книги о нем: войну сознательно и подсознательно ждут и зовут все, задыхаясь в атмосфере зрелой сталинщины; она должна прийти как очистительная гроза, пусть и несущая смерть многим, замершим в ожидании».

«Премию свою автор „Июня”, на мой взгляд, заслужил, — правда, она была бы еще уместнее в том случае, когда б впереди эксперты поставили книгу Олега Ермакова „Радуга и Вереск” (М., „Время”). Я уже писала в обзоре за 2017 год о великолепных исторических главах из нее, об их журнальной публикации. Теперь Ермаков, верный своему гению места, сплел Смоленщину XVII века со Смоленском нынешним. Очень рискованный, чреватый поражением шаг — так сменить не только колорит, но и самый слог повествования, чтобы при этом не потерять нити, связующей времена, людей и артефакты. У Ермакова получилось! И невнимание к его дерзкой и в то же время монументальной работе вызывает у меня грусть».

«<...> тринадцатой по счету книге стихов Олега Чухонцева „Гласы и глоссы. Извлечения из ненаписанного” (М., ОГИ). Называя свое собрание таким образом, Чухонцев, думаю, прельстился не только каламбурной мелодией заголовка; не таков этот любитель сочетать „последнюю прямоту” с раритетами, чтобы не учесть значения второго из двух созвучных слов. „Литературная энциклопедия терминов и понятий” (М., 2001) сообщает, что глосса — это род толкования памятников письменности („Гомеровский глоссарий”), а также, в Новое время, толкования поэтами собственных произведений (например, „Сказание о старом мореходе” С. Т. Кольриджа). Так вот, новая книга Чухонцева просится на роль авторского глоссария к предшествующим двенадцати. <...> И я наконец поняла, что напоминает мне этот опыт. А именно: „Опавшие листья” и „Уединенное” — гениальное открытие Василия Розанова, впервые обретшее (полагаю, без прямого намерения, при всей любви Олега Чухонцева к этому писателю) стихотворное воплощение. Это острова и островки, выносимые на поверхность чистого листа непрерывным потоком думания над жизнью, но думающий — на сей раз поэт. Подражаний розановским „листьям” несть числа, но даже лучшие из них (к примеру, „Затеси” Виктора Астафьева) не приближались к планке исходного образца. Теперь этот уровень неожиданно достигнут на путях стихотворства».

Герман Садулаев. Все умрут, останется только театр. — «Литературная Россия», 2019, № 5, 8 февраля <https://litrossia.ru>.

«64. Не надо пытаться стать „всемирно известным”. Вы не станете Чаком Палаником. Не потому, что вы пишете хуже (допустим, не хуже), а потому, что Чак Паланик уже есть. Это место занято. Данный эффект глобализации известен. Мы не можем стать Швейцарией просто потому, что Швейцария уже есть, место Швейцарии в мировой системе уже занято Швейцарией. То же самое с Чаком Палаником и Мишелем Уэльбеком.

65. Не пытайтесь стать и „великим писателем земли русской”. На этом тесном пьедестале уже толпятся двенадцать человек, хотя места там на двух-трех, не больше. А довольно ли воспета ваша родная губерния? Создан ли ее миф, ее текст? Ох, извините меня, что говорю, как последний коуч из мастерской „творческого письма”, я сейчас закруглюсь. В общем, надо найти свой регион, свою тему, может, не географический регион, а какую-то гиперпространственную категорию, противостоящую глобализации и бестселлеризации литературы.

66. С этого плацдарма, если суждено, будет проще и российскую, и мировую известность получить. Но, скорее всего, не суждено. Не обольщайтесь. Главное — почва под ногами. Обрести почву.

67. Когда-то говорили, что кино и телевизор сделают ненужным театр. Театр смеется над этими предсказаниями. Напротив, и кино, и телевизор глобализовались и стали бесполезными в плане культуры. И только театр сохранился. Все умрут, останется только театр.

68. Потому что каждый спектакль — это акт искусства здесь и сейчас. <...>».

Всего тезисов — 72.

Селфи в гробу. Где набирает обороты «темный туризм». Текст: Елена Новоселова. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2019, № 46, 1 марта <https://rg.ru>.

Говорит культуролог, сотрудник Института философии РАН Олег Аронсон: «Это один из феноменов массовой культуры: когда весь мир абсолютно открыт, то все, что ставится под запрет или вытесняется культурой на периферию, привлекает особое внимание определенных людей. В XIX веке, когда туризм только зарождался, предполагалось, что эти удовольствия в некоторой степени людям навязываемы. Например, музеи, куда надо было еще привести публику, заинтересовать ее. Сейчас обратная ситуация: притягивает не то, что несет свет знаний и просвещения, а то, что выходит за рамки мира цивилизации. Подобно тому, как ужас нас притягивает в кинематографическом триллере. Это то, что в психоанализе описывается как „негативное удовольствие”».

«Популярность „темного туризма” — реакция рынка на запрос людей. Причем с исторической памятью это не связано. Это связано, скорее всего, с коллективными аффектами».

«Обычного человека абсолютно не смущают квесты и всевозможные игры в каких-нибудь древних катакомбах, у которых есть своя страшная история, где замучена масса народу. Постепенно память о страшных трагедиях будет анестезирована».

Артем Скворцов. «Нашу работу за нас не сделает никто». Беседу вел Антон Васецкий. — «Лиterraтура», 2019, № 133, 25 февраля <http://literratura.org>.

«— Недавно вы выступили составителем антологии „Современное русское стихотворение. 1992 — 2017”. Является ли она этапной в потоке обсуждаемых нами процессов? В книгу включено двести двадцать восемь авторов. Этот сухой остаток — итоговый для новейшей русской поэзии или шансы на его пополнение новыми именами в двадцатилетней перспективе есть?

— Число двести двадцать восемь не принципиально. Несколько лет назад я задался вопросом, сколько у нас активно пишущих стихотворцев, которые заслуживают внимания. Не просто умеющих рифмовать, а ставящих перед собой эстетические и социокультурные задачи. Тогда я интуитивно оценил это число в двести пятьдесят-триста человек. Потом провел исследовательскую работу и утвердился в своем мнении, которое обосновал в статье „Живой контекст”. Но непосвященный читатель вправе удивиться: где же все эти поэты? Все просто. Обычно они печатаются в тех самых малотиражных узкоспециализированных литературных изданиях, про которые мы уже вскользь говорили, и о которых широкая аудитория знать не знает. Примерно такое число имен и должно было войти в книгу. Но я опасался, что издание окажется неподъемным, и вынужденно несколько сокращал материал. Только увидев верстку, понял, что перестраховался, поскольку антология получилась вполне среднеформатной. А значит, можно было добавить еще некоторое количество авторов, однако и без них издание вполне репрезентативно. Но вот фиксация ли это расцвета нашей поэзии или подведение итога, после коего может начаться увядание, сказать пока затрудняюсь. Все-таки мы захватываем почти три десятилетия, а это очень серьезный срок. Даже Серебряный век длился меньше».

Михаил Эпштейн. «Любящий становится теоретиком себя…» Беседовал Борис Кутенков. — «Textura», 2019, 15 февраля <http://textura.club>.

«Эротика — это не отдача инстинкту, который автоматически несет „через копуляцию к эякуляции”. Это труд наслаждения, задержка и возобновление, отсрочка природной цели и превращение ее в средство для все более полного удовлетворения, природу которого трудно понять. Для чего растягивать это минутное удовольствие? Для чего тормозить и ускорять, чередовать разные темпы и ритмы, сближаться и отстраняться? Инстинкт здесь превращен в рефлексию, в процесс самосознания и взаимопонимания с партнером, когда чувствуешь другого как себя, а себя как другого, когда опосредуешь физическую близость множеством ассоциаций, воспоминаний, представлений, воображаемых ситуаций. Это целостное духовно-физическое действие — произведение эротического искусства, которое включает в себя и эстетику, и этику, и своеобразную логику и диалектику».

«И цинизм, и морализм могут быть стеснительны для свободы мысли, поскольку морализм ограничивает свободу, а цинизм обесценивает саму мысль».

«Главная моя тема сейчас — русская философия второй половины 20 в., от смерти Сталина до распада СССР. Она почти неизвестна Западу, и ее роль в самой России недооценена».

Вадим Ярмолинец. На грани забвения. Реконструкция семейной биографии писателя А. М. Федорова. — «Волга», Саратов, 2019, № 1-2.

«Имя хорошо известного в начале ХХ века писателя Александра Митрофановича Федорова было бы, скорее всего, забыто, если бы только Валентин Катаев не использовал историю его семьи для одного из своих лучших текстов — повести „Уже написан Вертер”. Это был не первый случай, когда Катаев вспомнил Федорова. Он появился под своим именем в более ранней повести „Трава забвения” и под именем писателя Воронова в рассказе 1917 года».

«Повесть, как установил одесский краевед Сергей Лущик, во многом документальна. Его „Реальный комментарий к повести В. Катаева ‘Уже написан Вертер’” читается с интересом не меньшим, чем сама повесть. Тут не обойтись без уточнения: в реальные события из жизни семьи Федоровых Катаев идеально вписал уже один раз использованный им сюжет — предательство женой мужа-белогвардейца».

«Несколько предпринятых мной попыток написать о Федоровых большую повесть или роман зашли в тупик. Первой причиной было то, что Валентин Катаев, не контактировавший после 1919 года ни с А. М. Федоровым, ни с его сыном, знал об их судьбе все. В повести упоминается и служба Виктора в годы Второй мировой в румынской армии, и появление в оккупированной Одессе, и работа по специальности в сибирском концлагере, и двое оставленных им детей от первого брака. Повторяться казалось бессмысленным. Второй причиной было то, что письма Федоровых хранили в себе такой мощный эмоциональный заряд, что любая переработка свела бы его на нет. В поиске формата мне помог Леонид Юзефович, порекомендовавший „просто записать эту историю”, не думая о жанре. Действительно, его „Зимняя дорога” стала для меня своего рода отправной точкой на финальном этапе этой работы. Но окончательное понимание того, что я готов рассказать историю семьи Федоровых, пришло лишь после погружения в литературное наследие Александра Митрофановича. Оно забыто, но оно не исчезло».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Апрель

20 лет назад — в № 4 за 1999 год напечатана повесть Бориса Екимова «Пиночет».

30 лет назад — в №№ 4, 5, 6 за 1989 год напечатан роман Анатолия Кима «Отец-лес».

75 лет назад — в №№ 4-5 за 1944 год напечатана драматическая сказка С. Маршака «Двенадцать месяцев».

85 лет назад — в №№ 4, 5, 6, 7, 9, 10 за 1934 год печатался роман Вс. Иванова «Похождения факира».