С-О-ВРАЩЕНИЕ С-О ВРЕМЕНЕМ

Мария Алексеевна Дмитровская — филолог, лингвист. Окончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Главный научный сотрудник Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета им. И. Канта (Калининград), профессор, доктор филол. наук. Автор работ по лексической семантике и творчеству А. П. Платонова, В. В. Набокова, А. П. Чехова, М. Ю. Лермонтова и современной русской литературе. Живет в Калининграде. В «Новом мире» публикуется впервые.

Мария Дмитровская

_*

С-О-ВРАЩЕНИЕ С-О ВРЕМЕНЕМ

«Легкое дыхание» И. А. Бунина

«Легкое дыхание» — признанный шедевр и, без сомнения, самое изучаемое произведение И. А. Бунина. В настоящей статье предметом анализа будет центральная для Бунина идея времени: это позволит рассмотреть рассказ как единое целое. Бунин в описании и в системе скрытых смыслов опирается на ряд понятийно-языковых констант; их реконструкция покажет, что скрыто в рассказе под внешним сюжетом.

Рассказ «Легкое дыхание» был написан в марте 1916 года на заказ для публикации в пасхальном номере газеты «Русское слово»^[1] и вышел в свет в пасхальное воскресенье — 10 апреля (здесь и далее даты приводятся по старому стилю). Зададимся вопросом: является ли рассказ пасхальным, то есть связанным с Пасхой не только историей создания, но и содержательно? Действие в нем начинается и заканчивается описанием кладбища в апреле — это соответствует пасхальному воскресению 10 апреля 1916 года, хотя по старому стилю Пасха могла приходиться и на март. К признакам пасхальности рассказа исследователи относят связь концептов жизни и смерти^[2], а также понятие легкого дыхания, которое можно соположить с христианской традицией^[3]. Но обеспечивает ли это необходимую доказательную базу? Показательно, что А. К. Жолковский, не обращаясь к истории создания рассказа, но подробно анализируя разработку Буниным темы жизни и смерти и говоря о легком дыхании как знаке посмертного присутствия героини, квалифицирует рассказ как кладбищенский^[4]. Рассказ не упомянут Х. Бараном среди пасхальных публикаций Бунина в праздничных номерах газет^[5]. Однако вдумаемся: рассказ «Легкое дыхание» был размещен на третьей странице пасхального номера газеты, «на следующей полосе после широкого заголовка „Христос воскресе”»^[6]. Учитывая содержание рассказа, сам факт его публикации выглядит достаточно провокативным. Необходимо найти способ прояснения скрытой пасхальной составляющей описываемых в рассказе событий. Далее мы увидим, что в «Легком дыхании» пасхальная семантика вписана в более широкое представление о календарном годовом цикле, смена которого отмечена смертью и последующим возрождением. Межъязыковой переход от русск. год к англ. god ‘бог’ служит для Бунина основой, поддерживающей обращение к церковному календарю, а также к античным богам и мифологическим персонажам.

Точное следование христианской традиции, однако, порождает парадокс времени: связь года с God’ом приходит в противоречие с христианской эсхатологией, согласно которой после Второго пришествия Христа циклическое время исчезнет и настанет Конец света. На противопоставлении принадлежащего тварному миру годичного времени отсутствию времени как признаку Божества построено приписываемое Иоанну Златоусту слово «На начало индикта»: «Не времени, изменчивому и непостоянному, мы празднуем; не год почитаем, — это сокращение жизни человеческой; не поклоняемся движению, приближающему нас к тлению <…>. Все стареет от времени, и время вместе со всеми стареет; только Бог не подлежит времени, как это и покажет последний день»^[7].

Бунин учитывает и разными способами разрабатывает эти две противоположные возможности. Отметим пока один прием. Основные события, описываемые в рассказе, хронологически выстраиваются так: летом в результате встречи Оли Мещерской с Малютиным происходит падение героини, далее наступает снежная зима, полная счастливых развлечений, выделен разговор Оли с начальницей гимназии, через месяц после которого Оля гибнет. В апреле классная дама ходит на могилу Оли. Описываемые события длятся меньше года — с июля по апрель. (Композиционное строение рассказа, как показано Л. С. Выготским, основано на постоянном нарушении хронологии^[8].) Начиная и заканчивая рассказ описанием кладбища в апреле, Бунин формирует подобие годового цикла, где время, однако, не прирастает на год, а возвращается в исходную точку и, следовательно, обнуляется. Необходимые для восстановления реального календарного года несколько месяцев до падения Оли Мещерской в повествовании отсутствуют, они намеренно скрыты Буниным, однако поддаются реконструкции.

В рассказе есть одна дата. Казачий офицер, убивший Олю, говорит следователю о прочитанной им странице из ее дневника: «Дневник этот, вот он, взгляните, что было написано в нем десятого июля прошлого года» (курсив в цитатах везде наш — М. Д.). Вопрос о прошлом годе пока отставим и сконцентрируемся на дате 10 июля. Запись начинается следующими словами: «Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась… Нынче я стала женщиной!» Далее описывается прошедший день. Возникают вопросы относительно мотивировки даты и ее точности. Итак, Оля засыпает, но быстро просыпается. Второй час ночи — начался новый астрономический день. Заснула она явно после двенадцати ночи. К какому дню относится 10 июля — к новому или прошедшему? Возможны два варианта: если 10-м числом отмечен новый день, то падение Оли произошло 9 июля. Если же 10-м числом отмечен прошедший день, то дневниковую запись Оля делает 11 июля. Точная, казалось бы, датировка дневниковой записи дает на самом деле интервал в три дня — 9, 10, 11 июля.

Оля Мещерская пишет, что Малютин, гуляя с ней под руку по саду, называл себя Фаустом, а ее Маргаритой. Отсылка к трагедии Гёте «Фауст» работает не только на перекличку сюжетных линий, но имеет важную временную привязку: у Гёте действие начинается в субботу, в ночь перед Пасхой. Таким образом Бунину удается совместить летнее событие из жизни Оли Мещерской с Пасхой, причем время идет вспять, что дает несколько отсутствующих месяцев и восстанавливает полный годовой круг. Одновременно становится понятно, зачем Бунину понадобились три июльских дня вместо одного: они связаны с проекцией на них трех важнейших событий пасхальной недели: распятия, сошествия в ад и последующего воскресения. При этом сама жизнь Оли Мещерской приобретает мерцающее значение страстей человеческих и Страстей Господних. Если предположить, что в рассказе три июльских дня тоже совпадают с пятницей, субботой и воскресеньем, это поможет определить год(ы), когда происходят события. В рассказе есть одна историческая привязка — сообщается, что брат классной дамы был убит под Мукденом. Это февраль — март 1905 года, Русско-японская война. Классная дама существует в переживании все тех же трех дней от распятия Христа до его воскресения. Игровое разложение названия города Мук-ден дает день мук, то есть Страстную пятницу. Как отметил К. В. Анисимов, суббота присутствует в фамилии подруги Мещерской Субботиной^[9]. Воскресение «мерцает» в воскресных посещениях классной дамой могилы Оли Мещерской.

Итак, события в рассказе могут находиться во временном интервале от нескольких лет после 1905 года (описан посмертный культ погибшего брата классной дамы) до 1916-го (времени написания рассказа). В означенном интервале даты 9, 10, 11 июля выпадали на пятницу, субботу, воскресенье два раза — в 1909-м и 1915 годах. Соответственно, посещения кладбища классной дамой происходят в апреле следующего года. В 1910-м Пасха приходилась на 21 апреля, а в 1916-м — на 10 апреля. Однако есть одно совпадение, которое не мог не учитывать Бунин: на 10 апреля Пасха приходилась не только в 1916-м, но и в 1911 году. В этом случае в предыдущем 1910 году 9, 10, 11 июля выпадали на субботу, воскресенье, понедельник. Дата 10 апреля важна потому, что перекликается с датой 10 июля, а соответствующая римская цифра X схожа по форме с Андреевским крестом. Как представляется, Бунин имел в виду все три варианта хронографии событий одновременно: 1909 — 1910, 1910 — 1911 и 1915 — 1916 годы. Совмещение первых двух вариантов объясняет наличие «кладбищенской рамки» в рассказе: в первом варианте 1910 год — время смерти Оли и воскресных посещений в апреле ее могилы классной дамой, во втором варианте 1910 год — время начала основных событий, смерть же Оли и посещение классной дамой кладбища происходит в 1911 году. Этим задается повторяемость времени и возможность его обнуления. Кроме того, усеченные названия годов — девятый, десятый, одиннадцатый — в числовом отношении совпадают с датами 9, 10, 11 июля, что вписывается в бунинскую стратегию стяжения и развертывания времени, о чем ниже. Первые два варианта позволяют также объяснить, почему в рассказе не упоминается Первая мировая война. Третий вариант хронографии (1915 — 1916 годы) дает Бунину возможность центририровать время относительно себя, пишущего, сопрягая тем самым время своей жизни и время жизни персонажей. Реальное время написания рассказа оказывается связанным с сюжетным временем, которое то опережает реальное, то, возможно, совпадает с ним в марте 1916 года (писатель обходит эту трудность, не говоря о времени убийства Оли), а описание кладбища в апреле априорно опережает реальное время. Бунин заранее знает, что, когда 10 апреля читатели узнают из газеты историю Оли, классная дама будет сидеть у ее могилы. Писатель, говоря об апрельских посещениях кладбища классной дамой «каждое воскресенье» и «каждый праздник», тем самым не останавливается на дате публикации рассказа, а длит время дальше, что согласуется с пасхальной семантикой возрождения и жизни вечной.

«Кладбищенская» рамка рассказа является поставщиком основных средств символизации годового движения времени и одновременно служит средством иррадиации смыслов, которые в скрытом виде присутствуют в описании событий из жизни Оли Мещерской. Здесь первостепенной важностью обладают символы креста, круга (овала) и прямоугольника (квадрата). Крест и круг (овал) выступают в связке, и их значимость подчеркнута тем, что соответствующие описания дублируются в начале и конце рассказа: сначала упоминается просто крест, потом крест с фарфоровым венком под ним, потом крест с выпуклым фарфоровым медальоном с фотографией гимназистки. Вот начало рассказа: «На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба… Апрель, дни серые; …холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста. В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон…»

Таким образом, круг (овал), сначала существующий отдельно в виде венка, хотя и рядом с крестом, потом перемещается в центр креста (общность венка и медальона подчеркнута общностью материала, из которого они сделаны, — фарфор). Одновременно в конце рассказа венок, крест и медальон дважды сопрягаются с представлением о мертвом лежащем теле. В первом случае это сделано явно, что позволяет считать, что эта связь продиктована общностью кладбищенского топоса: «Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте…» Далее в воспоминаниях классной дамы происходит визуализация мертвого тела в контексте похоронного обряда: «Она… по часам не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов…» Это демонстрирует неслучайный характер связи медальона, венка и креста с мертвым телом: они отождествляются с ним. Фотография на медальоне замещается мертвым лицом в гробу, фарфоровый венок трансформируется в живые цветы, окружающие лицо, что соответствует границам медальона. Одновременно мертвое лицо в гробу, когда остальное тело закрыто покровом, вписано в квадрат или приближенную к квадрату трапецию. Лицо в гробу активизирует представление о мертвом теле целиком — квадрат вытягивается в прямоугольник (трапецию) открытого гроба. Связь медальона с мертвым лицом и телом в гробу способствует реконструкции отсутствующей прямоугольной фотографии, с которой было сделано овальное изображение на медальоне. Скрещенные руки на груди покойной не названы — они соответствуют кресту, а на уровне языкового выражения крест-накрест — двум крестам. Пасхальная семантика воскресных апрельских посещений классной дамой отмеченной крестом могилы Оли Мещерской вводит также тему крестных страданий Христа.

В описании событий жизни Оли указанные символы работают на репрезентацию понятийного кода рассказа. Все его персонажи являются воплощениями годовой константы. Оля — главная героиня, поэтому в связи с ней эта топика разработана больше всего. Переход на новый годовой круг включает представление о границе, пересечение которой связано со смертью и последующим рождением. Временная приуроченность годового рубежа может быть различной: кроме Пасхи это Новый год и приближенное к этой дате Рождество, день рождения и именины (день святого покровителя) и так далее. Семантика круга присутствует в церковном, природном и персональном календаре Оли. Семантика креста, связанная с христианством и событиями церковного календаря, проецируется, в связи с персонификацией годового круга, на личный календарь героини и события ее жизни. В рассказе задаваемые разными точками отсчета годовые циклы тождественны, поэтому в описании разных событий всегда присутствует пучок различных календарных значений. В силу этого рассказ «Легкое дыхание» не только пасхальный: перечисление всех возможных определений повторяло бы все обыгрываемые значения календарных событий. Стяжение событий годового круга в единство и обратная процедура развертывания календарного года вписываются в восприятие времени как бесконечно возобновляемого и одновременно подверженного уничтожению в Конце света.

Обратимся к более детальному анализу дневниковой записи Оли Мещерской, включая датировку — 10 июля. Выше было отмечено, что 10 июля может относиться ко времени описываемых в дневнике событий, а сама запись делаться ночью следующего дня. 11 июля — именины Оли, день памяти ее святой покровительницы княгини Ольги. В рассказе этот факт замалчивается: накануне или за день своих именин Оля остается дома одна: «Мама, папа и Толя уехали»; сама Оля не пишет об именинах в дневнике. Между тем это рубежная дата: в дореволюционной России вместо дней рождений отмечались именины. Скрытые именины корреспондируют в рассказе с днями рождения. Описывая Олю Мещерскую, Бунин сначала рисует ее девочкой, ничем не выделявшейся в гимназии среди остальных. Потом «она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам». Здесь во фразеологическом обороте «часы» одновременно фиксируют ее особую связь с феноменом времени — в виде часового механизма. Далее сразу говорится про перемены, произошедшие в ней в четырнадцать, а потом в пятнадцать лет, — она становится настоящей красавицей. Точное называние ее возраста «в последние два года» фиксирует годовые переходы, связанные с днями рождения. Но это сделано так же незаметно, как «незаметно стала она [Оля] девушкой». День рождения Оли Мещерской мог приходиться на день ее именин, а мог и не совпадать с ним. Но, так или иначе, за время описываемых событий с июля по апрель она взрослеет еще на год: в сокращенных Буниным размышлениях классной дамы Оля названа «шестнадцатилетней гимназисткой»^[10].

Точное название по святцам дня памяти св. Ольги — «Преставление блаженной княгини Ольги, во святом крещении Елены». В этот день именины отмечают как Ольги, так и Елены. Княгиня Ольга была крещена в Константинополе с именем Елена и действительно рассматривалась как Новая Елена. Имя бунинской героини начинает двоиться — сквозь Ольгу просвечивает Елена. Святая равноапостольная Елена, в честь которой была крещена княгиня Ольга, — мать византийского императора Константина (их память 22 мая). Со св. Еленой связано обретение Креста Господня во время раскопок на Голгофе. Это отражено в иконографическом каноне изображения св. Елены с Животворящим Крестом и празднике Воздвижения Креста (14 сентября). Св. Елена приказала разрушить бывший на месте Гроба Господня языческий храм Венеры и основать храм Воскресения Христова (храм Гроба Господня). В этой деятельности св. Елены три великих дня евангельской истории получают общую пространственную проекцию, помогающую и время стянуть в единство (resp. в один день), что соответствует хронографии дневниковой записи Оли Мещерской. В «Слове на обновление храма Воскресения Христова» (13 сентября) говорится: «…одним зданием ею [св. Еленой] ограждены были и место распятия, и место погребения Христова, ибо они находились недалеко одно от другого … И так одною церковью окружила она и Голгофу, и Гроб Господен. Церковь эта названа Мартирион, т.е. свидетельство, — свидетельство именно воскресения Христова, так как на том месте Христос умер и воскрес»^[11].

Тот факт, что церковь была воздвигнута на месте разрушенного храма Венеры — богини красоты и любви, задает в рассказе мерцание профанных и сакральных смыслов, поддерживаемое тем, что в романских языках названия пятницы (например, фр. vendredi) восходят к лат. dies Veneris ‘день Венеры’. Через св. Елену Оля Мещерская оказывается связанной с Венерой и с Еленой Прекрасной. Оля — образец красоты и очарования, она создана для любви. Одновременно она Маргарита, которая выбрана Фаустом как воплощение Елены Прекрасной — в соответствии с замыслом Мефистофеля: «Ты женщин всех образчик / Увидишь скоро во плоти. (В сторону.) Глотнув настойки, он Елену / Во всех усмотрит непременно» (пер. Б. Л. Пастернака). Маргарите на момент встречи с Фаустом «более четырнадцати лет» — это возраст начала расцвета Оли. Во второй части трагедии Гёте Фауст является из облака и встречается с воплощенными призраками Елены Прекрасной и Париса.

Итак, Оля Мещерская совмещает в себе признаки Елены Прекрасной / Венеры / Маргариты с одной стороны, и св. Елены — с другой. Кажется, что проекции первого ряда лежат в основе образа Оли Мещерской, как он представлен в сюжете рассказа, проекции второго ряда — через связь с центральными событиями церковного календаря — формируют символические значения образа героини, которые работают на создание представлений об Оле как репрезентанте хода времени и годового круга. Но на самом деле, как будет показано ниже, проекции обоих рядов являются связанными и совместно участвуют в формировании понятийной временной системы.

Дневниковая запись Оли Мещерской о встрече с Малютиным отмечает рубежный характер произошедшего с ней: «Нынче я стала женщиной». Это переход границы, где порог представлен как порок. На первый взгляд кажется, что черту переступил 56-летний Малютин, соблазнивший невинную девушку, — как Фауст Маргариту. Именно на Малютина возлагает Оля вину за случившееся в разговоре с классной дамой: «Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом — знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне…» Однако вчитаемся в запись: «За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку». Оля, ложась на тахту в присутствии мужчины, так или иначе провоцирует его. Так кто кого соблазняет? Языковые факты поддерживают представление о значимости в соблазнении роли Оли-Елены и одновременно обеих сторон. Пароним имени Лена (Елена) — лат. leno ‘совратитель, соблазнитель’ восходит к лат. lenis ‘медленный’, ‘нежный, легкий, тихий, легкий’. Признак легкости соотносится с легким дыханием Оли Мещерской, а признак тихости, как будет показано дальше, имеет отношение к Малютину.

Совращение друг друга является с-О-вращением друг с другом (буква О имеет форму круга). Оля и Малютин оба являются репрезентантами кругового годового хода времени. Дневниковая запись заканчивается словами: «Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..» У слов совращение и отвращение общий корень -врат- / -вращ-. Приставка в слове отвращение маркирует отдаление, движение от, но отвращение всегда к, а это значит, что Оля продолжает соединяться с Малютиным во взаимном с-О-вращении. Они оба переступают черту, то есть становятся преступниками. Преступая закон, Оля и Малютин переступают за кон (‘начало, предел, межа’, ‘рубеж, конец’, ‘конец, гибель, смерть’^[12]).

Важная деталь. После того как Малютин пересаживается на кушетку и целует Оле руку, девушка закрывает лицо платком, и Малютин действует решительнее: «Я закрыла лицо шелковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок…» Здесь и далее в с-О-вращении переплетаются эрос и танатос. Платок на лице Оли активизирует представление о ней как о покойнице и корреспондирует с воспоминанием классной дамы об Оле в гробу, где открытое лицо вписано в квадрат. В православной традиции лицо накрывают усопшему перед закрытием гроба и преданием тела земле. Покрытое платком лицо тоже дает овал (круг), вписанный в квадрат. Хотя перед с-О-вращением говорится только о руках и лице героини, тем не менее все ее тело оказывается покрыто платом, который вытягивается и становится прямоугольным. Эта метаморфоза имеет языковое обоснование — слова платье и плат родственные, плат и платок — изначально ‘лоскут’, ‘кусок ткани’.

До и после визита Малютина Оля спит: днем она «заснула у папы в кабинете», ночью ненадолго засыпает, после чего делает дневниковую запись. Эротический эпизод, обрамленный двумя засыпаниями и пробуждениями героини, сам содержит семантику сна как смерти, что связывает его с кладбищенской топикой рассказа и активизирует представления, переводящие сон в вечный сон, а потом и в жизнь вечную. В рассказе Бунина описан маршрут классной дамы до кладбища с белой оградой, «над воротами которой написано Успение божией матери». Слово Успение — от др.-русск. усъпенiе ‘засыпание, сон; смерть, кончина; церковный праздник’ (у + спать)^[13]. Семантика смерти усиливается также благодаря тому, что именины Оли — это день преставления блаженной княгини Ольги.

Иконография Успения Пресвятой Богородицы (15 августа) включает изображение лежащей на одре Богоматери, стоящий за одром Христос держит на руках ее душу, изображенную в виде спеленутого младенца.

Иконография Успения перекликается с иконографией Рождества Христова (празднование 25 декабря), где Богоматерь и спеленутый Богомладенец Иисус Христос изображены лежащими, Иисус — в яслях — ящике для корма скоту. На скрытое присутствие ребенка в рассказе указывает фамилия Малютин, которая, согласно Б.-О. Унбегауну, образовалась от внутрисемейного ласкательного имени Малой, как и ряд других фамилий (Малышев, Малюткин, Мальцев, etc.)^[14]. Рассмотренная с этой стороны, фамилия Малютин оказывается связанной с рождением и новой жизнью, а фамилия Оли Мещерской, как отмечает А. К. Жолковский, ассоциируется в культурном сознании с одой Г. Р. Державина «На смерть князя Мещерского» (1779)^[15]. Соотношение же персонажей таково, что они зеркально отражают друг друга, поэтому каждый легко приобретает признаки другого.

В отношении Оли Мещерской Рождество корреспондирует как с рождением ею ребенка (она «тяжелеет», как тяжелый крест на ее могиле), так и с ее собственным рождением и днем рождения. В последнем случае каждый год имеет место как бы новое (повторное) рождение и одновременно происходит увеличение возраста человека на год — для Оли это время ее личного календаря, в случае Христа личный календарь лег в основу исторического времени и закреплен в летоисчислении от Рождества Христова, тем самым соединившись с представлениями о Новом годе. Одновременно Рождество Христово хронологически близко к Крещению Господню (6 января), хотя сами эти события были разнесены во времени — Иисус был крещен в 30-летнем возрасте. Однако близость дат свидетельствует о стяжении хронотопов: так, в древневосточных церквях Крещение совмещено с Рождеством и составляет единый праздник Богоявления.

В православной церкви рождение и крещение человека не разделены большим временным интервалом — ребенка обычно крестят в младенчестве, а в случае угрозы жизни — сразу после рождения. Поэтому день рождения Оли Мещерской связан с ее крещением, которое как бы тоже повторяется каждый год. Крещение Оли Мещерской также связано с ее именинами, поскольку в названии дня памяти ее святой покровительницы княгини Ольги отмечено — «в крещении Елены». Княгиня Ольга крестилась в Константинополе уже в зрелом возрасте. Таким образом, крещение в рассказе Бунина оказывается связанным одновременно с рождением, именинами, взрослением и смертью.

Скрытое на уровне глубинной семантики рассказа крещение Оли Мещерской в день ее именин в соответствии с этимологическим значением слов крестить и крещение связано с представлением о кресте и, с одной стороны, отсылает к распятию Христа, с другой — активизирует представление о кресте на могиле Мещерской. Лат. сrucifixio ‘распятие’ производно от crux ‘крест’, и его семантической калькой было бы русск. крещение. Др.-греч. ‘крестить’, заимствованное в латынь и зап.-евр. языки, буквально означает ‘погружать в воду’. Водная семантика присутствует в скрытом Олином имени Маргарита (др.-греч. ‘жемчужина’). Таким образом, Малютин, друг Олиного отца, является в сцене с-О-вращения ее «крестным отцом», что не мешает ему, возможно, быть ее настоящим крестным. Вынесенное в заглавие понятие легкого дыхания соединяет в себе несколько источников. Начнем с разработки темы крещения водой и Святым Духом, связанной, с одной стороны, с крещением Иисуса в реке Иордан, сопровождавшимся сошествием Святого Духа в виде голубя, с другой стороны, с разговором Иисуса с Никодимом, где соединяются воедино темы рождения, повторного рождения от воды и Святого Духа и возможности войти в Царство Божие (Ин. 3: 4—5). Бунин обыгрывает эти представления несколькими способами. Так, приехавший Малютин маркирован обоими признаками — водой и Духом: он «пахнет английским одеколоном». Слово запах синонимично одному из значений слова дух, сам одеколон является разновидностью духов и буквально означает ‘вода из Кёльна’ (фр. eau de Cologne). Связанной с водой Оле-Маргарите остается приобрести душу, дух, дыхание. В дневнике она пишет, что «стала женщиной», то есть бабочкой (бабой). Ср. в рассказе «Антоновские яблоки» (1900) слова мещанина о старостихе: «Хозяйственная бабочка». Одновременно Оля соотносится со стихией воздуха как жизненным началом и приобретает душу. Она становится Психеей — от др.-гр. — ‘дуть’. В Древней Греции Психея считалась воплощением души и могла изображаться в виде бабочки, что закрепилось в многозначности др.-греч. ‘жизнь’, ‘душа’, ‘бабочка’. Оля также становится олицетворением ветра: не случайно она зимой «вихрем» носится по сборной зале с бегающими за ней первоклассницами. Становясь бабочкой, она может взлететь. Малютин, приехавший «в крылатке», тоже крылат. Присутствующий в рассказе семантический комплекс «душа — дыхание — полет» вкупе с эротической составляющей позволяет говорить о трансформации мифа об Амуре и Психее, черты которых в Оле и Малютине смешиваются. Важным в отношении персонажей мифа являются колебания в их возрасте, благодаря чему Оля и Малютин одномоментно и одновременно проживают свою жизнь от рождения до смерти. Время претерпевает трансформацию — цикл человеческой жизни и годовой цикл стягиваются в точку. Сын Венеры Амур обычно считался маленьким мальчиком, что вписывалось в представление о Венере как о вечно юной богине. Однако с Психеей Амур — молодой мужчина. Венера при взрослении сына никак не могла оставаться молодой. Оля Мещерская, будучи Венерой, является матерью Амура, а будучи Психеей — его возлюбленной, то есть Малютин для Оли — ее сын и возлюбленный. Малютин, несмотря на возраст, красив. Он Амур и одновременно неувядающая Венера. Он говорит Оле, что влюблен в нее. Оля — его Амур / амур — сын и возлюбленный.

Несоответствие облика с реальным возрастом мы видим также в мифе о рождении Венеры и соответствующем иконографическом типе Афродиты Анадиомены (др.-греч. ‘выныривающая из моря’). Новорожденная богиня — прекрасная девушка — выплывает из моря на раковине, подгоняемой к берегу дующим ветром. Здесь вода и ветер (дыхание, дух) опосредуют рождение. Но раковина одновременно соотносится с Олей как Маргаритой, то есть жемчужиной, которая мала по размеру. Рождение Венеры соответствует появлению ребенка на свет — отходят воды, а родившись, ребенок делает первый вдох. Раковина, наряду с «легким дыханием», входит в канон красоты из «папиной книги»: «колена цвета раковины». Это тоже относится к Оле: при описании того, как в 14-15 лет Оля входит в период расцвета, отмечается ее «заголившееся при падении на бегу колено».

Представления о множестве мифологических обличий и одновременно тождестве Оли и Малютина смыкаются с христологическим кодом. Сын и возлюбленный становятся одним лицом — сыном возлюбленным, что отсылает к гласу с небес в двух событиях из жизни Христа. При Крещении раздается «глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение» (Мф. 3:17). В этом и других описаниях Крещения глас везде с небес (Мк. 1:11; Лк. 3:22). В описаниях Преображения Господня глас всегда исходит из облака «Когда он еще говорил, се, облако светлое осенило их; и се, глас из облака глаголющий: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте» (Мф. 17:5, также Мк. 9:7; Лк. 9:35). В заключительной фразе рассказа говорится о рассеивании легкого дыхания в трех пересекающихся пространствах: «...в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре». Рассеивание в «облачном небе» как раз и указывает на глас с небес / глас из облака. Одновременно здесь скрыта троичность Бога как Отца, Сына и Святого Духа.

Рассеивание легкого дыхания «в холодном весеннем ветре» позволяет обратить внимание на анаграмматичность англ., фр. air ‘воздух’, нем. Jahr ‘год’ и русск. рай. Оля — как старый год — переходит в рождаемый ею и ею являющийся новый год. Одновременно она входит в рай — Царствие Небесное. Браки совершаются на небесах: Оля делает предложение руки и сердца, и у нее в руке оказывается кулачок (нем. Faust ‘кулак’) новорожденного — маленькая ручка, которой Оля пишет свой ежедневник-дневник-календарь (ср. упоминание в рассказе «чернильных пятен на пальцах» Оли). Календарь (он же Оля) рождается, растет и старится — и так до нового года, до рождения нового календаря.

Переход от старого к новому / молодому объясняет отмеченное А. К. Жолковским соединение противоположных признаков у персонажей: гимназист Шеншин покушался на самоубийство, немолодые Малютин и его сестра — начальница гимназии — выглядят моложаво, юная Оля Мещерская — «женщина», классная дама — «немолодая девушка»^[16], но также и «маленькая женщина». Мерцание признаков старого и молодого у гимназиста Шеншина поддерживается также тем, что поэт А. А. Фет (1820 — 1892) носил фамилию Шеншин первые четырнадцать лет жизни и последние девятнадцать (с 1873 года, с пятидесяти трех лет). Перед смертью А. А. Шеншин (Фет) действительно покушался на самоубийство. Гимназист Шеншин через А. А. Шеншина (Фета), который перевел обе части «Фауста» Гёте (1882 — 1888), отождествляется то с Малютиным, то с Мещерской в их кратковременном романе. Стихотворение Фета «Шепот, робкое дыханье…» (1850) не только является «литературным источником заглавия»^[17], в нем также присутствует «Ряд волшебных изменений / Милого лица», столь важных для характеристики персонажей рассказа, соотношение между которыми определяется принципом метаморфозы. Время описываемых событий — с июля по апрель, представляя собой незамкнутый годовой круг, одновременно замкнуто: 10 июля, в свой день рождения, появившись на свет в качестве нового года, Оля зачинает и в течение девяти месяцев вынашивает ребенка. Оля стареет и 10 апреля умирает родами — рождается новый год. Это опять день рождения Оли. Вход в рай-парадиз опосредуется игровым возвратным значением глагола породись ‘роди самого себя’. Одновременно рождение корреспондирует с Рождеством, Пасхой и Крещением, причем Пасха является финальным пунктом событий трех дней, начиная с распятия на кресте в пятницу: смерть предшествует воскресению (resp. повторному рождению).

В рассказе новогодняя семантика является разветвленной и имеет различные способы репрезентации. В народной культуре первый день Нового года, 1 января, назывался Васильев день по имени святого Василия Кесарийского (Великого), а канун Нового года, вечер 31 декабря, — Васильев вечер. В рассказе новогодняя семантика тесно связана с пасхальной — на 22 марта, пасхальный день 1915 года (к нему скрыто отсылают слова Малютина о Фаусте и Маргарите), приходится день памяти свщмуч. Василия, пресвитера Анкирского — это тоже «Васильев день». На усиление присутствия Нового года в описаниях событий, происходящих в разные времена года, работает, в частности, то, что в природе постоянный холод, что соответствует также этимологическим связям слова Психея: др.-греч. ‘дуть’, в переносном значении — ‘охлаждать; обдавать холодом’. Важный способ присутствия «васильевской» новогодней семантики базируется на разработке этимологического значения имени Василий — от др.-греч. ‘царский’. Василевс (базилевс) — титул монархов, византийских императоров. Ему соответствует русск. царь. Иван Грозный был первым царем, а Петр I — императором. Однако слово царь (от лат. caesar) использовалось как до Ивана Грозного (в качестве неофициального наименования), так и позже, входя в официальную титулатуру самодержцев, но могло использоваться и самостоятельно.

В рассказе «Легкое дыхание» календарная «васильевская» семантика как «царская» присутствует не только в имени Оли, которое одновременно отсылает к княгине Ольге и св. Елене, носившей титул василлиса, но и в трехчленном имени Алексея Михайловича Малютина. Его имя-отчество такое же, как у Алексея Михайловича Тишайшего (1629 — 1676), второго русского царя из династии Романовых, отец которого, Михаил Федорович, родился 12 июля 1596 года — в день памяти святого Михаила Малеина. Отчество Малютина активизирует дату 12 июля — это следующий день за именинами Оли. Фамилия Малютин через имя Малюта отсылает к сподвижнику царя Ивана IV Грозного Малюте Скуратову (Григорию Лукьяновичу Скуратову-Бельскому), известному своей жестокостью. Таким образом, имя-отчество и фамилия Малютина образуют контрастную пару по признакам мягкости (тихости) и жестокости. Малюта Скуратов умер в результате смертельного огнестрельного ранения в грудь 1 января 1573 года — это корреспондирует со смертью Оли от выстрела казачьего офицера и усиливает смысл свершившегося как календарного новогоднего перехода.

Явным, наглядным образом «царская» / «васильевская» семантика представлена в рассказе через портрет «молодого царя, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы». С. Зенкин отмечает, что портрет Николая II поддается идентификации: по описанию мимики царя он больше всего соотносится с парадным портретом кисти Эрнста Липгарда (1900)^[18]. «Есть еще другой, аналогичный по композиции портрет, написанный Ильей Репиным в 1896 году…; император там более молод (28 лет) и изображен среди „блистательной залы” в полный рост, тогда как у Липгарта ему 32 года, а фигура обрезана рамой на уровне колен. Однако на картине Репина у царя не столь молодцеватая осанка, а лицо прописано менее четко; эта реалистическая живопись хуже подходила бы как для украшения официального кабинета, так и для эротического интереса „шаловливой” гимназистки»^[19].

Для календарного кода большую роль играет неназванное в рассказе имя царя. Небесным покровителем Николая II был святитель Николай Чудотворец (память 6 декабря), который в Европе ассоциировался с Рождеством, трансформировавшись в Америке в Санта-Клауса. Номинация Николай Угодник омонимически связана с годом. В лице царя Николая II рождественская и новогодняя семантика рассказа получает дополнительное подтверждение.

С. Зенкин справедливо отмечает, что портрет «молодого царя» «старый», что позволяет говорить об отождествлении царя с отцом Оли и Малютиным^[20]. Действительно, на время описываемых в рассказе событий Николаю II, родившемуся 6 мая 1868 года, было 47 лет. Между царем и персонажами, имеющими отношение к смерти Оли Мещерской, существует определенное тождество.

Немного истории. Николай I, назначив 12 октября 1827 своего сына Александра атаманом казачьих войск и шефом Донского Атаманского полка, заложил традицию, согласно которой этот титул переходил по первой линии престолонаследия к очередному наследнику. Его Императорское Высочество Государь Наследник Цесаревич Николай Александрович (будущий Николай II) был шефом лейб-гвардии Атаманского Его Императорского Высочества Государя Наследника полка в период со 2 марта 1881 года по 21 октября 1893 год^[21]. Сын Николая II, цесаревич Алексей, стал Атаманом всех казачьих войск и шефом Л.-Гв. Атаманского полка в день появления на свет 30 июля 1904 года.

Таким образом, казачий офицер оказывается связанным с Николаем II, цесаревичем Алексеем, а также с тезкой цесаревича Малютиным. Одновременно их всех маркирует «васильевская» семантика.

Офицер излагает следователю мотивы убийства Оли: «Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой», а на вокзале сказала, что только издевалась над ним. Но непосредственным толчком к убийству было прочтение страницы дневника. Чем был так поражен офицер? Почему убил Олю? Возможны несколько ответов. Если он был в связи с Мещерской, то должен был знать, что она не девственна. Но, судя по реакции, не знал. Значит, он говорит неправду. Он умерщвлял плоть Оли и, выстрелив, окончательно умертвил, освободив легкое дыхание (дух). Другой ответ. Об офицере говорится, что он не имел «ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская». Прочитав дневниковую запись, он понимает, что Олин круг вращается в результате с-О-вращения. Чтобы войти в него, офицер тоже должен с-О-вращаться. Бунин ничего не говорит о том, из какого оружия была убита Оля. На время описываемых событий на вооружении у казаков был шестизарядный револьвер типа наган; вращающийся барабан объясняет название револьвер — от лат. revolve ‘возвращаться, идти назад’, от volvo ‘катиться’. Убийство Оли — это с-О-вращение, которое корреспондирует с ее первым эротическим опытом. Падение Оли неизбежно — она падает на плат-форму. И третий ответ. Офицер в ожидании поезда просто убивает время, но не в его силах убить дух времени^[22]. Офицер заканчивает год, начиная новый год, но не просто календарный, а связанный с конкретным историческим временем.

Для совмещения в рассказе противоположных представлений о God’овом круге и конце времени Бунин, помимо композиционной рамки и приемов стяжения и развертывания времени, использует скрытые отсылки к новозаветным текстам, составляющим основу христианской эсхатологии. Образность финальных строк рассказа «Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре» — заимствована из Первого послания апостола Павла к солунянам, где говорится о Втором пришествии Христа: «…Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем» (1Сол. 4: 16—18).

Сам же сюжет рассказа и его скрытые смыслы отсылают ко Второму посланию апостола Павла к солунянам, где говорится о том, что Второму пришествию Христа будет предшествовать появление «человека греха», выдающего себя за Бога: «…день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2Сол. 2: 3—4).

Оля, Малютин, офицер — все грешат в с-О-вращении. По их следам идет следователь — это начало Страшного суда. Слово офицер — анаграмма выражения О цифре, где речь идет о счете, но в выражении цифра 0 счет исключен. Но именно графическое сходство круга и нуля позволяет совместить слова из Откровения Иоанна Богослова «…времени уже не будет» (Откр. 10:6) с представлением о постоянно обновляющемся времени.