ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Артикуляция», «Афиша Daily», «Воздух», «Волга», «Вопросы литературы», «Год литературы», «Горький», «Дружба народов», «Знамя», «Литературный факт», «Лиterraтура», «Новая Юность», «Новое литературное обозрение», «Прочтение», «Радио Свобода», «Эхо Москвы», «Colta.ru», «Esquire», «Textura»

А. А. Бабиков. Большая реставрация. Русская версия «Лолиты»: от рукописи к книге. — «Литературный факт», 2018, № 9 <http://litfact.ru>.

«В переводе „Лолиты” Набоков совершенно отказался от языкового пуризма и постарался насытить книгу лексикой, привычной советскому читателю. Неудивительно, что некоторые старые эмигранты находили его перевод неудачным. К примеру, старинный друг и многолетний корреспондент Набокова Глеб Струве писал П. Ю. Гольдштейну (19 декабря 1977 г.): „А набоковский перевод ‘Лолиты‘ — что бы ни думать о самом романе — ужасный с литературной точки зрения, тоже, на мой взгляд, недостойный Набокова”».

«Проницательный Вейдле, простивший Набокову стремление модернизовать свой слог в угоду новому русскому читателю, верно указал на главное достоинство русского перевода — его плодотворность для русской словесности».

«Парадоксальным образом перевод с английского делался Набоковым не на современный, а на утраченный к тому времени в России русский язык, и в самом холодноватом, рациональном, рафинированном слоге русской версии „Лолиты” сквозила та вполне „заграничная” русская культура, которая к середине 1960-х гг. была практически истреблена в СССР и к которой ничтожное число уцелевших ее носителей не могло уже приобщить советского читателя».

Лиза Биргер. Когда животные заговорят. В своем новом романе Линор Горалик учит нас сочувствовать вредному слону-мизантропу, безумным ящерицам и умирающим жукам. — «Такие дела», 2018, 27 декабря <https://takiedela.ru>.

«Это такой роман [«Все, способные держать дыхание»], в котором ты не всегда понимаешь, что именно происходит, но все время что-то неприятное чувствуешь. Например, те самые страх и стыд, или, словами романа, „толстый слой чувства вины, какое теперь полагается иметь порядочным людям”».

Сергей Боровиков. Из дневника. 2001 год. — «Волга», Саратов, 2018, № 11-12 <http://volga-magazine.ru>.

«20 ноября [2001]. Вчера уже ходил в похоронное бюро Харон на Бабушкином. От мамы — ничего, это уже ничто, но дышит, и чуть говорит. Тома ей на меня — Маша, это кто? — В-вторник! Но к вечеру она вновь оживела, хотя начинает уже кусками гнить. Я давно свыкся со смертью, и даже поселил ее ежедневно рядом, и мысли о той жизни постоянны, как и о крещении, но я забыл про умирание, а оно чудовищно, как у матери. Отец умер быстро, хотя и долго лежал, но умирал несколько дней, мать же несколько месяцев.

Дописал вчера Эротику и послал Роднянской — Василевскому».

В союзе с утопией. Интервью с Ириной Каспэ. — «Новое литературное обозрение», 2018, 28 декабря <https://www.nlobooks.ru>.

Отвечая на вопрос: «Почему последние десятилетия советской культуры, ее утопическое измерение настолько близко сегодняшнему дню? Можем ли мы найти параллели и связь между утопической рецепцией оттепели и застоя и нашей современностью?» — Ирина Каспэ говорит: «Вы знаете, я писала книгу [«В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры»] из прямо противоположного ощущения: культура последних десятилетий социализма совершенно не близка сегодняшнему дню; настолько, что становится все менее понятной».

«Из идеи представить себе, что мы сейчас как бы продолжаем жить в „длинных 70-х” (в их исправленном и дополненном издании) закономерным образом ничего не вышло. Эта идея, поддержанная околовластными политтехнологами, была очень популярна в начале 2000-х — игра в то, что идиллические (не утопические!) 70-е все-таки, как обещано, были навсегда и пока не кончились. На мой взгляд, после 2014 года эта игра по большому счету оказалась невозможной».

«Разрыв с „оттепелью” мне видится еще более радикальным. Есть ощущение, что сегодня мы переживаем — если говорить об интеллектуальной истории — крушение ценностей, которые привычно связывать с „шестидесятыми” (причем, пожалуй, это касается не только советских, но и европейских шестидесятых, при всех кардинальных различиях). Эти ценности очень долго оставались своего рода культурной подпиткой. Но сегодня гуманистическо-педагогический импульс, который привычно связывать с „оттепелью” (с характерным для него отождествлением „свободы” и „неформальности”, „общения” и ‘понимания”) словно бы перестает работать. <...> И, собственно, когда мы говорим о советских шестидесятых как о „времени утопий”, — это, конечно, следствие подобной редукции».

Евгения Вежлян. От чего нам нужно отказаться, или Нечто о кризисе групповой идентичности. — «Лиterraтура», 2018, № 130, 28 декабря <http://literratura.org>.

«Литературтрегерство 90-х было особой разновидностью индивидуального литературного творчества, социальной демиургии. В итоге же все сводилось к формуле „литература — это мы”. Литература как целое оказывалась равна формируемому сообществу, и невозможно было разделить личное и литературное: выпасть из сообщества — означало стать нелигитимным с литературной точки зрения, выпасть из пространства как такового, стать тенью».

«Но, при всех издержках, именно такая структура литературной социальности оказалась на тот момент наиболее эффективно работающей на сохранение и развитие поэзии».

Писатель Лев Данилкин — о лучших русских книгах XXI века, встрече с Пелевиным и гениальности Лимонова. Текст: Игорь Кириенков. — «Esquire», 2019, 3 января <https://esquire.ru/articles>.

Говорит Лев Данилкин: «Сейчас я вообще ничего не перечитываю, а в детстве часто читал одни и те же книги каждый день, буквально каждый, и так годами. Самое сильное психотерапевтическое воздействие на меня оказывали „Том Сойер” и „Незнайка на Луне”: в особенно депрессивные моменты я мог перечитать их два раза за день, с любого абзаца».

«Я, наверное, могу теоретически перечитать сейчас всю эту „школьную классику” и наверняка кучу всего такого увижу, чего не понимал. Но я знаю, что у меня нет времени на романы, я кучу других важных книг не прочел — по истории и социологии. Художественная литература перестала быть для меня фетишем вообще, мне страшно нравится, не знаю, прочесть пару рассказов Валентина Распутина, которые я не знал, где-нибудь в самолете, или, там, Платонова, но выделить неделю на „Каренину” или „Карамазовых” — нет, конечно. Если уж на то пошло, мне кажется, художественная литература перестает быть силой, которая структурирует общество, она стала нишевой, досуговой, по сути, сферой».

«Лет 20 назад мне предложили написать биографию Пелевина, и я сходу согласился — но с условием, что прежде спрошу у него разрешение. Пелевин мне ответил, что не хочет этой книги. На круг, думаю, это было верно: не факт, что его жизнь — в отличие от прохановской или лимоновской — может быть ключом к эпохе. А тогда — какой смысл лезть в его частную жизнь?»

Единая ткань с переплетающимися нитями. Коллеги о Дмитрии Бавильском. В опросе участвуют Игорь Вишневецкий, Дмитрий Данилов, Александр Чанцев, Ольга Балла-Гертман. Опрос провела Ольга Балла-Гертман. — «Textura», 2019, 19 января <http://textura.club>.

Говорит Игорь Вишневецкий: «Я мечтал бы быть автором титанической по проделанной работе, разнообразию и богатству материала книги разговоров Дмитрия Бавильского с современными русскими композиторами „До востребования…” (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014). Если бы он этой книги не сделал, то ее попытался бы сделать я — и не уверен, что у меня или у кого-нибудь еще получилось бы лучше. Бавильский был награжден за эту книгу Премией Андрея Белого, но этого мало. Считаю, что все ее герои должны поставить Бавильскому памятник».

Говорит Александр Чанцев: «<...> рецензии Бавильского в „Новом мире”, например, вызывали у меня лучшее и самое продуктивное в данном случае чувство — зависти, желания писать так же и вообще писать».

Александр Жолковский. Об Андрее Анатольевиче Зализняке. К годовщине смерти. — «Colta.ru», 2018, 24 декабря <http://www.colta.ru>.

«Птенцы одного гнезда, особенно близки мы не были, вместе не работали, совместно ничего не писали, я восхищался им с почтительной дистанции, но всегда ощущал взаимность своей к нему симпатии. И радовался тому, что существует где-то на расстоянии протянутой руки этот талантливый старший сверстник с открытой (хочется сказать — нежной) улыбкой. Он был красив — немного девичьей красотой, говорил и читал лекции чуть ли не фальцетом, что не мешало ему быть поклонником прекрасного пола и пускаться иной раз в залихватские авантюры, но во что углубляться здесь не буду, хотя многие наши разговоры были как раз на эту вечно животрепещущую тему».

«Примерно в те же [60-е] годы в гостях у общего знакомого (Мельчука?) он озабоченно отозвался о нашей со Щегловым ядовитой статье по поводу тартуского и прочего модного структурализма, предложив задуматься, не означают ли такие наскоки на других собственного внутреннего неблагополучия. Я ответил что-то вызывающе-петушиное, но запомнил этот урок навсегда. (Насколько успешно учел — другой вопрос.)»

См. также: Александр Жолковский, «Наука, поэзия и правда: к разбору песенки Высоцкого о Куке» — «Новое литературное обозрение», № 154 (2018, № 6).

Елена Зейферт. Китайское в новейшей русской поэзии: синхронная многомерность, идеограмма и взаимообогащение художественных элементов. — «Новое литературное обозрение», № 154 (2018, № 6) <https://www.nlobooks.ru>.

«Материалом исследования в статье, изучающей влияние китайского на новейшую русскую поэзию, предстает поэзия Владимира Аристова, Александра Скидана, Наталии Азаровой, Александра Уланова, Анны Глазовой и др.».

Илья Сургучев как моральная проблема. Талант, успех и коллаборантство прозаика и драматурга. Передачу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2018, 23 декабря <http://www.svoboda.org>.

Говорит филолог Дмитрий Николаев: «Сургучева почти не помнят и очень мало перечитывают. Хотя это писатель такого масштаба, что он должен находиться в истории русской литературы 1910 — 30-х годов в одном ряду с Буниным, Шмелевым, а может быть, некоторых из них опережать. Это писатель, который в своем творчестве отразил практически всю эволюцию не только русской, но и мировой литературы на протяжении нескольких десятилетий. Сургучев начинал как бытовик. <...> А его произведения середины 1930-х годов — это то, что мы сейчас называем постмодернизмом, притом написано это было не после, а до войны».

«„Театр без занавеса” Сургучева давал работу и средства к существованию сотням русских эмигрантов, драматургам, актерам, тем, кто занимается постановкой спектаклей, реквизиторам и так далее. <...> Известно, каких трудов стоило Сургучеву добиться разрешения на работу Николая Евреинова. При этом Евреинова никто не обвиняет в коллаборационизме, а ведь чтобы получить это разрешение, Сургучеву пришлось в очередной раз идти на поклон к немецким властям и объяснять, что в театре нужен Евреинов, что он не несет никакой угрозы фашистам».

Говорит историк Михаил Талалай: «Сургучев попал в число заклейменных деятелей русской культуры, которые были, заслуженно или нет, обвинены в коллаборационизме. <...> Тем не менее, в 1945 году, когда во Франции началась охота за коллаборационистами (Франция очень отличилась в таком шельмовании, в поисках козлов отпущения), в этом приняла участие и наша русская эмиграция, особенно та, которая сумела уехать за океан и уже в Америке тщательно отслеживала, кто и как себя вел под немцами. Сургучев по доносу был задержан — не арестован — и помещен под следствие. Но следствие закрыли, за отсутствием состава преступления, по мнению французской полиции».

«Историки боятся математиков из-за Фоменко». Интервью с историком Сергеем Нефедовым. Текст: Николай Проценко. — «Горький», 2018, 10 декабря <https://gorky.media>.

Говорит Сергей Нефедов: «<...> я поступил на матмех. Студенты-математики считали себя элитой: мы были частью знаменитой математической школы академика Красовского. В математике все утверждения имеют строгие логические доказательства, и мы считали умение логически мыслить привилегией математиков. Поэтому мы подтрунивали над преподавателями общественных дисциплин, требуя от них, например, доказать „закон единства и борьбы противоположностей”. Ну и, конечно, пытались сами логически объяснить историю. У нас был кружок, в котором обсуждались исторические и политические вопросы, в том числе и мой любимый вопрос о социализме в древности. В конце концов туда пришли люди из КГБ и стали таскать нас на допросы».

«Да, в этом кружке были непростые студенты, которые откуда-то доставали самиздатовские книги. Мы читали Оруэлла, Замятина, Роя Медведева, еще кое-что. Но для меня это было не то, что надо. Я пытался найти книги о древнем социализме и читал Пельмана, Мейера, Ростовцева. Эти книги не были запрещены — кстати, так же, как и Мальтус. Потом я нашел в журналах рецензию на книгу Карла Виттфогеля „Восточный деспотизм”, и мы долго ее обсуждали. Виттфогель утверждал, что древний социализм является „ирригационным обществом”, то есть он был вызван к жизни необходимостью объединения людей для строительства больших ирригационных систем. Когда на допросе в КГБ меня спросили, что мы там обсуждаем, я рассказал им про Виттфогеля. А Виттфогель как раз не входил в „индекс запрещенных книг”, поэтому меня отпустили».

См. также: Сергей Нефедов, «Последняя попытка спастись» — «Новый мир», 2018, № 11.

Итоги 2018 года: что читали и будем читать. Команда портала ГодЛитературы.РФ делится своими читательскими впечатлениями за 2018 год и планами на новогодние праздники. — «Год литературы», 2019, 10 ноября <https://godliteratury.ru>.

Говорит Михаил Визель: «Книги, которые мне больше всего запомнились в 2018 году и о которых я при этом не имел возможности упомянуть в своих еженедельных обзорах, — это мои собственные книги. То есть переведенные мною собственноручно, с итальянского и английского. С итальянского — графический роман автора, называющего себя Джипи (т. е. Джан-Альфонсо Пачинотти) о Первой мировой войне, под названием „Однастория”. С английского — необычное изложение легенды о Гамельнском крысолове, выполненное английским стендапером Расселом Брэндом и проиллюстрированное в своей уникальной манере Крисом Ридделлом. И еще более необычная книга — „Книга с уклоном”, поэма-страшилка жившего сто лет назад американца Питера Ньюэлла, — первый, наверно, образчик бук-арта в детской литературе. В 2018 году я перевел еще целый ряд очаровательных детских книжек, но о них сейчас не будем».

Борис Колымагин. Японский след в поэзии андеграунда. — «Новое литературное обозрение», № 154 (2018, № 6) <https://www.nlobooks.ru>.

«В 1950-е годы Вера Маркова и Анна Глускина познакомили советских людей с классической японской поэзией. В сознании читателей многих поколений образ Страны восходящего солнца был неразрывно связан с замечательной книжечкой в красной обложке под названием „Японская поэзия”. При этом Маркова не только отбирала стихи, которые могли бы органично войти в русский язык, но и создала уникальные подражания японской миниатюре. Например, стихи 1979 года:

Охапка осенних листьев.

С чем ты тягаешься, книга, книга?

Во многом благодаря просветительской деятельности Марковой андеграунд воспринял некоторые мотивы и стилистические особенности японской литературы. В то время, когда в официозе шла дискуссия о верлибре и о праве его на существование, неофициальные авторы присматривались к традициям далекой страны, пробовали одеть свободный стих в восточные одежды».

Композиторы тоже люди. Причем живые. Итоги 2018 года. Текст: Екатерина Бирюкова. — «Colta.ru», 2018, 28 декабря <http://www.colta.ru>.

Говорит композитор Сергей Невский: «Исполнители-звезды давно перестали нуждаться в новой музыке. И, наоборот, композиторы из мечтателей, проводящих все время за столом, все чаще превращаются в активных перформеров с лэптопом или другими специальными гаджетами. Это очень заметно по тому, какой стала музыка. Недавно побывав на одном концерте премьер в Берлине, я заметил, что огромное количество музыки, которая пишется сейчас, ритмически одноголосно. Ансамбль становится лишь продолжением электроники, дополняет и тембрально раскрашивает жест, который дает ему электроника или видео, становится таким гиперлэптопом, которым управляет автор-демиург. Сейчас наметилась еще одна тенденция: ансамбли сами позиционируют себя как авторы музыки, записывают импровизационные проекты. В Германии, где я живу, это очень заметно. Поэтому если композитор и исполнитель вообще встречаются — это немного похоже на такую специально организованную вечеринку из серии „для тех, кому за…”, где всем немного неловко и никто не знает, как себя вести».

«Обычно, если молодой композитор приносит что-то даже самому лучшему ансамблю, он слышит что-то вроде „мои музыканты не будут это делать” или „у нас в этом месяце еще три концерта в Лабытнанги, мы не будем тебя учить”. В результате фрустрированный молодой автор (это обобщенный образ) отправляется в галерею „Граунд” (тоже обобщенный образ) и там пять часов в компании единомышленников скребет пластиком по стеклу в рамках импровизационного проекта, чтобы как-то пережить травму соприкосновения с тем, что ему кажется „мейнстримом”».

Ирина Котова. «Пишу о насилии ради жизни». Вопросы задавал Владимир Коркунов. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2018, выпуск 3 <http://articulationproject.net>.

«Раньше, кстати, я однозначно считала, что профессия мне мешает. Теперь думаю, что и мешает, и помогает в равной мере. Профессия врача — бесценный опыт. Ведь как бывает: есть талант, а писать не о чем. У меня же — переизбыток материала, есть из чего выбирать и оставлять между строк (улыбается). <...> Не забывайте, что я больше общаюсь с обычными, так скажем, людьми, чем с литераторами. И они, „обычные люди”, живут в условиях тотального насилия — и бытового, и социального, и информационного. К тому же, именно чужая травма изменила мою поэтику. Мне, конечно, не хотелось бы, чтобы она в моем творчестве стала спекулятивной. Поэтому я намеренно не касаюсь в текстах детей и животных».

Критика: последний призыв. — «Знамя», 2019, № 1 <http://znamlit.ru/index.html>.

Говорит Валерия Пустовая: «В самом вопросе о переменах в критике „чувствую подвох, — сказал Мартин”, — как говорится в не вполне детской книге Линор Горалик о волшебном слоне. Эти „происходящие ныне перемены” респонденты вольны трактовать в меру трагичности своего мышления: от перестановки в иерархии жанров критики до ее полной капитуляции перед вызовами рынка, литературы и набившего руку на рецензиях в онлайн-магазинах читателя. Поскольку я, вслед за философом Владимиром Мартыновым, склонна в любом конце искусства видеть зарождающееся начало, моя оценка критических перемен оптимистична».

Говорит Александр Чанцев: «Мне бы хотелось думать, что будущее критики — в слиянии, в переходе в области высокого эссе: та же эссеистика-критика Вальтера Беньямина и Сьюзен Зонтаг издается, читается и все так же упоительна, настоявшись на времени».

Говорит Галина Юзефович: «Моя единственная задача, перефразируя слова Дональда Трампа, состоит в том, чтобы make reading great again. Для того, чтобы функционировать нормально, мне жизненно необходимы новые книги, новые мысли о книгах, новые собеседники. Я — извините за пафос — хочу жить в мире, где все что-то пишут, читают, про это спорят и разговаривают. Я отлично знаю, что в одни (да и в двадцать одни) руки такая задача не решается, но это же не значит, что можно совсем ничего не делать. Вот поэтому сегодня я пытаюсь одновременно работать положительным образом читателя, бродячим проповедником и чир-лидером при литературе, а еще — в свободное от всего этого время — собственно читать и писать о прочитанном. Что же до аудитории, то мой многолетний опыт преподавания показывает: нельзя эффективно коммуницировать с человеком, с которым ты не можешь себя проассоциировать и который, соответственно, не способен соотнести с тобой себя. Иными словами, я пишу (а также пляшу, пою и бью в бубен) для людей, похожих на меня, но, возможно, чуть менее органически литературоцентричных».

Григорий Кружков. «Таинственный придаток»: Эмили Дикинсон и интертекстуальность. — «Новая Юность», 2018, № 6 (147) <https://new-youth.ru>.

«Мне кажется, что можно говорить и о влиянии на Дикинсон некоторых поэтов XVII века, принадлежащих метафизической школе Джона Донна. Самого Донна, она, по-видимому, не читала; это неудивительно — в девятнадцатом веке его настолько забыли, что он совершенно выпал из популярных антологий поэзии. Но в них оставались его подражатели и последователи, от Герберта до Уоллера. Такие признаки метафизической школы, как характерная тематика (смерть, Бог и т. п.), обилие абстрактной лексики, причудливые сравнения, взятые из науки и философии, нетрудно обнаружить и в поэзии Дикинсон».

«Достаточно сказать, что в ее стихах критики насчитали более 200 (двухсот!) научных терминов из самых разнообразных областей знания: философии, юриспруденции, биологии, геометрии, астрономии, математики и так далее. Например:

Любовь — древнее Жизни —

И старше Смерти — В ней

Первопричина Мира

И Экспонента Дней —

₍₉₁₇₎

Поэты часто врут, когда касаются естественных наук, но Эмили Дикинсон здесь совершенно точна. Напомним, что такое экспонента».

Л. Ливак. Неудача как идеальная модель творческого успеха в культуре позднего русского модернизма. — «Литературный факт», 2018, № 9 <http://litfact.ru>.

«Такое моделирование творческого успеха через неудачу было одной из особенностей позднего периода существования русской модернистской культуры, чьи мировосприятие и философия искусства претерпели качественные изменения в середине 1920-х гг. из-за разочарования большинства людей этой культурной формации в надеждах на „революцию духа” — одну из ценностных доминант раннего и зрелого модернизма. В советской России данная аксиологическая эволюция не успела полностью оформиться из-за государственного давления, уничтожившего здесь модернизм как культурную общность к началу 1930-х гг. В эмиграции же существенные сдвиги в системе модернистских ценностей четко определились уже к концу 1920-х. Наиболее обстоятельное выражение позднемодернистского сознания мы находим в круге „Чисел”, хотя переход к новой исторической ипостаси русской модернистской культуры очевиден и в литературно-критическом наследии таких оппонентов парижской группы, как Владислав Ходасевич и Владимир Набоков».

«Формат статьи не позволяет подробно мотивировать принятую здесь периодизацию русского модернизма, чью историю я условно делю на три хронологически перехлестывающихся периода — ранний (с середины 1890-х до второй половины 1900-х), зрелый (с конца 1900-х до второй половины 1920-х) и поздний (с конца 1920-х до падения Парижа). Мы ограничимся лишь тем, что проследим на примере понятия творческого успеха эволюцию ценностей русского модернизма на разных исторических стадиях этой культурной формации».

Литературные итоги 2018 года. Часть I. — «Textura», 2018, 26 декабря <http://textura.club>.

Говорит Валерия Пустовая: «Меня поразила книга Ильи Кочергина „Точка сборки” — в нем в теме алтайской природы и взросления, которые этот писатель уже, что называется, застолбил за собой, появляется новое дыхание и смысл. Кочергин пошел на эксперимент, синтез текста художественного и нехудожественного, но главное, он сумел поменять оптику таким образом, что мы с его героями раз за разом переживаем инициацию, переходя из мира культуры в мир природы и обратно».

Говорит Марианна Ионова: «Сборник статей, включая ранее не публиковавшиеся, Бориса Дубина „О людях и книгах”, составленный Антоном Дубиным („Издательство Ивана Лимбаха”). „Безбилетник” немецкоязычного швейцарского прозаика и драматурга Лукаса Берфуса (пер. Татьяны Набатниковой, „Алетейя”) вышел у нас всего на год позже оригинала; для меня это роман о том, что так называемый пострелигиозный мир никогда не изживет потребности в святыне. „Неизбирательное сродство. Роман из 1835 года” Игоря Вишневецкого („Эксмо”) — искуснейшая стилизация с историософским прицелом. Несомненное событие и новый, первый за последние полвека, перевод на русский „Смерти в Венеции” Томаса Манна, сделанный Михаилом Рудницким (его выпустил Центр книги Рудомино в виде издания-билингвы). Из поэзии отмечу „Дзенские элегии” Андрея Бронникова (издательство „Владимир Даль”) и его же полный перевод „Кантос” Паунда, внушительный том от „Науки”, который стал событием на прошлой ярмарке „Non/fiction” и был переиздан в уходящем году».

«Ну а новая фигура на моем личном читательском „горизонте” — поэт и прозаик Янис Грантс, с циклом рассказов „Руставели — Гагарина, Челябинск” („Новый мир”, № 11). Жизнь одной улицы, сплетающаяся из жизней людей, которых она, как и всякая улица, объединила как бы случайно, с той телеологией, что открывается взгляду художника».

Говорит Евгений Абдуллаев: «Александра Мочалова, „Рафферти Август”, книга вышла в „Воймеге” в 2017-м, но попала мне в руки в прошлом году. Тонкая, прозрачная, почти невесомая лирика. Имя не совсем новое (третий по счету сборник), но для меня — открытие».

Литературные итоги 2018 года. Часть II. — «Textura», 2018, 29 декабря.

Говорит Наталья Иванова: «Разочаровали новые книги авторов известных и мною ценимых (тем грустнее): „Брисбен” Евгения Водолазкина и „Дети мои” Гузель Яхиной. Поскольку их уже отметили положительными отзывами — и даже очень! — скажу, что для меня они выступили ниже ожиданий. Водолазкин неубедителен в попытке изображения внутреннего мира, рефлексии и лексического обеспечения рефлексии музыканта с мировым именем — связанное с музыкой наивно и приблизительно, вызывает улыбку. Не буду даже отсылать к Томасу Манну — у нас и в русслите хватает музыкантов и музыки. Весьма приблизительны и „майданные” сцены. Про „Дети мои” — тоже мое „увы”. Роман выстроен по каркасу, очевидно „проектно”-сценарному, в котором холодный ум автора сочетает то, „что мы знаем о русских немцах”, с немецкими сказками: так вроде объемнее. С национальной основой „Зулейхи” обстояло лучше, там была включена сильная лично-родовая эмоция — хотя тоже каркас проглядывал, особенно когда роман перевалил на вторую половину. Однако оба романа мало что стали превозносить, не успев выложить на прилавок, — так уже и на „Большую книгу” лыжню прокладывают».

Говорит Андрей Тавров: «<...> мне хотелось бы назвать повесть Марианны Ионовой „Мы отрываемся от земли” („Новый мир”, 2018, № 1), в которой автор бесстрашно и тихо ставит „детские” и ненужные для нашего всезнающего и шумного мира вопросы о любви, всегда преодолевающей Закон, чувстве по сути своей всегда сверхзаконном, и, с другой стороны, о неотменимости самого нравственного закона, ограничивающего человека во временном мире. Это противоречие тем более захватывает, что дано оно изнутри ситуации героини, хрупкой, уязвимой, рассматривающей свою жизнь не в произвольном свете эмоциональных выгод, в которых захлебывается утративший глубинный смысл социум, а словно бы „на просвет”, на фоне Библии, ее заповедей и озарений, питавших великую русскую литературу 19 века».

Говорит Олег Лекманов: «Самое сильное впечатление года — перечитанный с женой вслух роман гениального американского писателя Торнтона Уайлдера „Теофил Норт” в прекрасном переводе В. Голышева (который всем горячо рекомендую)».

Литературные итоги 2018 года. Часть III. — «Textura», 2019, 12 января.

Говорит Дмитрий Бавильский: «В прошлые года я говорил о кризисе книгоиздания, замечающего все только самое „сюжетное” и „актуальное”, выживающее за счет внетекстовых жестов (манифестации политической позиции или демонстрации автором статуса), но теперь, буквально на глазах, возникла пара десятков самостоятельных, независимых, а, главное, как бы и не коммерческих издательств, которые не просто готовы рисковать, но и весь свой репертуар выстраивают из последовательного нишевого риска. И когда заходишь в „Фаланстер” или в „Циолковский” — глаза разбегаются. Умных книг выходит все больше, только бы время найти освоить хотя бы малую часть того, что предлагают независимые издатели. Кажется, такое книгоиздание остается последним, незачищенным прибежищем свободного творчества, ну, может быть, еще и соцсети, которые влияют на развитие и мутацию жанров еще активнее, чем раньше».

Говорит Мария Галина: «У меня такое ощущение, что мы сидим в доме, где пламя уже подбирается к занавескам, а мы все продолжаем обсуждать их узор и качество ткани. Видимо, правила хорошего тона не велят замечать пожар. Хотя в условиях задымления и нехватки воздуха мало какие литературные итоги года имеют значение. Зато срабатывает пожарная сигнализация и только она и важна — скажем, два постап-романа — „Все, способные дышать дыхание” Линор Горалик и „Остров Сахалин” Эдуарда Веркина; книги стихов Юлия Гуголева, Дмитрия Веденяпина, Дмитрия Данилова. Кстати, то, что среди самых ярких явлений года обозреватели называют ретроспекции и стилизации, на самом деле очень тревожный симптом».

Говорит Ольга Балла-Гертман: «Из первоизданий давно написанного необходимо назвать прежде всего два романа: неоконченный (но в окончании, чувствую я, и не нуждавшийся) роман Павла Зальцмана (1912 — 1985) „Средняя Азия в Средние века, или Средние века в Средней Азии”, писавшийся долгие годы в тайне и пролежавший после смерти автора неизданным еще больше трех десятков лет (М.: Ad Marginem, с завидно тщательными комментариями, выполненными — помимо собственных комментариев автора — Татьяной Баскаковой), и написанный в 1970-х роман Аркадия Драгомощенко „Расположение в домах и деревьях” (М.: Группа Компаний „РИПОЛ классик” / „Пальмира”. — (Лаборатория))».

«Были изданы из архива Елены Шварц „Стихи из ‘Зеленой тетради‘” (Стихотворения 1966 — 1974 годов / Предисловие О. Виноградовой; сост. и подгот. текста П. Успенский, А. Шеля. — СПб.: Порядок слов, 2018), а у одного из мощнейших поэтов XX века, Сергея Петрова (1911 — 1988) — „Псалмы и фуги: [стихотворения]” (М.: ООО Группа Компаний „РИПОЛ классик”, Издательство „Пальмира”, 2018. — (Часть речи))».

Литературный 19-й. Чего ждет литературное сообщество от нового года. — «Colta.ru», 2018, 28 декабря <http://www.colta.ru>.

Говорит Дмитрий Кузьмин: «Глубина коллективной фрустрации, не вполне осознаваемой и редко проговариваемой, ведет к саморазрушительным срывам по вроде бы посторонним поводам, и уходящий год (помимо вполне замечательных текстов, которые независимо от всяческих обстоятельств продолжают возникать) запомнится, похоже, как год потерь и разрывов в институциональной ткани русской литературы. Чтобы их компенсировать, недостает не личной организующей воли, не талантов и компетенций, а здорового воздуха».

Говорит литературный критик, редактор Елена Рыбакова: «Мы переживаем эпоху, которая выталкивает на свет, в центр культурного поля разные формы любования давно написанными текстами. Комментарий, компендиум, пересказ источников — в этих антикварных жанрах больше сегодняшнего, чем в попытках высказаться о злободневном (в низовой культуре то же место в мейнстриме занимают в последние годы «исторические парки»). О будущем нам сказать нечего, большие идеи, объясняющие настоящее, если и есть, то не на свету; остается любовно перебирать ссылки, источники, аллюзии, Брейгеля с Серовым — занятие вполне комфортное и, как кажется из декабря 2018-го, куда более осмысленное, чем художественное фантазирование или репортажная проза. Дело, понятно, не в том, что именно сейчас изданы комментарии к „Дару” Александра Долинина или в очередной раз (плохо) переизданы комментарии к „Швейку” Сергея Солоуха; просто время сейчас дышит так, что маргинальные филологические штудии оказываются тем, что не читать нельзя».

Александр Марков. В пламени соцреализма, или Заболоцкий против идиом. — Журнал поэзии «Воздух», № 36 (2018) <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh>.

«Тема стихотворения Н. Заболоцкого „Некрасивая девочка” (1955) — способность пламенного вдохновения научить не замечать травлю. Уже первое слово „Среди” — ключевое для русских стихов на тему сравнительно беспроблемного существования поэта в высшем свете как его пребывания в полностью знакомой среде, начиная с „Блажен в златом кругу вельмож...” (1827) Пушкина до „Среди вельмож времен Елизаветы” („Шекспир”, 1924) В. В. Набокова — стихотворения, излагающего гипотезу об аристократическом авторстве пьес Шекспира. Эта тема восходит к представлениям о поэте-визире (Ибн Сина, Руми, Шота Руставели и многие другие), и, вероятно, Заболоцкий, хорошо знавший эту ближневосточную тему, решил ее представить в стихотворении, якобы гуманистическом, но на самом деле поэтологическом. Поэтологический смысл имеет и то, что травля может начаться „посреди подруг”, что указывает на ситуацию беззаконной кометы среди расчисленных светил <...>, так же знакомую русской поэзии: вторая часть, в которой мы встречаемся не с персонажами, а с отвлеченностями („ново”, „живо”, „мертво”), и заставляет воспринимать будущее, о котором гадает поэт, как гадание по отвлеченным признакам звездного неба, возвращение репутации ренессансного поэта-астролога, чья цель — смягчать нравы указанием на возможность корректировки поведения правильным употреблением гороскопа».

См. здесь же: «Некрасивая девочка: Кавер-версия. Вариации на тему стихотворения Николая Заболоцкого» (Автор идеи Александр Маниченко); Михаил Мартынов, «„Линия красоты” и „Некрасивая девочка”»; Виктория Файбышенко, «Некрасивая девочка и сосуд красоты».

Разъяснение: «Проект реализован в рамках поэтической программы „InВерсия: нарратив и деконструкция” Фестиваля современного искусства «Дебаркадер» (15-17 сентября 2017 года, Челябинск). В нем приняло участие 26 поэтов. В порядке дальнейшей документации проекта филологами и критиками был написан десяток статей, отталкивающихся от их стихотворений».

Мусорный ветер. Интервью с Глебом Павловским о жизни и чтении в 1990-е. Текст: Борис Куприянов. — «Горький», 2019, 15 января <https://gorky.media>.

Говорит Глеб Павловский: «Я бросил читать русскую художественную литературу с 1991-го, она мне вдруг стала противна. В самом времени была фантазийность, которая не имела высоких образцов. Но в романе Пелевина „Чапаев и Пустота”, там, где он описывает переход героями Бульварного кольца, передана странность межвременья Москвы ранних 90-х. Это время, когда во всех дворах стояли груды выброшенных книг. Контейнеры для мусора были забиты домашними библиотеками, страна читателей выбрасывала книги. Но в том сумрачном времени я испытал солидарность со старой макулатурой. Книжная память помогала мне выживать».

«Когда я читал романы Достоевского в СССР, все его ростовщики, власть голода и убийства за деньги — это все был какой-то неведомый реквизит, его приходилось читать как Гомера. И вдруг в 90-е Достоевский открылся: да это совершенно прямая речь! Это прямо про нашу жизнь. Я видел, как наступает время беспощадной нищеты, и ушел в кооператив. Советская жизнь была нищей, но нищей иначе: не могло возникнуть ситуации, когда ты нищий насмерть. Тут вдруг я понял романы „Игрок”, „Преступление и наказание” — они стали читаться ясно. Это было новое ощущение».

Лев Оборин. «Я наблюдаю возвращение прямого высказывания в лирику». Часть 2. Текст: Борис Кутенков. — «Прочтение», 2018, 17 декабря <https://prochtenie.org>.

«Упрек в партийности — это такой нормальный упрек, который я готов отчасти признать, — естественно, что одни вещи мне интереснее, чем другие. Просто эта партийность — она, как у Воннегута, складывается в порядке карасса, а не в порядке гранфаллона. „Партийность” — это набор тех вещей, которые тебе почему-либо показались родными, важными и интересными, а не то, что партия тебе велела любить потому, что это все любят. И балансировать между независимым суждением — и условно партийным — можно просто, на мой взгляд, постоянно расширяя горизонты того, что ты читаешь. И мне кажется, что широта эстетической позиции — это тоже партийная в некотором смысле установка».

Первую часть интервью см.: Лев Оборин, «Я понял, что многие стихи нужно выбросить». — «Прочтение», 2018, 12 декабря.

Один. Ведущий передачи: Дмитрий Быков. — «Эхо Москвы», 2019, 10 января <https://echo.msk.ru>.

Говорит Дмитрий Быков: «Понимаете, никогда не бывает дословного заимствования, если речь идет не о пародии, да и в пародии тоже, в общем, не всегда. Другое дело, что она берет у Диккенса атмосферу: Диккенс все-таки — изобретатель рождественской сказки с этим сложным эмоциональным синтезом. Я думаю, что такие персонажи, как Хэм Пегети из Диккенса перекочевали почти без потерь в облик Рона Уизли. Конечно, черты Оливера Твиста есть в „Гарри Поттере” — это совершенно, по-моему, очевидно. Но именно черты, социальные роли, такая, условно говоря, компенсированная сиротка, компенсирующая сиротство и по мере сил пытающаяся как-то отомстить гонителям. До Диккенса это тоже существовало, но именно у Диккенса появилась эта особая интонация насмешливой сентиментальности, когда автор жмет на слезные железы читателя коленом, но при этом не забывает слегка высмеять собственный метод».

«Больше скажу: диккенсовская атмосфера у Роулинг не только же в сюжетной схеме „месть сиротки”. Она и в ощущении, в этом дамблдорском ощущении спасительного благодетеля, который не может контролировать всю ситуацию в целом, конечно, но который выступает носителем классических добродетелей. Это такой Грюджиус. Понимаете, опекун Розы — Грюджиус — в „Тайне Эдвина Друда” — это диккенсовский персонаж, черты которого я вижу в Дамблдоре. Вот в Гэндальфе, например, не вижу, а в Дамблдоре вижу. Это такой беспомощный ментор, такой добрый. И мне кажется то, что Грюджиусу так трудно, и то, что Дамблдор оказывается так уязвим — это тоже диккенсовское. У Диккенса нет всемогущего добра. Диккенсовское добро очень, в каком-то смысле, жалко. Оно уязвимо. Ну и, конечно, атмосфера викторианской тайны, детектива, Коллинз, Диккенс, — этого у Роулинг хоть отбавляй. В атмосфере Хогвартса этого очень много. Ну и в наибольшей степени, конечно, это сестры Бронте».

Борис Парамонов. Сбежавший из культуры. Сто лет со дня рождения Сэлинджера. — «Радио Свобода», 2019, 1 января <http://www.svoboda.org>.

«Может показаться, и не без основания, что в этих своих интуициях, в этом образе мира, им построенном, Сэлинджер — глубоко неамериканское явление. С Америкой привычно связывается представление о всяческом активизме, цивилизационной экспансии, миростроительной энергии. И это правильное представление, и не приходится упрекать или критиковать Америку за этот энергийный ее тонус. Но как раз появление таких людей, таких критиков, как Сэлинджер, свидетельствует о зрелости американской культуры, о живом разнообразии ее состава. Культура тогда только может называться зрелой, когда в ней появляется сомнение в собственной непогрешимости и эксклюзивной истинности».

Андрей Пермяков. Действительно престранные сближения (к постановке некоторой проблемы). — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2018, выпуск 3 <http://articulationproject.net>.

«Собственно, вопрос, который бы хотелось обсудить в этой публикации: Является ли поэзия феноменом языка и речи, а также можно ли дать ей исчерпывающее и непротиворечивое определение? Скажу сразу: сам я по этому поводу мнения на сей момент не имею, но надеюсь услышать или прочесть обоснованные ответы. Я лишь попытаюсь объяснить, отчего проблема кажется мне важной. И сначала выскажу суждение о том, какие пути в поисках решения представляются ложными».

Поэтическое vs. Человеческое. [Опрос] Отвечают: Алексей Порвин, Анна Глазова, Валерий Шубинский, Николай Кононов, Павел Банников, Артем Верле, Екатерина Симонова, Шамшад Абдуллаев, Анастасия Романова, Виталий Лехциер, Наталия Санникова, Иван Соколов, Демьян Кудрявцев, Гали-Дана Зингер. — Журнал поэзии «Воздух», № 36 (2018) <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh>.

Говорит Анна Глазова: «Одно время меня очень интересовала философия Хайдеггера, но его пронацистскую позицию я всегда держала в уме. Главным образом меня привлекало его отношение к языку как к „дому бытия”, т. е. идея, что язык — это то, что люди (в первую очередь, поэты) строят и что остается стоять, когда люди уже умерли. Но фиксация на истинности и поклонение чистоте (особенно это явно в хайдеггеровских интерпретациях Гельдерлина) явно перекликается с фашистской программой. Знать об этом биографическом подтексте было скорее в помощь, потому что позволяло яснее видеть те стороны его мысли, которые я не могла принять».

Говорит Валерий Шубинский: «Другое дело, что знание биографии писателя может внести новые краски в понимание текстов. В этом смысле, например, существенно, что Олейников в некий момент приписывал себе отцеубийство. Допустим, однажды, покопавшись в донских архивах, мы узнаем, говорил ли он правду. Это повлияет на наше понимание, положим, стихотворения „Таракан”. На понимание, а не на оценку. Или другой пример. Фет язвительно вспоминал строки Некрасова:

Не сочувствуй ты горю людей,

Не читай ты гуманных книжонок,

Но не ставь за каретой гвоздей,

Чтоб, вскочив, накололся ребенок! —

замечая, что у самого Некрасова была именно такая карета, с гвоздями. На интерпретацию текста это влияет (если Фет говорит правду), но хуже стихи не становятся. Как не становятся хуже стихи Фета, если предположить, что он оклеветал своего соперника. Как не портит стихи, положим, Сергея Чудакова наше знание о тех оригинальных способах, которыми он зарабатывал себе на жизнь».

Говорит Павел Банников: «Пожалуй, в негативном плане случилось такое только с Буниным, и то после прослушивания авторского чтения одного из двух его стихотворений под названием „Одиночество” (не того, которое „Худая компаньонка, иностранка...”, а того, которое „...хорошо бы собаку купить”). Замечательное стихотворение, впервые я услышал его в исполнении моего учителя Виктора Бадикова, и это был текст, наполненный благородством, болью и чувством собственного достоинства. Сколько достоинства было в этом исполнении и тексте! (Надо сказать, что Виктор Владимирович сохранял благородство и достоинство даже во время посиделок под водку на кухне, будучи облачен лишь в трико и майку.) Множество раз потом перечитанное и процитированное стихотворение — после прослушивания авторского чтения (в котором в финальной строке прорывается нечто совершенно чуждое, как мне лично, так и, кажется, самому тексту стихотворения), — поблекло, а порой стало вызывать отторжение, почти физическое».

Развоплощенное слово и неубиваемые стихи. Литературные итоги 2018 года. В этом номере — размышления Николая Александрова, Владимира Коркунова, Бориса Кутенкова, Олега Панфила, Валерии Пустовой, Елены Сафроновой, Александра Снегирева. — «Дружба народов», 2019, № 1 <http://дружбанародов.com>.

Говорит Валерия Пустовая: «Главное, что меня вдохновило в уходящем году, — это премия „Золотая Маска”, врученная писателю и поэту Дмитрию Данилову как драматургу. Человек, общение с которым началось с моего недопонимания — он до сих пор в фейсбуке любит рассказывать историю об одном редакторе, которого смутили его эксперименты в прозе, — постепенно стал для меня одной из ключевых и необыкновенно утешающих и побуждающих к жизни и творчеству фигур в литературе. То, как свободно Данилов переходит границы родов и жанров, для меня знак не только творческой силы, но и продуктивного творческого смирения: это автор, который умеет себя озадачивать, ставить себе некомфортные условия, возвращать себя на старт и как бы заново узнавать жизнь из позиции незнания и удивления».

Александр Солженицын. Дневник Р-17. 1973 год. Фрагмент. Публикация Наталии Солженицыной. — «Дружба народов», 2018, № 12.

«31 марта [1973]. Приснился... Гучков. Очень постаревший, но еще бодрый (будто еще жив). И так был рад, так был рад, что я о нем пишу, собирался рассказывать подробности. Проснулся я, еще ощущая эту благодарность. Подумал: нет, должно-таки есть индивидуальное бессмертие. И душам умерших не безразлично, чтобы правда о них была восстановлена».

В этом же номере «Дружбы народов»: «Александр Солженицын: судьба, роль, образ в меняющемся времени» (в заочном «круглом столе» принимают участие Алексей Варламов, Всеволод Емелин, Марина Кудимова, Михаил Кураев, Афанасий Мамедов, Дмитрий Шеваров).

Спасения нет. Беседа с филологом Еленой Михайлик о прозе Варлама Шаламова. Текст: Эдуард Лукоянов. — «Горький», 2019, 17 января <https://gorky.media>.

Говорит Елена Михайлик: «В тот момент, когда наступает осознание, что это замечательная проза, и это именно проза, а не безыскусные свидетельства, за которые ее систематически принимают (тут уже сам автор постарался), это вызывает некоторое возмущение. Мне доводилось наблюдать такую же реакцию на последние картины Германа. Особенно на „Хрусталева” и именно в связи с осознанием качества мастерства. Когда подобная история рассказана так, что каждый кадр можно вешать на стену, это начинает оскорблять. Причем людей самых разных позиций: и тех, кто считает, что так все и было, и тех, кто считает, что ничего подобного не было, и тех, кто считает, что нельзя писать стихи после Освенцима».

«Свидетелем в тексте Шаламова является читатель. Его текст устроен так, чтобы тем, кто видит и наблюдает, тем, кто вынужден делать из всего этого выводы, был именно читатель. А автора нет, его не существует. Он в буквальном смысле умер. Или находится на такой стадии разложения, что если он даже и делает какие-то выводы, то полагаться на них явно бессмысленно. Рассказчик Шаламова заведомо недостоверен, потому что достоверный рассказчик в этой ситуации невозможен. Во-первых, он мертв. Во-вторых, тот, кто на самом деле находится или находился под этим давлением, по определению ничего не может вспомнить точно».

Мария Степанова. «Если долго обещать себе тридцать седьмой год, он может пойти навстречу». Текст: Екатерина Писарева. − «Афиша Daily», 2018, 19 декабря <https://daily.afisha.ru>.

«Вот смотрите: средний тираж моих книжек — неважно, стихи это или статьи — тысяча экземпляров. Ну полторы, если повезет. Это очень немного, и это кажется мне нормальным и правильным: у стихов ограниченное число читателей — ну и тип текста, который я имею в виду, когда пишу, в общем-то не подразумевает больших тиражей. А „Памяти памяти” книжка довольно бескомпромиссная: она поначалу и вовсе никакого читателя в виду не имела, все задачи, что я себе ставила, — они были внутренние и очень специального образца. Я имела в виду выстроить что-то вроде системы хранения, структуру, где можно было бы разместить некоторое количество дорогих мне вещей так, чтобы им было хорошо и просторно в одном общем пространстве. Там много того, что можно воспринимать как излишество, вообще всего много — сюжетов, рассуждений, предметов, цитат, страниц. <...> То, что при этом книжку читают и широко, — очень странно».

Р. Д. Тименчик. Успехи Анны Ахматовой. — «Литературный факт», 2018, № 9 <http://litfact.ru>.

«Главная институция прижизненных успехов Ахматовой — школа ее читателей. Это может показаться трюизмом, но в 1910—1920-е гг. подобное обстоятельство относилось именно к индивидуальной судьбе автора „Четок” — Ахматова вспоминала слова Федора Сологуба: „Критика вовсе не собиралась признавать Ахматову, ее к этому принудили читатели”. На протяжении ее литературного пути можно было выделить четыре „класса” упомянутой школы, что и было сделано в стихотворении Нонны Слепаковой „Памяти Анны Ахматовой”. Современники, наблюдая за стремительным пополнением этой школы, с удивлением, а то и с неодобрением отмечали, что разрастание ее нарушало ожидаемые социальные, политические и эстетические перегородки».

«„Кто знает, что такое слава!” — спрашивала Ахматова в позднем стихотворении. Мы можем ответить, что, в числе прочего, это инобытие стихов поэта в читательской среде, которая трансформирует их иногда до полной неузнаваемости».

Константин Фрумкин. После анестезии: чем заменить страдания? — «Знамя», 2019, № 1.

«Страдание — важнейшая тема христианской цивилизации, однако в течение многих веков и даже тысячелетий оно осмыслялось только как явление индивидуальной жизни — хотя затрагивало жизнь всех, а значит, не могло не стать важнейшим социальным фактором. Но есть ли у нас социальная и политическая теория страдания?»

«И в некотором смысле мы оказываемся перед фундаментальной альтернативой: с одной стороны — парадигма социальной анестезии, предполагающая устранение страданий там, где это только возможно, с другой — парадигма управления страданиями, предполагающая только свободу их принятия и непринятия. Противостояние этих парадигм мы в заостренной форме можем наблюдать в случаях, когда людям приходится отстаивать свое право на страдание, право на риск или, наоборот, право на смерть — а это, например, дискуссии о легализации эвтаназии, о легализации наркотиков, о легализации оружия, наконец — в предельно яркой форме — в вопросе о лечении мазохизма как болезни, в дискуссии о допинге и вообще о нужности „большого спорта”».

Что читали в 2018 году авторы «Горького». Своими впечатлениями делятся Лиза Биргер, Мария Нестеренко, Николай Проценко, Василий Владимирский, Полина Рыжова, Светлана Волошина, Владимир Харитонов, Стас Наранович, Иван Напреенко, Александра Володина и Александр Филиппов-Чехов. — «Горький», 2018, 30 декабря <https://gorky.media>.

Говорит Мария Нестеренко: «Я перечитала романы Толстого, пятикнижие Достоевского, поздние вещи Тургенева. По работе перечитала собрание сочинений Густава Майринка, и это было как волшебное погружение в детство, когда я им зачитывалась. Как и в любое другое время, в минуты уныния обращалась к „Записным книжкам” Вяземского. Но главная книга уходящего года для меня — мифологический роман „На берегах Ярыни” символиста Александра Кондратьева, чье имя сейчас основательно подзабыто. Эта книга тоже родом из детства. Роман основан на славянской демонологии и полностью посвящен потустороннему миру. Если, например, у Гоголя нечисть — „гость” в мире человека, то у Кондратьева, прошедшего модернистскую выучку, наоборот, человек — гость в мире ведьм и русалок. Писатель детально выписывает повседневную жизнь своих героев — впрочем, проблемы у нечисти все те же, что и у обычных людей: несчастная любовь, ревность и проч. В 2018 году я не отказывала себе в своем пристрастии — забытой беллетристике 1920 — 1930-х годов и по совету Александры Селивановой прочитала роман Глеба Алексеева „Роза ветров” (1933). Впечатляет. Еще я фанат Веры Крыжановской, писавшей оккультные романы, — из недавней поездки в Вильнюс привезла парочку ее прижизненных изданий».

Александра Шадрина. Сквозь феминистскую линзу. Разговор с создательницей феминистского издательства [No Kidding Press] о стереотипах, американских авторках, перспективах русских писателей-мужчин, Эросе и Танатосе. Текст: Михаил Визель. — «Год литературы», 2018, 23 декабря <https://godliteratury.ru>.

«Феминистская линза — это то, что происходит с человеком, зачастую с женщиной, а может быть, нет, после того, как она знакомится с современной повесткой и с некоторым объемом текстов теоретических, феминистских в том числе. И после этого ты начинаешь весь мир видеть уже исходя из этого нового понимания. И это, к сожалению, уже нельзя развидеть. Ты видишь очень много несправедливости и очень много всяких структурных искажений, структурного насилия. Но гендер здесь является не единственной призмой, через которую можно смотреть».

Игорь Шайтанов. «Мировая литература» как проблема и вызов. — «Вопросы литературы», 2018, № 6 <http://voplit.ru>.

«При всем разнообразии оттенков в определении мировой литературы все они могут быть отнесены к двум типам, согласно избранному принципу оценки, — пространственный или динамический. Пространственный принцип может применяться как буквально, так и метафорически».

«Я пишу о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море»: Елена Михайлик о Варламе Шаламове. — «Новое литературное обозрение», 2019, 24 января.

Говорит Елена Михайлик, автор книги «Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения»: «Мы привыкли, что качественно воспроизведенный опыт первичной реальности нам дает документ в его идеально безличном виде. Шаламову в „Колымских рассказах” удалось сгенерировать текст, который был бы для читателя в достаточной мере похож по плотности и по отсутствию направляющих на первичную реальность. Читатель игнорирует все остальное. Это хрестоматийный пример, уже навязший в зубах. Второй, а по существу, первый рассказ „Колымских рассказов” начинается с фразы — „Играли в карты у коногона Наумова”. То есть с прямой цитаты из „Пиковой дамы”, из хрестоматийного школьного произведения, которое читала вся страна. Не узнают! <...> Потому что не воспринимают рассказ как художественное произведение. Потому что он обладает слишком большим количеством примет первой реальности и недостаточным количеством опознаваемых примет художественной литературы».

«Более того, у Шаламова на уровне речи идет очень плотная звукопись. Фонетика письма может быть намеренно затруднена. Или наоборот — в описаниях природы буквально льется. Учитывая, что Шаламов был прекрасным русским поэтом и написал научную работу об опорных трезвучиях русского языка (во взаимодействии с работой Брика), это все совершенно неслучайно».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Март

20 лет назад — в № 3 за 1999 год напечатан рассказ «Желябугские выселки» и повесть «Адлиг Швенкиттен» Александра Солженицына.

30 лет назад — в № 3 за 1989 год напечатана хроника Василия Белова «Год великого перелома».

50 лет назад — в № 3 за 1969 год напечатана повесть Василя Быкова «Круглянский мост».

55 лет назад — в № 3 за 1964 год напечатана драма В. Розова «В день свадьбы».

65 лет назад — в № 3 за 1954 год напечатаны главы из поэмы А. Твардовского «За далью — даль».

75 лет назад — в №№ 3, 6-7, 8-9 за 1944 год напечатана книга третья романа Алексея Толстого «Петр I».

85 лет назад — в № 3 за 1934 год напечатаны «Переводы из грузинских поэтов» Бориса Пастернака.