КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

_*

Ольга Брейнингер. Visitation. К 25-й годовщине вооруженного кризиса 1993 года. М., «Такие дела», 2018, 209 стр. Тираж не указан.

Читать эту книжку я начал по трем причинам: 1) повесть Брейнингер посвящена «памяти о» московских событиях 1993 года, которые были, в частности, эпизодом и из моей жизни; 2) автор этой повести принадлежит к тому поколению, для которого путч 1993 года — история, и только; ну, может быть, еще и какое-то смутное воспоминание из раннего детства (в предисловии главного редактора, например, употребляется оборот: «Еще живы те, кто непосредственно видел и помнит те события»; ну да — «еще живы»!), и мне было интересно, какими глазами смотрят новые поколения на нашу жизнь. И третье, очень важное для содержания повести — ее название, «visitation» на русский переводится как «визит» и одновременно как «кара» («возмездие»).

Жанр «Visitation» достаточно экзотичный: научно-фантастическая повесть, сюжет которой выстраивает проза строго документальная (это, на мой взгляд, у автора получилось: мне, например, «по-читательски» было уже безразлично, действительно ли используется документ или здесь — умелая его имитация). И еще — действие этой повести, повторяю, фантастической, автор относит к уже прошедшим 2015 — 2018 годам, что тоже не вызывает читательского сопротивления. В эти годы в альтернативной России Ольги Брейнингер неожиданно актуализировался вопрос памяти, то есть россиянам зачем-то вдруг понадобилось вспомнить, кем были они вчера и кем, соответственно, являются сегодня. Даже возникла «Партия Памяти»; более того, партия эта после выборов 2012 года стала правящей. Героиня повести, университетский преподаватель (историк, антрополог, культуролог) читает курс, посвященный «исторической памяти», и курс этот, поначалу мало востребованный, вдруг становится сверхактуальным. Героиню приглашают принять участие в научном проекте «Visitation», посвященном изучению того, что и как люди запомнили из событий октября 1993 года; приглашена она как нарратолог, который должен будет вести «допросы» свидетелей. Цель исследований: выявление самого языка, на котором говорит «историческая память» современного россиянина, то есть исследование устройства «исторической памяти» в России. Ну а выбранный для этого объект изучения — события 1993 года — в этом отношении почти идеальный, поскольку события те были, так сказать, «разно-заряженными» и само сочетание формы и содержания в них оказалось более чем причудливым (я бы назвал те сочетания парадоксальными). И закономерно, что из гигантского количества человеческих свидетельств, обладателем которых становится героиня повести, возникает несколько взаимоисключающих по внутреннему содержанию вариантов произошедшего. При том что каждый из вариантов выстраивала реальная память реальных людей, опрашиваемых нарратологами, которые умеют спрашивать и умеют слушать.

Брейнингер касается самого сложного и больного для людей, которым «повезло» оказаться на смене эпох, — их отношений с историей, которая делалась Историей у них на глазах, то есть проблема отношений с историей затрагивается здесь как проблема глубоко личная — проблема отношений с собственной памятью: «Если задуматься, разве это не противоестественно — помнить все?», «…после всего, что здесь было, я уже думаю, что работа с памятью — утопия. Что есть прошлое, которое мы или превращаем в настоящее или отрезаем от себя». Вопросы эти осложнены сегодня еще и уровнем нынешних информационных технологий, с помощью которых жизнь, текущую вокруг нас, делают Историей с предельно четкой маркировкой, «кто», «зачем» и «почему» (легко предположить, что, скажем, нынешний 2018 год в исторической памяти россиян останется «годом беспрецедентного роста зарплат»; поскольку как бы мы ни иронизировали над нынешними «творцами истории», но никуда не денешься — реальными «творцами истории» остается «Киселев и К^о», разница времен только в замене Евгения на Дмитрия).

Исторический материал, собранный героями повести, необходимой обработки так и не дождался — новое, сменившее Партию Памяти руководство страны проект закрыло. Остались только некоторые итоги «частного» исследования героини, ну, скажем, такая деталь: самыми употребляемыми в воспоминаниях современников событий 1993 года словами были «Расстрел Белого дома», «Останкино» (штурм телецентра), ну а абсолютным лидером — слово «телевизор».

Карло Гинзбург. Загадка Пьеро делла Франческа. Перевод с итальянского, предисловие М. Велижева. М., «Новое литературное обозрение», 2019, 216 стр., 3000 экз.

Автор этой монографии прежде всего историк. Разумеется, обратившись к фигуре великого художника, Гинзбург затрагивает и вопросы эстетики художественного творчества Пьеро делла Франческа, но именно — затрагивает, не углубляясь. Собственно искусствоведческий материал для Гинзбурга — это материал, помогающий восстановить различные обстоятельства жизни Пьеро, его среду, сюжеты личной и общественной жизни, в которые он был вовлечен как художник.

Опорой для исследователя в данном случае явилось распространенное в эпоху Возрождения обыкновение богатых семей или высокопоставленных церковников нанимать художника для росписи храмовых сооружений, городских или семейных; и росписи в этих храмах, как правило, обнаруживали потом достаточно полное собрание портретов заказчиков, их окружения, членов их семей. И, соответственно, проработка библейских сюжетов здесь очень часто содержала отсветы сюжетов семейной истории заказчиков или сюжетов общественной и политической жизни, актуальных для художника и его работодателей. А значит, творчество художников эпохи Возрождения кроме ценности художественной обладало и ценностью своеобразного исторического свидетельства — ценностью эмоционального отклика на какое-то историческое событие, ну и поскольку в церковных росписях задействован библейский изобразительный ряд, то есть некая общепринятая система исторических и нравственных символов, то нужно также говорить о трактовке и оценке тех событий, которые определили выбор сюжетов.

Основным объектом своего исследования Гинзбург сделал картину Пьеро «Бичевание». Композиция этой картины, посвященной бичеванию Христа, не может не поставить потомков в тупик. Главными персонажами ее, фигуры которых вынесены на первый план, стали трое мужчин. Лица их, одежда, позы не имеют никакого отношения к уже сложившимся в искусстве традициям изображения евангельских персонажей. Перед нами явно персонажи итальянской жизни XV века, и отнюдь не обобщенные, а, скорее всего, имеющие вполне конкретные исторические «прототипы». При внешнем спокойствии поз и жестов этой троицы изображение оставляет ощущение драматизма, художник дает почувствовать, что мужчин этих связывает какой-то сюжет — сюжет непростой и значимый для их современников. Ну а само бичевание Христа помещено вглубь картины и воспринимается неким повествовательным фоном, точнее, библейским комментарием к происходящему на первом плане. Так кто изображен на картине? Какой сюжет определяет ее содержание? Вот вопросы, которые расследует в своей монографии Гинзбург.

Сказанное выше, казалось бы, относит работу Гинзбурга к литературе предельно специфической, узкопрофессиональной. Однако чтение монографии может оказаться увлекательным (и, я бы сказал, воодушевляющим) благодаря воссозданию культуры мышления и чувствования людей эпохи раннего Возрождения, в которой — культуре — нормой было сопряжение происходящего с тобой и вокруг тебя с системой исторических и нравственных образов-символов, каковыми являются библейские сюжеты и персонажи. То есть Евангелие было для современников Пьеро и для него самого текстом актуальным, который читали еще и через собственный жизненный опыт, и наоборот, себя и свою жизнь читали и оценивали с помощью библейского текста.

Тему эту я продолжу на представлении совсем другой, далекой от «Загадки Пьеро...» и по жанру, и по материалу книги.

Алексей Гедеонов. Случайному гостю. Киев, «Лаурус», 2017, 448 стр. Тираж не указан.

Мир, в котором происходит действие романа Алексея Гедеонова, это мир города Львова. Мир особый. Славянский и европейский одновременно. Время действия — конец ХХ века, но время это остается за окнами кухни старинного львовского дома, в которой герои романа, подросток и его бабушка, готовятся к празднику Рождества. А у кухни этой и у ее обитателей свои собственные отношения со временем. Бабушка и ее внук — маги; повествование романа выстраивает история инициации подростка, переходящего из статуса ученика в статус полноценного и, несмотря на возраст, вполне «взрослого» мага.

Жанр, в котором написан роман Гедеонова, принято называть «городское фэнтези», но я бы обозначил его как «сказка для взрослых». Именно для взрослых, потому как здесь нет «внешнего сюжета», который бы смог захватить читателя юного и еще неискушенного в чтении, — здесь сюжет «внутренний». Повествовательное напряжение, которое возникает в романе с первых же страниц, автор создает с помощью сюжета, который остается закадровым на протяжении почти всего романа. Сюжет этот — ожидание «гостей», из которых один будет страшен по-настоящему, и от того, чем закончится встреча юного героя с этим вот гостем, будут зависеть и дальнейшая судьба юного мага, и судьба его ближних. Ну и одновременно герои живут надеждой на появление в их доме гостей светлых, дорогих — гостей «сокровенных».

Сюжет этот автор как бы погружает в изображение сугубо бытовых ситуаций. На страницах романа оживает декабрьский Львов со своей предпраздничной декабрьской суетой: «Если шнырять по гастрономам с трех до пяти часов пополудни, можно ухватить сметану в „ванночках”, зеленый кофе на развес или расплющенные мармеладные дольки, но майонеза не найти, еще нельзя купить какао, изюма, ванили, лимонов — их нет, на дворе 1984 год. И лучшее время для покупок — утро. В округе пять магазинов, там — хлеб, соль, водка, морская капуста в жестяных банках, а также напиток „Курземе” в жесткой картонной упаковке и коньяк „Тиса”. Остальное — кончилось», в итоге — «кило риса, пакет чернослива, десяток плавленых сырков, пачка маргарина и баночка горчицы. Все, что удалось „достать”». Позднесоветский быт в романе воспроизводится — как человек из тех времен могу сказать — на удивление точно. Однако способность текста завораживать читателя (такого, как я, читателя) объясняется здесь не только выразительностью, с которой прописан быт ушедшей эпохи. Тут другое: изображение городского быта у Гедеонова с самого начала обнаруживает «пористость» — наличие множества пространств для измерения этого «быта». Автор как художник настаивает: быта «обыкновенного» не бывает — «обыденное» всегда содержит в себе необыкновенное, первозданное, с уходящими в глубь веков смыслами. И, соответственно, чтение романа Гедеонова — это чтение, расколдовывающее привычную обыденность («Только детские книжки читать»). Бытовая повседневная жизнь Львова у Гедеонова прежде всего жизнь живая — «многоярусная», славянская и европейская мифологии здесь органично сочетаются в сознании героев с образным строем Евангелия. На кухне героев появляются гости разные, и нет ничего невероятного в том, что появятся они совсем уж издалека: «Вот уже две тысячи лет длится бегство в Египет: дорога беглецов пустынна, тяжка ноша изгнанников. Возможно, когда женщина снимет темный платок, вы заметите семь звезд в ее волосах — поклонитесь ей. Но не стоит докучать путникам просьбами и жалобами — места за столом и угощения хватит для всех. Пусть скитания прервутся хотя бы на одну ночь, а Мать и Дитя отдохнут…»