ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Артикуляция», «Взгляд», «Газета.ru», «Горький», «Звезда», «Знамя», «Литературная газета», «Литературный факт», «Лиterraтура», «Мел», «НГ-Религии», «Новая газета», «Огонек», «Октябрь», «Православие и мир», «Радио Свобода», «Реальное время», «Российская газета», «Русский репортер», «СИГМА», «Урал», «Colta.ru», «Esquire», «InLiberty», «Rara Avis», «Textura»

Андрей Архангельский. Коан года. «Тайные виды на гору Фудзи» Виктора Пелевина погрузили Андрея Архангельского в медитативное состояние. — «Огонек», 2018, № 37, 1 октября <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.

«Еще со времен сборника „Ананасная вода для прекрасной дамы” (2010) Пелевин незаметно описывает в романах собственный писательский опыт. Это можно считать ключом к его творчеству последних, скажем, 10 лет. Например, в прошлой книге iPhuck 10 Пелевин давал понять, что не стоит ждать от него откровений, потому что все буквы и смыслы есть лишь часть общей словопомольной машины мира; а то, что мы считаем новизной, является лишь ошибкой, сбоем системы. В новой книге Пелевин идет еще дальше: весь фокус „удовольствия от литературы” теперь зависит не от писателя, которого уже можно брать в кавычки, а от читателя».

«Обычная буддийская практика, но, естественно, герой [Федя] достигает этого не своими силами, но усилиями буддийских монахов, чье духовное совершенство теперь можно ретранслировать с помощью технологий в чужое сознание. Это эксплуатация уже не чужого труда, а чужого духа, капитализм на новом этапе, так сказать; то, что одними достигается с помощью духовной дисциплины, другие теперь могут купить за деньги. Ты подключился к моему духовному багажу, как бы говорит Пелевин читателю, так давай, погрузись в этот, как ты пишешь, „привычный” поток слов и сюжетов, получи хотя бы чуток от того, что имею я, почти даром!.. И роман этот устроен именно как медитация, и ты бьешь себя по лбу и восклицаешь: как же я раньше не догадался!»

Дмитрий Бавильский. «Для меня текст — материя второстепенная». Интервью, ч. 3. Беседу вела Ольга Балла-Гертман. — «Textura», 2018, 3 октября <http://textura.club>.

«Оля, я знаю, кто такой блогер. Но я не знаю, какие функции в сегодняшней России выполняет писатель. Если вы дадите мне определение, я смогу сказать вам, писатель я или нет. Я понимаю писателя как человека общественного звучания, зарабатывающего себе на жизнь и на творчество сочинением текстов. У меня нет ни того, ни другого. Я всего лишь — странный человек из Фейсбука. Странный, поскольку неочевидный, не совпадающий с общей информационной повесткой. И оттого непрозрачный».

«Принципов у меня нет, есть ощущение интуитивной необходимости сделать то, что должен. Например, для самоуспокоения или чтобы зафиксировать определенную стадию саморазвития. Это — как автопортреты, которые Рембрандт или Ван Гог писали всю сознательную жизнь. Мне сложно заниматься тем, что мне неинтересно, поэтому „книги” и „блоги” у меня счастливо совпадают в этом смысле, тем более что „интерес” один, различаются только инструменты его постижений или описания».

«Я именно что мечтаю все время не писать. Если достиг с помощью текстов, ну, например, самостоятельности, то, может, и хватит уже? Я ведь говорил как-то, что писать — значит жить для других. Не в том смысле, что — для тех, кто твои тексты читает. Это твоя собственная форма, такая фигура внутри себя — вне зависимости от того, кто на другом берегу и есть ли там кто-то вообще».

«С другой стороны, подходя к своему пятидесятилетию, отчетливо понимаешь: важнейшая функция искусства — утешение».

Дмитрий Бак. «Музей — это территория консолидации». Беседу вел Борис Кутенков. — «Textura», 2018, 23 октября <http://textura.club>.

«— Ваша последняя опубликованная в „Новом мире” подборка стихотворений „Верлибр прикованный”, за которую вас наградили премией журнала, сопровождена большим предисловием о природе верлибра и силлаботонике. Как вы считаете, необходимы ли для поэзии авторские комментарии? А лично для вас?

— <...> Но так уж сложилось, что у меня „двойное зренье”: я лет восемь читал студентам теорию стихосложения. Это захватывающая дисциплина — и те объективные качества стиха, которые подвластны алгебре, а не только гармонии, для меня очень важны. И я здесь не одинок. Скажем, Арсений Тарковский, чьим рукописным наследием я много лет занимаюсь, педантично фиксирует количество строк, написанных разными метрами, и т. д. Что же касается „прикованного верлибра”, который я придумал, мне кажется, что это довольно важная история — и не только для меня, а для понимания природы самого верлибра».

«Органичность верлибра в том, что за него может быть выдано и то, что является обычной силлаботоникой, вернее, силлаботоническое стихотворение целенаправленно превращается в верлибр. Технически все довольно просто: ликвидируются все инверсии, порядок слов, являющийся следствием силлаботонических метров, меняется, приводится к нейтральному. На выходе получаются две версии „одного и то же” стихотворения. В переходе от первой версии ко второй не изменяется ни одна буква, только запятые в отдельных случаях ставятся иначе».

Сокращенный вариант беседы опубликован в «Учительской газете» от 18 сентября 2018 года.

См. также: Дмитрий Бак, «Верлибр прикованный» — «Новый мир», 2016, № 10.

Павел Басинский. Трудно быть большим. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2018, № 230, 15 октября <https://rg.ru>.

На смерть Олега Павлова. «Он был большим русским писателем. Это сегодня ясно как Божий день, хотя при его жизни многие это не понимали, да и я, грешный, не до конца понимал».

«Да, проза Олега Павлова была заточена на страдающего человека. В его понимании русский человек — это вообще человек страдающий, ну как „человек мыслящий”. Страдать значит мыслить. Многим критикам это не понравилось. „Что он нас все время пугает?” Но, между прочим, его „Казенную сказку” заметили не кто-нибудь, а Георгий Владимов и Виктор Астафьев. Они сразу приняли его как младшего брата. „Казенную сказку” и потрясающий рассказ „Конец века” про бомжа, который умирает в больничке, где ему вроде бы как раз создали все условия, заметил и оценил Александр Солженицын. Потом он получит премию Александра Солженицына. Он был самый молодой лауреат этой премии».

«Этот богатырь был на самом деле ранимым человеком. На мой взгляд, слишком ранимым. В нашем деле нужно быть проще и жестче».

Лиза Биргер. «Тайные виды на гору Фудзи» — самый грустный и безжалостный роман Пелевина. — «Esquire», 2018, 30 сентября <https://esquire.ru/articles>.

«Это очень грустный, на самом деле, роман. Через все его дыры сквозит отчаяние автора добиться от вот этих людей хоть какого-то осознания настоящего, хоть какого-то прорыва к высоким истинам. Герои Пелевина, какими бы они ни были комическими дублерами нас самих, все так же, как и мы, хотят счастья и все так же не могут до него дотянуться, потому что смотрят не туда и вообще рожей не вышли. Федор и Таня одновременно, с разных сторон, ползут на одну и ту же Фудзияму, но любое настоящее откровение оборачивается болью, и в итоге герой вернется к успокаивающему теплу ненастоящих откровений. „Вас предаст все, на что вы смотрите дольше двух секунд” — откроет для себя герой в какой-то момент романа и посвятит все следующие страницы тому, чтобы это переживание забыть. Дело не в том, что автора беспокоит феминистское движение. Его, кажется, всерьез беспокоит только то, что вновь и вновь читатель приходит к нему за мемасиками, но не за просветлением».

Софья Богатырева. Дядя Витя, папин друг. Виктор Шкловский и Роман Якобсон — вблизи. — «Знамя», 2018, № 10 <http://znamlit.ru/index.html>.

«В той же комнате, в те же годы, пристроившись на той же спинке папиного кресла, слышу, как дядя Володя, самый близкий папин друг Владимир Владимирович Тренин — спустя четыре года он, совсем молодым, погибнет на войне, замечательно одаренный и, как говорил о нем мой отец, „совершенно прелестный человек”, занимавшийся творчеством Маяковского, составитель и редактор первого собрания сочинений поэта, произносит раздумчиво: „Что бы сейчас делал Маяковский?”, а Виктор Шкловский мгновенно в ответ: „Володя? Володя бы застрелился”. Я запомнила это из-за странной улыбки, разломившей лицо всегда улыбающегося, но как-то иначе улыбающегося дяди Вити. Его тогдашняя улыбка и сейчас стоит у меня перед глазами. Но теперь я знаю, как ее назвать: „горькая”».

Н. А. Богомолов. Из комментаторских заметок. 5. О песнях А. Галича. — «Литературный факт», 2018, № 8 <http://litfact.ru>.

«Значит, остается лишь один вариант — XXII съезд. Он знаменит и резкостью нападок на Сталина, и решением о выносе его трупа из мавзолея, и интенсивным сносом памятников Сталину, переименованием населенных пунктов, учреждений и многого другого, носившего это имя, — т. е. всем, что описано в песне Галича [«Ночной разговор в вагоне-ресторане»]. <...> Однако это в корне противоречит логике хода действий. Оказывается, что после смерти Сталина прошло едва ли не 9 лет, но рассказчик почему-то не попал ни под амнистию 1953 г., ни в какую бы то ни было волну массовой реабилитации. Только в конце 1961 г. „скостили нам срока”. Вряд ли здесь стоит искать реалистического объяснения. Как нам кажется, хронотоп песни устроен так, что при внешнем правдоподобии и пространство, и время растягиваются. Называется Магадан, но имеется в виду что-то иное; съезд партии — не то 1956 г., не то 1961-го. Соответственно и рассказчик наделен противоречивыми чертами. И поэтические (песенные) цитаты также становятся максимально разбросанными: Маяковский сливается с романсом, Аполлон Григорьев — с заклинанием от нечистой силы, и все подсвечивается Блоком. Перед нами общий срез эпохи, а не дотошно выписанный свод подробностей».

Большой террор: ночь расстрелянных поэтов Ленинграда. Текст: Татьяна Вольтская. — «Радио Свобода», 2018, 5 октября <http://www.svoboda.org>.

Говорит руководитель центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке Анатолий Разумов: «Вот передо мной документ о расстреле в ночь на 21 сентября — расстреляли 61 человека. По правилам приговоров военной коллегии надо было расстрелять немедленно, в день приговора. Эти правила действовали с 1 декабря 1934 года: кассации запрещались, никакие обращения не рассматривались, приговаривали — и тут же расстреливали. В этом списке под номерами с 13 по 17 — Бенедикт Лифшиц, Осип (Юрий) Юркун, Вильгельм Зоргенфрей, Валентин Сметанич (Стенич), а несколько выше — Исай Мильчик, детский писатель, расстрелянный в ту же ночь. <...> Действительно, в 1937 году чекисты изготовили колоссальное дело ленинградских писателей. Иногда кто-нибудь говорит: хорошо, что их сразу убили, а не мучили в лагерях. Но они просто не понимают, через что прошли эти люди перед тем, как их убили — и вовсе не сразу».

Дмитрий Быков, Михаил Ефимов. Мережковский — из двух углов. [Беседа] — «Октябрь», 2018, № 10 <http://www.intelros.ru/readroom/oktyabr>.

Говорит выборгский филолог и критик Михаил Ефимов: «У нас „более-менее” достигнут некий консенсус, консенсус посредством повторения. Поэтому нам естественно считать, например, „Поэму без героя” ахматовской вершиной, а — в другом регистре — прозу Эренбурга 1920-х годов — пестреньким мусором, „за исключением” „Хуренито”. Ни то ни другое действительности не соответствует, но „какая, к черту, разница”, уж коли „мы так привыкли”. С Мережковским — „похожая ситуация”, хотя она, на деле, о другом. Мы привычно видим в Мережковском — попробую сейчас смягчить — многопишущего шарлатана. Место его, Вы правы, какое-то „сомнительное”».

«Те три книги („Грядущий Хам”, „Больная Россия”, „Не мир, но меч”), которые даже теперь, сто с лишним лет спустя, читаются с чувством, которое стыдишься назвать. С упоением. Это то, что можно сравнить разве что с Герценом. Это такой умный риторический блеск, что, правду сказать, временами совершенно неважно, „о чем пишет-то”. Теперь, конечно, мы уже знаем, „о чем” и „что в подтексте”. И вся эта революционная религия или религиозная революция нас, по сути, не волнует (а зря), но никакой „реальный комментарий” не отменяет литературных достоинств этого Мережковского».

Евгения Вежлян. Можно ли запросто передвинуть «Журнальный зал», и что это вообще такое, если приглядеться? — «Лиterraтура», 2018, № 126, 21 октября <http://literratura.org>.

«Но чем бы ни кончилось, становится понятно, что институциональный центр нашей литературы сконструирован как парадокс и что эта „машинка” работать не должна, потому что просто не должна иметь места в таком виде, а еще — потому, что нигде больше в мире это так не работает. Толстые журналы создают уникальный прецедент абсолютно самозначимого, автономного литературного майнстрима, который держится своей собственной силой и сам себя воспроизводит. Скажем, у Бурдье, в его всеми нашими литдеятелями читанной-зачитанной работе „Поле литературы”, автономному субполю соответствует как раз зона эстетического эксперимента. А майнстрим, напротив того, всегда гетерономен, то есть тесно связан с внелитературными силами и факторами. Так как же это самовозгорание возможно? Думаю, что никак. Думаю, что эта ситуация давно бы уже закончилась по финансовым причинам, и журналы бы правда поодиночке канули в прошлое, не пережив ситуации между крахом старой системы распространения литературной информации и эрой веб два ноль. Если бы… Да, если бы не „Журнальный зал”».

Ирина Винокурова. Нина Берберова и третья волна эмиграции. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 10 <http://zvezdaspb.ru>.

«<...> О неприятном разговоре, имевшем место после триумфальной поездки Берберовой в Россию осенью 1989 года и детально воспроизведенном (очевидно, со слов Бродского) в книге Лосева. Повествуя об этой поездке и о связанных с нею впечатлениях, Берберова сказала о пришедшей на ее выступление публике: „Я смотрела на эту толпу и думала: пулеметов!” В этой шокировавшей Бродского фразе Лосев увидел проявление годами копившейся ненависти, но, на наш взгляд, ее породили совсем другие эмоции. Ведь то, что Бродский писал о Москве в своем „Представлении” (1986): „Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик”, — в памяти Берберовой было еще достаточно свежо, и она, вероятно, хотела показаться столь же брутальной, упуская из виду разницу жанров. В разговорах с другими своими собеседниками Берберова отзывалась о поездке в Москву и Ленинград в иных тонах, да и те, кто с ней тесно общался в России (включая автора этой публикации), никакой ненависти к „толпе” не замечали».

«Любопытно, что о той же встрече с Бродским Берберова упоминает в одном из своих интервью, но приводит совсем другую часть разговора. Она начинает свой рассказ с уточнения, что они встретились на торжественном приеме, устроенном в ее честь знаменитой дизайнершей Дианой фон Фюрстенберг. „Бродский сидел в одиночестве в одной из комнат огромной квартиры, ни с кем не общаясь, — продолжала Берберова. — Я нашла его и спросила, все ли в порядке. Он знал, что я только что вернулась из Советского Союза, и в связи с этим заметил, что тюремщики, по его мнению, там гораздо интереснее, чем арестанты”. Услышав эту фразу, Берберова растерялась от возмущения: „Я не знала, что ему ответить. Как он мог говорить мне подобные вещи, зная мою историю и историю страны, все эти массовые убийства… Это было так по-детски, так глупо, как будто он только что открыл для себя идею парадокса. <...>”».

«Второго Льва Толстого не нужно, у нас же есть первый». Беседу вел Аурен Хабичев. — «Газета.ru», 2018, 21 октября <https://www.gazeta.ru>.

Говорит Владимир Березин: «<...> есть чрезвычайно простой ответ на вопрос „Почему нет второго Толстого?” Ответ этот: второго Толстого не нужно, потому что у нас есть первый. Зачем вам второй, неучи? Можно подумать, что вы Льва Толстого прилежно читали, а не вспоминаете сцену того, как Наташа Ростова танцевала на балу вместе со Штирлицем».

«Я думаю, что толстые литературные журналы нужно сохранить, как редких зверей в заповеднике (государству это не так дорого), но когда спрашивают (с ощутимым ужасом) „Как так?!”, то нужно ответить — „А вот так. Читатель не хочет больше платить за это деньги”. Поди, предложи подписаться на „Новый мир” всем заламывающим руки, на тебя посмотрят оскорбленно. Как это? Я? Подписаться? Вот в этом и заключен ответ на ваш вопрос».

Анна Голубкова. «Некрасивая девочка» Николая Заболоцкого как точка столкновения актуальных проблем. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2018, выпуск 2 <http://articulationproject.net>.

«В современном контексте стихотворение Николая Заболоцкого „Некрасивая девочка” прочитывается как однозначно сексисткое. Лучшего примера объективации женщины и сведения всей многосторонности ее человеческой личности исключительно к внешнему благообразию, пожалуй, и не найти. Но если как следует вчитаться в этот текст, то окажется, что поэт не хотел никого оскорбить и стихотворение, хотя оно и вполне вписывается в рамки патриархальной культуры, написано совершенно о другом. Заболоцкий говорит здесь о божественном смысле красоты, то есть приравнивает красоту к Вечной Женственности. И некрасивая женщина, таким образом, по сути дела является существом богооставленным и не может выполнить своего предназначения — быть этаким надмирным идеалом, носительницей трансцендентного начала, которому в ее лице и поклоняются мужчины. <...> Так что с этой точки зрения Николай Заболоцкий совершает чуть ли не революционный шаг: он предлагает считать вечноженственным, божественным именно внутреннее содержание — „огонь, мерцающий в сосуде”, а не сам сосуд, то есть не внешность женщины».

«Например, лично мною в стихотворении о страшном мальчике была сделана попытка зеркально перенести описанную здесь ситуацию на противоположный пол. Попытка эта, к сожалению, оказалась неудачной, потому что концепт красоты для мужчин является нерелевантным. Следовало, наверное, сочинить стихотворение о трусливом или плаксивом мальчике, тогда это соотношение примерно бы выровнялось. Об актуальности стихотворения Заболоцкого свидетельствует и то, что предложение написать на него кавер-версии вызвало такой интерес не только у участников челябинского фестиваля „Инверсия”, но и у других присоединившихся к ним поэтов, а сам сборник получился не только целостным, но и во всех отношениях примечательным. Рассмотрим же поподробнее способы работы с текстом Заболоцкого, выбранные участниками этого проекта (поэты женского пола далее называются поэтессами специально для различения гендерного подхода)».

Статья написана для проекта «Некрасивая девочка: кавер-версия».

Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо 23. Социальный мозг. — «Урал», Екатеринбург, 2018, № 10 <http://uraljournal.ru>.

«Вроде бы нет никаких „проводов”, которые соединяли бы мозг с мозгом, вроде бы нет особых оснований говорить о согласовании действий и реакций мозга у разных людей. Неужели, говоря о „социальном мозге”, мы имеем в виду „чтение мыслей”, или согласованность восприятия одних и тех же объектов разными людьми, или разделение чувств (буквально „со-чувствие”)? На все эти вопросы следует ответить: да. Такое согласование есть, и его можно наблюдать и регистрировать. То есть мы можем говорить об особых функциях нашего мозга, направленных именно на восприятие не только тех сигналов, которые получает сам человек, но и тех раздражителей, которые получают другие люди».

«Здесь необходимо подчеркнуть, что „социальные сигналы” мы регистрируем „независимо от нашего желания”, то есть „социальность” встроена в наш мозг эволюцией, и мы не можем ее по нашему желанию „отключить” <...>».

Двое на одного. Олег Чухонцев. Публикацию подготовили Борис Кутенков, Клементина Ширшова и Андрей Фамицкий. — «Textura», 2018, 14 октября <http://textura.club>.

Говорит Андрей Пермяков: «Среди почти бесконечного разнообразия дихотомических классификаций стихов, разделение их на „стихи-эволюции” и „стихи-метаморфозы”, похоже, не из худших. <...> Благо, творчество Олега Чухонцева дает обширный материал и для таких сравнений тоже. Его „Березова кукушечка” — отчетливейшее „стихотворение-эволюция”. Камера движется в пространстве текста довольно прихотливо, меняются времена и планы, режиссер-автор (а тем более — зритель-читатель) до самого финала не знает, чем все закончится, каковыми будут склейки, однако фильм остается фильмом. Иное дело „текст-метаморфоза”. Там киносеанс вдруг становится концертом, а затем неожиданно фестивалем воздушных шаров. Или парадным обедом. Далее снова фильмом. Либо нет. Но зрелище остается завораживающим».

Говорит Кирилл Анкудинов: «В общем, этот текст [Олега Чухонцева из цикла «Извлечения из ненаписанного»] структурирован не как лирическое стихотворение, а как „эссеистическая запись в столбик”. Что ему не в укор, конечно: лирическое стихотворение как культурный феномен сейчас переживает сильнейший кризис и частично передает обязанности „эссеистике в столбик” (подобно тому как „проза вымысла” делится полномочиями с „нон-фикшном”)».

«Девальвация литературной классики — благое дело». Интервью с социологом Симоном Кордонским о книгах и изучении прошлого и настоящего. Текст: Лидия Пехтерева. — «Горький», 2018, 18 октября <https://gorky.media>.

Говорит Симон Кордонский: «Заметьте, образованные люди спорят о том, что было в XVIII веке, при Александре II, при Сталине, Хрущеве, Брежневе, Горбачеве так, будто время этих деятелей еще за окном. Люди кардинально различаются только в оценках того, каким было это настоящее/прошлое, плохим или хорошим. И мне кажется, что мы не можем никак (я имею в виду страну в целом) связать прошлое, настоящее и будущее в какую-то последовательность».

«Потерянность во времени, о которой я говорил выше, воспроизводится в том числе и институтом классики. „Слеза ребенка”, „Муму”, идеальные конструкты Тургенева, мрачные образы Достоевского и так далее. В классических образах интерпретируется настоящее, и тем самым фиксируется разорванность исторического времени в картинах мира соотечественников. Поэтому девальвация литературной классики представляется мне весьма благим делом».

Дневник нашего современника. Беседу вела Валерия Галкина. — «Литературная газета», 2018, № 40, 3 октября <http://www.lgz.ru>.

Говорит Александр Казинцев: «Даже такой глубокий мыслитель, как Достоевский, не удержался. Правда, в его интерпретации идея амбивалентна: с одной стороны Россия служит („Что делала Россия во все два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более , чем себе самой”), с другой — приобретая такой ценой значение „всеевропейское и всемирное”, получает право „изречь окончательное слово великой общей гармонии”. Не приписывая Достоевскому пресловутое „низкопоклонство перед Западом”, все же отмечу, что „служение Европе” — дело конкретное, стоившее нашей стране миллионов жизней в мировых войнах, а „окончательное слово… общей гармонии” — нечто эфемерное, никакого практического значения не имеющее. Владимир Соловьев, развивая идею Пушкинской речи, в знаменитой работе „Русская идея”, кстати, написанной в Париже на французском языке, прямо сводит русское дело к служению Западу».

Михаил Долбилов. Вневременность и злободневность. К 140-летию «Анны Карениной». — «InLiberty», 2018, 23 октября <https://www.inliberty.ru>.

«„Анна Каренина” писалась с довольно долгими паузами в течение более четырех лет, с марта 1873-го по июнь 1877 года. Задолго до завершения написания, в январе 1875 года, роман начал публиковаться выпусками в журнале „Русский вестник”. Эта сериализация распалась на три заранее не планировавшихся „сезона”, каждый из которых пришелся на, да простится мне каламбур, период светского сезона, то есть зиму — первую половину весны, и закончилась в апреле 1877 года (за вычетом последней, восьмой, части, которая вышла отдельной книжкой в июле 1877 года). Время в выходившей порция за порцией книге струилось сравнительно размеренно и членилось на сменяющие друг друга зимы и лета (весны и особенно осени нарратив подает более сжато или вовсе пропускает), точно приглашая аудиторию срифмовать с этим течением время, в котором жила она сама».

«Связанный договором с журналом, который включал в себя рекордный для того времени в России литературный гонорар, Толстой не мог дать воли разочарованию, возобладавшему в его сложном отношении к собственному роману спустя примерно полтора года после первого приступа к работе. Немало фрагментов и целых сегментов романа дорабатывалось или даже создавалось целиком под прессингом близящегося дедлайна, в тягостном ожидании вдохновения. <...> В том, что мы читаем ныне как „окончательный” текст, находится достаточно и шероховатых следов творческого азарта, порой настигавшего автора совсем незадолго до отправки очередной порции в типографию, и невольных — конечно же, мелких, но все-таки чувствительных — искажений первоначального автографа поспешавшим вслед за Толстым копиистом или наборщиком».

Достоевский в век медиа. Опрос провел Сергей Оробий. — «Textura», 2018, 23 октября <http://textura.club>.

На вопросы отвечают Александр Чанцев, Алексей Колобродов, Михаил Эпштейн, Сергей Носов, Дмитрий Быков, Сергей Кибальник. Один из вопросов связан с тем, что «Вячеслав Курицын и Юлия Беломлинская законспектировали „Братьев Карамазовых” Достоевского, сократив роман на треть».

Говорит Дмитрий Быков: «Ну вот правда. Ну вот с чего я, человек скромный и здравомысленный, кроткий и безответный, немолодой и трудолюбивый, должен оценивать некие поступки Курицына и Беломлинской? Чем я это заслужил? Чем они это заслужили? Кто они такие, чтобы я их оценивал, и кто я такой, чтобы вообще о них думать? Я про них в последние лет пятнадцать вообще не вспоминал и не скучал, поверите ли, ни секунды».

«Не думаю, что „Братьев Карамазовых” можно усовершенствовать: значительную часть очарования Достоевского, которое на многих действует, составляет именно его очевидное, кричащее несовершенство. Композиционная несбалансированность. Пластическая слабость — однообразие пейзажей, скажем, и повторяемость портретов, — при интеллектуальной и эмоциональной остроте. Один мой знакомый режиссер, весьма талантливый, попытался перемонтировать „Сталкера”, убрав длинноты и добавив динамизма. Вышел обычный фантастический фильм, без всякого волшебства».

Дьявольская пружина Георга Лукача. Александр Дмитриев о жизни и творчестве автора «Истории и классового сознания». Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2018, 17 октября <https://gorky.media>.

Говорит историк Александр Дмитриев, автор книги «Марксизм без пролетариата: Георг Лукач и ранняя Франкфуртская школа»: «Это было самое неподходящее для подобных интересов время — рубеж 1980-х и 1990-х. Я учился тогда еще в Ленинграде, на историческом, а не на философском или филологическом факультете, и сам университет только-только утратил имя Жданова в своем названии».

«В этом был какой-то протест, желание идти наперекор: все будут читать Бердяева или Поппера, а я пойду грызть своего Лукача. Как историку идей мне и сейчас Лукач интереснее, чем Вальтер Беньямин или Теодор Адорно (фигуры, казалось бы, более масштабные), — ведь именно через него прошло много разных „токов”. Теперь я сам люблю поддразнить студентов, в самом начале семестра говоря, что в истории и культуре мне интереснее люди, которых проще всего назвать предателями и в то же время героями, как в новелле Борхеса, люди с двойным или тройным дном. Например, Клим Самгин у Горького, или Лукач, проживший две, если не три жизни в одной, или киевский писатель и ученый Виктор Петров, у которого сплелось несколько биографий в одной (шпион, тонкий эссеист, знающий археолог, марксист, преподаватель семинарии в немецкой западной зоне оккупации — все послойно)».

Есенин: Бог в деревне. 1918 — век спустя. Беседу вели Александр Генис и Соломон Волков. — «Радио Свобода», 2018, 29 октября <http://www.svoboda.org>.

«Соломон Волков: Дальше он [Тынянов] говорит о том, что литературная личность Есенина раздулась до размеров иллюзии, и что эта личность глубоко литературна — от „светлого инока” до „похабника и скандалиста”, так сам себя Есенин и характеризовал. Тынянов заключает эту чрезвычайно, как вы справедливо сказали, обидную характеристику Есенина следующими словами: „Его стихи — стихи для легкого чтения, но они в большой мере перестают быть стихами”. Это как будто сказано про Евтушенко, правда?

Александр Генис: Знаете, это слепота. <...> Бродского толковать одно удовольствие, потому что там есть о чем поговорить комментатору, а в чем заключается прелесть Пушкина, мы до сих пор не знаем и не можем этого объяснить чужеземцу. Каждый раз, когда я читаю хорошие стихи Есенина, я чувствую примерно то же самое. Это пушкинское совершенство, которое непонятно, где прячется. Это простота, которая на самом деле чрезвычайно сложна. Я категорически не согласен с Тыняновым, как и со всем ОПОЯЗом, потому что Есенин был очень непростым поэтом, он был поэтом-имажистом. Если мы сравним его со сверстниками, скажем, в английской поэзии того времени, то мы увидим, что это типологически то же явление. Сильные, крайне необычные, сложные образы, которые, кстати, между прочим характерны и для Маяковского, нанизаны на очень простую версификационную технику, которая поглощала эти образы, делая их простыми и сложными для восприятия сразу».

Сергей Завьялов. «Самая страшная коррупция — это подкуп человеком самого себя». [Издательство «Новое литературное обозрение». Исследования, эссеистика, поэзия и проза в форме текстов, интервью и комментариев экспертов «НЛО»] — «СИГМА», 2018, 4 октября <http://syg.ma>.

«Меня волнует одна очень важная тема: тема перехода от 1920-х годов к 1930-м. Общепринятая точка зрения состоит в том, что революционная эпоха сменилась в этот момент эпохой авторитарной, даже тоталитарной; эпохой диктатуры. А в эстетической области открытое инновациям революционное искусство сменилось чем-то ужасно консервативным и реакционным. Я считаю это неверным. И я хочу показать, что поэты 1930-х годов были большими революционерами и в чем-то большими новаторами, чем поэты 1920-х, потому что за ними стоял иной, ранее не проявлявший себя в поэзии классовый опыт. Советские поэты 1920-х годов: Багрицкий, Сельвинский, Луговской, даже Безыменский — это все-таки, в основном выходцы из буржуазных или мелкобуржуазных слоев. А советские поэты 1930-х годов (причем по возрасту они могли быть ровесниками) — классово уже совсем другие люди. И такие поэты, как Сурков, Прокофьев, Исаковский, Щипачев, меня чрезвычайно интересуют. Особенно Алексей Сурков и Александр Прокофьев: я считаю их очень большими поэтами. И я вижу в их творчестве некий прорыв, следующий шаг классовой эмансипации. Ярчайший пример — это выступление Суркова в прениях по докладу Бухарина на Первом съезде Союза советских писателей. Когда Бухарин объявил „главным” советским поэтом Пастернака, Сурков резко возразил, указав на классовую чуждость его и Сельвинского рабочей среде».

«Знаете, я до сих пор сторонник старой орфографии, как это ни странно, а почему? А потому что смена старой орфографии была отчасти жестом презрения к рядовому человеку»

Андрей Зорин. Праздник возрождения? Толстовский радикализм и его судьба. — «InLiberty», 2018, 23 октября <https://www.inliberty.ru>.

«Он умирал в кругу верных учеников и последователей, контролировавших его жестче, чем государство и церковь, с диктатом которых он боролся всю жизнь. В предсмертные дни Толстой категорически возражал против того, чтобы ему кололи морфий, он ждал смерти и мечтал умереть в сознании. И все же, чтобы облегчить страдания больного, доктора сделали ему инъекцию. „Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал (или не нашел)… Оставьте меня в покое… Надо удирать, надо удирать куда-нибудь”, — записал Маковицкий последние слова Толстого, сказанные через четверть часа после укола».

См. также: Фрагменты документальной книги Александры Попофф «Tolstoy’s False Disciple» («Лже-последователь Толстого: нерассказанное о Льве Толстом и Владимире Черткове») — «Textura», 2018, 1 октября <http://textura.club>.

Сергей Кормилов. Никита Хрущев как литературный критик. — «Знамя», 2018, № 10.

«Из всех советских руководителей Хрущев был самым безграмотным, имел только начальное образование. <...> Что и как именно вещал Хрущев о литературе, определить по печатным версиям его речей невозможно. Он часто отрывался от бумажки, и его „несло”. Иной раз аппарату ЦК приходилось по многу дней приводить выступления Первого секретаря в удобочитаемый вид».

Эдуард Лукоянов. Портрет художника после ареста. О книге Елены Михайлик «Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения». — «Горький», 2018, 23 октября <https://gorky.media>.

«Геннадий Айги в своих воспоминаниях о Варламе Шаламове пишет, как в юности вместе с товарищами приходил в гости к писателю, освободившемуся после долгих лет лагерей. Юноши вели себя безобразно: вытягивали самые смачные подробности гулаговской жизни, особенно бестолковые даже пытались „ботать по фене”. Варлам Тихонович сильно раздражался и в ответ предлагал почитать свои стихи».

«Меня упрекали в том, что я превратил Пушкина в постмодерниста». Научная биография филолога Олега Проскурина. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2018, 1 октября <https://gorky.media>.

Говорит Олег Проскурин: «Литературоведение было по большей части „советское”, и я его прогуливал. Но у нас на факультете существовал своего рода интеллектуальный центр, так называемый „Турбинский семинар”, вел его Владимир Николаевич Турбин — фигура во многом драматическая, если не трагическая. Это был харизматичный человек не совсем на своем месте. Турбин был замечательным критиком; в 1960-е годы он вел в одном из журналов рубрику под заголовком „Размышляет Владимир Турбин”. Известна его большая роль в биографии Михаила Михайловича Бахтина — Турбин способствовал его переселению в Москву. И сам себя он считал бахтинистом, хотя это был очень своеобразный бахтинизм. Владимир Николаевич был человеком яркого метафорического мышления, и не только на литературу, но и на жизнь смотрел как на взаимодействие „жанров”. Он почему-то называл это „социологической поэтикой” и призывал заниматься этим своих студентов. Студенты сопротивлялись. Закончилось все плохо: Турбин закрыл семинар в самый разгар своей деятельности (потом возобновил, но много позже), как он заявил — из-за „методологических расхождений с учениками”. Это было достаточно драматично само по себе, но еще и потому, что некоторым студентам пришлось искать нового научного руководителя буквально за несколько месяцев до защиты».

«Без Вяземского вообще нельзя понять позднего Пушкина. Среди прочего он продемонстрировал, как может происходить и как происходит стремительный переход блестящего интеллектуала с либеральных позиций (на них он находился еще в начале 1830-х годов) к конформистской позиции, когда Вяземский возвращается на государственную службу. В этом есть своя драма, и она, между прочим, многое объясняет в интеллектуальной и политической биографии Пушкина, с которым происходило нечто подобное, но в более острых формах и с более трагическими последствиями».

«Мы живем в эпоху, когда процессы табуирования и растабуирования происходят одновременно». Максим Кронгауз — о борьбе политкорректности с юмором, новых запретах в разговоре о сексе и о том, почему мат должен быть запрещен — но не полностью. Текст: Наталия Федорова. — «Реальное время», Казань, 2018, 14 октября <https://realnoevremya.ru>.

Говорит Максим Кронгауз: «Самый общий запрет на темы смерти и болезни, на названия страшных болезней — один из древнейших. Не следует говорить о страшных и могущественных силах, дабы случайно не вызвать их, не призвать их на свою голову. С этим связаны и табуирование имен бога, и табуирование низших сил, и табуирование тотемов, что, например, в русском языке привело к исчезновению исконного слова для „медведя” и появлению этого эвфемизма, который буквально значит „поедатель меда”. Окончательно эти страхи не уйдут никогда, по-видимому, они заложены в природе человека и основаны на очевидной неполноте знания об устройстве мира. Но это табу существует скорее в голове, а в общественном пространстве оно снято, как усилиями просветителей, так и, в не меньшей степени, желтой прессой, смакующей эту тематику».

Наполеон Третий возвращается. Текст: Артем Костюковский. — «Русский репортер», 2018, № 20, 6 — 21 октября <http://expert.ru/russian_reporter>.

В издательстве «А и Б» вышла знаменитая повесть Юрия Коваля «Недопесок», снабженная обширными комментариями филологов, искусствоведов и даже зоолога.

Говорит Олег Лекманов: «Своеобразие этой книги [Юрия Коваля] в том, что она написана одновременно для ребенка и для взрослого. Ее смысл и настроение во многом противоположные. Если мы читаем как дети, то все празднично (действие происходит накануне 7 ноября, красного дня календаря), легко, весело; книга полна остроумнейших шуток. Если мы эту книгу воспринимаем как взрослые, то все довольно мрачно: убежавший песец, из которого должны сделать шапку, по своей слабости возвращается на звероферму и только каким-то небывалым чудом вновь убегает в финале».

«Если говорить о поэзии, то гораздо большую роль, чем слабое стихотворение Евтушенко [«Монолог голубого песца»], в тексте играет великое стихотворение Мандельштама „За гремучую доблесть грядущих веков…”, где сияют голубые песцы и „сосна до звезды достает”. Сосна — ключевой образ повести Коваля».

А также: «<...> Джоан Роулинг как бы соединила Толкина с Алексиным».

Анна Наринская. В будущее не берите никого. Нестабильная искренность романа Эдуарда Веркина «Остров Сахалин». — «Новая газета», 2018, № 108, 1 октября <https://www.novayagazeta.ru>.

«„Остров Сахалин” находится ровно на границе, разделяющей постмодернистскую и „интеллектуальную” литературу, — то есть предполагающую культурные ассоциации и метафоричность по отношению к современности — от литературы, скажем так, „потребительской”, которую можно читать без оглядки, чисто „за ради интересу”».

«От массы антиутопий, изображающих, согласно определению жанра, — как все будет плохо, — текст Эдуарда Веркина отличает неожиданная свежесть позиции. Он написан так, как будто все вокруг только и говорят о светлом будущем, о том, к примеру, что следующее поколение будет жить при коммунизме. Как будто кошмарность будущего это не общее место, а неожиданное прозрение. И не один раз за время болтанки повествования (и во многом за счет этой самой болтанки) это ощущение передается читателю. Это полезное знание. Самые отвратительные вещи на свете происходили и происходят во имя будущего — причем как на территории государственной, так и на территории человеческой. Но вроде бы нельзя, не скатываясь совсем уж в глупость, сказать всем: „живите настоящим”. У Эдуарда Веркина получилось. Не скатываясь».

См. также: Ася Михеева, «Единорог за райскими вратами» — «Новый мир», 2018, № 10.

«Он хотел сломить все человечество, но не смог сломить даже свою семью». Павел Басинский, Людмила Сараскина и Юрий Сапрыкин о Льве Толстом в его отношении к семье и к женщине. — «Colta.ru», 2018, 24 октября <http://www.colta.ru>.

10 сентября в Тульском государственном педагогическом университете прошла вторая встреча из серии «Зачем Толстой?».

Говорит Юрий Сапрыкин: «<...> сама семья Толстого, если посмотреть на нее отстраненно, была не очень-то традиционной, это был очень сложный организм, в который, особенно в конце жизни, было вовлечено множество людей — не только жена и дети, но и более дальние родственники, Чертков, Маковицкий, секретари и помощники, кто-то был связан с Толстыми духовной близостью, кто-то рабочими и хозяйственными отношениями, но в общем, это был один дом, один круг людей. И это странным образом напоминает ультрасовременные разговоры о том, что семья — это вовсе не обязательно двое людей, сочетающихся браком, и их прямые предки и потомки, это может быть более сложная и многофигурная комбинация, в которой любовь и деторождение — лишь одна из возможных форм связи, объединяющих ее элементы».

Говорит Людмила Сараскина: «„Я не изменю никогда своего взгляда, что идеал человека есть целомудрие”, — писал поздний Толстой. Семья мешает, семья все портит. Как на это реагировала Софья Андреевна? Очень тяжело. Она писала в своих воспоминаниях: „Он хотел сломить все человечество, но не смог сломить даже свою семью”. Учение Толстого о семье стало настолько противоречить интересам его домочадцев, что его „проект” воспринимался ими как враждебный. Многие дети были несчастны. Павел Валерьевич написал замечательную книгу о его сыне — Льве Львовиче. Тот в своих мемуарах пишет об обстановке в семье: „Беготня и крик маленьких детей — все это вместе по временам сливалось в сплошной ад, из которого одно спасение было бегство”. То есть, я хочу сказать, что далеко не всякому человеку, даже члену семьи Льва Николаевича, этот „проект” подошел. Дочери его были несчастны и в замужестве, и в материнстве. Об этом тоже Лев Львович сочувственно пишет».

Говорит Павел Басинский: «Есть его письмо, неотправленное, по поводу статьи Николая Николаевича Страхова, где тот критиковал очень популярную в то время книгу Джона Милля „Подчиненность женщины”. Это был первый феминистский трактат, который вышел в Англии и был написан мужчиной, имел очень большой успех в России. Такой катехизис женского движения. Страхов раскритиковал эту книгу, будучи тоже достаточно консервативных взглядов. Но Толстого не устроила даже критика этой книги. Потому что Страхов допустил одну вещь. Он писал: „Если женщина не может выйти замуж по каким-то причинам или не может рожать детей, тогда ей можно делать какую-то карьеру”. Толстого и это не устроило. Он пишет Страхову: „Нет, и в этом случае ей найдется место дома. Нянькой, экономкой и так далее”. Поскольку письмо было не отправлено, значит, он понимал, что пишет что-то не то. Толстой писал, что „можно идти в Магдалины, потому что они дают возможность женатым мужчинам не вступать в связь с замужними женщинами, развращать…” Он ведь пишет страшные вещи! Конечно, „поздний Толстой” такого бы не сказал, все-таки 70-е годы, но тем не менее отношение Толстого к женскому движению было таким же, как его отношение к Конституции, к либерализму, к республиканизму. Он считал, что другим надо жить».

Владимир Панкратов, Элеонора Шафранская. Русский роман о нерусской жизни. О романе Павла Зальцмана «Средняя Азия в Средние века». — «Colta.ru», 2018, 9 октября <http://www.colta.ru>.

«Выход в свет [М., Ad Marginem, 2018] никогда не публиковавшегося незаконченного романа Павла Зальцмана „Средняя Азия в Средние века (или Средние века в Средней Азии)” (задуман в 1930-х, написан в 1940-х), заглавие которого, с одной стороны, совершенно прозрачно, с другой — интригует своей вариативностью, преподносит в какой-то мере неожиданный ракурс среднеазиатской темы русской литературы».

«Тексты Зальцмана — это не столкновение двух цивилизаций (что, как правило, характерно, для ориенталистской литературы), не травелог с этнографической акцентуацией (к слову, комментариев к роману чрезмерно много, порой избыточно, но они не авторские, а публикаторские). Повествователь как бы растворен в культуре, которую изображает, он — ее плоть: он думает и чувствует мыслями своих персонажей — настолько, что исчезает элементарная логика повествования, зато включается художественный алогизм: я субъекта повествования без переходов и пунктуационных разграничителей перетекает в я персонажей».

«Вот именно что как бы: русский язык, которым рассказывается о нерусской жизни и нерусских героях, „выдает” повествователя. Рационально читатель все же понимает, что это игра в „своего”: это тот вид ориентализма, который исключает диалогичность, автор сливается с чужой культурой, он настолько ушиблен ею, что воспринимает ее не столько рассудочно, сколько иррационально. Не потому, что другая культура каким-то образом насыщена магией, а потому, что ее, другую, он так видит».

Борис Парамонов. Петушки как образ рая. Христианская мистерия Венедикта Ерофеева. — «Радио Свобода», 2018, 24 октября <http://www.svoboda.org>.

«Сенсационность вещи была в том, что автор, всячески демонстрируя свою свободу, в то же время демонстрировал полное отсутствие каких бы то ни было альтернатив осточертевшему режиму. Враги режима выдвигали некие положительные программы, например Солженицын, — а у Ерофеева никаких программ не было».

«Ерофеев — нигилист, но у него, в отличие от классического Базарова, даже лягушки не было в качестве пути к истине. Лягушкой, например, могло стать высшее образование, какой-либо культурный эрзац, вроде культурологии Аверинцева. Ерофеев же показывал, что никакая древняя Греция не спасет, что это, как сказал бы незабвенный Ильич, род духовной сивухи».

«Нигилизм Ерофеева — не докультурный, а посткультурный, постмодерный, как это случается у по-настоящему умных культуртрегеров».

См. также: Лиля Панн, «Трагедия в двух жанрах — Венедикта Ерофеева и Иосифа Бродского». — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 10 <http://zvezdaspb.ru>.

См. также: «Открытость Венички миру зависит от количества выпитого». Интервью с Михаилом Свердловым, соавтором первой биографии Венедикта Ерофеева» (беседу вела Мария Нестеренко) — «Горький», 2018, 10 октября <https://gorky.media>.

Борис Парамонов. Поздний славянофил. Жизнь и идеи Николая Страхова. — «Радио Свобода», 2018, 17 октября <http://www.svoboda.org>.

«По образованию Страхов был биологом, защитил магистерскую диссертацию. Специальное образование, несомненно, расширив его умственный кругозор, в чем-то и сузило его мировоззрение. А именно — биологические аналогии, с которыми он пытался судить о культурных явлениях, например о мировой истории. История народов, считал Страхов, имеет некое предзаложенное содержание, подобно семени дерева. Из одного семени разовьется дуб, из другого береза. Так и в истории народов: Россия основана на иных началах, чем европейские западные страны, и она пойдет своим путем. Особенно укрепился Страхов в таких мыслях, когда в 1871 году вышла книга Н. Я. Данилевского, тоже биолога по образованию, „Россия и Европа”. Данилевский в первом приближении сделал то, что потом с оглушитенльным успехом предпринял Шпенглер: отказался от идеи единой человеческой истории, указав на существование не сводимых и не сравнимых культурно-исторических типов, каждый из которых призван, предопределен к собственной автономной модели развития. Это, конечно, не так. Человеческая история не может быть моделирована биологически, в ней действует не судьба, а свобода. И Страхов убедился в этом как раз на примере России».

Владас Повилайтис (в соавторстве с Андреем Тесля). Прекрасный русский мальчик Достоевского. — «Взгляд», 2018, 14 октября <https://vz.ru>.

«От Чернышевского хотелось спать, Писарев был свой — про свободу, про бунт, про говорение дерзостей, про ощущение себя взрослым. Про то, что тебе есть что сказать этому миру — и выкрикнуть это ему в лицо. И про уверенность, что мир утрется, потому что это — правда».

«Писарев был не про социализм, не про коллективность, а с точностью до наоборот — про индивидуальную свободу, про женскую эмансипацию, про социал-дарвинизм, про превосходство белой расы, про одиночество „реалистов” посреди мира невежественных обывателей. История про кризис взросления — когда кажется, что мир тебя не понимает».

Юлия Подлубнова. Условная река абсолютной любви. К выходу 4-го тома антологии современной уральской поэзии. — «Знамя», 2018, № 10.

Среди прочего: «Другая картина складывается, если обратить внимание на местные культы, которые развиваются сами по себе, хотя их драйверы вполне прозрачны. Понятны культы поэтов, ушедших из жизни, да еще и в ранние годы. Кто такой Борис Рыжий (1974 — 2001), думаю, объяснять не надо. Роман Тягунов (1962 — 2000) — фигура более локальная, но не менее значимая для поэтического Екатеринбурга. Интересен также феномен „памятника” при жизни поэта. Например, в Екатеринбурге, и особенно при Уральском университете, заметен невооруженным глазом культ Юрия Казарина, поэта действительно выдающегося, однако понятно, что его культ зиждется не только на любви к поэтическому слову, но и на любви к Казарину — обаятельному мужчине, человеку, редактору, преподавателю, а также на университетской, в сущности авторитарной системе передачи знаний и распределения символического капитала. Проблема культов подобного рода (можно также вспомнить культы среди поэтической молодежи Кальпиди, Санникова, Туренко) — в искажаемом представлении о поэзии, когда поэт оказывается в зачищенном пространстве условной классики, где есть великие предшественники и практически нет современников, только он один, как бы замещающий собой всю современную поэзию (см., например, книгу о Юрии Казарине „Поводырь глагола” Татьяны Снигиревой)».

Валерия Пустовая. Истлевающий стейтмент. — «Rara Avis», 2018, 16 октября <http://rara-rara.ru>.

«В „Тайных видах на гору Фудзи” Пелевину удалось совершить рывок и сочетать в самом деле проповедническую меланхолию (которая включилась, пожалуй, в „Снаффе”, а особенно прямо бьет в глаза в „Смотрителе”) со смеховой и игровой стихией более ранних романов. В связи со „Смотрителем” критики говорили об убывании смеха в Пелевине и возрастании проповеднического начала. Но это убывала рождающая мощь, пересыхал художественный исток. <...> В „простом” сюжете про параллельное восхождение богача и бедняжки на гору откровения Пелевин наконец нашел образное выражение, транслирующее его „однозначную” и совсем не новую мораль без помех и потерь. Я бы сказала, он нашел идеальное художественное выражение для своего апофатического богословия».

См. также: Анастасия Рогова, «Улитки, феминистки и буквы» — «Rara Avis», 2018, 15 октября.

См. также: Александр Чанцев, «Пелевина по осени (с)читают» — «Топос», 2018, 8 октября <http://www.topos.ru>.

Юрий Сапрыкин. Побег из прядильной мастерской. Метод Толстого. — «InLiberty», 2018, 23 октября <https://www.inliberty.ru>.

«Ты — это меньшинство, к которому ты сегодня принадлежишь, часто это меньшинство определяется через оскорбленное чувство или ущемленные права. Современность видит в такой постоянной блуждающей микросамоидентификации свободу, возможность быть собой, защитить себя в качестве себя — Толстой бы увидел в этом тюрьму».

«Сказка прекрасна тем, что ее героев нельзя отправить к психотерапевту». Писательница Линор Горалик — о том, почему сказки нужны и детям, и (особенно) взрослым. Беседу вела Юля Варшавская. — «Мел», 2018, 16 октября <https://mel.fm>.

Говорит Линор Горалик: «Я могу отвечать только за себя и сказать, зачем они нужны лично мне: у меня всегда было ощущение, что сказка — это пространство, в котором эмоциональное состояние героя полностью аутентично и достоверно (собственно, так же устроен миф)».

«Когда Заяц садится перед Колобком и говорит, что его съест, несмотря на то, что Колобок от бабушки ушел и от дедушки ушел, никто не считает, что Заяц просто боится своих эмоций и прибегает к агрессии там, где мог бы вступить с Колобком в полноценную эмоциональную связь».

«Мы помним, что все люди разные, но стоит речи зайти о детях, как у нас почему-то создается такое впечатление, что дети — это некая однородная каша, и для них создается „детская литература”».

«<...> В реальном мире ребенок — немножко раб. Человек, даже очень счастливый человек, несвободен от рождения до смерти: например, он раб своей семьи, даже когда никого из ее членов уже нет в живых, и уж безусловно он в большой мере раб своего тела. Но у взрослого человека есть шанс приобрести механизмы, которые позволят как-то справляться с жизнью. Когда же ты маленький, у тебя все те же проблемы, тот же эмоциональный мир, те же желания и стремления, но при этом нулевой инструментарий для того, чтобы справиться с этим».

«<...> Любой нарратив — это ключ к эскапизму, на этом держится культура».

Александр Скидан. ЛИТ.РА. Избранные fb-записи. — «Лиterraтура», 2018, № 126, 21 октября <http://literratura.org>.

«24 Декабрь 2013 г. Многие, я смотрю, уже в нежном возрасте пристрастились кто к Флоберу, кто к Борхесу, а кто и к Музилю... Моей же любимой детской книжкой остается „Непоседа, Мякиш и Нетак” (ну, после „Золотого ключика”, конечно, и адаптированного „Робинзона Крузо”)».

Ирина Сурат. Осип Мандельштам: два экфрасиса. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 10.

«Если выйти за пределы текста [«На бледно-голубой эмали...»] и вообразить тарелку, какую мог иметь в виду Мандельштам, а он, как правило, имеет в виду что-то конкретное, то естественным образом представляется фарфор с синей или голубой росписью — это соответствует зеркальной композиции стихотворения. Вероятно, перед его внутренним взором стояла тарелка дельфтского фарфора с синими ветками деревьев — в России такой тип рисунка, восходящий к китайским образцам монохромной росписи, начали копировать с середины 1720-х годах на фаянсовой фабрике Афанасия Гребенщикова (ср. у Мандельштама вариант первых публикаций: „на фаянсовой тарелке”), причем расписывали там именно по эмали, так что можно предположить у юного Мандельштама хорошее знание истории керамики. Менее вероятно, что речь идет о каком-то изделии Императорского фарфорового завода с синим сетчатым узором — на его основе впоследствии была разработана знаменитая „кобальтовая сетка”».

См. также: Ирина Сурат, «Автопортрет, кувшин и мученик Рембрандт. Три экфрасиса Осипа Мандельштама» — «Новый мир», 2017, № 10.

Андрей Тесля (в соавторстве с Владасом Повилайтисом). Серебряный век — это про нищих наследников великой культуры. — «Взгляд», 2018, 11 октября <https://vz.ru>.

«Серебряный век русской культуры — сами эти слова звучат переливчатым звоном для культурного уха. Это последний отсвет великой культуры перед погружением во тьму века железного. Не случайно само название „серебряного века” утвердилось за этим периодом весьма поздно — и столь крепко прижилось в советской культуре. Последняя находила в нем все то, чего была лишена в своем повседневном существовании. <...> Нити, которые связывали Серебряный век с последующим, в дальнейшем старательно забывались. Он превращался в идеальный финал, а не в начало той реальности, в которой вынуждены были существовать воспевающие его».

Максим Трудолюбов. До и после прогресса. Толстой против общего будущего. — «InLiberty», 2018, 23 октября <https://www.inliberty.ru>.

«Мы встречаемся сегодня с Толстым „после прогресса”, на обломках того здания, от строительства которого он предостерегал».

Константин Фрумкин. Ремейк, фанфикшн, мэшап: литература эпохи повторения. — «Топос», 2018, 24 октября <http://www.topos.ru>.

«Глядя на то, как вольно используется сегодня, скажем, образ Шерлока Холмса в литературе и кино, можно констатировать, что он в значительной степени „отчужден” от творчества Артура Конан Дойля и де-факто переведен в публичное пользование. В наше время Шерлок Холмс имеет к творчеству Конан Дойля такое же отношение, как сиамские кошки к Сиаму (т. е. Таиланду): это место их происхождения, но не обитания. <...> Статус Шерлока Холмса в современной культуре уникален. Это не герой Конан Доля, точнее это уже в слишком большой степени не только герой Конан Дойля — хотя его придумал Конан Дойль и в этом он отличается от Фауста или Мюнхаузена, которые все-таки были историческими личностями. При этом достаточно прозрачная, считываемая ориентация всех создателей ремейков на Конан Дойля — отличает Холмса от „бродячих” персонажей фольклора — таких, как Ходжа Насреддин, Илья Муромец или Робин Гуд. Однако, как и Робин Гуд, Шерлок Холмс сегодня не просто персонаж, но родовое имя для огромного семейства сходных персонажей, изображенных во множестве произведений разных авторов, и даже в разных видах искусства. На примере Шерлока Холмса мы видим, что мир ремейков конструирует „литературные универсалии” — когда создается множество ремейков, то исходный литературный образ (сюжет, мотив) оказывается лишь родовым именем для семейства воплощений. Не будет большой ошибкой сказать, что „культура ремейка” создает „искусственные архетипы”».

Егор Холмогоров. Отмена «ятя» и «фиты» стала трагедией для русского языка. — «Взгляд», 2018, 11 октября <https://vz.ru>.

«Предложения академиков были встречены в штыки и научным сообществом, и общественностью, и особенно писателями и поэтами, которых реформа лишала многих выразительных средств. Не было никаких признаков, что царь эту реформу примет. <...> Большевики уже никого ни о чем не спрашивали. Они просто приняли два декрета — первый, января 1918-го, относился только к советским официальным изданиям, второй, проводившийся в жизнь в атмосфере красного террора, был уже всеобщим. Даже на тех, кто был согласен с содержанием реформы и сам над нею работал, она произвела самое тягостное впечатление. Это был акт диктатуры, уверенной в своем праве корежить жизнь общества и конструировать утопический новый мир. Исправление букв шло в одном ряду с исправлением дат на календаре, нападением на церкви, вскрытием мощей и закапыванием взятых в заложники представителей „черносотенной буржуазии”».

«Шахматов тяжело переживал свою причастность к происходившей культурной катастрофе. „В том что происходит, отчасти и мы виноваты, — говорил он летом 1918-го, еще до того, как реформа стала принудительной. — Заседание, в котором мы приняли новую орфографию, было большевицким... Мы тоже разрушители”. Увы, прозрение было слишком поздним: летом 1920 года Шахматов умер в Петрограде фактически от голода. Свои последние труды он печатал по старой орфографии».

«<...> Для знатока орфографии царской нет никакой проблемы понять, что написано по орфографии советской, но не наоборот. А знаток орфографии допетровской поймет и дореволюционную, и советскую, хотя и подивится их примитивности. Поэтому я, подумывая о культурной контрреформе, которая нужна нашему народу и цивилизации почти во всем, не ограничивался бы рубежом 1918 года, а замахнулся бы и на некоторые „достижения” 1708-го».

Леонид Юзефович. Белым и красным нужно не примирение, а забвение. Известный писатель — о почитании генералов Гражданской войны и национальном согласии. Беседу вел Андрей Мельников. — «НГ-Религии», 2018, 2 октября <http://www.ng.ru/ng_religii>.

«Примирение — вообще проблематично. Но должно существовать все. И то, что эта доска [Каппелю] открыта на улице Тухачевского в городе Ульяновске — кстати, я думаю, он не всегда будет Ульяновском, когда-нибудь он опять станет Симбирском, — мне это нравится. Тем более что в последнее время открытие памятных знаков в честь деятелей Белого движения вызывает какую-то непонятную для меня реакцию. Все-таки прошло сто лет. В моей родной Перми мы собирались установить памятную доску на лазарете, который был открыт генералом Пепеляевым и его женой, где лечили не только белых, но и пленных красных. Вначале это было воспринято очень хорошо, а прошло уже два года — и я чувствую, что в современной ситуации эта доска не будет открыта. То, что власти Ульяновска взяли на себя смелость и санкционировали открытие доски Каппелю, мне очень нравится».

«В Якутии есть сторонники и красных, и белых. Там Строд остается героем, да и к Пепеляеву хорошо относятся. Что касается Бурятии, то там все как в России. Были бурятские казаки, воевавшие на стороне атамана Семенова, были и красные буряты. Мне ничего не известно о том, чтобы буддийская община выступала в какой-то примиряющей роли. Хотя недавно вышел документальный фильм Дарьи Хреновой о бароне Унгерне, он называется „Последний поход барона”, и там есть длинный монолог настоятеля Тамчинского дацана, его еще называют Гусиноозерским. На этой территории как раз проходили бои Унгерна с красными частями в 1921 году. Этот лама произнес совершенно замечательную речь о понимании им и тех и других. И в православной церкви, и в буддистском сообществе есть сторонники как белого реванша, так и не то чтобы примирения — забвения…»

«Если бы памятник Унгерну появился в России, это было бы неправильно, потому что для России он ничего хорошего не сделал. Но если такой памятник появится в Монголии, я буду за. Для Монголии он сделал очень многое».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Январь

20 лет назад — в №№ 1, 2 за 1999 год напечатан роман Михаила Бутова «Свобода».

25 лет назад — в № 1 за 1994 год напечатан роман Александра Мелихова «Изгнание из Эдема. Исповедь еврея».

30 лет назад — в №№ 1, 2, 3 за 1989 год напечатаны «Рассказы о Анне Ахматовой» Анатолия Наймана.

90 лет назад — в №№ 1, 2, 3 за 1929 год напечатана повесть Александра Малышкина «Севастополь».