ОТЦОВСКИЙ ОБЫЧАЙ

Бахыт Кенжеев родился в 1950 году в Чимкенте. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе новомирской премии «Anthologia» (2005) и «Русской Премии» (2009). Живет в Нью-Йорке и Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Бахыт Кенжеев

_*

ОТЦОВСКИЙ ОБЫЧАЙ

_{* *}

_*

Ветхие вещи — слова, которых еще не сносил

(многотиражка, скажем, калач, радиосеть), —

вроде и не нужны, а выбросить не хватает сил.

Ну и лады — дай им в чулане на вешалке повисеть,

 

то есть в словарной крытке с курсивной пометкой «уст.»,

там, где ланиты, лобзанья, уста и проч.

Дом скопидома полон, а воздух пуст.

Раньше он верил в вечер, а нынче — в вечную ночь.

 

Да и все мы, дружок, от охранника до з/к,

от крымнаша до нацпредателя, пели родимый кров,

были не хрен с винтом, а носители языка,

головоногие дети иных миров.

_{* *}

_*

 

Ах, Вермеер, конечно, умеет, но и с Брейгелем не пропаду,

Рыбаки, будто птицы, чернеют на иссверленном мартовском льду,

Деловитое братство-сиротство. Долгожданный субботний покой.

Волга-Волга — чей вздох раздается над великой мордовской рекой?

 

Что им Бог, безобидным, готовит? Чем поддерживает на плаву?

Для чего они вдумчиво ловят, как любовь, золотую плотву?

Не выпытывай тайны, зануда. Мы и так в этом мире кривом

только ради наскального чуда, ради легкой поземки живем.

 

А случится озябнуть, бедняжка, — есть на свете и добрая весть.

Есть в кармане стеклянная фляжка, в горле детская песенка есть.

Как велит нам отцовский обычай, вереницей бредем по земле,

возвращаемся с мерзлой добычей. Улыбаемся навеселе.

_{* *}

_*

 

Город мой — белокаменный, кованый — знай играет на зависть европам,

как граненый стакан газированной с кумачовым имперским сиропом,

и, обнявшись с самбистами рослыми, под латунь духового оркестра

орды гипсовых девушек с веслами маршируют у Лобного места.

 

Ни анемии, ни плоскостопия. Зря, дружок, зарекаемся мы

(лейся, песня, сбывайся, утопия!) от парадов, сумы да тюрьмы.

Ах, казенные шаечки-веники. То перловка, то кислые щи.

Мертвый труп воробья в муравейнике. Выцветай же скорей, не трещи,

 

не смущай, похоронная хроника. Мы ведь тоже катались в метро,

в зоопарке смотрели на слоника, ели ситники, пили ситро,

распевали частушки веселые, осушив по сто семьдесят грамм,

и стояли пред Господом голые, прикрывая ладонями срам.

_{* *}

_*

Вновь на родное пепелище

я прихожу, старик усталый,

полюбоваться: черный, алый

и безнадежный. Ворон воет,

в могилы воины ложатся,

лишь звезды смерти не страшатся,

нетленной памяти не ищут,

не то что бедный астероид.

Молчат, и не умеют плакать.

Они — особые планеты,

серебряной волшебной пулей

прибитые к небесной тверди

подобно прикрепленной к ёлке

рубиновой игрушке, или

немолодому вурдалаку

в ночной осиновой могиле.

Звезда — костер, ворона — птица,

Прощаться — славно, а проститься —

мешает северная кровь.

Голец всплывает нереститься

в родную реку, чтобы вдруг

с душой расстаться рыбьей, чтобы

наощупь петь любовь до гроба,

до цвета черного любовь.

Памяти Пастернака (2)

 

Вот, к примеру, юный писатель П. —

он камышинской веткой, один в купе,

перечитывает Евангелие от Марка,

а скорей — расписание поездов.

Впереди — любовь, за спиной — Тамбов.

Здравствуй, жизнь-медсестра! Неярко

 

светит солнышко, степь еще зелена

и пестреет маками. Что ж — весна,

а война — войной, облакам иприта

не доплыть до Волги. Кармин. Кармен.

На германском фронте без перемен.

Революция, брат-дезертир, открыта

 

всем желающим, светит, как та звезда,

от которой пророкам смежает очи,

так мечта сбывается наяву.

И другие ранние поезда

скоро баб повезут, слобожан и прочих

слесарей барачных — в Москву, в Москву…

_{* *}

_*

 

Город стоит на горе, а у тебя, дурачка, — ну какое горе.

Черная окись на серебре. Вне времени, на кривом просторе

полыхает душа, обмирают подёнки в закатном танце

над ручьем. Затянувшиеся приключения самозванца

 

завершаются сам знаешь чем. На шхуне пожар, в рынду бей,

матросня. Креп-жоржетовым шарфиком матери, рыбьей

костью в горле, а правильней — в сумеречной горловине

той вселенской воронки, куда, крутясь, утекает иней

 

на оконных стеклах, над брусничным островом мелкий

северный дождь, дурные стишки, кухонные посиделки,

смех любовников юных на каменистом феодосийском пляже.

И выдыхаешь: «Не предавай огню моей лягушачьей шкурки, княже».