ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«100 книг», «Артикуляция», «Горький», «Дружба народов», «Звезда», «Зеркало», «Знамя», «Литературная газета», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Радио Свобода», «Российская газета», «Русский репортер», «Сноб», «Colta.ru», «Lenta.Ru», «Postimees», «Prosodia», «Textura»

Евгений Абдуллаев. О поздних дебютах и конце света. — «Дружба народов», 2018, № 8 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.

«Восемь лет назад я сравнил средний возраст прозаиков, печатавшихся в „толстых” журналах в 1997 и 2009 годах.

В 1997 году он был 52 года, а в 2009 снизился до 35 лет. И тех, кому на момент публикации еще не было 30, в 1997 было всего 12 процентов; в 2009 — 24, в два раза больше.

Иными словами, в начале 2000-х произошло заметное поколенческое обновление прозы. В нее пришло новое поколение — родившихся где-то с конца 60-х до начала 80-х.

Произошла, как писал Лев Данилкин, „смена состава”.

Специального для этого „барометра” я сделал аналогичный подсчет по прошлому, 2017-му, году. Так вот, средний возраст авторов прозаических публикаций вырос до 48 лет, а доля 20-летних снова упала — до 11 процентов. <...>

Замедление смены литературных поколений вызывает определенную задержку тем и жанров. Например, тема советского прошлого и постсоветской травмы. Она остается острой для поколений авторов, родившихся до середины 1980-х. Для незаставших советское время — нынешних 20-летних — она вряд ли актуальна. Но что для них актуально, сказать сложно: в прозу это поколение пока серьезно не вошло.

Другое следствие — „старение” героя».

А. Ю. Арьев. Нос Клеопатры. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 8 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

Среди прочего автор содержательной статьи цитирует Георгия Иванова: «Увы — мы — т. е. Россия и все, вообще, русское — оказалось, по воле большевизма, в положении человека, руководствовавшегося компасом и вдруг попавшего в область магнитной аномалии. Стрелка дрыгает, дрожит, отклоняется то вправо, то влево, выбора нет. По опыту известно, что веру эту надо держать про себя. Потому что если, в минуту слабости, воззвать: „Верю, родина, помоги моему неверию!” — услышишь ответ смотря по обстоятельствам. Либо — „Отойди от меня, белобандит!” Либо — „Ладно! Родина тебя прощает. Выбирай советский паспорт. Искренность докажешь на деле — осведомителем М. В. Д…”».

Павел Басинский. Обыкновенный Сорокин. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2018, № 194, 3 сентября <https://rg.ru>.

«Когда в России в 1992 году вышла его первая книга, а это был тоже сборник рассказов, то лично мне всерьез казалось, что в русской литературе случилась какая-то революция или произошел пожар».

«Мы привыкли к Сорокину. Его новая книга никого и ничем не удивит. Классик и классик. Почему бы и нет? И мы уже не обращаем внимания на какие-то вещи, недопустимые не с точки зрения цензуры (ее нет в литературе), не с точки зрения общественной нравственности (что это сейчас?), а в плане естественного физиологического неприятия, проще говоря, гадливости, как вздрагиваем мы от соприкосновения, скажем, с пауком. Например, в одном рассказе последнего сборника поэтесса, желая стать прозаиком и написать Великий Роман, зашивает себе золотой нитью половой орган. Так уже можно. Можно как угодно».

Блюдце с молоком для Льва Николаевича. Дарья Еремеева о толстовском юморе, народных мифах, Набокове и Саше Соколове. Беседу вела Ольга Рычкова. — «НГ Ex libris», 2018, 30 августа <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит старший научный сотрудник Государственного музея Л. Н. Толстого Дарья Еремеева: «Первую историю мне поведали в Ясной Поляне. У них была группа малышей, которых спросили: „В Ясной Поляне водились ужи. Как вы думаете, а для кого тут, у порога дома, Софья Андреевна ставила блюдце с молоком?” „Для Льва Николаевича Толстого!” — ответили дети хором. Мне кажется, в этом есть доля истины: почти все в усадьбе происходило с оглядкой на гения, для него и по его желанию. А в Железноводске, где у нас есть филиал музея, какой-то мальчик после экскурсии сказал следующее: „Вы неправильно говорите, что он умер на станции. Нам учительница рассказывала, что он любил ходить босиком по снегу. Так он и убежал из дома по снегу босиком и простудился, а Софья Андреевна побежала за ним, догнала его, схватила, а он сразу умер!”».

«Сам он гордился вот этой своей шуткой, связанной с увлечением дочерей балами и вечерними выездами. „Чем схожи ассенизационная бочка и светская барышня? Ту и другую вывозят по ночам”. Кому-то юмор Толстого кажется тяжелым, надуманным».

«С интересом прочла только что вышедшую книгу стихов „Псалмы и Фуги” Сергея Петрова. Он был гениальным переводчиком поэзии, поэтом, полиглотом, эрудитом, знатоком церковнославянского. Полжизни провел в советской ссылке. Его до сих пор толком не знают в России. Разве что как переводчика».

Любовь Бугаева. Арктический миф в советской культуре 1930-х годов и его возрождение. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 8.

«Лейтмотив повествования — неоднократно повторяемые героем слова данной в детстве клятвы „Бороться и искать, найти и не сдаваться!”, взятые из стихотворения Теннисона „Улисс” („To strive, to seek, to find, and not to yield”). Именно эти слова были выгравированы на мемориале исследователя Южного полюса капитана Роберта Скотта — на кресте около его первой стоянки на леднике Росса в Антарктике и на памятнике на горе Уайз близ Плимута в Великобритании. Тема Севера, его исследования, покорения и освоения, — на поверхности каверинского повествования, но выходит далеко за его пределы. „Два капитана” — это своеобразный текст-симптом, не только зафиксировавший рождение и становление арктического мифа в советской культуре 1930-х годов, но одновременно и его квинтэссенция, и его трансформация, и литературный памятник этому мифу, и отправная точка для дальнейших вариаций».

«Если квинтэссенцией арктического мифа в литературе 1930-х годов можно считать роман Каверина „Два капитана”, совместивший тему исследований Севера с темой авиации, то квинтэссенция мифа в советском кинематографе — это, пожалуй, фильм „Семеро смелых” (1936, Ленфильм, реж. С. Герасимов, авторы сценария Ю. Герман и С. Герасимов)».

«Если в 1930-е годы Север — опасное и загадочное пространство, где человеку приходится бороться за то, чтобы выжить, которое необходимо завоевать и освоить, то в 1970-е годы важно не просто выжить, а трансформировать Арктику, сделать арктическое пространство более комфортабельным для жизни. В 1970-е годы Арктика уже не предстает лиминальной зоной обряда перехода, суровый северный климат — это не испытание силы характера в борьбе с природой, а обитатели Арктики — не каста особенных людей».

Инна Булкина. «Время стихов» и поэт на фоне времени. — «Знамя», 2018, № 8 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

«К слову, в той самой статье Рассадина Олег Чухонцев (а речь о нем) назван „образцовым интровертом”, а значит, никак не „шестидесятником”, которые — по такой схеме — „экстраверты”».

«Собственно, опала началась в 1968-м, после публикации в январском номере „Юности” стихотворения „Повествование о Курбском”. В стихах увидели апологию предательства („Чем же, как не изменой, воздать за тиранство…”), предполагалось, что Чухонцев эзоповым языком (ему, в общем-то, не свойственным) писал о генерале Власове. С другой стороны, Курбского называли „первым русским диссидентом”, а публикация, как заметил в свое время Наум Коржавин, совпала с бегством на Запад Аркадия Белинкова. Настоящим автором статьи „Вопреки исторической правде” (Литературная газета, 1968, 7 февраля), положившей начало травле Чухонцева, был Ю. С. Мелентьев, бывший директор издательства „Молодая гвардия” и будущий министр культуры СССР, а на тот момент сотрудник отдела культуры ЦК КПСС».

«Самой очевидной „антонимической” парой были „Бродский vs Евтушенко”, оппозицию „Бродский vs Чухонцев” держали в уме. Забавно, что сам Чухонцев оппозицию эту для себя „снимал” в духе юродивого стихотворца Симы Девушкина из горьковского „Городка Окурова”: „…люблю я ленинградцев — мы родня: / у них болото, и у нас болото…”, и в „собраты” выбирал совсем другого ленинградского поэта — отнюдь не Бродского („…завидую собрату: в этот час он гоголем шатается вдоль Мойки”). <...> Оставшись в русле традиционной русской просодии, он [Чухонцев] избежал навязчивых ассоциаций с автором „Большой элегии Джону Донну” и собственным опытом доказал возможность иной метафизики и жизнеспособность повествовательной формы, вырастающей из русского эпоса и духовного стиха, из малого быта и большой истории».

Нина Бялосинская. «Эй, товарищ! Хочешь быть счастливым?»… Из дневников. Публикация, вступление и комментарии Владимира Орлова. — «Знамя», 2018, № 8.

Бялосинская-Евкина Нина Сергеевна (27 февраля 1923, Севастополь — 2 августа 2004, Москва) — поэт, фольклорист.

«4 января 1956, среда

1955 похож на 1945. Как тогда возвращались с войны, так сейчас возвращаются из лагерей. И, как тогда, в эти радостные дни до конца осознали свое горе те, чьи близкие не вернулись. <...>

Оказывается, я в семинаре Сельвинского. По совести сказать, рада».

«2 мая 1959

Сделала кулич, вставила в него флажок с надписью „Да здравствует первое мая!” <...>

Вознесенский прислал телеграмму третьего мая: „Христос воскрес”».

Евгения Вежлян. Критика: «смерть» или «промежуток»? — «Лиterraтура», 2018, № 122, 20 августа <http://literratura.org>.

«Литературная критика должна захватить территорию, которая сейчас является местом ухода от проблем литературной современности — а именно территорию университетов. Ее удел, думаю, — „объективирующая” (то есть — осуществляющая процедуру объективации, выхода вовне любых позиций с целью их рефлексии, а не „объективная”, как многие подумали, наверное) критика механизмов складывания современного литературного поля, которое простой читатель, обозреватель, блогер получают как бы asis».

«Власть критика в новых для литературы условиях базируется на аппроприации права на метаязык (языки). Словом, критика — это, фактически, теория, вырабатывающая инструмент для анализа текущих литературных констелляций. Примеры такого рода мы находим как в отделе практики „Нового литературного обозрения”, так и в соответствующем разделе „Нового мира”. Другое дело, что подобная модель критики предполагает отказ от любой литературной „партийности”. Ей одинаково — не с разных позиций — интересны и массовая продукция, и беллетристика, и поэзия, как в популярном, так и в экспериментальном ее изводе. Наивно полагать, что тут есть хоть что-то, что мы можем выпустить из рассмотрения. Потому что критика, о которой я говорю — это не старая „критика вкуса”. Это критика института литературы и его частей с точки зрения метапозиции. В том числе и — критика критики».

«Все плохо». Учителя филолога Дмитрия Николаева. Передачу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2018, 26 августа <http://www.svoboda.org>.

Говорит доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы Дмитрий Николаев: «Как можно не любить „Отцы и дети” Тургенева? Восхитительный роман. Но, по-моему, любая книжка должна попасть. Я помню, что я все романы Тургенева прочел за одну ночь. <...> Я взял том — и Тургенев пошел, и пока я не дочитал все романы мне не хотелось с ним расставаться. Но могло быть и по-другому, как, например, с „Обломовым” Гончарова. По-настоящему я прочел Гончарова в ином возрасте, потому что Гончарова надо читать не в Москве, не в суете, его надо читать где-нибудь за городом, в шезлонге, с крыжовником, в крайнем случае — со смородиной, постепенно глядя на облака, и тогда ты понимаешь Обломова и Гончарова. А читая его в московской квартире, Гончарова нельзя, по-моему, понять».

Александр Гаврилов. Ремонт провала. Умер писатель Владимир Шаров. — «Сноб», 2018, 18 августа <https://snob.ru>.

«Помню, как роман „До и во время”, привезенный мною в палаточный лагерь на Волге, от вынужденного летнего безделья прочла юная дева тринадцати лет. Ничто не смутило ее: ни рождение героя от уже мертвого отца, ни история о том, как мадам де Сталь демонстративно кокетничала с верхушкой политбюро, чтобы разбудить ревность в своем сыне и любовнике Иосифе Сталине — и тем прокладывала ему путь к вершине власти. К вечернему костру она вышла со второй дочитанной журнальной тетрадкой, безумными глазами и фразой „Так вот как оно было все на самом деле!”».

«Будучи пересказаны очень кратко, эти романы, полагаю, производят вполне безумное впечатление и в лучшем случае делаются похожи на поздние и наименее ценные сочинения Пелевина. Потому что их не нужно пересказывать. Нужно читать».

Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо 22. Наука и здравый смысл. — «Урал», Екатеринбург, 2018, № 8 <http://magazines.russ.ru/ural>.

«Станислав Лем — великий писатель, мыслитель и научный популяризатор — говорил: „С помощью книги можно в голове читателя попереставлять всю мебель, при условии, что хоть какая-то мебель до начала чтения в ней находилась”. Но даже если эта мебель в голове все-таки есть, читатель и какой-то маленький табурет к ней добавляет с огромной неохотой. Возможно, после чтения книги что-то новое и добавится к тому, что читатель знает, но это если ему и пригодится, то уже для другой книги, для той, которую он будет читать потом. <...> Научно-популярный текст — текст необязательный. А значит, специально для него новый гарнитур читатель приобретать точно не станет. И писателю, если он хочет, чтобы его понимал достаточно широкий круг интересующихся наукой людей (а не только несколько продвинутых гиков, которые будут не столько читать, сколько искать у него ошибки), придется иметь дело с некоторым типовым мебельным набором. Что там в голове? Основательно подзабытый школьный курс, несколько фильмов производства ВВС или Discovery и здравый смысл».

«В январе 2017 года на Асиломарской конференции, посвященной принципам ИИ (искусственного интеллекта), во время одного из обсуждений был задан вопрос: чего еще долго не смогут мыслящие машины? Ответ последовал довольно неожиданный: у них нет и, возможно, не будет здравого смысла, хотя с широким спектром трудных интеллектуальных задач они научатся справляться довольно скоро. Почему? Здравый смысл — это некодифицированный опыт человечества, он неотрефлектирован, интуитивен и потому практически неформализуем <...>».

Максим Гуреев. Родина электричества. Из будущей книги «ДАПригов». — «Дружба народов», 2018, № 8.

«5 июля 2007 года деканат МГУ отказал Дмитрию Александровичу Пригову в проведении перформанса „Вознесение” в „Доме студента” МГУ на проспекте Вернадского. Представленное выше описание перформанса есть предположение, вариант того, каким его в своем воображении рисовал Дмитрий Александрович или кто-либо из его участников и случайных свидетелей».

Евгений Деменок. Новое о Василиске Гнедове. — «Зеркало», 2018, № 51 <http://magazines.russ.ru/zerkalo>.

Из большого и интересного письма Василиска (Василия) Гнедова к директору Одесского литературного музея Никите Брыгину (1974):

«Я конечно сразу обратил внимание на строки „Я над всем, что сделано, ставлю ‘nihil’” — это явное отражение моей „Поэмы конца”, написанной на 3 года раньше и напечатанной в 1913 году, получившей широкий отклик в печати. Само название „Облако в штанах” не весьма удачное. Оно вызывает совсем не те реакции, которые вложил в них автор, и Мария не увидела в штанах, что надо, и сразу правильно решила с этими штанами не связываться».

«Самоубийц я вообще, как и наша партия, не одобряю. Если человек уходит из борьбы таким способом в Советское время, то надо это обезвредить и чтобы уничтожить возможность подражания (а такие случаи наблюдают, и освещаются в прессе). Подражая Есенину, многие кончали самоубийством. К тому же ведет подражание Маяковскому. Есенина я тоже лично знал. Имажинизм возник под моим влиянием».

Евразийство, Геннадий Малахов и Марциал. Издательская биография главреда «Алетейи» Игоря Савкина. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2018, 8 августа <https://gorky.media>.

Говорит Игорь Савкин: «Мне нравилось изучать в том числе биографию Карсавина, поскольку меня интересуют не столько идеи сами по себе, сколько люди, которые несут их в мир».

«Наше университетское издательство сперва набрало обороты, а потом в одночасье рухнуло. Открывались новые частные издательства — приходишь в такое с папкой, там говорят: „Да, хорошо, ждем вас через месяц”. Приходишь через месяц, а издательства уже нет: они тогда быстро возникали и быстро исчезали».

«Деньги возили чемоданами. Печаталось все в таких масштабах, которые сейчас, наверное, даже не представить. Дом Педагогической книги на Пушкинской соглашался брать книги из „Античной библиотеки” только при условии, что мы [издательство «Комплект»] им поставим тысячу экземпляров „Диагностики кармы” Лазарева. Мы каждый месяц издавали по триста тысяч „Целительных сил” Геннадия Малахова, и они за месяц уходили. Типография открывалась утром и выгружала тираж, грузовики занимали очередь уже ночью, и в течение нескольких дней книги заканчивались».

Зачем Толстой? Личность, свобода, государство. Андрей Зорин и Григорий Юдин дискутируют о том, как и что нам думать о Льве Толстом сегодня. Модерировал разговор Александр Гаврилов. — «Colta.ru», 2018, 3 сентября <http://www.colta.ru>.

Говорит Андрей Зорин: «<...> все, что на протяжении столетия было странной эксцентрикой плохо соображающего старого человека, становится мировым интеллектуальным мейнстримом. Достаточно перечислить толстовские странности: вегетарианство, дауншифтинг, идея гражданского неповиновения как основной формы политической борьбы, протест против смертной казни, требование категорического отказа от военной службы и так далее, и так далее. Список можно продолжать еще долго. Ну, само собой разумеется, колоссальное экологическое движение, борьба за сохранение природы и все прочие интереснейшие вещи. Толстой обретает значение как мыслитель, как человек через голову модернистского XX века, когда он был как мыслитель в основном забыт, отодвинут и противопоставлен Толстому-художнику, и становится снова поразительно актуальной фигурой во всемирном масштабе, может быть, самой актуальной фигурой, которую мы знаем».

«Причем любопытно, что даже <...>, уж казалось бы, совсем безнадежно отмененная часть толстовского наследия — его отношение к сексуальности, любви и тому подобному — неожиданно снова приобретает значение в набирающей силу волне неопуританства как левого, так и правого толка. Это очень интересный процесс, и дело не в том, чтобы всем безоговорочно восхищаться и каждое суждение Толстого записывать в святцы, но в том, чтобы понять, по крайней мере, подумать — как это произошло».

«Боюсь, что мы не получим окончательного ответа на вопрос, насколько достоверны слова Горького о Толстом. Интуитивно мне кажется, что там нельзя верить ни одному слову. Но доказать не могу».

«Что было бы с Толстым, если бы он дожил, — убили бы его».

Интервью с Наталией Санниковой. Вопросы задавала Анна Голубкова. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2018, выпуск 1 <http://articulationproject.net>.

Говорит поэт Наталия Санникова (Челябинск): «Это, может быть, самый трудный вопрос. Девяностые — предмет давних разногласий со многими коллегами, так сказать, по цеху. Моя семья почти не голодала и прошла по лезвию в разгар бандитизма, с девяносто пятого жилось уже не очень страшно (и да, мы были молоды, энергичны, влюблены etc.): некоторые истории из того времени я много раз рассказывала, а иные вряд ли расскажу. В 98-м нас настигла расплата за предшествовавший ужас и напряжение — в возрасте 57 лет умер папа, не выдержал тяжелой работы (конструкторское бюро, где он работал всю жизнь, оказалось на грани закрытия, и он ушел рабочим на вредное производство) и крушения всех надежд. Я сейчас на пять лет младше в одночасье овдовевшей мамы, которая с тех пор одна, и я не понимаю, как она с этим справляется».

«Но я жила не в пустоте, и все это — и голод, и бездомные дети, и тотальное воровство, и натуральный обмен, и многомесячные невыплаты зарплат, и безработица, и учителя, торгующие сырым табаком на остановке, и трупы под окнами, и аборт как лучший способ контрацепции, и больницы без лекарств и бинтов (и врачи „скорой помощи” с голыми руками), и бензин за двадцать километров от города зимой, и много совсем еще не старых вдов — будет колотиться во мне ужасом и отчаяньем до конца жизни. Я видела места, где было еще хуже. Я знаю, что есть места, где было лучше. Я знаю, что означали девяностые для гуманитарного знания и собственно литературы (и это отразилось в стихах, безусловно), знаю, что для многих упал „железный занавес” (не для нас), появилась возможность уехать в большой город или в другую страну, путешествовать, наконец, знаю про свободный рынок и предпринимательство. Но я не знаю, скольким людям можно было бы не умереть и родиться, чтоб все это прекрасное — было. С горечью говорю „было”, потому что настало время тотального поражения моего поколения, и мне стыдно перед детьми за социальную слабость и конформизм, которые вернулись с новой устрашающей силой — стоило ли наше настоящее тех жертв, не знаю».

Как жизнь победила смерть. Текст: Виталий Лейбин. — «Русский репортер», 2018, № 16, 11 — 25 августа <http://expert.ru/russian_reporter>.

Говорит Михаил Мейлах: «Метафизическая сторона поэзии присутствует у него [Бродского] в очень высокой степени — „Последний крик ястреба”, множество других стихов. Но он очень скептически относился к разным декларативным выражениям. Говорил: вот напишут „ангел”, „архангел”, а за этим ничего нет».

«Он [Бродский] к ним [обэриутам] относился весьма сдержанно. Хотя, ему очень нравилась строчка Введенского „птицы словно офицеры...”, поскольку рядом с его домом был Дом офицеров, к которому он трогательно относился».

«В молодости, в обэриутские годы, [Друскин] писал очень глубокие вещи, которые исключительно трудно понять — он пользовался собственной терминологией, причем очень простой. Например, терминами „это” и „то”. Мы с ним два года еженедельно встречались и читали его философские вещи конца 1920—30-х годов».

«А что касается аппарата — следователей, прокуроров — я их за людей не считал и продолжаю не считать.

— А Бродский считал?

— Да! Я их считаю механическими куклами. Вероятно, это преувеличение, у них же есть жены-дети. Но я продолжаю их всех считать зомбированной нелюдью. А Бродский человек более широкий и глубокий, ему мешало то, что он видел в них людей».

«Почему-то у нас изданиями поэтов занимаются непрофессионалы. Вообще я думаю, наследников надо хоронить вместе с авторами. Как в древних культурах — с конем, с женой, с мечом».

Как становятся социологами литературы. Научная биография социолога литературы Абрама Рейтблата. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2018, 17 августа <https://gorky.media>.

Говорит Абрам Рейтблат: «То, что писал Булгарин, имело успех, а это случалось не с каждым русским писателем. То, что его роман „Иван Выжигин” на протяжении полутора лет вышел тремя изданиями, — беспрецедентное явление для русской литературы. Ни одна книжка ни до, ни после (до конца XIX века) такого успеха не имела: ни у Достоевского, ни у Толстого, ни у Лескова. Этот роман перевели на все (!) основные европейские языки — французский, немецкий, английский, итальянский — и на неосновные: польский, чешский, шведский, испанский и т. д. Естественно, Булгарину очень многие завидовали, и это плохо сказалось на его репутации. Булгарин вел себя нескромно: нападал, вступал в споры и полемику, не считаясь с авторитетами. С Вяземским он пикировался очень остро — это все, опять же, любви не вызывало. То, что он получал большие доходы, помимо популярности, — тоже».

«Действовали двойные стандарты. Воейкову, например, совершенно мерзкому человеку, мучившему жену, поступавшему неэтично по отношению к коллегам, но биографически тесно связанному с Жуковским и не являвшемуся для литераторов пушкинского круга литературным конкурентом, многое прощалось. У него была плохая репутация, но в очень узких кругах. Булгарин, как мы знаем, многих этих „минусов” Воейкова не имел, но репутацию ему сформировали предельно плохую. <...> Когда с конца XIX века стало возможным печатать материалы о его контактах с Третьим отделением (а в идейно-политическом контексте того времени это учреждение приравнивалось к охранным отделениям), тогда уже полностью сформировался негативный образ Булгарина, существующий до сих пор».

«Например, был такой писатель Н. Д. Ахшарумов, автор уголовного романа „Концы в воду”, печатавшегося в „Отечественных записках”. Чрезвычайно любопытная вещь: я у других русских писателей ничего похожего вспомнить не мог, у коллег спрашивал, но и они ничего не назвали. Дело в том, что на протяжении значительной части романа дается параллельное изложение событий от лица двух действующих лиц: преступницы и влюбленного в нее человека, который постепенно понимает, что убийцей была она. Эти главы даются синхронно: в одной ее — описание того, что происходит, а в следующей — его описание тех же событий. Нечто вроде рассказа Акутагавы „В чаще”, по которому снят „Расемон” Куросавы, но Ахшарумов создал свой роман на полвека раньше. Добавлю, к слову, что у Ахшарумова есть повесть „Граждане леса”, которая за восемьдесят лет до оруэлловского „Скотного двора” написана на тот же сюжет и во многом предвосхищает ее идейный конфликт».

Игорь Клех. Лабораторный Мышкин. — «НГ Ex libris», 2018, 9 августа.

«Повсеместные дезориентацию и помешательство Достоевский гиперболизировал и утрировал, доведя их концентрацию до горячечного критического состояния, несовместимого с жизнью. Поэтому чтение Достоевского не для слабонервных. Знаменитая центральная сцена у Настасьи Филипповны с рогожинской ватагой больше напоминает собачью свадьбу, а не человеческий мир, несмотря на то что этот женский образ почти списан с натуры (с Аполлинарии Сусловой — проклятия жизни сперва Достоевского, затем Розанова). Ну и по силам ли было такому дитяти по незрелому уму и неискушенному сердцу, как сердобольный девственник Мышкин, уцелеть в этаком Содоме (или „краю непуганых идиотов”, если рискнуть прибегнуть к шутке из „Записных книжек” Ильфа)? Причем женщины раскусили этого слетевшего к ним безобидного, но и бесполезного „голубя” раньше, чем мужчины. Он и вернулся восвояси — в швейцарское заведение для душевнобольных (что, кстати, случилось и с бедным рехнувшимся Ницше, которого один его последователь прозорливо окрестил „ягненком, вообразившим, будто он волк”). В итоге у Достоевского получился очень „расхристанный”, трагикомичный и совершенно уникальный роман, в котором потенциальный кандидат в мессии провалил миссию (может, потому что курил, а может, оттого что идиот)».

Владимир Козлов. Хранитель места поэзии — Михаил Айзенберг. — «Prosodia», 2018, № 9 <http://magazines.russ.ru/prosodia>.

«Айзенберг — человек, который много написал о русской поэзии второй половины XX века. Более того, он пишет о ней долго — по моим оценкам, он представил в своей эссеистике примерно три разных поколения поэтов. И даже самому молодому из этих поколений — уже за пятьдесят, оно уже несет потери от преждевременных смертей. А представлен ли сам Айзенберг? Разные поколения ответят по-разному — если они, конечно, существуют. „Событие, как правило, не обрушивается, а наплывает на читателя”, заметил как-то Айзенберг. Вот и он сам, как мне кажется, постепенно „наплыл”. И произошло это сравнительно недавно, уж точно в постсоветский период».

«Его концепция поэзии в том, что человек должен отойти в сторону, замолчать, чтобы мог прозвучать шум стихии, голос времени, в осмысленность которого Айзенберг, кажется, верит. Самоустранение должно позволить остаться только поэзии, выпадающей в осадок на тех уровнях оголенного сознания, за которыми уже бессознательное».

«Больше всего бы к этим стихам подошло бы древнее слово „фрагмент”, введенное в широкий обиход немецкими романтиками. Фрагмент может использовать любой жанр, но берет из него минимум, сердцевину, предлагая читательскому сознанию остальное достроить самостоятельно. Осмысление самого феномена фрагмента стало большим шагом, как сейчас бы выразились, в деле вовлечения читательского сознания в жизнь литературного произведения. Читая Айзенберга, как кажется, в какой-то момент надо понять, что встречное сознание — будто фары автомобиля на темной дороге — придется включить, иначе ничего увидеть не получится».

Сергей Костырко. «Создаваемый ныне образ современной литературы мне чужд». Беседу вел Борис Кутенков. — «Textura», 2018, 31 августа <http://textura.club>.

«Разумеется, это приятно, когда твой журнал называют „главным литературным изданием”. <...> Тем не менее, не только читатели, но и многие критики почему-то до сих пользуются образом журнала „Новый мир” как образом журнала принципиально „традиционалистского”, который стремится бесконечно воспроизводить и воспроизводить „Новый мир” времен Твардовского и времен Залыгина».

«Странно, но почему-то, говоря о сегодняшнем „Новом мире”, очень редко называют имена тех, кто реально определяет сегодняшнее лицо журнала: Марии Галиной, Михаила Бутова, Владимира Губайловского, или — Дмитрия Данилова, Анатолия Гаврилова, Игоря Вишневецкого, Дмитрия Бавильского, Романа Шмаракова и других. Ведь если сравнивать сегодняшние литературные журналы по степени открытости, стилистическому разнообразию и эстетическому риску, то ‘Новый мир” вполне может претендовать здесь на первые позиции».

«Лолита» и ее оригинал. Что не так с главным романом Владимира Набокова. Беседовала Наталья Кочеткова. — «Lenta.Ru», 2018, 18 августа <https://lenta.ru>.

К 60-летию со дня выхода американского издания «Лолиты» «Лента.ру» попросила набоковедов Александра Долинина и Геннадия Барабтарло, а также профессиональных переводчиков с английского Виктора Сонькина, Анастасию Завозову, Максима Немцова и Юлию Полещук ответить на вопрос, что было бы, если бы им предложили сделать новый перевод «Лолиты».

Говорит Александр Долинин: «Например, „Король, дама, валет” по-русски и по-английски — это два разных романа. То же с „Лолитой”. <...> Мой любимый пример — это набоковский перевод английского слова „cheerleader”, то есть девушки, которые танцуют в перерывах футбольного матча и перед ним. <...> Да, это слово вошло в русский обиход. А Набоков переводит одно слово так: „голоногие дивчины в коротеньких юбках и толстых свитерах, которые организованными воплями и гимнастическим беснованием поощряют студентов, играющих в американское регби”. Чудесный перевод, да? Вместо одного слова больше десяти».

«В русской „Лолите” появляются Пушкин, Тютчев в придачу к Верлену („Верлэновская осень звенела в воздухе, как бы хрустальном”), Баратынский („Своенравное прозванье // Дал я милой в ласку ей”) — это то, чего нет и не может быть в английском оригинале. <...> Аллюзия на „Короля Лира”, трагедию Шекспира, отсутствует в оригинале — эта английская аллюзия появилась только в русском переводе».

«Я здесь принадлежу к лагерю ретроградов и пуристов — я считаю, что публикация „Лауры” была грубейшей ошибкой, граничащей с непристойностью. Раз Набоков просил уничтожить — надо было это сделать».

Говорит Геннадий Барабтарло: «<...> в настоящее время не существует русского языка, который мог бы передать язык Набокова. Русский язык после октябрьского переворота не является продолжением дореволюционного русского языка».

Говорит Виктор Сонькин: «<...> он переводил „Лолиту” на несуществующий русский язык, и в нем не оказалось нужных слов и выражений не только для джинсов и каламбуров, но и для всей американской жизни 1940-х годов, которой так полна „Лолита”».

Говорит Максим Немцов: «<...> я бы решил, что да — из принципиальных соображений „Лолиту” заново перевести нужно уже давно. Как это сделать возможным и кто бы за это взялся — я не знаю, конечно. При этом перевод, конечно, должен стать таким же возмутительным, каким был и сам роман по выходе. Для чистоты эксперимента».

Вадим Михайлин, Галина Беляева. Поколение инопланетян: о «новой волне» в школьном кино конца 1980-х годов. — «Неприкосновенный запас», 2018, № 3 <http://magazines.russ.ru/nz>.

«Еще одной особенностью асановских фильмов является то, что во главе этой стаи неизменно стоит взрослый, который задает правильную модель взросления, пусть даже и не совпадающую с мейнстримом. Он же является носителем системы вмененных моральных ценностей, чем, с одной стороны, внушает зрителю доверие к самой идее „правильной стаи”, а с другой, предоставляет тому же зрителю дополнительную точку эмпатии, позволяя занять выигрышную позицию морального наблюдателя. В „Пацанах” это обстоятельство имеет достаточно надежную сюжетную мотивацию, поскольку действие происходит в летнем лагере для трудных подростков. В „Ключе без права передачи” перед нами чистая утопия: механизмы, при помощи которых учительница английского языка замыкает на себе едва ли не все коммуникативные контексты вверенного ей класса, мягко говоря, не очевидны. Тот стайный сюжет, который конструирует Динара Асанова, по большому счету, являет собой вариацию на тему „колониального” мифа о благородном дикаре, мифа, который, как правило, не интересуется дикарем как таковым, поскольку его единственной целью является моральное воздействие на сограждан».

Мокрая веревочка: Разговор о Бунине. Передачу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2018, 29 июля <http://www.svoboda.org>.

Говорит Борис Парамонов: «Еще очень важная этого времени, между двумя революциями, вещь Бунина — рассказ „Ночной разговор” 1911 года. Он вызвал негодование либеральной прессы. Гимназист, приехавший на лето в родное поместье, увязался с мужиками на сенокос, и сам с ними работает, и радуется такой живой связи с народом. Но вот наступает ночь, и мужики у костра начинают делиться по какому-то случаю житейскими воспоминаниями. И оказывается, что все эти с рождения знакомые, привычные, родные, можно сказать, люди — все сплошь убийцы, у каждого какая-то мокруха в прошлом. Гимназист в ужасе — и вместе с ним либеральная пресса, только-только похвалившая Бунина за его социально значимую „Деревню”. <...> Бунина обвинили в клевете на народ, но через какие-то шесть-семь лет убедились в правде его отношения к народу».

Ольга Морева. «Но цензор гражданин, и сан его священный...» Из истории цензуры. — «Урал», Екатеринбург, 2018, № 8.

«В законодательной системе российского государства первое место принадлежало Манифестам (по значимости это современные федеральные законы), которые издавались в связи с важнейшими событиями в жизни страны: восшествие на престол, окончание военных действий, подавление народных выступлений и т. д. и т. п. Они отличались витиеватым стилем и невероятной напыщенностью. Ошибка как раз и была обнаружена в самом важном документе Российской империи. Вместо „Христолюбивого воинства” — непечатное слово — буква „р” заменена буквой „у”. Почти как в анекдоте: слово „мир” с тремя ошибками. Если бы такое случилось в сталинскую эпоху, не было бы никакой истории. Но это произошло в дореволюционной России, после либеральной и самой передовой судебной реформы второй половины XIX века, революционных событий 1905 года и принятия Указа о свободе печати. Поэтому события развивались следующим образом. Исправник в первую очередь подумал о крестьянах. В своем рапорте он писал: „Обнаружив эту ошибку при просмотре означенной газеты я тот час же конфисковал в количестве 264 все номера <…>, т. к. газета обслуживает исключительно Ирбитский уезд и крестьяне как лица малокультурные, читая газету могли бы истолковать эту ошибку в каком-либо другом виде”. Подумав о крестьянах, государственный страж забыл о процедурных тонкостях: неправильно оформил конфискацию, не тому должностному лицу отправил номера газеты, слишком поздно (спустя сутки) донес о случившемся прокурору Екатеринбургского окружного суда. В общем, наломал дров с перепугу, за что впоследствии получил выговор, а не благодарность за быстрое реагирование, как можно было бы предположить».

«Мы не отслоились от советского мира». О новых формах работы с пространством и временем Владимир Сорокин рассказал Андрею Архангельскому. — «Огонек», 2018, № 30, 13 августа <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.

Говорит Владимир Сорокин: «Я, собственно, довольно рано попал в андерграунд, мне было 20 лет вообще-то. И к началу 1980-х у меня уже выстроилась, что ли, собственная оптика для разглядывания советского мира. Она как раз заработала в начале 1980-х. Я благодаря опыту соцарта отслоился от этого советского мира и увидел его как некий художественный объект. И этих персонажей, и их речь, и ментальность, страхи, радости, предпочтения, и все-все. Собственно, у меня никогда не было проблемы с этим отстранением. Эта оптика у меня включилась практически сразу».

«В принципе, в кругу московских концептуалистов прозаиков тогда не было, но были люди, которые писали как бы иронично-абсурдно-орнаменталистскую прозу. Михаил Соковнин, например, или Владимир Казаков. Ну, естественно, у нас все любили Хармса, и он был первым, кто свел язык с ума, сдвинул русскую прозу в эту сторону. Но вот работа с крупной формой, романной — этим, в общем, занимался только я. И, в принципе, у нас не было такого, чтобы кто-то кого-то чему-то учил. Люди просто показывали, что они делали, мы обсуждали, почему и что понравилось или нет,— обычные отношения. Мои первые соцартовские вещи — первым был рассказ „Заплыв”, и он очень понравился Булатову и Некрасову. Я как-то вдохновился и стал серьезно заниматься прозой, а потом уже возник, сформировался метод. Когда начало вполне соцреалистическое, а потом герои вместе с текстом сходят с ума. Но я до этого дошел сам».

Небо советской фантастики. Говорят создатели музея Стругацких. Беседу вела Татьяна Вольтская. — «Радио Свобода», 2018, 3 августа <http://www.svoboda.org>.

О будущем музее братьев Стругацких — с членами команды, выигравшей грант на его создание, — руководителем проекта, сотрудницей Пулковской обсерватории Екатериной Ютановой, главой издательства Terra Fantastica Николаем Ютановым и писателем Сергеем Переслегиным.

Говорит Сергей Переслегин: «Советская фантастика — это область культурологических, исторических, экономических исследований, только иными средствами, и с ее исчезновением эти исследования прекратились. Для меня музей — это, прежде всего, исследовательская площадка. Далее — через музей в большой степени будет происходить взаимодействие людей с Пулковской обсерваторией, и это даст ей новую энергетику. Проект, связанный с библиотекой, тоже меня касается, работа библиотеки связана с такой сложной вещью, как метаонтология. Мир Стругацких — это пять или шесть миров-онтологий, взаимодействие между ними не выстроено. В 90-е годы издательство Terra Fantastica сделало сборку мира Стругацких вокруг мира Полудня. Задача сборки миров Стругацких в целом не решена и даже еще не поставлена, и это одна из задач музея».

«С 80-х годов ХХ столетия американцы создали как минимум две сильные концепции — концепцию (по счастью, уже покойную) устойчивого развития и конца истории, и концепцию технологической сингулярности — тоже не бог весть что, но это было два новых шага. Мы же за это время потеряли модель Ефремова — Стругацких и не сделали ничего нового. Вот это проблема».

Однажды в 50-е. — «Знамя», 2018, № 8.

Вспоминает Ирина Роднянская: «Впрочем, мое „негативистское” отношение к окружающему начало формироваться значительно раньше хрущевских послаблений. Дома, в семье (в Черновцах) никогда не скрывали от меня, что дед расстрелян в 1938-м, правда, добавляли загадочное: „во время ежовщины”, а папа сквозь рев глушилок пытался слушать „враждебные голоса”, и я запомнила внятно прорвавшуюся фразу: „Имя тирана будет стерто с карты России” (надеюсь, в будущем ее не придется корректировать). Тем не менее я с охотой, а не потому, что так было нужно, в 14 лет вступила в комсомол, увлекаясь всяческой революционностью, особенно французской в пьесах Ромена Роллана и в романе Анатоля Франса „Боги жаждут” (не улавливая там иронии автора). Видимо, я в форме ветрянки тогда переболела максимой „Ленин versus Сталин”, которой наши наиболее знаменитые шестидесятники перехворали как тяжелой оспой. Я уже тогда хотела, чтобы унылая и несправедливая жизнь вокруг как-то изменилась. При этом я чувствовала себя (став студенткой в Библиотечном институте, в Москве) неким моральным изгоем, неспособным жить „заодно с правопорядком”, и моя пространная дипломная работа была посвящена „Жизни Клима Самгина”, поскольку именно с этим непривлекательным героем-двурушником я ощущала мучительное сходство, доходившее до расстройства психики».

«Смерть Сталина не вызвала у меня страха и сожаления, только звериное любопытство: дойти до Колонного зала и увидеть гроб; к счастью, мы с подругой добрались только до Трубной и остались целы, а кто-то из наших студенток (две или три) погибли. В 1956 году, на последнем курсе института, нам в актовом зале зачитали „закрытое” письмо Хрущева ХХ съезду. Несколько из институтских девочек (вуз был сильно девчачий) попадали в обморок при описаниях пыток; я же не помню, чтобы испытала большое потрясение и тем более воодушевление, просто мелькнула недобрая мысль: неужели теперь у них что-то получится? — и исчезла „самгинская” фобия: оказывается, мой негативизм имел оправдание».

Однажды в 60-е. — «Знамя», 2018, № 8.

Вспоминает Александр Кушнер: «Н. Я. Мандельштам с раздражением рассказывала мне (наверное, и не мне одному) о том, как Слуцкий попросил у нее для какого-то альманаха „качественные стихи Мандельштама”. В этом советском словце „качественные” для меня и проступила вся разница между советской поэзией и русской».

Вспоминает Алла Латынина: «Как-то мне предложили перепечатанные на машинке „Вехи”. Я с недоумением отказалась. Да, „Вехи” ходили в самиздате, подтверждаю. Я даже читала в мемуарах одного писателя, как он мучился, читая легендарный сборник: машинопись была слепой. И в сердцах подумала: „Пошел бы лучше в Ленинку — взял бы издание на хорошей дореволюционной бумаге, с четким шрифтом”. Но далее тот же автор сообщил, что „Вехи” простому советскому читателю были недоступны — хранились в спецхране. Вот это уже полная ерунда. Все дореволюционные издания выдавались всем посетителям Ленинки, и не только в научном зале. Я читала „Вехи” еще студенткой, сидя в общем зале, как и сборник „От марксизма к идеализму”, как и работу С. Н. Булгакова „Карл Маркс как религиозный тип” — называю то, что ходило в самиздате. „Вехи” за 1909 — 1910 годы переиздавались четырежды — в Ленинке мне попадались разные издания и разные экземпляры — испещренные пометками на полях, потрепанные, прошедшие через несколько рук — и совсем почти не читанные. А вот сборник „Из глубины”, написанный авторами „Вех” в 1918 году, когда их пророчества так ужасно подтвердились, — действительно можно было прочесть только в спецхране. Тираж его был уничтожен, но Бердяев вывез авторский экземпляр, с него было сделано парижское издание в середине 30-х. Понятно, что мечтой моей (а отчасти даже причиной поступления в аспирантуру) стал спецхран».

Реквием Тынянова. Передачу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2018, 20 августа <http://www.svoboda.org>.

Говорит Борис Парамонов: «Вот вам категорическое суждение. Это [«Смерть Вазир-Мухтара»] одна из лучших книг советской литературы, когда-либо появившихся в советской — подсоветской — печати».

«Это тема предательства. Далеко не все читатели, критики, ценители романа углядели в нем эту основную тему. Уж на что квалифицированный читатель Александр Солженицын — да и он счел совсем не нужным пролог романа, в котором говорится, как на холодной петербургской площади в декабре 1825 года переломилась русская история: ушли из этой истории люди двадцатых годов. Началась другая эпоха, тяжелая, николаевская, в которой не было уже места прежним легким людям. И давая своему историческому роману такую экспозицию, Тынянов и в наше время глядит, то есть в свое время — в двадцатые годы уже двадцатого века».

«Тынянов не Грибоедова описывает и оплакивает — а себя и друзей своих опоязовцев, попавших в жестокий переплет».

Ольга Розенблюм. Тунеядцы Дзержинского района Ленинграда в письме Натальи Горбаневской. Дело Бродского и «выставка такелажников». — «Знамя», 2018, № 8.

Из письма Натальи Горбаневской к пианисту Владимиру Ашкенази от 9 мая 1964 года: «В Эрмитаже, приуроченная к его 200-летию, открылась маленькая внутренняя выставочка творчества „работников хоз. части”, т. е. грузчиков, рабочих и т. д. Властям она показалась слишком „левой” (хотя ничего более левого, чем женщина голубоватого оттенка, там не было), выставку на второй день прикрыли и — сняли директора Эрмитажа Артамонова и зам. директора по научной части Левинсона-Лессинга. Власти разговаривали с ними изумительно, в обкоме на них кричали, называли на „ты”, а когда Левинсон-Лессинг заявил, что, если таково обращение, он уйдет от своей работы, ему закричали: „Да ты уйдешь? Да мы тебя сами уволим!” А еще более выдающийся разговор был в райкоме комсомола (все тот же гнуснопрославленный Дзержинский район).

— Пора кончать с этими тунеядцами!

— Но какие же они тунеядцы? Это же наши грузчики.

— Они работают, чтоб скрыть свое тунеядство».

Русский путь и русский «Декамерон». У писателей сегодня есть выбор: стать клоунами или сценаристами. Беседу вела Валерия Галкина. — «Литературная газета», 2018, № 36, 4 сентября <http://www.lgz.ru>.

Говорит Владимир Березин: «Можно очень быстро ответить, что литература очень важна, особенно сейчас... Сейчас, когда... Когда тяжело. И писатель не должен заниматься священнодейством и обязан выйти к людям. А ситуация непростая, и мы обязаны отразить. С улыбкой русский писатель должен приступить к своему нелегкому труду. Потом мне нужно пару раз употребить слово „духовность” — это обязательно. И еще лучше: необходимо прикосновение к корням, возвращение к истокам. Так ответ на ваш вопрос превращается в описание байдарочного похода. Но на самом деле я много лет назад написал такую программную статью „Клоуны и сценаристы”, в которой говорится, что писатели уже не могут быть чиновниками исчезнувшего министерства литературы. У них есть выбор — стать клоунами (веселыми и грустными), которые постоянно находятся перед публикой, но не имеют никаких гарантий, и сценаристами — людьми невидимыми для зрителя, но гораздо больше уверенными в своей востребованности. Но это метафора, конечно».

Ольга Седакова. Свобода от обыденности. — «Новая газета», 2018, № 94, 29 августа <https://www.novayagazeta.ru>.

«И Владимир Вениаминович Бибихин, и Сергей Сергеевич Аверинцев совсем не часто говорили об обыденности. Но по силе и неожиданности высказываний, в которых это слово у них появляется, можно догадаться, что оно значило немало. Аверинцев, рассуждая о науке и мистике, заметил, что две эти вещи ничем не близки — кроме одного: они обе противоположны обыденному. В „Языке философии” Бибихина мне встретилась такая: „Возможно, отчаяние принадлежит области обыденного”. Ни Бибихин, ни Аверинцев при этом не давали определения обыденного (мне, во всяком случае, такие определения и разъяснения у них не встречались). И мне не хочется на нем долго задерживаться. Обыденное не дается определению, потому что сама его сущность — в отмене всего определенного. И в отмене неизвестного: обыденное полагает, что все, что ему нужно, оно уже знает, а то, чего оно не знает, — этого или не существует, или же оно совершенно несущественно».

«Существенно то, что нам в данный момент некогда, и ничто нас от этого никогда не оторвет. Это жизнь-обморок, сон беспокойства, не позволяющий глубоко вдохнуть и выдохнуть. Здесь нет места ни большой мысли, ни полному недоумению (любимой бибихинской амехании), ни прямой радости, ни открытому горю — ничему, что сбивает с толку. Никаких „последних вещей”. Все это когда-нибудь потом, в другом месте, в других обстоятельствах. Обыденное недовольно собой — и одновременно самодовольно, оно страшно неуверенно и одновременно самоуверенно. Очарования в нем нет, но оно и не претендует на очарование. Обыденное происходит при плохом освещении, при ярком свете оно исчезает. В обыденном ничего нельзя решить — из него нужно выйти, чтобы что-то решить».

Кирилл Сергеев. Что значит оживающая поэзия? Поэтический канон и неконвенциональные тексты. — «Prosodia», 2018, № 9.

«Пропасть между романом, хроникой и исследованием — колоссальна, но все эти тексты написаны прозой. Смысл же их написания и цели обращения к ним читателя принципиально различны. То же самое можно сказать и о поэтическом тексте, только с небольшой поправкой: смысловые дефиниции моделей поэтического текста абсолютно неочевидны с первого взгляда, они неизвестны современному литературоведению и современному читателю, и они познаются лишь на опыте, в процессе чтения текста».

«Можем ли мы вообразить ситуацию, в которой человек, желая прочесть нечто о средневековье, в равной степени может открыть популярный роман или новгородскую летопись, и затем вынести суждение, что роман интересен и ясен, а летопись скучна и написана „плохим языком”? Такому читателю немедленно бы объяснили его ошибку: он сравнивает два текста с совершенно различными моделями восприятия, и, следовательно, его суждение имеет абсолютно неверное основание. Однако применительно к поэтическому тексту столь абсурдные суждения встречаются с завидной регулярностью. „Темнота” Гельдерлина или Мандельштама не может сравниваться с „ясностью” Шиллера или Брюсова просто потому, что речь идет о принципиально различных типах текстов, имеющих абсолютно разные модели восприятия, содержащих диаметрально противоположный мыслительный опыт, и требующих, соответственно, совершенно несходного читателя. Попросту говоря, для читателя Брюсова текст Мандельштама бессмысленен — то есть не интересен, и наоборот».

«Каноническая, конвенциональная поэзия лишает автора самого себя: для него уже все приготовлено — создана поэтическая форма, подобраны метафоры, очерчены темы. Преодолеть эту безличность в рамках канона можно только одним способом — создать свой канон. Так Карамзин поступил с Державиным, и Пушкин с Карамзиным. Канонический поэт (мыслящий себя в рамках уже созданного канона) в известном смысле безличностен, ибо он — лишь идеальное воплощение конвенции, он стремится „стать всем для всех”, создав текст, с автором которого могло бы отождествиться большинство читателей. Так, существовало множество людей, готовых отождествиться с автором „Заблудившегося трамвая” или пастернаковских „стихов из романа”, но едва ли кто мог ощутить себя автором „Восьмистиший”».

Современный язык покрыт татуировками. Передачу вел Игорь Померанцев. — «Радио Свобода», 2018, 27 июля <http://www.svoboda.org>.

Говорит Олег Лекманов: «Я стал писать языком, условно говоря, близким к тартуской, московской школе. Уже все это было на излете, тартуские филологи и московские, когда они это делали в 60-е годы, то во многом то, что они писали, язык, который они выбирали — это был язык, который их спасал, который их отделял, во-первых, от советского мерзкого официозного, официального литературоведения, то есть вы будете говорить каким попало языком, а мы будем говорить точным языком. А с другой стороны, это просто было затемнением. Когда одна из лучших работ о Мандельштаме называлась „Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма”, то читатель должен был сначала пройти некоторый отбор, читая это заглавие. Таким образом читатель, который будет это читать, выбирался. Ставился частокол из филологических слов, если вы хотели, вы могли дальше читать и сквозь это проникать в какие-то смыслы».

«Когда меня спрашивают, кто лучший прозаик последних 20 лет, я всегда честно отвечаю — Михаил Леонович Гаспаров. Откройте его „Занимательную Грецию”, лучшего языка только поискать. Его филологические работы, естественно, написаны немножко другим языком. Он тоже стремится к ясности и четкости, но как стиховед какую-то терминологию он должен был использовать».

Сценарист сновидений. Андрей Сен-Сеньков о выращивании текстов-жемчужин и нежной книге PorNobody. Беседу вел Владимир Коркунов. — «НГ Ex libris», 2018, 16 августа.

Говорит Андрей Сен-Сеньков: «Мне вообще часто кажется, что я занимаюсь поэзией только потому, что не существует того вида искусства, где я был бы на месте. Это как если бы Робби Мюллер родился в XVI веке. Был бы, наверно, неплохим художником, но кинооператором Deadman он стать не смог бы по понятным причинам. Кому-то я уже говорил, что из меня получился бы, возможно, хороший сценарист сновидений».

«Прочитал я, конечно, много, даже чересчур, иногда кажется… Но короткометражки Гая Мэддина мне дали больше, чем весь Серебряный век, а любая пластинка позднего Колтрейна важней, чем любой роман Толстого».

Фантастика выживет. Не вся, конечно. Но, может быть, это и к лучшему… Беседу вела Людмила Тарасова. — «Литературная газета», 2018, № 33-34, 8 августа.

Говорит Сергей Лукьяненко: «Конечно же, тут есть элемент эскапизма. Фантастике он свойственен, глупо это отрицать. Но литература всегда несла в себе эту функцию, помимо нравоучительной, познавательной, развлекательной. Любая книга уводит читателя из его повседневной реальности в иной мир — будь то война 1812 года, Санкт-Петербург XIX века, Сент-Питерсберг в Миссури или Татуин в „далекой Галактике”. И даже создавая произведение абсолютно реалистическое, повествующее о наших днях, автор не может создать точную копию нашей реальности, он пропускает ее через себя. Так что эскапизм — свойство литературы в целом, в фантастике он просто не замаскирован. Поменять нашу реальность человек не в силах, книги дают ему эту возможность „побега из тюрьмы”, как говорил Клайв Льюис».

Егор Холмогоров. Идеология Солженицына. — «100 книг», 2018, 3 августа <http://100knig.com>.

«Сегодня мы в России, нравится кому-то или нет, входим в политическую эпоху, определяемую именно мыслью и словом Солженицына. Причем не того Солженицына, который представлен в официозных интеллигентских хрестоматиях, и вывернутым наизнанку вариантом которого является „враг народа Солженицын” как неизменный объект неокомуннистических истерик. Политическим фактом становится как раз подлинный Солженицын собранный из его подлинных текстов — романов и рассказов, статей, речей и интервью».

Первая часть работы опубликована в альманахе «Тетради по консерватизму» (2017, № 4), посвященном наследию «Вех»; вторая готовится к публикации в том же издании.

Галина Юзефович: великий русский роман — сферический конь в вакууме. Беседу вел Николай Караев. — «Postimees», 2018, 29 августа <https://rus.postimees.ee>.

Говорит Галина Юзефович: «Да простится мне гендерное различение, но, кажется, мальчики чаще любят Рим, а девочки наоборот. Я начинала с мифологических сюжетов, постепенно перекочевала в область античной драмы, а там уже и эпос подтянулся, и это все — Греция... Главное, чему меня научили на античном отделении, — close reading, внимательное, медленное чтение. Я много лет читала быстро и страшно собой гордилась: вжухх — толстый том за полтора дня!.. А практика обучения на античном отделении — это чтение. Нет лучшего способа научиться читать, чем через древних авторов: они ужасно трудные, тексты — тяжелые, ты волей-неволей разбираешь их на такие волокна, на какие обычные люди книжки не разбирают. Латинский язык славен многозначностью, слово обладает бесконечным набором значений, и нужно найти область допустимых значений, которая позволит тебе интерпретировать текст… В итоге формируется способность, которая и является моей единственной суперспособностью: я правда очень хорошо умею читать — разными способами, с разной скоростью и на разную глубину».

«Я неплохо обхожусь без современной литературы». Читательская биография историка архитектуры Александры Селивановой. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2018, 1 августа <https://gorky.media>.

Говорит руководитель Центра авангарда и куратор галереи «На Шаболовке» Александра Селиванова: «До сих пор одна из ключевых фигур для меня Платонов, абсолютно загадочный писатель — я с трудом понимаю, как он создавал такие тексты, и этим он страшно цепляет и интригует. Я много лет мечтаю сделать передвижной музей Платонова».

«В литературе 1920 — 30-х мне как раз нравится эта червоточина, перевернутость мира, с ним происходит что-то не то, но на самом деле, „не то” происходило в реальности. И это хорошо зафиксировано в литературе, собственно, в булгаковской „Дьяволиаде” или платоновских текстах, у Заболоцкого или Олейникова. Недавно на меня очень сильное впечатление произвела книжка, купленная в питерском „Букинисте”: „Художник неизвестен” Каверина 1931 года. Для меня это настоящее открытие, я не знала, что Каверин писал что-то авангардное в те годы. Это вещь удивительным образом созвучна изобразительному искусству того времени, с жутковатым чупятовским Ленинградом, увиденным глазами художника, плюс мощная примесь ОБЭРИУ, которые даже упоминаются в тексте».

«Из художественного мне сейчас нравятся малоизвестные романы 1930-х, производственные и непроизводственные. Тогда еще шли поиски формы, работала идея литература факта, продолжались эксперименты со структурой и языком. Большим открытием в свое время стал для меня роман Глеба Алексеева „Роза ветров” (1933 год), посвященный строительству сталиногорского химического комбината (Сталиногорск — бывший город Бобрики). <...> В „Розе ветров” много по-хорошему безумных страниц. Например, душераздирающая сцена вскрытия склепа семьи Бобринских: девушки отрывают обивку гробов себе на платья и обсуждают личную жизнь графов. Это коллажный роман, в текст вставлены какие-то газетные статьи, есть любовная линия, производственная линия, есть драма, есть метафизика — в общем, хороший замес».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Октябрь

25 лет назад — в № 10 за 1993 год напечатано «Ожидание обезьян» Андрея Битова.

30 лет назад — в № 10 за 1988 год напечатаны «Письма к Луначарскому» Владимира Короленко.

75 лет назад — в № 10-11 за 1943 год напечатан киносценарий С. М. Эйзенштейна «Иван Грозный».