Бердинских Виктор Аркадьевич родился в 1956 году в селе Жерновогорье Вятского края (сейчас город Советск Кировской области). Окончил исторический факультет Горьковского (Нижегородского) государственного университета. Доктор исторических наук, профессор. Писатель. Автор многих научных и популярных книг по истории русского крестьянства, Гулага, русской историографии, истории русской поэзии. Последние годы работает также в области художественной литературы (известен его роман «Русский немец). Член Международного ПЕН-клуба. Заслуженный работник высшей школы РФ. Живет в Кирове (Вятке).
Веремьев Владимир Иванович родился в 1947 году в Вятлаге в семье спецпоселенцев. Окончил исторический факультет Кировского пединститута. В 1969 — 2002 годах служил в уголовно-исполнительной системе. Подполковник в отставке. Историк-архивист. Автор многих публикаций по истории Вятлага. Живет в Кирове.
Виктор Бердинских, Владимир Веремьев
*
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ГУЛАГА
Главы
из книги
К вопросу об источниках, или Как писать историю Гулага
Cтановится все более очевидным, что изучение истории Гулага (ГУЛага, ГУЛАГа) только традиционными методами и на основании только традиционных документальных источников невозможно, поскольку такие методы и эти источники дают искаженную картину реалий Гулага, производя эффект очень мощного кривого зеркала.
Почему это происходит?
Первое. В лагерной жизни очень велик объем информации, коммуникаций, структур и других реалий повседневной жизни и быта, — не фиксируемых письменными материалами и любого рода документами. В системе лагерной жизни огромную роль играли слухи, информация из «уст — в уста» («старик-наслышка», «парашка», «парашютик» и т. п.)… Это связано и с повышенной секретностью любых данных о Гулаге (никому ничего нельзя показывать и, следовательно, объяснять), и с высоким уровнем истероидности, психической неуравновешенности всего лагерного населения, где события и реальные факты быстро мифологизируются и начинают жить самостоятельной от источника жизнью.
В этом море слухов, сплетен, невероятных реалий, повышенной жестокости и малой цены жизни отдельного человека — многое напоминает основы средневекового уклада. Именно поэтому новаторские методики изучения Средневековья, столь блестяще разработанные французскими историками школы «Анналов», вполне применимы для исследования Гулага. А обращение непосредственно к работам этих историков может многое дать и для понимания основ лагерной жизни.
Второе. Сохранившаяся и доступная архивная документация по этой тематике жестко ориентирована на отчетность нижестоящего начальства — перед вышестоящим. Она запрограммирована таким образом, чтобы осветить выполнение плановых показателей (дать соответствующую статистику), выпятить «достижения», спрятать очевидные недостатки и провалы… Довольно велик объем умолчаний, полуправды и откровенной лжи. Трафареты и стереотипы лагерных отчетов повторяются из квартала в квартал, из года в год. Этот своеобразный бюрократический код, густо замешанный на советском новоязе и лагерном канцелярите, с трудом поддается расшифровке и сегодня зачастую просто не доступен для понимания, особенно молодым исследователям.
В то же время о самых существенных основах лагерной жизни в этой документации не говорится ничего. Ряд вещей спрятаны — по умолчанию и взаимному согласию начальства любого ранга. Многое подразумевается между строк, но официально не фиксируется, поскольку лагерные реалии любому начальству хорошо известны.
Современные историки, работая по такого рода письменным источникам и не владея реалиями той эпохи, поневоле являются заложниками официальных документов, оправдывающих любые преступления — в соответствии с идеологией и политикой сталинской диктатуры. Исследователи невольно становятся в позицию авторов документов и уже от их имени подают гулаговские «достижения», а нередко и оправдывают любые бесчеловечно репрессивные меры, полностью отрешившись от моральных критериев. В этом, пожалуй, главная причина того, что и в наши дни ни ученые, ни общество так и не имеют внятных и логически обоснованных ответов по ключевым проблемам истории Гулага.
По меньшей мере наивно говорить о демифологизации истории Гулага и без исследования ныне закрытых наглухо архивов оперативных (оперативно-чекистских) служб. Разумеется, подходить к этому необходимо с особой деликатностью, с соблюдением всех юридических и этических норм, но проблема транспарентности для научных исследований указанного массива гулаговских архивных источников становится все более актуальной.
Третье. Гулаг — это мир Оруэлла и Кафки с их абсурдистской логикой. Подходить к нему только с рациональными критериями во всех случаях (как делают наши и зарубежные ученые) бессмысленно. Здесь не спасают ни изящные интеллектуальные построения и блеск концепций, ни детальный источниковедческий анализ документов. Здесь необходимы также междисциплинарные подходы: методы устной истории и этнологии, социологии и психологии, которые дают возможность более глубоко погрузиться в атмосферу этого антигуманного мира, порожденного тоталитарной эпохой и отталкивающего нормального человека своим безумием.
Один выдающийся французский историк удачно заметил, что от исследований по истории крестьянства должно «пахнуть навозом, а не бумагой». Точно так же работы по истории Гулага должны «пахнуть вонью лагерного барака» (запах жилой зоны очень специфический). Нам нужно хотя бы поставить задачу «проткнуть архивный документ насквозь» и выйти с его обратной стороны — в плотный мир лагерного быта и менталитета.
Стоит признать, что для большинства российских, а тем более зарубежных историков — это задача непосильная. Весь традиционный опыт, запас научного багажа и набор усвоенных методик здесь применимы лишь в малой мере. И все же — стремление изучать историю народа (а не государства — во всех его мельчайших властных структурах) должно помочь нам в приближении к научной истине. Но идти при этом нужно «снизу», а не «сверху». Отложившиеся в центральных архивах материалы разного рода управленческих структур Гулага — дают лишь отполированный временем «белый костный остов» сталинского лагерного монстра.
Установившийся москвоцентризм существенно препятствует изучению реалий жизни народа и страны. На прошлое смотрят через призму деятельности центральных госучреждений и прочих структур власти. Настоящая же история Гулага и жизнь заключенных в нем протекала в конкретных лесных и строительных, горных и железнодорожных лагпунктах, управлявшихся на местах из своего территориального центра: эти структурные элементы и являли собой плоть и кровь лагерной системы.
Именно эти несколько десятков «исправительно-трудовых» лагерей, разбросанных по далям и весям нашей необъятной Родины, и составляют архипелаг Гулаг. И только глубоко исследуя исторические реалии этих конкретных лагерных комплексов, можно понять и объяснить механизм действия всей лагерной системы, особенности ее функционирования, воссоздать объективную картину жизни, быта и менталитета людей в исключительно тяжелых условиях неволи — на стройках и лесоповале, рудниках и шахтах, в Европейской России, Сибири и на Дальнем Востоке.
ЧАСТЬ 1. Гулаг на фоне эпохи
ГЛАВА 6. Гулаг в военные годы (1941 — 1945)
Период кануна и начала войны с социально-психологической точки зрения был весьма непростым для правящего сталинского режима. В обществе ощутимо сказывались последствия «большого террора» и репрессивных новаций 1940 года в трудовом законодательстве (так называемых «подлых указов»). В ответ на это новое и беспрецедентное (после 1932 года) «наступление против прогульщиков на заводах и в колхозах» немалое число трудящихся, как можно судить по докладам осведомителей НКВД-НКГБ, обнаружили свои «нездоровые настроения», что особенно проявилось в первые недели германо-нацистского нашествия. Некоторые вслух говорили об «уничтожении евреев и коммунистов» и распространяли «провокационные слухи».
Конечно, за подобные речи наказывали с особой беспощадностью. Например, только на железных дорогах страны между 22 июня и 1 сентября 1941 года (всего за два месяца) подписаны 2524 карательных приговора, из них 204 — к смертной казни. Причем среди этих приговоров не менее 412 — «за распространение контрреволюционных слухов», а 110 железнодорожников именно за это «преступление» приговорены к расстрелу.
Но, поскольку нацистское варварство обещало «советским недочеловекам» еще более тяжкую кабалу или просто тотальное уничтожение, основная масса народа в состоянии высокого патриотического подъема примирилась со сталинским режимом.
Мощный патриотический порыв, охвативший и сплотивший перед угрозой иноземного порабощения всю страну, передался и в застенки Гулага. Но лишь спустя полвека, в 45-ю годовщину Победы, впервые на официальном уровне было упомянуто о тех, «о ком молчали долгие десятилетия, кто беззаконно был лишен доброго имени и гражданских прав, заключен в лагеря. Оклеветанные, невинно осужденные, подконвойные люди тоже вносили вклад в Победу — добывали уголь Воркуты, лес Сибири, руду и золото Магадана… Наперекор своей трагической судьбе, не щадя себя, эти люди работали для Победы…»
Накануне войны в лагерях и колониях страны содержались 1929729 человек, в тюрьмах находились 332936 узников. Кроме того, около 1,3 миллиона человек состояли на учете Отдела трудовых и специальных поселений НКВД СССР, в том числе 911716 «трудпоселенцев», 85716 «ссыльнопоселенцев», 132458 польских «осадников» и «лесников», 75662 польских «беженцев», 66 тысяч членов семей репрессированных польских офицеров и чиновников.
Начало войны показало, что какого-либо, а тем более продуманного плана на случай чрезвычайного поворота событий ни у партийно-советской верхушки, ни у высшего руководства НКВД, ни в Гулаге не имелось. Из последнего ведомства посыпались на места многочисленные, зачастую сбивчивые и порой противоречивые распоряжения и указания — по радио, телефону, телеграфу: «об усилении изоляции и охраны заключенных», «об изъятии репродукторов в зонах», «о запрещении выдачи заключенным газет», «о прекращении свиданий и переписки заключенных с родственниками», «об увеличении рабочего времени до 10 часов и повышении норм выработки на 20%», «о прекращении освобождения отдельных категорий заключенных», «о сосредоточении особо опасного контингента в специальных лагерных пунктах» и т. д. и т. п. Некоторые из этих директив оказались настолько несуразными, что вскоре пришлось их отменять.
В сложном положении с самых первых дней войны оказались места лишения свободы, дислоцированные в западных приграничных регионах страны. Правда, на этих территориях практически не имелось лагерей, а в колониях «спецконтингент» содержался в основном за малозначительные преступления, поэтому многих заключенных просто «распускали по домам». Так, на Украине, где по состоянию на 1 июля 1941 года находились в колониях и тюрьмах 128874 человека, в первые же месяцы войны одномоментно освобождены 81970 человек (почти две трети). В то же время, как явствует из официальных данных Тюремного управления НКВД, в ходе эвакуации заключенных только из тюрем, расположенных в Молдавии, в Белоруссии, в Прибалтике и в Украине, вывезены 141527 человек.
«Тюремная эвакуация» сопрягалась с неимоверными трудностями — как объективного порядка, так и обусловленными обычным бюрократическим головотяпством, безответственностью либо нераспорядительностью. Из тюрем Украины, к примеру, подлежали эвакуации 34200 заключенных, для перевозки которых требовались 1308 вагонов (из расчета 50 — 60 человек на один вагон). Однако по распоряжению начальника железных дорог выделили только 300 вагонов (четверть к потребности), в которых можно было нормально разместить лишь 14000 человек. Поэтому во многих случаях «эвакуация» проводилась пешим порядком, преимущественно под конвоем надзорсостава тюрем, на расстояние в тысячу и более километров.
Еще сложнее обстояли дела в других прифронтовых районах СССР (Восточная Украина, Карелия, северо-запад Европейской территории России, Смоленская, Московская, Мурманская, Ростовская области, Краснодарский край). Германское наступление первых месяцев войны заставило НКВД эвакуировать отсюда значительную часть тюрем, трудовых колоний и лагерей, которые могли попасть в руки врага. С июня по декабрь 1941 года 210 колоний, 135 тюрем и 27 лагерей, в которых содержались 750000 заключенных, переброшены на Восток. То есть «перебазированию» подверглась почти половина советской карательно-исполнительной системы предвоенного времени.
Для самих заключенных эвакуация была связана с неисчислимыми трудностями и бедствиями, она нередко представляла собой просто «путь в небытие». Об этом свидетельствуют многочисленные архивные документы, содержащие сведения об условиях и порядке «лагерной эвакуации».
Время в пути следования эвакуированных заключенных к местам назначения нередко исчислялось месяцами. Голод, холод, антисанитария, завшивленность, истощение, тяжелые болезни и, как результат, смерть многих заключенных — постоянные спутники эвакуационных эшелонов.
Если же не хватало времени для эвакуации лагерей и тюрем, как это часто случалось в первые недели войны, заключенных просто расстреливали, то есть поступали с людьми как с прочим хозяйственным имуществом: что успевали — вывозили, остальное — уничтожали. Так было, в частности, на Западной Украине, где в конце июня 1941 года органы НКВД уничтожили 10 тысяч заключенных во Львове, 1200 — в тюрьмах Луцка, 1500 — в Станиславе (ныне Ивано-Франковск), 500 — в Дубно и т. д.
В архивных материалах сохранились также документы о передислокации части аппарата Гулага в первые дни войны, в том числе — приказ НКВД от 27 июля 1941 года о переводе его в город Чкалов (ныне Оренбург). Эвакуация и разделение аппарата на два «центра» (Москва и Чкалов), оторванность Гулага от остальных управлений НКВД и союзных наркоматов сразу отрицательно сказались на работе аппарата при решении серьезных вопросов. В конечном счете это обстоятельство усложняло и без того тяжелое положение узников в местах лишения свободы.
Между тем по мере осложнения обстановки на театре боевых действий лагерная система приобретала все более важное значение как ресурс пополнения РККА личным составом. Стремление попасть на фронт получило довольно широкое распространение в лагерях, в том числе — а возможно, и прежде всего — среди тех, кто отбывал заключение по печально знаменитой «статье 58», а таковых в общем контингенте Гулага значилось к началу войны около 28%. Однако им, как правило, отказывали в освобождении и направлении на фронт. Более того, было приостановлено «до окончания войны» освобождение «лиц, судимых за измену Родине, шпионаж, террористические акты, диверсии, активное участие в троцкистских и иных антипартийных группировках и бандитизм». Общее число «задержанных освобождением» по этим мотивам составило не менее 17 тысяч.
Вместе с тем уже 12 июля 1941 года Президиум Верховного Совета СССР принял Указ «Об освобождении от наказания осужденных по некоторым категориям преступлений». В соответствии с этим Указом в местностях, объявленных на военном положении, подлежали освобождению заключенные, осужденные: по указам Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня и 10 августа 1940 года — кроме «злостных хулиганов и рецидивистов»; за «маловажные бытовые преступления», имевшие остаток срока менее года; учащиеся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО, осужденные по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 28 декабря 1940 года за «нарушения дисциплины» и за «самовольный уход» из училища (школы). Всю работу по освобождению указанных «контингентов» следовало закончить в 10-дневный срок.
24 ноября 1941 года Президиум Верховного Совета СССР распространил действие своего Указа от 12 июля 1941 года на все местности СССР и принял решение о дополнительном освобождении некоторых категорий заключенных, например, бывших военнослужащих, репрессированных за «несвоевременную явку в часть» и «малозначительные должностные, хозяйственные и воинские преступления, совершенные до начала войны», при этом их следовало передать в части действующей армии.
Таким образом, в соответствии с названными указами было освобождено довольно значительное число заключенных (около 25% от общего списочного состава), из которых 420 тысяч по состоянию здоровья признаны годными для военной службы и направлены в Красную армию. По специальным постановлениям Государственного Комитета обороны (ГКО) в течение 1942 — 1943 годов досрочно освобождены по целевым разнарядкам с направлением в ряды действующей армии еще 157 тысяч человек, что составило свыше 10% от общего числа лишенных свободы. Всего же за первые три года войны переданы на укомплектование РККА 975 тысяч бывших узников Гулага. Значительная их часть влилась в состав так называемых «штрафных» воинских формирований (батальонов и рот), через которые за годы войны прошли около 430 тысяч человек. Кроме этого, в 1941 — 1942 годах из лагерей освобождены 43 тысячи польских и около 10 тысяч чехословацких граждан, которые направлены на формирование национальных воинских частей.
Вырваться на фронт удалось и части командных кадров армии и флота, попавших в карательный механизм НКВД. Среди них: генерал армии (впоследствии маршал) К. Мерецков, генерал-лейтенант А. Тюрин, генерал-майоры А. Ермаков, И. Лазаренко (впоследствии — Герой Советского Союза), И. Кособуцкий, И. Семенов, П. Собенников, вице-адмирал Г. Левченко и другие.
Многие из бывших заключенных проявили доблесть и героизм в боях с врагом, были награждены орденами и медалями, а А. Матросову, В. Бреусову, А. Отставному, И. Сержантову, В. Ефимову присвоено звание Героя Советского Союза.
Тем не менее на завершающем этапе войны советское руководство решило, что «практически бессмысленно призывать в армию неоднократно судимых, в том числе и за незначительные преступления», затем последовало соответствующее распоряжение, и уже в 1944 году заключенных призывать на фронт перестали.
За период с 1941-го по 1944-й годы в ряды Красной армии мобилизованы также 117 тысяч (около 69% штатного состава) кадровых работников лагерей и колоний НКВД, в том числе 93,5 тысячи служащих военизированной охраны. Постановлением ГКО от 14 октября 1942 года на Наркомвнудел возложено «формирование отдельной армии войск НКВД в составе шести дивизий», в последующем получившей наименование 70-й армии. 1 февраля 1943 года отдельная армия НКВД численностью 69936 человек передана в состав действующих частей РККА. С марта того же года она вступила в бои и участвовала в Курской битве. Кроме того, за годы войны в состав действующей армии с различной продолжительностью входили и участвовали в боях 53 дивизии и 20 бригад войск НКВД, не считая многих самостоятельных частей, а также пограничных войск. За это же время НКВД СССР сформировал для действующей армии или передал из своего состава 29 дивизий. 13 января 1945 года из органов НКВД СССР переданы в Красную армию еще 215337 человек. Потери войск НКВД СССР в войне составили: по пограничным войскам — 61,4 тысячи человек, по внутренним войскам — 97,7 тысячи.
Подводя краткий итог «великого лагерного переселения», отметим: за 1941 — 1944 годы в лагеря и колонии НКВД вновь прибыли 2 миллиона 550 тысяч подневольных, убыли (по разным причинам) — 3 миллиона 400 тысяч, содержались (на 21 декабря 1944 года) — 1 миллион 450 тысяч человек.
Люди и нравы
Совершенно секретно
Хранить наравне с шифром
ДИРЕКТИВА № 221 22 июня 1941 г.
ПРИКАЗЫВАЕМ:
1. Прекратить освобождение из лагерей, тюрем и колоний контрреволюционеров, бандитов, рецидивистов и других опасных преступников.
2. Указанных заключенных, а также польские контингенты, немцев и иноподданных сосредоточить в усиленно охраняемые зоны, прекратить бесконвойное использование на работах, содержащихся в лагере заключенных максимально законвоировать.
3. Арестовать заключенных, на которых имеются материалы по антисоветской деятельности.
4. Охрану лагерей, тюрем и колоний перевести на военное положение (с казарменным размещением всего личного состава).
5. Прекратить отпуска всем сотрудникам лагерей и работникам прокуратур ИТЛ, тюрем, колоний. Находящихся в отпусках немедленно вызвать.
6. Прекратить всякую переписку заключенных, а также содержащихся в спецпоселках с волей.
7. Об исполнении доложить в 24 часа.
Нарком ВД Берия
Прокурор СССР Бочков
РАСПОРЯЖЕНИЕ
№ 7438
1 июля 1941 г.
Начальникам ИТК,
Начальникам УНКВД краев и областей,
Прокурорам краев, областей, лагерей, военным и железнодорожным прокурорам
Прекратите направление жалоб, заявлений от осужденных, содержащихся в лагерях, колониях, тюрьмах, о пересмотре дел, помиловании и другие, независимо от того, кому заявление адресовано.
Поступившие заявления до распоряжения хранить в личных делах не подшивая.
Заявления о неправильных действиях администрации, о режиме и др., которые может разрешить начальник лагеря и прокурор, разрешать на месте.
Зам. наркома ВД Круглов
Зам. прокурора СССР Сафонов
(Унжлаг НКВД СССР, Горьковская область)
…Производственные нормы… подскочили, появились призывы: «Все для фронта, все для победы!» На каждом разводе бывший заключенный, а теперь особенно прыткий начальник производства… призывал ударной работой для фронта искупить свою вину перед Родиной и предупреждал: систематическое невыполнение нормы считается контрреволюционным саботажем, а саботаж в военное время карается лишь одной карою. Свои выступления он заканчивал неизменным обещанием: «По трупам пойду, а план выполню». И выполнял — и по кубометрам леса, и по трупам. Продукция пошла в основном оборонного характера — ружейная болванка, авиационная фанера, лафетник для пушек, ну и рудстойка для Кузбасса и дрова для Москвы. И заключенные, сжав зубы, из последних сил валили и пилили лес, грузили авиафанеру, отходы на целлюлозу, приклады для автоматов, дрова и рудстойку. Каждый чувствовал себя бойцом в тылу, защитником свой земли…
Сергей Иванович Гроховский, журналист, узник Гулага в 1936 — 1955 годах.
Народнохозяйственный план 1941 года предусматривал осуществление организациями НКВД: капитального строительства — на сумму 6,8 миллиарда рублей, выпуска товарной продукции — на 1,8 миллиарда рублей. С самого начала войны перед Наркомвнуделом и Гулагом поставлена задача «переориентировать производственно-хозяйственную деятельность на нужды фронта».
В первые дни германского нашествия подневольные довольно широко привлекались к строительству полевых оборонительных сооружений. Особое значение в военных условиях приобрело «обеспечение рабочей силой расширенного военного производства». ГКО обязал НКВД «помочь кадрами» 640 предприятиям и строительным объектам других наркоматов. При этих предприятиях и стройках Гулагом были оборудованы 380 специальных колоний на 225 тысяч подневольных «исполнителей программы». Из них работали: в производстве боеприпасов и вооружения — 39 тысяч, на предприятиях черной и цветной металлургии — 40 тысяч, в авиационной и танковой промышленности — 20 тысяч, на добыче угля и нефти — 15 тысяч, на лесоповале и в деревообработке — 10 тысяч человек. Узники Гулага, трудившиеся на предприятиях оборонной промышленности, принимали непосредственное участие в производстве танков, самолетов, вооружения, боеприпасов и т. п.
Другим характерным направлением производственной деятельности Гулага в военные годы являлось выполнение решений ГКО о строительстве необходимых стране объектов, ответственность за которые целиком возлагалась на НКВД. Именно таким образом и в основном силами узников Гулага построены авиационные заводы в Куйбышеве (Самаре), металлургические комбинаты в Нижнем Тагиле, Челябинске, Актюбинске, Норильске, Богословский алюминиевый завод, нефтеперегонный завод в Куйбышеве, Северо-Печорская железная дорога, а также железнодорожные магистрали Саратов — Сталинград, Комсомольск — Совгавань и многое другое: за 1941 — 1944 годы строительными организациями НКВД выполнено капитальных работ на 14,2 миллиарда рублей, что составило 14,9%, или почти седьмую часть, всех выполненных за это время строительных работ по народному хозяйству СССР в целом.
Что же касается промышленных предприятий, подчиненных непосредственно НКВД (Воркутинский, Норильский и Джидинский комбинаты, Ухтинские нефтяные промыслы, Северо-Печорская железная дорога, лесные лагеря и множество других объектов), то здесь практически все работы производились «спецконтингентами» (заключенными, спецпереселенцами, ссыльными). Этими промышленными предприятиями НКВД за 1941 — 1944 годы произведено: золота (в переводе на химически чистое) — 315 тонн; олова (в концентратах) — 14398 тонн; вольфрамового концентрата — 6795 тонн; молибденового концентрата — 1561 тонна; никеля электролитного — 6511 тонн; хромовитой руды — 986 тысяч тонн; угля — 8 миллионов 924 тысячи тонн; сажи газовой — 10150 тонн; нефти — 407 тысяч тонн; леса и дров — 90 миллионов кубометров, в том числе 3 миллиона кубометров — деловой древесины.
Выпуском боеприпасов занимались 35 промышленных колоний. За годы войны узники Гулага изготовили 70,7 миллиона единиц боеприпасов на сумму 1,25 миллиарда рублей. По заданию ГКО 58 промышленных колоний стали вместо мебели производить спецукупорку (тарную упаковку) для мин, снарядов, авиабомб. 20 промышленных колоний занимались пошивом обмундирования для РККА и выпустили в общей сложности 22 миллиона комплектов. Другие предприятия НКВД произвели 500 тысяч катушек для телефонного кабеля, 1 миллион 700 тысяч масок для противогазов и т. д.
В аграрной сфере Гулаг в годы войны располагал 414 сельскохозяйственными предприятиями, в том числе 3 специальными сельхозлагерями (Карагандинский, Сибирский, Среднебельский), 96 сельхозколониями, 315 подсобными хозяйствами. Кроме того, в составе Гулага значились специальный рыболовецкий лагерь (Астраханский), 8 рыболовецких колоний и 45 подсобных хозяйств. Значительная часть продуктов и фуража направлялась на нужды фронта.
Наряду с этим, по официальным документам НКВД и Гулага, «в 1941 году в фонд обороны от заключенных поступило более 250 тысяч рублей, в 1942-м — более 2 миллионов, а в 1943 — 1944 годах — 25 миллионов рублей». Из тех же источников явствует, что «производительность труда заключенных в 1943 году в сравнении с 1941-м поднялась на 80%, а в 1944 году рост производительности труда превзошел довоенный уровень почти в два раза»; «выработка продукции на одного рабочего возросла с 5.600 рублей в 1940-м до 10500 рублей в 1944 году»; «общий объем промышленной продукции, произведенной предприятиями НКВД за три года войны, составил 3 миллиарда 651 миллион рублей, а сельскохозяйственной продукции — 1 миллиард 188 миллионов рублей».
Именно в военные годы и при самом непосредственном участии Гулага положено начало созданию атомной промышленности СССР. НКВД обладал огромными возможностями и прежде всего — мобильными и практически неисчерпаемыми централизованными источниками подневольной рабочей силы. Так было и при создании ядерных объектов. В результате огромного сверхнапряженного труда ученых, инженеров, техников, военных строителей и (в значительной степени) гулаговских «спецконтингентов» — страна уже к концу 1940-х годов получила ядерное оружие.
Разумеется, ни в одной из победных реляций руководства НКВД и Гулага не нашлось и слова о том, какой ценой для «исполнителей производственной программы» (так тогда именовали заключенных и других подневольных «работяг» в официальных бумагах) достигались успехи этого ведомства на «трудовом фронте».
Зато через два месяца после окончания войны, 7 июля 1945 года, Л. Берия вместе с наркомом государственной безопасности В. Меркуловым и начальником тыла Красной армии А. Хрулевым представили на имя Сталина проект постановления СНК СССР о присвоении работниками НКВД-НКГБ генеральских званий, в том числе генерал-полковника — 7 высокопоставленным сотрудникам, генерал-лейтенанта — 51, генерал-майора — 143, а всего — 201 человеку. Такое решение было принято, а самому Л. Берии 9 июля 1945 года присваивается звание Маршала Советского Союза.
Люди и нравы
Из доклада начальника ГУЛАГа НКВД СССР В. Г. Наседкина
народному комиссару внутренних дел СССР Л. П. Берии
о работе Главного управления исправительно-трудовых лагерей и
колоний НКВД СССР
за годы Великой Отечественной войны
17 августа 1944 г. Совершенно секретно
В соответствии с историческими указаниями товарища СТАЛИНА о перестройке работы тыла на военный лад и подчинения ее интересам фронта и задачам организации разгрома врага, вся оперативная и производственно-хозяйственная деятельность ГУЛАГа НКВД СССР была направлена: на усиление изоляции заключенных и борьбу с антисоветскими проявлениями среди них; сохранение физического состояния заключенных и их полное трудовое использование; комплектование важнейших оборонных строительств и предприятий рабочей силой из числа заключенных; всемерное усиление производства боеприпасов, спецукупорки и другой оборонной продукции и на расширение собственной производственной базы…
Начальник ГУЛАГ НКВД СССР
комиссар государственной безопасности 3 ранга (Наседкин)
Из директивы Гулага НКВД СССР
от 3 января 1942 года № 42/234008
…По вопросу о допустимости снятия зубных протезов с умерших заключенных разъясняем:
1. Золотые зубные протезы с умерших заключенных подлежат снятию.
2. Снятие золотых зубных протезов производится в присутствии комиссии в составе представителей: санитарной службы, лагерной администрации и финотдела.
3. По снятии золотого зубного протеза комиссия составляет акт в 2-х экземплярах, в котором точно указывается число снятых единиц и вес.
4. Акт подписывается всеми членами комиссии. Один экземпляр акта остается в делах СО лагеря, а второй вместе со снятыми золотыми зубными протезами передается в финотдел лагеря (ОИТК).
Принятое золото сдается в соответствующее ближайшее отделение госбанка, и квитанция о сдаче золота госбанку приобщается к первоначальному акту.
Зам. начальника ГУЛАГа НКВД СССР
Майор ГБ (Завгородний)
Зам. начальника ЦПФО НКВД СССР (Борисов)
(Вятлаг НКВД СССР, Кировская область, 1941 — 1944 годы)
Верили ли мы в нашу Победу? До Сталинграда — и да, и нет. Были мы под начальством бестолковых и невежественных людей, попросту не понимавших — мы это видели — серьезности военного времени. Если и на воле руководство такое же, думали мы, то дело плохо.
Существование лагерей в такое время — нелепица и абсурд. На заводах у станков — дети, в колхозах — одни женщины. А здесь — как будто никакой войны нет. Стережет нас множество здоровых, обученных солдат и офицеров. Да и мы сами — работоспособные, в большинстве квалифицированные люди. А работаем, из-за скверной организации труда, с отдачей 20 — 30%, не более. Помираем попусту, причем в зиму 1941 — 1942 годов — в темпах, не уступающих хорошему сражению на фронте.
Часто говорили мы о том, что лагерная система, видимо, служит только поводом для спасения от фронта аппарата НКВД, огромной армии следственного, тюремного и лагерного персонала. Лагерные охранники, часовые, собаководы с овчарками, оперотделы, отупевшая от безделья лагерная администрация, да еще опергруппы по окрестным селам — на случай побега. Правда, конвоиров в 1942 — 1943 годах стали направлять в армию, но очень понемногу — и как они паниковали, не скрывая этого от нас! Офицерский состав так и не тронули до конца войны.
Очень многие зеки подавали заявления об отправке на фронт. Сам я написал их 10 или 12, на имя Сталина и Берии, но мои заявления, похоже, и не уходили из лагеря. Зеков брали в армию только единицы и только из бытовиков…
Юрий Львович Юркевич (1907 — 1990), инженер-конструктор, узник Гулага в 1929 — 1934 и в 1940 — 1955 годах.
Никогда прежде условия выживания в Гулаге не были так ужасны, как в 1941 — 1944 годах: голод, эпидемии, скученность, бесчеловечная эксплуатация, доносы целой армии осведомителей, разоблачающих «контрреволюционные организации в среде заключенных», смертные приговоры и немедленное их исполнение.
Лагеря были перенаселены, «жилая площадь», предоставленная каждому заключенному, сократилась с 1,5 до 0,7 квадратных метра на человека, а это означало, что невольники спали на нарах по очереди, отдельная «шконка» являлась роскошью, предназначенной для «ударников труда» и для уголовных «авторитетов». В 1942 году «калорийная норма питания» снизилась на 65% по сравнению с довоенным уровнем. Заключенные голодали, вновь появились в лагерях холера и тиф.
Процитируем только один документ, который характеризует масштабы голода в лагерях. В этом документе начальник Управления Вятлага НКВД Н. С. Левинсон в порядке информации сообщает руководству Кировской области: «В связи с отсутствием продуктов питания все котловое довольствие лагеря производится только мукой и крупой, так как рыбы, жиров, овощей, мяса, картофеля лагерь не имеет. В результате, несмотря на принятые меры по улучшению бытовых условий содержания заключенных и сокращению группы „В” (больных) на 1357 человек, смертность в лагере не сократилась.
Динамика смертности:
а) умерло в ноябре 1941 года — 389 человек
б) умерло в декабре 1941 года — 699 человек
в) умерло в январе 1942 года — 1 111 человек
(Итого) 2299 человек.
Несмотря на то, что преимущественная часть смертности падает на инвалидов из вновь прибывших этапов, давших большое количество больных и истощенных людей, из которых в пути умерло 132 человека, рост смертности следует отнести также за счет простудных заболеваний (результат разутости и раздетости). Простудных заболеваний было со смертельным исходом: в декабре (1941 года) — 4881 человек (умерло 222 человека), в январе (1942 года) — 8573 человека (умерло 239 человек)…» Документ датирован 18 февраля 1942 года.
Просьбы руководства Вятлага о срочной помощи продовольствием, обмундированием, фуражом остались, по существу, без ответа. Лагерь был поставлен в условия самовыживания, и число летальных случаев в 1942 году составило: по всем «спецконтингентам» — не менее 9090, или 31,6% к среднемесячному списочному составу; среди репрессированных по политическим мотивам — соответственно 7271 и 32,0.
По некоторым категориям «лагерников» эта статистика еще ужаснее: за период с ноября 1941 года по декабрь 1943 года в Вятлаге погибли не менее 2000 интернированных в начале войны жителей Прибалтики (Латвии и Эстонии), что составляет около 75% общего их числа. Причем (по результатам выборочного анализа документов из архивных личных дел) более чем в половине случаев (51,7%) причиной смерти явилось физическое истощение («авитаминоз», «пеллагра», «дистрофия»), еще более чем в четверти случаев (27,6%) — заболевание органов пищеварения («колит», «энтерит» и др.), то есть 8 из 10 умерших в лагере за период с осени 1941 года по январь 1944 года стали жертвами голода и холода.
Если в 1940 году в Гулаге погибли 46665 человек, то в 1941 году зарегистрирована 101 тысяча смертей (в одних только лагерях, не считая колоний), то есть смертность равнялась 8%. В 1942 году зафиксированы уже 249 тысяч погибших, то есть смертность возросла до 18% от общего числа заключенных. В 1943 году официально документированы 167 тысяч смертей (17% от списочного состава «спецконтингента» лагерей). Таким образом, из общего числа узников, умерших в Гулаге за 14 лет (с 1934-го по 1947-й годы), около 517 тысяч (53,6%) скончались в течение первых трех военных лет. Если же приплюсовать расстрелы заключенных, количество смертей в тюрьмах и трудовых колониях, то общее число «летальных случаев» в Гулаге за 1941 — 1943 годы составит более 600 тысяч (почти столько же, сколько в блокадном Ленинграде). Но к этой цифре следует добавить еще не менее 200 тысяч умерших спецпереселенцев. Всего же за годы войны (1941 — 1945) в Гулаге погибло около 1 миллиона 200 тысяч человек, в том числе не менее 932268 — в тюрьмах, лагерях и колониях.
Что же касается выживших, то они были в жалком состоянии. Согласно данным гулаговской администрации, в конце 1942 года только 19% «спецконтингента» были пригодны к тяжелой работе, 17% — к физической работе «средней нагрузки», а 64% (почти две трети) — признаны способными только к «легкому физическому труду», то есть являлись инвалидами.
Объективности ради надо сказать, что положение с продовольствием в годы войны было на грани (а нередко и за гранью) катастрофы не только в Гулаге, но и по всей стране.
Например, в 1942 — 1945 годах рядовой вологжанин ежедневно в среднем потреблял: мяса или сала — 25,5 грамма, молока и молочных продуктов с отходами (обрат, пахта) — 467 граммов, переработанного и сырого зерна — 377 граммов, картофеля — 762 грамма, овощей — 167 граммов, растительного масла — 0,5 грамма. Следует также иметь в виду, что «гарантированное» централизованное продовольственное снабжение (по «карточкам») в годы войны не распространялось на все гражданское население — его были лишены почти все сельские жители и значительная часть горожан. Например, по «карточкам» снабжалось: в Красноярске (в 1946 году) — только 60% населения, в Чите в 1945 году — только 35%.
Вследствие хронического недоедания наблюдался чудовищный уровень младенческой смертности: по Кировской области, например, в военные годы он достигал 40 и более процентов.
А что же происходило в рядах Красной армии? Вот о чем свидетельствуют данные специалистов по санитарной истории войны: в 1943 году прифронтовая полоса была буквально забита голодающими и нищенствующими ранеными, добирающимися до госпиталей, тыловые дороги усыпаны несобранными трупами, нередкие случаи голодной смерти и алиментарной дистрофии фиксировались в частях недействующих фронтов (Забайкальского, Закавказского, Дальневосточного) и тыловых военных округов, алиментарная дистрофия — в войсках действующих Ленинградского, Калининского, Карельского, Южного фронтов.
При этом даже во время войны, когда в силу чрезвычайных обстоятельств прилагались все усилия, чтобы обеспечить от всех работающих (в том числе и подневольных) «максимальную производительность труда», сохранялись и даже обострялись резкие контрасты в уровне и образе жизни разных слоев советского населения. Приведем лишь несколько фрагментов из личных писем военных лет.
У одних: «Живем очень плохо. Я теперь хожу по мякинам, сколько натру, то и едим. Не едим по неделе-пятидневке. Когда лошадь пропадает, мы ее растаскиваем и едим. Это немыслимо, что мы дошли до пропастины…»; «Я живу очень плохо… Ничего нет, картошка вышла, капусты нет, хлеба дают 120 граммов мукой или 200 граммов хлебом. Детям пайка никак не хватает… В общем, дети совсем замирают с голода…» Это — строки из писем, которых никто не читал. Они отправлены в дни Сталинградской битвы (1942 год) солдатками из Курганской области своим мужьям-фронтовикам, но были перехвачены военной цензурой и до адресатов не дошли.
А вот что в это же самое время у других: «…Завтрак в „Национале” был сегодня просто роскошным. Несмотря на нехватку продовольствия в Москве, на случай больших приемов, куда приглашаются официальные лица, всегда имеется разнообразный, лучшим образом подобранный ассортимент продуктов… Лучший сорт свежей икры, масло в изобилии и балык, осетрина, куриные котлеты „а ля марешаль”, мороженое, кофе с коньяком и ликером. Весь стол заставлен бутылками…»
Война вскрыла у определенной части людей самые низменные качества. В архивах сохранились документы о фактах людоедства, причем жертвами обезумевших от голода людей чаще всего становились дети. Факты похищения детей и последующего каннибализма имели место в Ленинграде, Горьком, Иваново, Кирове и некоторых других городах страны.
Случаи каннибализма отмечались и в Гулаге.
Бесспорно, в годы Второй мировой войны продовольственные затруднения были характерны практически для всех воюющих стран. Скажем, в Финляндии в 1941 — 1942 годах энергетическая ценность среднесуточного рациона питания снизилась на 30-40%. Примерно то же самое наблюдалось в Германии, Франции, Англии и т. д. Но нигде масштабы голода не достигали таких угнетающе-чудовищных форм, как в СССР. И наиболее ужасными проявлениями этого бедствия остались в истории войны блокадный Ленинград и Гулаг.
К 1945 году эскалацию смертности лагерных «спецконтингентов» удалось остановить, что позволило несколько оздоровить и общую морально-психологическую ситуацию в местах лишения свободы. Однако, несмотря на «патриотическое поведение» большинства подневольных советских граждан, которые, если верить гулаговским отчетам, в военные годы почти поголовно («на 95%») участвовали в «трудовом соревновании», репрессии по отношению к ним не прекращались, и в первую очередь это касалось так называемых «политических» (или «контриков» — как их называли на чекистском сленге). Лица, репрессированные «по 58-й статье», не подлежали освобождению до конца войны, даже если у них заканчивался срок заключения (между тем удельный вес «контрреволюционеров» в общем составе контингента лагерей увеличился с 28% в начале войны до 40% к ее концу). Администрация Гулага направляла в особые лагеря усиленного режима, расположенные в районах самого тяжелого климата (на Колыме и в Арктике), тех политизаключенных, которые обвинялись в «принадлежности к троцкистской организации» или «организации правых уклонистов», а также репрессированных за принадлежность к другой «контрреволюционной партии», за «шпионаж», «терроризм» и «предательство», а также иностранных граждан. В этих лагерях смертность ежегодно достигала 30%. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 22 апреля 1943 года узаконил «каторгу усиленного режима» — настоящие лагеря смерти, где заключенных эксплуатировали в условиях, не оставлявших им шанса на выживание: изнурительный труд, 12-часовой рабочий день на золотых приисках, в угольных шахтах, на свинцовых и урановых рудниках, расположенных в основном в районах Крайнего Севера и Восточной Сибири. К июлю 1944 года в Гулаге содержались 5200 каторжан, а к сентябрю 1947 года их число возросло до 60021.
Каторжные лагеря появились в 1943 году отнюдь не случайно. Одна из главных причин — начало практических работ по созданию советской атомной бомбы. Уран — это не уголь, на его добычу не пошлешь «рядового» лагерника (хотя, случалось, посылали и таких). Другое дело — каторжанин, в этом случае и строжайшая изоляция, и скорая смерть на тяжелых подземных работах выглядели вполне естественно. В конце 1944 года на партийной конференции НКВД среди прочих успехов ведомства отмечался и такой: удельный вес гулаговских предприятий по производству радия достиг 100% общесоюзного объема. О том, кто добывал и перерабатывал радиоактивную руду, гадать не приходится.
Поток новых «поступлений» на «архипелаг» в годы войны отнюдь не мелел. Не сбавлял обороты и механизм репрессий. С официальной стороны это объяснялось особым режимом военного положения. И поводов к тому находилось немало. Приведем лишь несколько фрагментов из многостраничного обзора уничтоженных деревенских писем, приведенного в спецдонесении Курганского областного УНКВД от 23 апреля 1943 года. (Кстати, только в 1943 году и только по Уральскому региону ежемесячно перехватывалось соответствующими службами НКВД-НКГБ более 35 тысяч «крамольных» сообщений, направленных в действующую армию.) В «курганском» обзоре этих письмах нет ничего из ряда вон выходящего: информация совершенно серая и единообразная во времени и пространстве, о том же доносила партийным органам цензура из всех углов страны. Чаще всего в письмах присутствуют жалобы на голод и бытовое неустройство. Но встречаются и весьма оригинальные высказывания откровенно антисоветского характера. Так, крестьянка из деревни Каменское утверждает: «Америка и Англия … поставили нашему правительству 5 условий открытия второго фронта: надеть на солдат погоны, открыть церкви, распустить колхозы, освободить из лагерей заключенных и отправить евреев на фронт». Подобные разговоры — с потаенной страстью и робкой надеждой — шли по всей стране. Второе рождение в годы войны переживала и мечта о том, чтобы «вывернуть шею из колхозного ярма». «Вот весна наступит, — письменно рассуждал селянин из Упоровского района, — немец нас опять задушит. Вот посмотрите, в апреле будут большие перемены, колхозы распустят, и жизнь пойдет хорошо, по-старому». «Как кончится война, — мечтал один тюменский житель, — так смогут сделать вторую революцию, как в первую германскую. Не понимаю, чего смотрят люди на фронте, ведь они все знают. Взяли бы и повернули штыки обратно». Ну и образнее всех выразился в своем письме колхозник из Мостовского района Курганской области: «Скоро от наших руководителей останутся одни портреты, а от народа — скелеты!»
Протестные настроения выражались и в других, куда более опасных для режима формах. Так, число дезертиров и уклоняющихся от военной службы достигало в военные годы, по разным данным, от 800 тысяч до миллиона человек (десяток общевойсковых армий). Количество перебежчиков из РККА на сторону противника, официально зарегистрированных германской стороной, составляло: в мае 1942 года — 10962, в июне — 9136, в июле — 5453, в августе — 15345, в сентябре — 15011, в октябре — 13299, в ноябре — 4837, в декабре — 5276, итого за 1942 год — 79769 человек (численность моторизованного корпуса). В 1943 году численность «перебежчиков» значительно сократилась, но тем не менее достигла 26108. В прифронтовой полосе и в тылу только за 1941 — 1944 годы органами внутренних дел, госбезопасности и внутренними войсками НКВД пресечено 7161 «бандпроявление» с участием 89008 человек. В ходе этих спецопераций боевые потери внутренних войск составили несколько тысяч убитыми и ранеными.
Неслучайно поэтому вводимые властью один за другим законодательные акты военного времени отличались особой суровостью и сверхжестокостью. Например, 6 июля 1941 года Президиум Верховного Совета СССР принял Указ, по которому «за распространение ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения», виновные карались «по приговору военного трибунала тюремным заключением на срок от 2 до 5 лет, если это действие по своему характеру не влечет за собой по закону более тяжкого наказания». Появились и другие составы преступлений, не имевшие места в мирное время: нарушение правил противовоздушной обороны (санкции — вплоть до расстрела), несдача жителями освобожденных Красной армией населенных пунктов трофейного имущества и др. В результате во второй половине 1941 года общими судами подвергнуты уголовной каре 1294822 человека, а с учетом военных трибуналов — 1339702, из которых 67,4% приговорены к различным срокам лишения свободы. В первой половине 1942 года общие суды вынесли 1281377 обвинительных приговоров, военные трибуналы — 115433, всего — 1396810, из которых 69,3% — к лишению свободы. Во второй половине 1942 года оказалось 1807020 осужденных, из них к лишению свободы — 66,1%. В 1943 году осуждены 780908 человек, из них приговорены к лишению свободы — 427741 (54,8%); в общем числе осужденных насчитывалось: рабочих — 333643 (42,7%), служащих — 117.505 (15,0%), колхозников — 225340 (28,9%), бывших членов и кандидатов ВКП(б) — 14978 (1,9%), членов ВЛКСМ — 16026 (2,1%), несовершеннолетних в возрасте от 12 до 14 лет — 10919 (1,4%), от 14 до 16 лет — 36499 (4,7%).
Во время войны еще более ужесточились наказания за «нарушения трудовой дисциплины». В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 декабря 1941 года «Об ответственности рабочих и служащих предприятий военной промышленности за самовольный уход с предприятий», работники этих предприятий объявлены «мобилизованными» и за «самовольный уход» они приговаривались к лишению свободы на сроки от 5 до 8 лет (при этом за «прогулы и опоздания» на 21 минуту и более оставались в силе меры наказания, предусмотренные Указом от 26 июня 1940 года). После вступления в силу указов Президиума Верховного Совета СССР «О введении военного положения на всех железных дорогах» (15 апреля 1943 года) и «О введении военного положения на морском и речном транспорте» (9 мая 1943 года) «самовольный уход» работников транспорта с трудового места приравнивался к «самовольной отлучке и дезертирству из армии», и они осуждались за это по статье 193-7 (из раздела «воинские преступления») тогдашнего Уголовного кодекса РСФСР и по соответствующим статьям УК других союзных республик (лишение свободы на сроки от 3 до 10 лет и вплоть до «высшей меры наказания»).
В сумме только за пять с половиной лет (с июля 1940 года по декабрь 1945 года включительно) по уголовным делам на основании названных «дисциплинарных» указов и других «законов военного времени» вынесены 9590973 обвинительных приговора, в том числе 2291834 — за «самовольный уход с предприятий и учреждений» и 7299139 — за «прогулы и опоздание на работу» на 21 минуту и более.
С повышенной, а порой сверхпредельной нагрузкой действовали и фронтовые карательные органы. Особая веха — 28 июля 1942 года, когда Сталин лично продиктовал, отредактировал и подписал приказ № 227.После этого на фронтах в срочном порядке формируются штрафные батальоны, куда направлялись «за паникерство» офицеры, и штрафные роты — для рядовых бойцов и младших командиров. Одновременно, по опыту Гражданской войны, создаются многочисленные заградительные отряды. Их основная задача, как говорилось в приказе № 227, «в случае паники и отхода частей, расстреливать на месте паникеров и трусов». По состоянию на 15 октября 1942 года в Красной армии сформированы 193 заградительных отряда, которыми с 1 августа по 1 октября 1942 года задержаны 140755 военнослужащих, сбежавших с передовой линии фронта. Из числа задержанных: арестованы — 3980 человек; расстреляны — 1.189; направлены в штрафные роты — 2776; направлены в штрафные батальоны — 185 человек; возвращены в свои части и на пересылочные пункты 131094 человека. Свои грехи и просчеты руководители «исправляли», как всегда, расстрелами. Всего за годы войны трибуналами (от полкового до фронтового уровня) приговорены к расстрелу 158 тысяч военнослужащих, что сопоставимо с численностью целой общевойсковой армии. В эти же годы арестовано более 100 советских генералов и адмиралов. Двенадцать из них умерли во время следствия. Восьмерых освободили за «отсутствием состава преступления». Более 80 военачальников осуждены. Для сопоставления: безвозвратные потери среди высшего командного состава армии и флота (генералы и адмиралы) в годы войны составили 328 человек.
Не дремала и оперативно-чекистская служба в Гулаге. За три года (июль 1941-го — июль 1944-го), с «подачи» лагерных чекистов, специальные суды лагерей вынесли приговоры в отношении 148296 человек, из которых 118615 — заключенные, 8543 — «мобилизованные в рабочие команды», 21538 — вольнонаемные. При этом к «высшей мере наказания» приговорены 10858 человек: 208 человек — за «шпионаж», 4307 — за «различные террористические акты», 6016 — за «организацию сопротивления» или «лагерный бунт». Смертная казнь в качестве наказания выносилась прежде всего тем лицам, которые обвинялись в «принадлежности к лагерным подпольным организациям и группам».
В одном из отчетов Гулага зафиксировано: «В течение 1941 — 1944 годов в лагерях и колониях вскрыто и ликвидировано 603 повстанческие организации и группы, активными участниками которых являлись 4640 человек...» Все эти «цифры и факты» должны были подтвердить «бдительность» лагерной охраны, периодически сменявшейся (часть спецвойск, охранявших лагеря, переназначалась на другие объекты, в частности, переводилась для осуществления облав-депортаций). Но верно и то, что в первые годы войны имели место первые групповые побеги из лагерей и первые значительные массовые бунты заключенных. Крупнейший из них произошел на лагерном пункте «Лесорейд» в Воркутинском ИТЛ, где восстание заключенных возглавил вольнонаемный начальник лагпункта М. Ретюнин, отбывший в том же лагере десятилетний срок за «политический бандитизм». 25 января 1942 года 109 заключенных во главе с М. Ретюниным, нейтрализовав охрану, завладев ее оружием, боеприпасами и зимней одеждой, направились к райцентру, где захватили райотдел НКВД, банк, освободили из КПЗ подследственных, часть из которых примкнула к восставшим. Была уничтожена телеграфная и телефонная связь, предпринята попытка захвата аэродрома. Восстание удалось подавить лишь к 4 марта 1942 года. При этом погибло около 90 человек. Со стороны чекистов и «партийно-советского актива» потери составили: 33 убитых и умерших от ран, 20 раненых и 52 получивших обморожения. Со стороны повстанцев убиты 48 человек, шестеро (в том числе и М. Ретюнин) покончили с собой. Кроме того, 9 августа 1942 года из 68 человек, привлеченных следствием по делу о «вооруженном бунте», в отношении 49 вынесена «высшая мера наказания».
В 1943 году германским командованием предпринималось несколько попыток поднять лагерников на антисоветские восстания при помощи выброски десантов на территорию СССР. Разрабатывался план мероприятий, реализацию которого возглавлял оказавшийся в плену бывший комбриг, командующий Забайкальским пограничным округом, а затем начальник штаба 102-й стрелковой дивизии РККА И. Бессонов. Замышлялось подготовить парашютистов-диверсантов из числа советских военнопленных, общей численностью к окончанию операции до 50 тысяч человек. Предполагалось, что десантники уничтожат охрану лагерей, вооружат заключенных, результатом чего и будет восстание в тылу Красной армии. На первоначальном этапе операции предусматривалась заброска бригады численностью до 6 тысяч человек в три зоны — Северную (правый берег течения Северной Двины), Центральную (бассейн реки Печоры) и Восточную (от Оби до Енисея). Однако к лету 1943 года оказались готовыми к действиям только две десантно-штурмовые группы (по 50-55 человек каждая), группа радистов (в 20-25 человек) и женская группа (в 20 человек), набранная из числа военврачей и медсестер. План так и остался нереализованным, но известны случаи заброски нескольких небольших диверсионных групп: 2 июня 1943 года — 12 человек высажены в Кожвинском районе Коми АССР, в конце 1943 года — 40 парашютистов десантированы у Сыктывкара, а в июне 1944 года — 7 парашютистов заброшены опять же на территорию Коми АССР. Все эти группы оперативно нейтрализованы, а И. Бессонов в 1945 году захвачен советскими спецорганами и расстрелян в 1950 году.
Война существенно изменила численный и качественный состав лагерного населения и внесла серьезные коррективы в режим его содержания. В лагерях и колониях значительно сократилось число заключенных-«краткосрочников» (по причине освобождения, мобилизации в РККА и т. д.). Вместе с тем удельный вес приговоренных к длительным срокам (более 8 лет) по 58-й статье УК значительно увеличился — с 27 до 43% от общего числа узников. Начавшись вместе с войной, эта «эволюция» стала более заметной в 1944 — 1945 годах, то есть в течение тех двух лет, когда после периода затишья Гулаг вдруг вновь стал пополняться: численность «спецконтингентов» подскочила между январем 1944 года и январем 1946 года почти в полтора раза — на 45%.
В целях «пресечения антисоветских проявлений» и «укрепления дисциплины» в местах лишения свободы в военные годы принимались дополнительные и весьма жесткие меры. В феврале 1942 года приказом НКВД СССР № 43 введена «Инструкция о режиме содержания и охране заключенных в исправительно-трудовых лагерях и колониях НКВД СССР в военное время». Она наделяла оперативно-служебные наряды охраны правом в ряде случаев применять оружие без предупреждения («при побеге и преследовании заключенных», «при нападении на администрацию и конвой»). При открытом сопротивлении заключенных охрана лагеря имела право применять оружие после двукратного предупреждения. Допускалось применение оружия и при отказе заключенных приступить к работе. Неприменение же оружия, когда к этому вынуждала обстановка, могло повлечь за собой судебную или административную ответственность со стороны охраны, что, как можно представить, открывало широкую дорогу для произвола.
Всей карательно-исполнительной системе той поры была присуща еще более жесткая централизация. В условиях войны, как и в довоенные годы, одной из основных задач этой системы провозглашались «изоляция от общества лиц, совершивших государственные и иные преступления, и перевоспитание их на основах применения принудительного труда и постепенного принуждения через политико-воспитательные мероприятия и трудовое соревнование к труду добровольному…» И, разумеется, «особое внимание» уделялось «вопросу строгой изоляции осужденных за контрреволюционные и другие особо опасные преступления». Этим целям, в частности, должно было способствовать и то, что «с 1 июля 1941 года по 1 июля 1944 года агентурно-осведомительная сеть в лагерях и колониях увеличилась на 63646 человек, или на 186% и насчитывала резидентов, агентов и осведомителей — 97780 человек, из них среди заключенных — 72455, среди мобилизованных немцев — 6240, среди вольнонаемного состава — 19085. В результате роста агентурно-осведомительной сети, насыщенность ею лагерных контингентов возросла с 1,7% в 1941 году до 8% в 1944 году.
Что касается «изоляции», «охраны» и «осведомительной сети» — здесь все достоверно и полностью соответствует реальной практике. Но, по сути своей, именно в военные годы произошел окончательный отход советской уголовно-исполнительной системы от действительных целей цивилизованной пенитенциарной политики, завершился процесс превращения этой системы в придаток так называемого «социалистического» производственно-хозяйственного механизма — со всеми его органическими пороками и субъективными недостатками. Именно это определило базовые принципы существования советской системы исполнения наказаний и управления ею на все последующие периоды, что и привело ее в конечном счете на тот уровень, который может быть квалифицирован лишь категориями гуманитарной и экономической катастрофы.
Фронтовые успехи Красной армии на заключительном этапе войны возрождали в сердцах многих узников Гулага потаенные надежды: придет Победа, а вместе с нею — и «большая амнистия». Об говорило и лагерное начальство, которое на производственных и бригадных собраниях убеждало «нерадиво трудившихся» подтянуться, «давать лучшую выработку» с тем, чтобы «попасть под амнистию», ибо она «коснется только хорошо работающих». В то время в лагерях бытовали крылатые фразы: «Когда кончится война — лагерям будет хана!», «Когда кончится война — всех распустят по домам!»
Как вспоминает узник Вятлага тех лет С.Рацевич, «…солнечным весенним утром 9 мая 1945 года лагерь жил обычной рабочей жизнью. Большинство заключенных было в лесу на заготовке леса. В лагере оставались рабочие мастерских, лагерные „придурки” (обслуга — В. В., В. Б.)… Неожиданно, словно электрический разряд, по лагерю разнеслась весть: „Война закончилась! Фашистская Германия побеждена! Победа!!!” Выскочившие из бараков и кричащие от радости заключенные, побежали почему-то по направлению к КВЧ, видимо, ожидая там получить дополнительную информацию и разъяснения. Были объятия, поцелуи, слезы радости. В понимании заключенных весть о победном окончании войны ассоциировалась с давно ожидаемой амнистией…»
Но этим надеждам не суждено было осуществиться.
Люди и нравы
Хуже каторги…
Суточные нормы питания (в граммах) каторжан в царское время (левая колонка) и для заключенных сталинских лагерей (правая колонка):
Хлеб ржаной 819 750
Мясо 106 21
Сало филейное 21,6 —
Масло растительное — 9
Крупа 50 80
При этом каторжане получали полное питание независимо от выработки, а заключенные в Гулаге — только в случае выполнения производственного задания на 90-100%.
Продолжительность рабочего дня у первых: летом — 11 часов, зимой — 7 часов, обязателен 2-часовой перерыв; у вторых — круглый год по 11,5 часа.
На царской каторге существовали дни отдыха — воскресенье и все православные праздники, всего — около 80 дней в году; в сталинских каторжных зонах ни выходных, ни праздничных дней не было.
По отбытию части наказания царские каторжане могли хлопотать о праве свободного передвижения в дневное время; при сталинском социализме для каторжных не предусматривалось никаких облегчений режима.
На царской каторге обязательно имелся фельдшер, а в крайних случаях вызывался врач; советские каторжники не имели полноценного лечения, а беременным каторжным женщинам аборты делались в принудительном порядке.
Переписка узников на царской каторге проверялась, но не ограничивалась по количеству; в советских каторжных лагерях связь с внешним миром категорически запрещалась.
Для узников царской каторги предусматривалась возможность сокращения срока заключения — за «хорошее повеление»; им разрешалось хлопотать о переводе на положение поселенца и выписывать семью (по отбытию части наказания); социалистическая каторга никаких смягчений наказания не допускала.
В Нерчинском руднике каторжные при царизме добывали 50 килограммов руды за смену; на социалистической каторге норма за смену устанавливалась в 1,5 тонны руды.
Кнут царской каторги Советская власть заменила тщательно разработанной шкалой голода. Проштрафившиеся получали питание по «пониженным нормам»: хлеб — 450 граммов, рыба — 60 граммов, картофель — 250 граммов, каша — 50 граммов, овощи — 200 граммов, растительное масло — 9 граммов, соль — 10 граммов (мясо, сахар, животные жиры, макароны и т. п. — отсутствуют).
Тяжело работающие заключенные Гулага получали в период 1937 — 1955 годов от 1100 до 1300 калорий в сутки, в то время как, по данным Всемирной организации ООН по здравоохранению, физиологическая норма составляет 3100-3900 калорий.
Жак Росси (Франция) (1909 — 2004), узник Гулага в 1939 — 1961 годах.
Циркуляр
ГУЛАГа НКВД СССР
от 2 февраля 1943 года № 42/232109
Начальникам
ИТЛ, УИТЛК (ОИТК), НКВД (УНКВД)
Настоящим устанавливается нижеследующий порядок погребения заключенных.
1. Наряду с захоронением каждого трупа в отдельности разрешить погребение в общих могилах по нескольку трупов вместе.
Примечание: новый порядок захоронения категорически исключает практику накопления трупов для их погребения.
2. Допустить захоронение трупов без гробов и без белья.
3. Захоронение производить только на лагерных кладбищах или на общих кладбищах в специально отведенных или огороженных местах.
4. Глубина могилы должна быть не менее 1,5 м. Ширина и длина могилы определяется количеством погребаемых.
5. На каждого погребаемого составляется акт. В акте указываются установочные данные, дата погребения, наименование кладбища и номер могилы.
6. Акт подписывается представителем администрации и рабочими, производившими погребение.
Примечание: акт о погребении скрепляется печатью лагерного подразделения; в одном экземпляре акт приобщается к личному делу каждого умершего.
7. Все случаи смерти заносятся в специальную книгу в хронологическом порядке с указанием полных установочных данных умершего, причин и времени смерти, наименования кладбища и № могилы.
В соответствии с приказом НКВД СССР № 00674 — 1939 г. извещение о смерти заключенного посылается в ОАГС НКВД-УНКВД не позднее чем через три дня после захоронения…»
Начальник Гулага НКВД СССР В. Г. Наседкин
(Дополнение)
…Захоронение трупов заключенных без гробов считаю возможным допустить в более широких размерах.
В некоторых лагерях ввести это как правило (Казахстан, Узбекистан, прифронтовые строительства и пр.).
Ограничения пункта «2» снять, т. е. хоронить без гробов на всех общегражданских кладбищах, отведенных городскими и поселковыми Советами, выделяя на их территории для заключенных отдельные участки.
Дно ямы предварительно засыпается хлорной известью…
ГЛАВА 7. «Наказанные народы» в Гулаге
Одна из трагических страниц истории Гулага связана с принудительным выселением во время войны целых народов, заподозренных в «диверсиях», «шпионаже» и «сотрудничестве с нацистскими оккупантами». Прежде всего это относилось к советским гражданам, по своей национальности принадлежавшим к диаспорам воюющих с СССР стран: немцам, финнам, венграм, румынам, итальянцам и др. Попали в этот «проскрипционный перечень» и те, кто еще за несколько лет до войны нашел в Советском Союзе политическое убежище, бежав от гитлеровского режима, или приехал, искренне желая принять непосредственное участие в «социалистическом строительстве».
Конечно, нельзя не учитывать, что практика массовых насильственных этнических депортаций имеет немало прецедентов как в мировой, так и в отечественной истории. Можно вспомнить, скажем, ветхозаветное «Египетское рабство», когда во втором тысячелетии до нашей эры с целью закрепления завоеванных палестинских территорий фараон приказал переселить евреев во внутренние районы Египта. Это было не чем иным, как депортацией. Еще пример — массовый вывоз миллионов чернокожих африканцев в XVII — XIX веках на американский континент. Без депортаций невозможно представить себе историю США, где все коренное население, спасшееся от истребления, переселили в резервации.
В военное лихолетье к этому, безусловно, добавляется весомая социально-психологическая составляющая, условно говоря — синдром всеобщей национал-паранойи.
Известно немало случаев, когда во время германского наступления весной 1940 года в Европе с лицами, заподозренными в принадлежности к «пятой колонне», расправлялись на месте без суда и следствия. В сентябрьские дни 1939 года многие немцы, проживавшие в Польше, стали жертвами необоснованных подозрений и жестоких расправ. После начала германского наступления в мае 1940 года в Бельгии, Голландии, Франции, Англии начались повальные аресты не только местных немцев, но и прочих лиц, «внушавших подозрение». Составы из товарных вагонов, испещренные надписями «Пятая колонна», «Шпионы», «Парашютисты», везли десятки тысяч депортируемых. Многие из 50000 лиц, задержанных в Англии «по подозрению в шпионаже», погибли во время их транспортировки в Канаду.
После нападения Японии на США в декабре 1941 года 120 тысяч проживавших там этнических японцев (так называемые «нисэи») стали объектом обвинений в «шпионаже». Итогом этой кампании явилось решение президента Ф. Рузвельта поместить «нисэев» (из которых на тот момент 80 тысяч являлись гражданами США) в лагеря в северных штатах страны и в пустынных районах Калифорнии. «Нисэи» находились в лагерных бараках, не приспособленных для жилья, вплоть до прекращения военных действий с Японией. Лишь в 1988 году под давлением японской общины в США конгрессом было одобрено решение о выплате интернированным во время Второй мировой войны американским гражданам японского происхождения по 20 тысяч долларов каждому и без обложения налогом. Однако дожили до этого «светлого дня» лишь около 50 тысяч человек — чуть более 40% репрессированных. По аналогичной методе были депортированы в Канаде 23 тысяч местных этнических японцев.
В 1940 году во Франции из Эльзаса и Лотарингии выселили более 2 миллионов немцев, а после окончания войны немцы были изгнаны с территории Франции вообще. Уже в послевоенные годы 12,7 миллиона немцев, проживавших в различных странах Европы, в соответствии с решениями Потсдамской конференции держав-победительниц были изгнаны с родных земель. Нельзя не вспомнить и о миллионах людей, угнанных на принудительные работы в нацистскую Германию из оккупированных ею стран, интернированных по национальному или социальному признаку (евреи, цыгане, инвалиды, коммунисты, социалисты и т. д.).
Немало подобных примеров имеется и в отечественной дореволюционной истории. В Российской империи проблема «неблагонадежных национальностей» имела место уже во времена «покорения Крыма» (XVIII век), кавказских войн (XIX столетие), русско-японского военного противостояния (начало ХХ века). Но особенно остро эта проблема проявилась в период Первой мировой войны. Под подозрение и репрессии по малейшему поводу, а нередко и без всякого повода попадали не только этнические немцы, австрийцы, поляки и т. п., но и те, кто имел родственников в воюющих против России странах. Иногда для этого находились некоторые основания. Но чаще всего этнические репрессии не имели рационального объяснения и определялись субъективными или чисто психосоциальными мотивами. Все это вылилось в практику выселений и переселений немцев, австрийцев и прочих «неблагонадежных инородцев» (венгров, евреев, поляков, турок и др.), их родственников, в конфискацию имущества и в другие репрессивные меры.
В целом за 1914 — 1916 годы из западных территорий Российской империи депортировано в Поволжье, в Центральную Россию, в Приуралье, на Кавказ, в Сибирь, в Среднюю Азию и другие восточные регионы около 200 тысяч этнических немцев. Десятки тысяч из них погибли во время многомесячного пути и в местах принудительного поселения. После февральской революции 1917 года наметилась тенденция к отмене актов о массовых депортациях. Часть высланных сумела вернуться в районы своего прежнего проживания, однако общего порядка рассмотрения вопроса о возвращении депортированных так и не появилось. Возвращенцы во многих случаях заставали свои жилища либо разрушенными, либо занятыми, они не получали от властей никакой компенсации за причиненный им ущерб. Эти обстоятельства способствовали распространению среди них эмигрантских настроений, в результате чего многие выехали за рубеж — в Европу, Америку, Австралию.
После 1917 года стало ясно, что практика депортаций (или, в смягченном варианте, «насильственных переселений» либо «принудительных миграций») совсем не чужда и большевикам, о чем свидетельствовала, в частности, проведенная ими еще в 1919 — 1921 годах депортация части казаков. Опыт первых лет «диктатуры пролетариата» показал, что выселение людей с конфискацией их собственности органически вписывается в теорию и практику «классовой борьбы» (в ее большевистском понимании и применении).
Режим, сложившийся в СССР при Сталине, существенно обогатил упомянутый исторический опыт принудительного переселения. В 1930-х — начале 1950-х годов практика депортаций больших масс людей в СССР превратилась в обыденное явление («кулацкая ссылка», выселение немцев, поляков, корейцев, китайцев, финнов, прибалтов из приграничных территорий и т. п.). Массовые выселения стали одним из важных компонентов решения многих задач политического, экономического, социального и межнационального характера. При этом депортации оправдывались, разумеется, интересами «государства и трудового народа».
Но по социально-экономической сути это была «спецколонизация», то есть целенаправленная государственная политика освоения необжитых или малообжитых районов посредством насильственных переселений. Принудительное водворение больших человеческих масс на спецпоселение и на другие объекты Гулага служило, в том числе и в военные годы, одним из главных рычагов выравнивания трудовых и демографических ресурсов между западными и восточными районами СССР — для решения прежде всего так называемых «оборонных» задач, а затем — форсированного развития военно-промышленного комплекса.
Методика депортация целых народов с наибольшим размахом была применена советским руководством в период Второй мировой войны, и особенно — в 1941 — 1945 годах.
Первой этнической группой, коллективно высланной после начала германского вторжения в нашу страну, стали так называемые «советские немцы». По переписи 1939 года в СССР проживали 1 миллион 427 тысяч «этнических немцев». Это были по большей части потомки переселенцев из нескольких европейских стран (в основном германских земель, а также Голландии, Швейцарии, Дании, Швеции и др., все они исторически объединились под собирательным обозначением «немцы»).
В 1924 году советское правительство создало Автономную немецкую республику на Волге (АССР немцев Поволжья). Собственно немецкое население в этой республике насчитывало (к началу 1940 года) 366,7 тысячи (приблизительно четверть этой национальной диаспоры в СССР). Немцы проживали также в районах Саратова, Сталинграда, Воронежа, Москвы, Ленинграда, Крыма и Северного Кавказа (всего в России — 862,5 тысячи), в Украине (392,7 тысячи), в Казахстане (92,7 тысячи) и в Закавказье (Азербайджан — 23,1 тысячи, Грузия — 20,5 тысячи).
Первый этап советских депортационных кампаний в отношении немецкого населения развернулся уже в 1930-х годах. В этот период депортации проводились под лозунгом «проявления революционной бдительности». В 1932 — 1933 годах из приграничной полосы Украинской ССР выселены в Карелию 1200 немецких семей. Они, как и сосланные «кулаки», получили статус «трудпоселенцев» и лишены свободы выбора места жительства. В начале 1935 года из приграничных районов Волыни (Украина) в Сибирь высланы еще 8300 немецких семей. При этом депортация производилась не по социальному (принадлежность к «эксплуататорским классам»), а именно по национальному признаку. В 1936 году приняты постановления СНК СССР о переселении из Украины в Казахстан 15 тысяч «польских и немецких хозяйств».
После начала Второй мировой войны советское руководство продолжило «этнические чистки» приграничных районов. Но наиболее массовой и трагичной для отечественных немцев стала депортация, проведенная в связи с гитлеровским нашествием. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 июня 1941 года военным властям предоставлялось право высылать с территорий, где объявлялось военное положение, лиц, признанных «социально опасными». Во исполнение Указа в первый же день войны органами НКВД приняты чрезвычайные меры по отношению к «лицам немецкой национальности», имевшим как германское, так и советское гражданство.
Основная же операция по массовому выселению этнических немцев началась после принятия 26 августа 1941 года постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) № 2056-933 «О переселении немцев из Республики немцев Поволжья, Саратовской и Сталинградской областей». Постановление предписывало депортировать все немецкое население Поволжья (около 480 тысяч человек) в Сибирь и Казахстан. Руководство переселением возлагалось на НКВД — с привлечением других ведомств. С 26 августа по 12 сентября 1941 года вопрос о «советских немцах» только на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б) рассматривался 5 раз.
Во исполнение постановления СНК и ЦК ВКП(б) на следующий день (27 августа 1941 года) издается соответствующий приказ НКВД. Для практического осуществления депортации в Поволжье направляются 1550 «ответственных сотрудников», 3250 милиционеров, 12150 военнослужащих войск НКВД. (Напомним: в то время Красная армия отступала на всех фронтах, теряя каждый день десятки тысяч убитыми и пленными.)
Постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б), равно как и документы НКВД, имели закрытый, секретный характер. В печати опубликован (30 августа) лишь принятый 28 августа 1941 года (то есть, что называется, «вдогонку») Указ Президиума Верховного Совета СССР № 21-160 «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья», призванный «задним числом» придать депортации немцев подобие «законности». В Указе утверждалось, что «по данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы» в местах своего проживания. А поскольку «сами немцы Поволжья подобных сведений властям не сообщали», делается вывод, что «немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов Советского народа и Советской власти». Далее в Указе говорилось: «В случае, если произойдут диверсионные акты, затеянные по указке из Германии немецкими диверсантами и шпионами в республике немцев Поволжья или в прилегающих районах и случится кровопролитие, Советское правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья».
Вся эта аргументация не имела под собой никаких оснований. Реальные же факты свидетельствуют о следующем. Известно, что в Советском Союзе в условиях нагнетавшейся подозрительности и охоты за «врагами народа» также формировалось и предубеждение в отношении «неблагонадежных» этнических меньшинств. Архивные материалы показывают, что среди немцев, проживавших в Прибалтике, в Западной Украине и в Западной Белоруссии, на Волыни и в Бессарабии, действительно имелись отдельные лица, сотрудничавшие с нацистскими спецслужбами. В то же время немецкое население республик и областей, вошедших в состав СССР в 1939 — 1940 годах, не было оснований отождествлять со всей немецкой диаспорой. Следует также отметить, что сотрудничество отдельных лиц из числа немецкого населения этих регионов с германскими спецслужбами ни по объему, ни по активности нельзя сопоставить с аналогичными действиями националистических элементов в других районах страны. Планы же нацистских спецслужб создать в глубинных районах Советского Союза опору для проведения разведывательной и подрывной деятельности в среде немцев в целом были сорваны. Как отмечается в книге голландского историка Луи де Йонга «Немецкая „пятая колонна” во Второй мировой войне», в СССР «…германские органы разведки (в 1930-е — 1940-е годы — В. В., В. Б.) не смогли опереться на помощь немецкого национального меньшинства… Среди обнаруженных германских архивных документов… нет ни одного, который позволял бы сделать вывод о том, что между третьим рейхом и немцами, проживающими на Днепре, у Черного моря, на Дону или в Поволжье, существовали какие-либо заговорщицеские связи…»
Примечательно также, что, судя по рассекреченным материалам архива УКГБ-УФСБ по Саратовской области, контрразведывательным отделом этого управления не велось (с января до марта 1941 года) ни одного дела по «немецкому шпионажу». В начале войны, по оперативным и официальным данным, общее политическое настроение среди немцев оставалось «здоровым». Имел место ряд случаев выражения недовольства, особенно со стороны молодежи, по поводу отказов им в призыве в Красную армию, однако «фактов открытых враждебных проявлений» не зафиксировано. Таким образом, не вызывает сомнений необоснованность и противоправность распространения на немецкое население утверждений о том, что оно якобы представляло собой «сплошную сеть диверсантов и шпионов».
Кроме того, к июню 1941 года на действительной военной службе в Красной армии находилось свыше 33500 солдат и офицеров из числа «советских немцев». Они были и среди тех, кто принял на себя первый удар германского нашествия, в том числе в Брестской крепости.
И впоследствии тысячи отечественных немцев мужественно сражались с оккупантами на фронте и в партизанских отрядах. Достаточно сказать, что звания Героя Советского Союза в военные годы удостоены командир 17-й артиллерийской дивизии генерал-майор С. Волкенштейн, командир 34-й механизированной бригады 2-й танковой армии полковник Н. Охман, лейтенант В. Венцов (Венцель) (посмертно), командир партизанской бригады А. Герман, партизан-разведчик старший лейтенант Р. Клейн.
Известно о массовом пленении советских солдат в первые месяцы войны. Не избежали этой горькой участи и многие красноармейцы-немцы. Однако анализ более чем 360 «фильтрационных дел» из архивов ФСБ на военнопленных из числа немцев Поволжья показал, что только в 9 случаях (около 2,5%) сдача ими в плен осуществлялась намеренно, а во всех остальных случаях это произошло по независящим от самих военнослужащих обстоятельствам. Кроме того, несмотря на выделение этнических немцев в категорию «привилегированных» военнопленных, большинство из них отказывалось от сотрудничества с гитлеровским режимом, от работы на нацистов, от службы в вермахте, от вступления в германское гражданство, а ведь за этим следовало водворение в штрафные и концентрационные лагеря. Многие, оказавшись в германском плену, бежали из неволи и продолжали борьбу с врагом. Наконец, определенное количество этнических немцев использовалось на территории противника в качестве советских агентов, внедрялось в штабные и разведывательные органы германских вооруженных сил и в спецслужбы Третьего рейха.
Но все эти аргументы игнорировались советским руководством. Именно Сталин 3 августа 1941 года на панической телеграмме командования Южного фронта (о якобы имевших место случаях «массового предательства» среди немецкого населения в Приднепровье) начертал роковую для этого населения визу: «Товарищу Берия. Надо выселить с треском».
Возможно, что как раз недостаток «антинемецкого компромата», а также действительно имевший место «рост недовольства населения АССР немцев Поволжья», в особенности немецкой молодежи, обусловленный отказом военкоматов в призыве в армию (а в первые дни войны от немцев-мужчин этой республики поступило 2500 заявлений с просьбами направить их добровольцами на фронт, но военкоматы не принимали эти заявления, мотивируя свой отказ тем, что «для фронта необходимы военные специалисты»), послужили причиной приезда в июле 1941 года в столицу республики город Энгельс лично В. Молотова и Л. Берии. И вопреки всем реальным обстоятельствам эти высокопоставленные московские «гости» на одном из собраний местного «партактива и комсостава» буквально «огорошили» присутствующих утверждением об «опасности», которую, «по мнению центра», представляли для государства немцы Поволжья, а также о «необходимости принятия репрессивных мер», «оправданных с точки зрения внутреннего положения страны». Именно эти мотивы и получили свое закрепление в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года. При этом провозглашалось, что «принятое решение продиктовано только гуманными соображениями и необходимостью соблюсти превентивные меры». Кстати, этот Указ оказался единственным советским правовым актом 1930 — 1940-х годов, в котором содержалась хотя бы какая-то попытка мотивировать решение о депортации отечественных немцев.
Учитывая обстоятельства военного времени, особенно беспрецедентные поражения Красной армии в этот период, операция по выселению немцев Поволжья проведена очень быстро и организованно. С 3 по 20 сентября 1941 года 446480 немцев депортированы в 230 эшелонах приблизительно по 50 вагонов в каждом, примерно по 2 тысячи человек в каждом эшелоне. Передвигаясь со скоростью по нескольку километров в час, эти эшелоны шли до места назначения от 4-х до 8-ми недель, а направлялись они в районы Омска, Новосибирска, Барнаула, Красноярска на юге Сибири, в Восточную Сибирь и Казахстан.
В последующие недели аналогичные операции произведены в Московской области (9640 немцев высланы 15 сентября 1941 года), в Туле (2700 немцев высланы 21 сентября 1941 года), в Горьком (3162 немца высланы 14 сентября 1941 года), в Ростове-на-Дону (38288 немцев высланы с 10 по 20 сентября 1941 года), в Запорожье (31320 немцев высланы с 25 сентября по 10 октября 1941 года), в Краснодаре (38136 немцев высланы 15 сентября), в Орджоникидзе/Владикавказе (77570 немцев высланы 20 сентября 1941 года). В течение только октября 1941 года 100 тысяч немцев высланы из Грузии, Армении, Азербайджана, Северного Кавказа и Крыма. (Та же судьба постигла примерно 50 тысяч финнов, венгров, румын, итальянцев и граждан других национальностей, являвшихся «коренными» или «титульными» в тех странах, которые воевали против СССР.) В общем итоге к 25 декабря 1941 депортированы 894600 человек, и большинство из них — в Казахстан и в Сибирь. Если же взять в расчет немцев, депортированных в 1942 году, то их общее число составляет 1209430 человек, высланных за период менее года — с августа 1941 года по июнь 1942 года. Напомним, что, согласно переписи 1939 года, немецкое население в СССР составляло 1 миллион 427 тысяч человек. Таким образом, более 82% немцев, рассеянных по всей территории Советского государства, были единовременно принудительно высланы, хотя, казалось бы, катастрофическая ситуация, в которой находилась страна, требовала направить все усилия военных и специальных служб на вооруженную борьбу против врага, а не на высылку сотен тысяч невинных граждан.
Число высланных «лиц немецкой национальности» в действительности было еще более значительным, особенно если принять во внимание десятки тысяч солдат и офицеров немецкого происхождения, изгнанных из Красной армии и отправленных в дисциплинарные батальоны так называемой «трудовой армии» — в Воркуту, Котлас, Кемерово, Челябинск и другие «отдаленные районы».
А сколько высланных погибло во время пересылки? Нет общего, доступного нам сегодня итогового документа, в котором обобщались бы разрозненные данные о том или ином эшелоне: в условиях войны и исключительной жестокости того времени проследить это было невозможно. Но сколько все-таки эшелонов не дошло до места назначения в хаосе осени 1941 года? В конце ноября 1941 года 29600 высланных должны были «по плану» достигнуть районов Караганды в Казахстане. Но, по подсчетам на 1 января 1942 года, их прибыло только 8304 (лишь 28%). План для района Новосибирска составлял 130998 человек, но прибыли только 116612 (89%).
Еще более красноречивы, чем эта сухая арифметика, рапорты НКВД об устройстве высланных на местах, в которых единодушно подчеркивается «неготовность мест приема». Поскольку действия НКВД строго засекречивались, местные власти получали предупреждение о прибытии десятков тысяч ссыльных в самый последний момент. Никакого «специального жилья» для них не предусматривалось, их размещали где придется — в хлеву, под открытым небом, а стоял уже канун зимы. Лишь через несколько месяцев большинство высланных, как и предшествующие им спецпереселенцы, были «расквартированы», определены на работу и начали получать снабжение, как правило, весьма скудное и непостоянное, а в спецкомендатурах НКВД значилось, что они «приписаны к колхозу, совхозу или промышленному предприятию».
Безусловно, огромную роль сыграла помощь переселенцам со стороны коренного населения. Но было и другое: продовольственные фонды для выселенных часто либо разворовывались, либо шли на общественное питание. Работающие немцы получали в день лишь по 200 — 400 граммов хлеба, а дети и старики не получали вообще ничего.
А дальше началась так называемая «трудовая мобилизация». Всего в период с 1942-го по 1944 годы НКВД произведено несколько мобилизаций советских граждан (немцев, финнов, румын, венгров, итальянцев) в «рабочие колонны» так называемой «трудовой армии», которые охватили свыше 400 тысяч человек. Из них 220 тысяч использовались на строительстве и в лагерях НКВД, а 180 тысяч — на объектах других наркоматов.
«Трудовая армия», или «рабочие колонны НКВД» на деле представляли собой одну из разновидностей лагерной системы подневольно-принудительного труда. Широкомасштабный призыв в «трудармию» (мужчин — в возрасте от 15 до 55 лет и женщин — в возрасте от 16 до 45 лет) на сборных пунктах Наркомата обороны, подчинявшихся НКВД, производился на основе строго секретных решений ГКО. «Практическое применение трудармейцев» возлагалось на Гулаг НКВД СССР. Их использовали на строительстве стратегически важных объектов: железных дорог, предприятий цветной и черной металлургии, в угле- и нефтедобыче, на лесоповале и в других сферах, требовавших тяжелого физического труда. Правовой статус этих подневольных рабочих можно определить как смешение положения заключенного в лагере и рабочего военно-строительных частей, причем преобладали лагерные признаки. В местах пребывания и работы они изолировались от коренного населения и от остальных заключенных, размещались в зонах, обнесенных колючей проволокой, под военизированной охраной и снабжались в соответствии с продовольственными нормами Гулага. Тем не менее эти подневольные рабочие, которых, затушевывая реальность, называли «мобилизованными» или «трудармейцами», не отражались в гулаговской статистике.
Жизнедеятельность «трудармейцев», направленных на «гражданские» предприятия и стройки, определялась «общими инструкциями». Но они не выполнялись повсеместно. Люди размещались в палатках, обвалованных снегом и покрытых ветками. Более капитально строились только бани, пекарни, кухни и складские помещения. Сильные ветры и морозы создавали неимоверные трудности. Для сокращения заболеваемости на все «рабочие колонны» в обязательном порядке выдавались хвоя и дрожжи, но постоянно голодным и мерзнущим людям они мало могли помочь. Суровый климат, скученность, антисанитария, проживание в палатках, непосильный труд и скудное питание приводили к росту заболеваемости (дистрофия, цинга, пеллагра, обморожения, воспаление легких, туберкулез, желудочно-кишечные заболевания и производственные травмы) и смертности. Особенно высокая смертность была на Соликамскстрое, где за 7 месяцев 1942 года умерли 1687 человек, что составляло 17,6% списочного состава. На Богословстрое за это же время умерли 1494 человека, или 12,6%. На Севжелдорлаге за три месяца умерли 677 человек, или 13,9% списочного состава на 1 августа 1942 года.
В Вятлаге НКВД СССР (Кировская область) с февраля 1942 года по июнь 1943 года из 6977 «мобилизованных» немцев умерли 1186, или 17%. Кроме того, из-за истощения, дистрофии и по инвалидности лагерная администрация «актировала» («освободила») за это время 1308 «трудармейцев», или 18,7%. Только у 516 «мобилизованных» было установлено «удовлетворительное» состояние здоровья. Заметим, что в числе погибших в этом лагере «мобилизованных» немцев-мужчин 332 человека по основной специальности — механизаторы (273 тракториста, 46 шоферов, 13 механиков). Такого количества «технического персонала» вполне достаточно было бы для укомплектования водительским составом целой танковой дивизии, которой так не хватало тогда в сражениях под Сталинградом и Курском, на Северо-Западном и Кавказском фронтах… Но дивизия эта полегла не на поле боя и не от руки иноземного супостата, а сгинула без единого выстрела — в таежных болотах, среди голода и холода, от бессмысленной жестокости и циничного равнодушия.
К 1943 году в лагерях НКВД, казалось, уже должен был накопиться опыт обустройства новых тысяч «мобилизуемых», но в официальных отчетах отмечается все та же «неготовность предприятий к приему новых рабочих». Проведенная в октябре 1943 года проверка условий размещения, режима использования «мобилизованных» немцев и немок на предприятиях наркоматов угля, нефти и боеприпасов показала «отсутствие учета мобилизованных на предприятиях, исключительно плохое размещение и питание, отсутствие зон и охраны». При этом ни в одном из документов проверки не отмечено фактов массового саботажа или систематического невыполнения заданий по «идеологическим мотивам». Однако имело место «массовое дезертирство», к тому же «мобилизованные» нередко использовались руководителями предприятий как бесплатная «рабочая сила для личных нужд — на строительстве собственных домов, личных огородах, в качестве домашних работниц».
В условиях голода во многих лагерях администрация использовала как «стимул выполнения заданий» элементарную хлебную пайку и так называемую «дифференцированную шкалу питания». Но когда голод мутит разум, человек просто теряет представление о пороге допустимого. Вот что вспоминает немка Эльза Лоренц, которая вместе с матерью строила подъездные пути к угольному разрезу № 4 в городе Караганде (Казахстан): «Возвращаюсь я как-то вечером из котлоблока, прохожу мимо кухонной помойки и вижу: стоит на коленях моя мама, а перед ней такая же голодная собака. Обе вцепились в выброшенную на свалку бедренную кость. Собака уперлась передними лапами, рычит, не отпуская свой конец кости. Мама кричит на собаку и тоже тянет кость в свою сторону. В результате этого единоборства собака осталась без добычи. Мама была счастлива. Улыбаясь, она сказала: „Собака имеет возможность выйти за проволоку и найти там что-нибудь другое…” Она казалась помешанной. Голод превратил человека в животное. С тех пор прошло полвека, но и сегодня ее глаза стоят передо мной…»
Для завершения картины остается добавить, что депортационные акции затронули немецкое население не только Европейской части, но и других районов СССР. В октябре-ноябре 1941 года изданы распоряжения СНК СССР «О расселении лиц немецкой национальности из промышленных районов в сельскохозяйственные», «О переселении лиц немецкой национальности из пограничных районов в тыловые в пределах Читинской области», а также распоряжение СНК СССР, предусматривавшее выселение немцев из приграничных районов Дальнего Востока. В 1942 году в ряде регионов завершены депортационные акции, начатые или отложенные в 1941 году. Так, по приказам НКВД СССР от 9-го и от 20 марта 1942 года и на основании постановления ГКО от 29 мая 1942 года № 1828 наряду с иностранными подданными, «социально опасными» и тому подобными лицами депортировано более 10 тысяч немцев (Ленинград и Ленинградская область, Краснодарский и Ставропольский края, Грузинская ССР, Ростовская, Саратовская, Сталинградская, Воронежская, Калининская, Ворошиловградская, Харьковская и некоторые другие области).
Особое место среди этих акций занимает повторное переселение ранее уже депортированных немцев из юго-западной Сибири на Крайний Север — для использования на рыбных промыслах, повлекшее за собой массовую гибель людей.
По мере освобождения оккупированной территории СССР стали выселяться на восток (в основном в Новосибирскую область) так называемые «фольксдойче», то есть этнические немцы, принявшие во время оккупации германское гражданство. В целом подобные акции затронули около 3 тысяч человек, преимущественно женщин и детей.
С окончанием войны в СССР возвращены 210 тысяч так называемых «немцев-репатриантов», то есть тех «советских немцев», которые проживали на оккупированных территориях и были вывезены германскими властями на запад (в рамках нацистской программы «административного переселения»). Фактически эти люди, как и некоторые другие категории этнических немцев, подверглись двойной депортации, поскольку и германские оккупанты вывозили их в принудительном порядке, и советские власти, пообещав возвратить репатриантов в родные места, вместо этого отправили их далеко на Восток — преимущественно за Урал.
После ликвидации в 1945 — 1946 годах «специальных зон» часть немцев («трудмобилизованные») была взята на учет спецкомендатур по «месту работы» — в тех местах, куда они выселялись по решениям ГКО и СНК СССР в военное время. «Демобилизованные» при этом «трудармейцы» оставались прикрепленными к тем предприятиям, где они до этого работали, правда, с правом поселения в общежитиях вне лагерных «зон» и воссоединения с семьями («выписки семьи к себе»). Статус спецпереселенцев для всех этнических немцев еще раз подтвержден постановлением СНК СССР от 8 января 1945 года № 35 «О правовом положении спецпереселенцев» и Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны».
Депортации 1940-х годов повлекли за собой массовую гибель отечественных немцев, лишение их всего имущества, а зачастую и средств к существованию, ликвидацию их автономного образования, рассеивание по огромной территории и, как следствие, форсированную, насильственную ассимиляцию. Уже в конце ХХ века это обернулось массовой эмиграцией немцев из СССР и постсоветского пространства.
Стоит обратить внимание и на следующее немаловажное обстоятельство: непоправимый ущерб был нанесен и экономике, как для тех регионов, откуда выселялись немцы, так и для страны в целом. Никто и никогда не просчитывал размеры этого ущерба, но они, вне всякого сомнения, огромны. Отраженное, косвенное представление о масштабах этого ущерба можно составить на основании следующих данных. По оценке Госплана СССР (1990 год), отъезд 100 тысяч советских немцев за рубеж оборачивался для нашей страны в 1980 — 1990 годах потерей 4 миллиардов рублей (в ценах тех лет). По этой причине в 1989 году СССР потерял эти самые 4 миллиарда, в 1990 году — уже от 5 до 6 миллиардов, а далее — по возрастающему вектору. В Германии (ФРГ) тоже произвели расчеты, и оказалось, что даже после вычетов расходов на перевозку иммигрантов, строительство жилья для них и различные учебные курсы чистый доход для этой страны составляет несколько более 4 миллиардов марок на каждые 100 тысяч немцев, приехавших туда из бывшего СССР. Всего же из Советского Союза и его воспреемников за период с 1951-го по 1999 год эмигрировали в Германию (ФРГ) 1886534 немца, что, следовательно, принесло в профит последней дополнительно около 75 миллиардов марок (примерно 40 миллиардов долларов). Прибыль — для Германии и потери — для России.
Люди и нравы
Боль памяти...
Из воспоминаний бывшего «трудармейца», ныне — гражданина Германии.
1942 год, Вятлаг НКВД, Кировская область.
На следующий день после прибытия (в феврале 1942 года — В. В., В. Б.) в Мурис (9-й лесозаготовительный отряд — ЛЗО Вятлага — В. В., В. Б.) нас (немцев — «трудармейцев» — В. В., В. Б.) после короткого инструктажа отправили на лесоповал. Большинство из нас, поволжских немцев, такого моря деревьев никогда не видело и навыков работы в лесу не имело. Тем страшнее был для нас этот неведомый каторжный труд.
Полуголодные, плохо одетые, мы несколько километров брели гуськом по глубокому снегу и добирались до места уже обессиленными. А впереди был целый день работы.
Сначала приходилось очищать снег вокруг дерева, чтобы было видно, какой высоты оставлен пень. Да и для себя место освободить нужно. Пилить дерево надо умеючи, чтобы оно в намеченное место упало, никого из соседнего звена не убило, волчком на комле не завертелось и самих вальщиков не задело. Бригада ведь должна была работать на небольшом пятачке, который конвоиры лыжней очерчивали. По ошибке выйдешь за нее — получишь пулю за «попытку к бегству».
Сваленное дерево утопает в снегу, и его надо откопать на всю длину. После этого начинается обрубка сучьев и разжигается костер, у которого можно согреться и немного отдохнуть.
Работы много, а толку чуть. Даже с хорошего дерева (толщина 30-40 сантиметров, ровный ствол, мало веток) больше кубометра делового леса не возьмешь. А чтобы полный паек, 750 граммов хлеба, получить, нужно выдать на каждого лесоруба по 6 кубов. Для этого все 11 часов в поте лица ишачить надо. Но где сил набраться, если еда с каждым днем становится все хуже?
Первый выходной дали только через полтора месяца. И то — для того, чтобы мы починили привезенную с собой одежду и обувь. Почти год в своем проходили, окончательно оборвались, а казенное выдать нам не спешили. Мерзли — страшно сказать как! Видимо, сверху ждали, когда мы все перемрем.
Кроме того, в этот день надо было наши полуземлянки от снега откопать. Их сугробами почти до крыши занесло. И это называлось — выходной!
В бараке те, кто помоложе, располагались на верхних нарах, а пожилые — внизу. В свободное время мы говорили о фронте, вспоминали о Поволжье, о семьях. Все рассуждения обычно сводились к еде: «Эх, мужики, дали бы мне сегодня то, чем мы дома собак кормили! Я бы ей свою баланду отдал, только не знаю, стала бы она ее есть или нет…»
А те, что постарше: «Нас весной по домам распустят. Все мужчины на фронте, кто хлеб сеять и убирать будет? На одних женщинах далеко не уедешь…»
Когда наступало время еды, мы усаживались по своим местам, как цыгане на базаре: ноги согнуты, локти на коленях, руки подпирают голову. И все взоры устремлены к входной двери. Сначала раздают хлеб, который тут же съедается. Потом выпивается баланда и пальцами начисто вытираются глиняные чашки, из которых мы «ели».
И опять продолжаются разговоры о еде. Но уже лежа…
К концу 1942 года мы окончательно обессилели. Норму никто выполнить не мог. А после того, как хлебный паек урезали до 600 граммов, и до леса едва добирались. Все превратились в скелеты, многие умерли от голода.
Умер и мой дядя Филипп (Эйснер Филипп Генрихович — Н. Б.). Его, как дистрофика, поместили в стационар, из которого чаще уходили на тот свет, чем возвращались к работе. Он все ждал, что его «сактируют» и отпустят к шестерым детям, выселенным в Казахстан. Мы с отцом часто навещали больного, но помочь ничем не могли...
Он угас… ночью после нашего посещения, и его вместе с другими умершими отправили за «зону», на общий могильник.
Я еще держался кое-как, но ноги передвигал с трудом. По пути на работу мы метров сто шли по проезжей дороге, прежде чем повернуть в сторону леса. Несколько раз мне везло: на дороге попадался лошадиный навоз. Я собирал его в сумочку, которая всегда была при мне. Думал, у костра подсушу, провею, а зерна овса поджарю. Но не мог выдержать, продувал его на ходу и съедал зерна сырыми. Очень вкусно было!
Иногда у лагерной помойки мне удавалось найти кое-какие кости. Я обжигал их дочерна в топке сушилки, а затем обгрызал. И так повторял до тех пор, пока не съедал кости до конца. Вряд ли в них были питательные вещества, но в желудок что-то попадало, и не так сильно мучил голод.
1943 год.
В 1943 году моего поволжского земляка Ивана Энгеля «сактировали» и отправили из Вятлага к месту нахождения семьи. Ему удалось пережить полуторамесячный путь из Вятлага в Хакасию Красноярского края.
На станции Копьево — в 8-ми километрах от села Ново-Марьясово, куда выселили его семью, — Ивана Энгеля сняли с поезда и занесли в зал ожидания. Вызвали жену, которая увезла его к себе.
Стали приходить женщины, чьи мужья и сыновья находились в лагерях Кировской области, чтобы расспросить о них. Увидев полупокойника, они уходили со слезами на глазах, представив своих близких такими же немощными и несчастными.
Председатель колхоза разрешил жене Ивана три дня оставаться дома, а затем вновь отправил на работу. Но мужа надо было кормить с ложечки, как ребенка, — понемногу и почаще. Она попросила об этом старушку-соседку. Та его накормила и ушла. А голодный Иван поднялся, добрался до шкафа с продуктами и съел все, что там имелось. Когда хозяйка пришла в обед с работы, он был уже мертв.
Такие случаи были тогда нередкими. Но и выжившие «актированные» протянули недолго. Большинство из них умерло 5 — 7 лет спустя — после того, как они оказались в «трудармии»…
Из моего родного села Ней-Варенбург (Зельманский кантон АССР немцев Поволжья) были выселены в Ширинский район Хакасии, а затем отправлены в «рабочие колонны» 24 мужчины. Назад вернулись 13 «мобилизованных», погибли 11. Почти половина!..
1946 год.
В конце лета 1946 года, после многократных обращений в Москву, меня отпустили из «трудармии». Вместе с женой, бывшей «трудмобилизованной» стрелочницей, ребенком и заплечным мешком, где уместилось все имущество, нажитое за 5 лет «трудармейской» каторги в Вятлаге, прибыли в Ширинский район Хакасии, куда мою семью выслали в 1941 году.
Нищета была ужасающей. Хлеба не видели годами, хотя работали в колхозе втроем, включая моего 13-летнего брата. Ели картофельные лепешки с лебедой и запивали их молоком. Жили в землянке, сооруженной из дерна. Такими же пластами была уложена крыша, поэтому текло сквозь нее даже после того, как переставал лить дождь.
Решил податься в райцентр, на станцию Шира. Хотели вместе с женой вернуться к железнодорожному делу. Не приняли — «не та национальность». Пошел грузчиком в «Золотопродснаб», поближе к продуктам питания. Через три года купил небольшую землянку. Постепенно, одного за другим, перетянул к себе близких. Стали жить и работать вместе. Из колхоза отпустили только потому, что за спецпоселенцами надзирал калмык, боевой офицер, вернувшийся с фронта к высланным родителям.
О продолжении учебы в педучилище, один курс которого (я) окончил до депортации, не могло быть и речи. Все усилия уходили на то, чтобы пробиться через нужду и голод, которые продолжались до 1950-х годов. Особенно после того, как в 1948 году умерла от «трудармейских» болезней мать и (я) остался старшим в семье. Но мы выжили и постепенно начали вставать на ноги. Вскоре я стал работать бухгалтером в своей снабженческой организации. После снятия со спецучета с семьей перебрался в Дагестан. А три десятилетия спустя, в 1992 году, переселился в Германию…
1990-е годы.
Прародина меня до последних лет не особо привлекала. Всегда тянуло на историческую родину — на Волгу. Перед отъездом (за рубеж) я с 12-летним внуком поехал с ней попрощаться. Лучше бы я этого не делал! В родном селе Ней-Варенбург из трех улиц осталась одна. С трудом нашел место, где стоял наш дом. Вместо кладбища, где лежат два моих деда, бабушка, трое маленьких братишек, — ровное пространство. Хоть снова плачь! Набрал я земли в мешочек — это было все, что осталось от нашей родины.
Так где же моя родина — в Повольжье, которое отобрали и разорили? В Красноярском крае, куда нас сослали в 1941-м? В Кировской области, где гноили за колючей проволокой? Или на Северном Кавказе, откуда пришлось уехать в Германию?
Иван (Иоганн) Александрович Эйснер, уроженец АССР немцев Поволжья, узник Гулага в 1941 — 1955 годах.
С учетом всех этнических категорий общее число «превентивно-депортированных» в военный период (в основном в 1941 — 1942 годах) можно оценить примерно в 1 миллион 200 тысяч человек.
Последующие этнические депортации (1943 — 1944 годы) носили уже не «профилактический» (или «превентивный») характер, а предполагали в своей мотивации «возмездие», «кару», «наказание» за действительные (в меньшей части) или надуманные (в большинстве своем) «преступления против советского государства». Непосредственно этим депортациям подвергнуты шесть народов: карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы и крымские татары.
Известно, что в годы войны как героизм и самоотверженность, так и малодушие и предательство в той или иной степени проявили представители всех народов СССР — и те, кого превентивно или задним числом депортировали, и те, кого не тронули. В первые же месяцы войны мобилизованы в РККА более 17 тысяч чеченцев и ингушей. На фронт ушли 40 тысяч турок-месхетинцев (почти все взрослое мужское население), из них 26 тысяч погибли. Из 137 тысяч крымских татар, мобилизованных в армию, к 1944 году погибли 57 тысяч. Среди Героев Советского Союза, удостоенных этого звания в военные годы, значатся 6 чеченцев, 4 ингушей, 9 немцев, 8 калмыков, 1 балкарец и т. д. Поэтому огульные обвинения в предательстве просто несправедливы. Мало того, они лицемерны, поскольку общее число граждан СССР, оказавшихся под германской оккупацией и уже в силу этого вынужденных контактировать с вражескими властями, составляло как минимум 60 миллионов человек. По меньшей мере около миллиона из них делали это, действительно запятнав себя невымышленной изменой и кровью своих соотечественников. Безусловно, среди коллаборационистов имелись и представители «наказанных народов», но подавляющее большинство среди них составляли русские и украинцы. Прецедент массового «наказания народов» неправомерен и противоправен еще и потому, что подменил собой судебные разбирательства против конкретных лиц. Наконец, приписывание коллективной вины и применение коллективного наказания по признаку этнической принадлежности являются не только серьезным нарушением внутреннего конституционного законодательства (прежде всего статей 123 и 127 Конституции СССР 1936 года, действие которой официально не приостанавливалось и не ограничивалось даже в годы войны), но и бесспорным преступлением против человечности (наравне со взятием и расстрелом заложников и т. п.).
Ставшие лишь недавно доступными архивы и документы не вносят ничего нового в вопрос о якобы имевшем место «сотрудничестве» горских народов Кавказа, калмыков и крымских татар с германскими нацистами. Поэтому приходится говорить лишь о том, что в Крыму, Калмыкии, Карачаево-Черкесии и Кабардино-Балкарии, по-видимому, существовали отдельные очаги сотрудничества с оккупантами, но это сотрудничество не было массовым и не носило политического характера.
Тем не менее за период с ноября 1943 года по июнь 1944 года шесть названных народов поголовно высланы в Сибирь, Казахстан, Узбекистан, Киргизию — под предлогом их «коллективного сотрудничества с немецкими оккупантами». За этой главной волной депортаций, коснувшейся 900 тысяч человек, последовали (с июля по декабрь 1944 года) другие, призванные «очистить» Крым и Кавказ от прочих «сомнительных» национальностей: греков, болгар, крымских армян, турок-месхетинцев, курдов и хемшилов.
В период между ноябрем 1943 года и маем 1944 года, в соответствии с решением советского руководства о «быстро проводимых операциях», которые существенно отличались от первых высылок «раскулаченных», — операциях, по словам Л. Берии, «повышенной эффективности», на Северном Кавказе проведены 5 больших «чисток-облав». Их материально-техническая подготовка тщательно, в течение нескольких недель, спланирована и организована — под личным наблюдением Л. Берии и его заместителей И. Серова и Б. Кобулова. Нужно было подготовить невиданное число эшелонов: 46 составов по 60 вагонов каждый (всего 2760 вагонов) для высылки 93139 калмыков за 4 дня — с 27 по 30 декабря 1943 года; 194 эшелона по 65 вагонов каждый (всего 12610 вагонов) для высылки 521247 чеченцев и ингушей в течение 6 дней — с 23 по 28 февраля 1944 года. Для проведения этих исключительных операций НКВД не щадил средств: для облавы на чеченцев и ингушей задействованы 119 тысяч человек из специальных войск НКВД, и это в тот момент, когда вовсю шла война!
Операции, расписанные по часам, начались с арестов «потенциально опасных элементов». Их насчитывалось 1-2% от всего населения, а «население» это состояло в основном из женщин, стариков и детей, поскольку большая часть дееспособных мужчин была призвана в действующую армию.
Лишь сравнительно недавно широкую огласку получила операция по выселению жителей чеченского аула Хайбах (колхоз имени Берии Галанчхойского района Чечено-Ингушской АССР). События происходили 23 февраля 1944 года. Не будучи в состоянии обеспечить транспортировку населения этого аула, подразделения внутренних войск НКВД под командованием комиссара госбезопасности 3-го ранга М. Гвишиани согнали около 200 (по другим сведениям — от 600 до 700) человек в колхозную конюшню, заперли их и подожгли. Тех, кто пытался вырваться, расстреливали из автоматов. Расстреляли и жителей соседних хуторов. Первая комиссия по расследованию этой «операции» работала еще в 1956 году. Результаты расследования не публиковались. В официальном отчете М. Гвишиани об операции в Галанчхойском районе говорится лишь о «нескольких десятках убитых или умерших в пути». За участие в «чеченской операции» М. Гвишиани награжден орденом Суворова II степени…
Если же верить посылавшимся в Москву телеграфным сообщениям, все операции проходили «очень быстро». Так, «облава-высылка» крымских татар проходила в период с 18 по 20 мая 1944 года. Вечером первого дня ответственные за операцию Б. Кобулов и И. Серов телеграфировали Л. Берии: «Сегодня в 20 часов 90000 человек отправлены на вокзалы. 17 эшелонов уже повезли 48400 человек к местам нового поселения. 25 эшелонов находятся под загрузкой. При проведении операции не произошло никаких заслуживающих внимания осложнений. Операция продолжается». На следующий день, 19 мая 1944 года, Берия информировал Сталина, что в конце этого дня «165515 человек сосредоточены на вокзалах, 136412 из них погружены в вагоны», направляющиеся «к обозначенным в инструкциях местам назначения». На третий день, 20 мая 1944 года, Серов и Кобулов доложили Берии об «окончании операции в 16 часов 30 минут» и о том, что 63 эшелона, увозившие 173287 человек, были в пути к станциям назначения, а 4 последних эшелона «подобрали 6727 оставшихся в тот же вечер…»
Знакомство с бюрократическими сводками НКВД убеждают, что все «операции» по принудительному выселению сотен тысяч человек являлись для чекистов лишь чистой формальностью, причем каждая следующая операция представлялась ими более «успешной», «эффективной» и «экономичной», чем предыдущая. После депортации чеченцев, ингушей и балкарцев начальник Транспортного управления НКГБ С. Мильштейн составил пространный отчет об «экономии, по сравнению с тратами в предыдущих операциях, вагонов, досок, ведер и лопат». Он, в частности, сообщал: «Опыт транспортировки карачаевцев и калмыков дает нам возможность предпринять определенные меры для ограничения количества эшелонов и уменьшения числа осуществляемых поездок. Мы поместили в каждой теплушке по 45 человек вместо 40, как в прежнее время, вместе с их личным багажом, сэкономив на этом значительное число вагонов, а также 37548 погонных метров досок, 11834 ведра и 3400 „буржуек”…»
За бюрократическим отчетом о превосходно, с точки зрения НКВД, выполненной операции скрывается ужасающая правда этого «путешествия». Вот несколько свидетельств, собранных уже в 1970-е годы у выживших крымских татар: «Поездка до станции Зерабулак в районе Самарканда длилась 24 дня. Оттуда нас отвезли в колхоз „Правда”. Там нас заставили чинить старые машины… Мы работали и очень хотели есть. Многих из нас качало от голода. Из нашей деревни вывезли 37 семей. Выжили лишь один или два человека из пяти семей. Все остальные умерли от голода или болезней…» Другой выживший крымский татарин рассказывал: «В накрепко закрытых вагонах люди умирали, как мухи, от голода и недостатка воздуха: нам не давали ни пить, ни есть. В деревнях, которые мы проезжали, население было настроено против нас; им сказали, что везут предателей родины, и они бросали камни в двери вагонов. Когда наконец открыли двери посреди казахстанской степи, то дали военный паек, не давая пить, приказали выбросить трупы прямо возле железнодорожного пути и не дали их закопать, после чего мы снова отправились в путь…»
Прибыв на место назначения в Казахстан, Киргизию, Узбекистан или Сибирь, высланные определялись в колхозы и на предприятия. Проблемы жилья, работы, выживания являлись самыми насущными, как о том свидетельствуют направлявшиеся в Центр местными органами НКВД отчеты, которые сохранились в богатых фондах документации о «спецпоселениях» Гулага. Например, в сентябре 1944 года в отчете, присланном из Киргизии, упомянуто, что только 5 тысяч из 31 тысячи недавно депортированных семей получили жилье. Однако жилье — понятие растяжимое. Внимательно читая текст, можно узнать, что в одном из районов Таласской области местные власти устроили на жительство 900 семей в 18 квартирах одного совхоза, из чего следует, что на одну квартиру приходится по 50 семей. Это совершенно невообразимое число означает, что семьи высланных с Кавказа, часто насчитывающие большое количество детей, спали по очереди то дома, то на улице — и это накануне зимы!..
Вот несколько цифр, которые могут дать представление о смертности среди высланных. В январе 1946 года администрация специальных поселений приняла на учет 70360 калмыков из 92000 высланных за два года до этого («безвозвратные потери» — 23,6%, то есть почти каждый четвертый). 1 июля 1944 года 35750 крымско-татарских семей, в составе 151424 человек, прибыли в Узбекистан. Спустя 6 месяцев насчитывалось на 818 семей больше, но в них было на 16000 человек меньше! Из 608749 высланных с Кавказа 146892 человека умерли к 1 октября 1948 года, то есть почти каждый четвертый, и только 28120 человек за это время родились. Из 228392 высланных из Крыма 44887 человек (каждый пятый) умерли по истечении 4-х лет, и зарегистрированы только 6564 рождения. Сверхсмертность становится еще более впечатляющей, если учесть, что дети до 16 лет составляли 40-50% от числа всех высланных. А какое будущее ожидало тех молодых людей, которые все-таки выживали? Из 89 тысяч детей школьного возраста, высланных в Казахстан, в 1948 году, то есть через 4 года после депортации, менее 12 тысяч имели школьное образование. Причем официальные инструкции предписывали вести обучение детей «спецперемещенных» на русском языке.
В годы войны коллективная депортация поразила и другие народы. 29 мая 1944 года, несколько дней спустя после высылки крымских татар, Л. Берия писал И. Сталину: «НКВД считает необходимым изгнать из Крыма всех болгар, греков, армян». Первым он вменял в вину тот факт, что «во время немецкой оккупации они пекли хлеб и поставляли другие пищевые продукты для немецкой армии и сотрудничали с немецкими властями в поисках красноармейцев и партизан». Вторые «после прибытия оккупантов создали промышленные предприятия». Германские власти «помогли грекам заниматься торговлей и перевозкой товаров» и т. д. Армян же обвинили в том, что в Симферополе они создали организацию коллаборационистов «Дромедар» под руководством армянского генерала Дро, которая «занималась, кроме религиозных и политических вопросов, еще мелкой торговлей и промышленностью». Как считал Л. Берия, эта организация «создавала фонды для военных нужд Германии и способствовала созданию армянского легиона». Четыре дня спустя И. Сталин подписал решение ГКО, предписывавшее «дополнить депортацию крымских татар выселением 37 тысяч болгар, греков и армян как пособников немецких фашистов». При этом, как и для всех прочих операций по депортации, это постановление совершенно произвольно устанавливало квоты для каждого «принимающего района»: 7 тысяч — для Гурьевской области в Казахстане; 10 тысяч — для Свердловской области; 10 тысяч — для Молотовской (Пермской) области; 6 тысяч — для Кемеровской области; 4 тысячи — для Башкирии. В официальных документах это звучало так: «Операция была успешно проведена 27 — 28 июня 1944 года. За эти два дня 41854 человека были выселены, что составило выполнение плана на 111%».
После «очистки» Крыма от немцев, татар, болгар, греков и армян было решено «расчистить» места вдоль границ Кавказа. Эти широкомасштабные акции стали естественным продолжением «антишпионских операций» 1937 — 1938 годов, но прошли они по более продуманной схеме. 21 июля 1944 года новое постановление ГКО, подписанное Сталиным, указало провести высылку 86 тысяч турок-месхетинцев, курдов и хемшилов из приграничных районов Грузии. По причине сложности горного рельефа территорий, на которых веками жили народы бывшей Оттоманской империи (среди них присутствовало немало кочевников, имевших привычку свободно переходить советско-турецкую границу), приготовления новой облавы-депортации были исключительно долгими. Операция продолжалась 10 дней, с 15 по 25 ноября 1944 года, ее проводили 14 тысяч человек из специальных войск НКВД, мобилизованы 900 грузовиков «студебеккер», поставленных по ленд-лизу из США. 28 ноября 1944 года Берия с гордостью докладывал Сталину, что 91095 человек выселены за 10 дней «в чрезвычайно сложных условиях». Все эти лица (среди которых дети до 16-ти лет составляли 49% всех высланных), объяснял Берия, были «действующими турецкими шпионами». По данным отдела спецпоселений НКВД, общее число высланных в Казахстан и Киргизию возросло до 94955. Между ноябрем 1944 года и июлем 1948 года 19540 выселенных месхетинцев, курдов и хемшилов, то есть 21% от всех спецперемещенных, умерли. Такой процент смертности (от 20 до 25) одинаков для всех репрессированных советским режимом народов.
С массовым прибытием сотен тысяч выселенных по этническому принципу контингент спецпоселенцев за время войны обновился и значительно вырос — с 1 миллиона 200 тысяч до 2 миллионов 500 тысяч. Что же касается «раскулаченных», которые до войны составляли превалируюшую количественную часть спецпоселенцев, то их число упало с 936 тысяч в начале войны до 622 тысяч в мае 1945 года. Это объяснялось тем обстоятельством, что десятки тысяч из «раскулаченных» взрослых мужского пола, за исключением глав депортированных семей, были призваны в РККА. Жены и дети призванных приобретали статус свободных граждан и вычеркивались из списков спецпоселенцев. Однако в условиях войны большинство из них не могло покинуть место своего безвыездного проживания, поскольку все имущество, включая дома, у них конфисковали.
Лишь с конца 1950-х годов советские власти признали «бесчинства» и «слишком широкие обобщения», имевшие место при выдвижении массовых обвинений при этнических депортациях. В 1960-е годы наконец было восстановлено юридическое существование некоторого числа автономных республик, стертых с карты из-за «сотрудничества с оккупантами» (исключение составили поволжские немцы и крымские татары). Но только в 1972 году представители депортированных народов фактически получили разрешение свободно выбирать место жительства. Крымские татары полностью реабилитированы лишь в 1989 году. До середины 1960-х годов вся информация о санкциях в отношении «наказанных народов» держалась в секрете, постановления, предшествовавшие «реабилитирующим» указам 1964 года, никогда не публиковались. Надо было дождаться Декларации Верховного Совета СССР от 14 ноября 1989 года, чтобы Советское государство признало «преступное беззаконие и варварские акты, совершенные сталинским режимом в отношении принудительно высланных народов». 6 июня 1991 года Кабинет Министров СССР принял постановление № 336 «Об отмене постановлений бывшего Государственного Комитета Обороны СССР в отношении советских народов, подвергшихся репрессиям и насильственному переселению». 26 апреля 1991 года в Российской Федерации принят Закон № 1107-I «О реабилитации репрессированных народов», а 18 октября того же года — Закон № 1761-I «О реабилитации жертв политических репрессий». 24 февраля 1994 года, выступая в Федеральном Собрании Российской Федерации, первый Президент России Б. Ельцин заявил, что «депортации вошли позорными страницами в историю страны», и от имени Российской Федерации, как правопреемницы бывшего Советского Союза, принес извинения всем гражданам России и их семьям, пострадавшим от произвола.
Люди и нравы
Из воспоминаний Евгения Александровича Я. (участник Великой Отечественное войны, учитель, город Слободской Кировской области).
В конце декабря 1943 года из личного состава общесоюзной школы связи НКВД города Коканда был создан оперативный батальон. Батальон был экипирован по-фронтовому, в теплое обмундирование. Выдали нам боезапас. И в один из дней декабря мы отправились в «командировку», как нам было сказано. Неизвестно куда и с какой целью.
Только насторожило: в одной из рот курсанта-чеченца прямо с дороги отправили обратно в школу. А потом стало ясно, что мы едем на Кавказ…
Сразу же нас проинструктировали, как вести себя по отношению к местному населению: в разъяснения не вступать, мы приехали на маневры, никакого слова «выселение» произносить нельзя под страхом военного трибунала…
Скоро нас разместили по отдельным пустым домам.
Шла обычная армейская жизнь, политинформации, уставы. Командир взвода… сообщил, что каждый командир отделения — сержант получает по пять домов, на взвод — 15 домов… Поставлена задача: войти в доверие к жителям; между прочим, вечером, когда все дома, сходить в гости к одному хозяину, к другому, познакомиться, на вопросы, зачем мы здесь, отвечать — маневры, учения молодых солдат в условиях гористой местности.
Вот я и начал ходить по домам… Везде принимали достаточно доброжелательно, расспрашивали.
Хозяин одного из «моих» домов — внушительной наружности, очень крепкий человек в черкеске с газырями и в папахе, был какой-то властью в селе… Сказать, что он меня недоброжелательно принял, — нет, он понимал, что я человек подневольный, надо мной власть. Но он мне сразу сказал: «Я знаю, ты меня пришел выселять. Я не уйду отсюда. Попытаешься силой, имей в виду — мой кинжал быстрей твоей винтовки»... Больше в тот дом я не ходил.
Словом, я установил, сколько скота в домах, где и сколько оружия. А там оно обязательный элемент быта, на стене ковер, на ковре оружие. Они все носили кинжалы. Кинжалы были родовыми, богатыми и старинными… Никаких препятствий мне не чинили. Особой дружбы не было, но и неприязни тоже. Но я чувствовал, что как-то недобрая весть до них дошла, были настороже…
Над райцентром по ночам стоял запах подсушенного зерна. Неужто готовились? Есть интуиция у народа…
В канун 23 февраля стали прибывать американские «студебеккеры», крытые брезентом. Появились пограничники. Прибыло какое-то высокое начальство, говорили, даже руководитель операции, генерал НКВД, называли фамилию…
Генерал, не таясь, сказал, что правительство приняло решение выселить чеченцев, выселению подлежат все, кроме нетранспортабельных больных и женщин, которые замужем за русскими… В общих чертах рассказал план операции: ночью — обыкновенные занятия, утром по сигналу зеленой ракеты отправиться в дома без оружия и пригласить мужчин на площадь на митинг по поводу годовщины Красной армии. На это дается час, но привести непременно. После этого, пока мужчины отделены, надо вернуться в дома, куда подойдут грузовики, и жители 5 домов должны погрузиться в одну машину.
Им полагалось взять на месяц продуктов, теплую одежду, самое необходимое…
Свидетелем того, что делалось на площади, я не был, но знаю, что, когда мы ушли к домам, по сигналу красной ракеты площадь была окружена солдатами. Солдаты рассказывали: чеченцы заволновались, качнулись в одну сторону, в другую, везде винтовки, из прилегающих улиц выехали кавалеристы. И, когда уж очень толпа налегла, над головами прошла пулеметная очередь. Повторяю, сам не видел, рассказывали потом. Праздник, однако, изобразили: была трибуна, был оркестр. С этой трибуны люди и узнали о том, что им уготовано. Как водилось, выступил и местный житель, который одобрил действия партии и правительства. Мотивы известны: чеченцы получили от Советской власти все блага, землю, свободу, но они плохо выполняли свой гражданский долг, не отдавали, сколько положено по поставкам, хлеба, мяса, шерсти и так далее, при приближении немцев к границе республики некоторые чеченцы встали во враждебную по отношению к Красной армии позицию, терроризировали ее тылы, блокировали дороги, не пускали к фронту целые подразделения и встали на путь прямого предательства… Так нам говорили.
Играл оркестр… Чеченцам предложили сдать оружие, положить его на маленький стол. Очень долго никто не шел. И когда кто-то из стариков вышел, достал кинжал из ножен, поцеловал и положил, пошли и остальные. Кинжалов было очень много, они не поместились на столе, лежали на земле…
А я стал «грузить». Женщины растерялись, конечно. Одна, очень молодая, с малым ребенком все никак не могла сообразить, что взять в первую очередь, брала несущественное, подходила к столу, гладила его, плакала. Я ей показал: вот бурка, надо взять, хлеб — тоже, сало. Это она поняла… Плакали все, между собой что-то говорили.
Погрузившись в машину, мы подъехали к площади. Там чеченцы, взявшись за руки, ходили по кругу и монотонно повторяли «олла-я», «олла-я-р-р-р», «олла-я». Много времени прошло, а мне все это видится…
В условленное время колонна тронулась в сторону Гудермеса. На станции стоял состав. Встретили солдаты конвойной части. Вагоны товарные, внутри печка, скорее всего, «параша» была, маленькие окна…
Их сгрузили с узлами, детишками, слезами. Мужчины крепились, что-то говорили. Я видел, как закрывали вагон на задвижку, закручивали проволокой.
Тяжело было все это видеть. Ведь они все нажитое оставили, родину оставили…
Вернулись мы из Гудермеса в достаточно убитом состоянии. Наверное, многие понимали, что это неправое дело. Нельзя вот это… делать было со всем народом…
Но что там лукавить, мы тогда были убеждены, что мера эта вынужденная, что они терроризируют тылы, что встали на путь предательства… А нам по 20 лет, и идет война, лютые бои были у Моздока. Воспринимали как кару, и очень жестокую. Но великий Сталин, он знает, что делает. Чтоб другим неповадно было. И опыт был: мы немцев выселили из Краснодарского края в сентябре-октябре 1941 года, мне по моей военной судьбе и там довелось быть… И в то же время человеческое сочувствие: как же так, ну чем виновата перед советской властью та молодая женщина или дряхлые старики чем перед ней провинились? И как они сейчас, куда их везут и где высадят? Как трудно свято верить!.. Ой, жестокая власть — советская власть…
(Продолжение
следует.)